Феномен Простых Писем

Утро первого рабочего дня в Департаменте Национальной Переписки встретило Ивана Соколова не солнечным лучом надежды, а монотонным, вязким серым цветом, намертво въевшимся в стены, в лица клерков, в сам воздух. Ему всегда казалось, что истинный порядок кроется в архивах, в стройных рядах папок, в логике классификации. Какая красота! – думал он, еще вчера рассматривая свое назначение как нечто большее, чем просто должность. Это было призвание – упорядочивать информацию, быть частью непогрешимого механизма Державы, чей каждый винтик, по его наивной вере, служил высшей цели.

Запах в Департаменте был особенным: сухая пыль многолетней давности, смешанная с едким запахом дешевого дезинфектора и чуть уловимым, гнилостным ароматом разлагающихся надежд. Высокие, до потолка, стеллажи, забитые пожелтевшими папками, походили на древние окаменелые леса, где вместо листвы – миллионы листов бумаги. На каждом этаже, в каждом коридоре, эхо его шагов терялось в гулкой, безликой тишине, нарушаемой лишь шорохом переворачиваемых страниц и скрипом перьев. Свет, проникающий через узкие окна, забранные мутным, немытым стеклом, был бледным, болезненным, словно мир снаружи был уже мертв.

Иван, двадцати восьми лет от роду, с аккуратно зачесанными волосами и наглаженной формой, чувствовал себя не по годам юным в этом хранилище времени. Его глаза, привыкшие выискивать мельчайшие нестыковки в документах, горели энтузиазмом. Он был педантом до мозга костей, воспитанным на идеалах абсолютного порядка и непоколебимой веры в целесообразность всего, что происходит в Державе. Ведь иначе и быть не может. Вся система – это великое воплощение разумности, — убеждал он себя, когда холодный воздух архива проникал под его форменный пиджак, вызывая легкую дрожь.

Его рабочий стол, такой же серый и потертый, как и все вокруг, ждал его в углу огромного зала, где десятками сидели такие же архивисты, склонившись над бумагами. Они были похожи на пыльных кукол, механически выполняющих свои функции. Ни звука, ни эмоции, лишь монотонное шуршание и редкое сухое покашливание. Вот она, настоящая работа. Без суеты, без отвлекающих факторов. Только порядок и логика, — Иван попытался вдохнуть этот сухой воздух, словно пытаясь впитать дух самого департамента.

Первые «Голоса» Народа

Инструкции были просты: каталогизировать письма, поступающие от «простого народа» на имя Валентины Петровны, великой, мудрой, и почти мифической правительницы Державы. Иван с благоговением открыл первую папку. На обложке, выведенное казенным почерком, значилось: «Вх. № 731-А. Обращения Простых Граждан. Декабрь». Простые Граждане. Это ведь и есть основа Державы, ее сердце, — подумал он, осторожно извлекая первый лист.

Бумага была грубой, сероватой, с неровными краями, и пахла чем-то средним между землей и дешевой типографской краской. Почерк был небрежным, неровным, почти детским. Иван начал читать, его брови медленно поползли вверх, а уголки губ едва заметно опустились.

«Дорогая наша Валентина Петровна! От имени всех жителей нашего поселка просим: пусть денег нам не дают. Хватит уже, что подачки раздаете. Мы хотим сами трудиться, а деньги только развращают нас. Просим вас: отнимите! От всей души, простой народ». Завершалось послание неразборчивой подписью.

Иван моргнул. Перечитал. Снова. Отнимите? Деньги? Он всегда думал, что «простой народ» просит помощи, льгот, улучшения условий. Его учили, что Держава заботится о своем народе, а народ отвечает благодарностью и скромными просьбами. Эта была не скромная просьба. Это было... требование деградации. Может быть, это единичный случай? Ошибка?

Он взял следующий лист. «Валентина Петровна, любимая! Слышали, налог вроде на урожай снизили? Так зачем же? Мы же хотим процветания Державы! Просим: поднимите налог снова, да побольше. И пусть штрафы будут чаще. Чтобы все жили по совести и знали, что Государство о нас не забывает. С любовью, трудяги из деревни Заречной».

Иван почувствовал, как в горле пересохло. Его пальцы, привыкшие аккуратно раскладывать документы, едва заметно дрогнули. Он всегда считал себя человеком с острым, аналитическим умом, способным найти логику в любой системе. Но здесь... Это какая-то ошибка. Или злая шутка. Но кто мог позволить себе такое?

Третье письмо. «Валентина Петровна, добрая! Просим разрешить нам работать без выходных. И пусть еды в лавках станет меньше, а очереди длиннее. Так мы станем сильнее духом, а страна – крепче. А то расслабились совсем. Народ». И неровная, будто дрожащая, печать, сделанная, казалось, старым ботинком.

Иван отшатнулся от стола, словно эти листы источали ядовитый дым. Что это за безумие? Внутренний голос, его внутренний педант, уже пытался найти категорию для этих писем. «Нестандартные обращения»? «Заблуждения»? Но они не вписывались ни в одну из привычных полок его сознания. Они были слишком... искренними в своей абсурдности.

Стена Безразличия

Не выдержав, Иван поднял голову и огляделся. Десятки голов были склонены над столами. Где-то вдалеке послышался глухой, ритмичный стук – кто-то монотонно ставил штамп. Может, они привыкли? Или не замечают?

Его взгляд упал на ближайшего коллегу – мужчину лет пятидесяти, с редкими, засаленными волосами и отпечатком вечной усталости на лице, как будто он не спал лет десять. Его имя было Сидоров. Иван не помнил, чтобы слышал его голос хоть раз за то короткое время, что провел здесь. Но сейчас отчаяние толкнуло его.

— Извините, — голос Ивана прозвучал в тишине зала непривычно громко, почти нарушая негласный покой. Сидоров медленно поднял голову, его глаза, скрытые за толстыми линзами очков, были мутными и безразличными. Он не выражал ни любопытства, ни раздражения, лишь еле заметное движение брови.

— Что-то случилось, Соколов? — Голос Сидорова был хриплым, словно он не пользовался им годами. Каждое слово давалось ему с трудом.

— Да. Я... я не понимаю эти письма, — Иван протянул ему один из листов. — Здесь написано: «денег не давай». Разве... разве так бывает? Народ просит, чтобы у него что-то отняли?

Сидоров взял лист, его пальцы были покрыты желтоватыми пятнами от старой бумаги. Он пробежал глазами по тексту, затем вернул письмо Ивану. На его лице не дрогнул ни один мускул. Его взгляд был пуст, как стена, на которой не было обоев, только голый бетон.

— А что тут понимать? — в его голосе проскользнула нотка скуки. — Народ знает, что ему надо. Всегда так было. Народ – он мудрый.

— Но... это же нелогично! — Иван почувствовал, как к горлу подступило возмущение, или, быть может, тоска. — Как можно просить ухудшения жизни? Увеличения налогов? Чтобы еды было меньше?

Сидоров издал звук, похожий на сдавленный стон, а может, на усмешку. Его плечи ссутулились еще больше, когда он снова опустил взгляд на свои бумаги. — Логика... Молодой человек, здесь логика не работает. Здесь работает народ. Народ говорит – значит, надо. Всегда так было. — Он сделал паузу, затем добавил, не поднимая головы: — Главное – классифицируй по инструкции. И не задавай лишних вопросов. Меньше знаешь – крепче спишь.

Иван сжал письмо в руке. Бумага зашуршала, словно возмущенно. Его взгляд метнулся к другим коллегам. Никто из них даже не поднял головы. Они были единым, безликим организмом, поглощенным своим бессмысленным существованием. Их безразличие было стеной, более прочной, чем любой камень. Неужели я один это вижу? Или они просто... не хотят видеть? Вопрос повис в воздухе, гулкий и холодный.

Монотонность Абсурда

Иван попытался отбросить странное чувство беспокойства и вернулся к своей работе. Он взял следующую папку. «Январь. Вх. № 102-Б». Он надеялся, что декабрьские письма были исключением. Но январь оказался еще абсурднее.

«Валентина Петровна! Пусть вклады обнулят. А то храним, а толку? Нечего копить, жить надо сегодняшним днем. И пусть все будет наше, общее, а то расплодили собственников. Народ». Это было похоже на безумную мантру, на заклинание, лишенное здравого смысла, но произносимое с фанатичным убеждением.

«Дорогая наша, Валентина Петровна! Мы просим, чтобы наказания были суровее. Чтобы за малейшую провинность – палками нас били. Так мы будем помнить, кто мы есть, и Держава крепче станет. И закройте все театры и библиотеки, чтобы не отвлекались. Только труд и покорность. Простой Народ».

Лист за листом, час за часом, Иван погружался в эту бездну управляемой деградации. Его педантичность, его стремление к порядку, которое так гордило его раньше, теперь превратилось в пытку. Как это классифицировать? Как это понять? Его категории, его шаблоны мышления, которые всегда были безупречны, теперь рвались по швам. Он пытался создать новые, но они тут же рассыпались в прах под напором новой порции иррациональных требований.

Он заметил странное сходство в формулировках. Не просто в содержании, а в самой структуре предложений. Как будто тысячи разных людей писали одно и то же, используя одни и те же шаблонные фразы. «Дорогая наша Валентина Петровна!», «Просим вас!», «Народ хочет!». Это было почти механическое единодушие. Неужели их всех учат писать однотипные прошения? Но зачем? Чтобы просить о собственном унижении?

Его острый ум, привыкший к тонким нюансам и скрытым смыслам, теперь видел лишь вопиющую, откровенную бессмысленность. Буквы на пожелтевшей бумаге плясали перед глазами, сливаясь в единый, монотонный хор, который не пел, а скорее выл, прося о все новых лишениях. Каждый новый документ углублял его замешательство, выбивая почву из-под ног. Ему казалось, что он стоит на краю пропасти, а внизу – бездонная тьма безумия, куда его неумолимо тянут.

Это не просто письма. Это какая-то чудовищная, коллективная галлюцинация, — пронеслось в голове Ивана. Он представил себе, как миллионы людей, сидящих в своих серых, одинаковых квартирах, записывают эти требования, их лица абсолютно спокойны, глаза пусты. И в этом был самый жуткий абсурд: не гнев, не протест, а добровольное, почти радостное принятие своей участи.

Солнце за окном Департамента медленно клонилось к закату, раскрашивая небо в те же серые, безнадежные тона, что и стены внутри. Тени становились длиннее, поглощая и без того скудный свет. Рука Ивана болела от напряжения. Он перестал читать каждое слово, теперь он лишь сканировал заголовки, выхватывая знакомые, шокирующие фразы: «Пусть нас больше сажают», «Хотим меньше еды», «Чтобы воды не давали», «Пусть школы закроют». Это было бесконечное, удушающее повторение одного и того же требования – деградации, лишения, страдания. И все это – от имени «простого народа», чья «мудрость» возводилась в ранг государственной мудрости.

Первые Семена Сомнения

Вечером, когда коридоры Департамента опустели, а звуки шагов коллег стихли, Иван остался за своим столом. Голова гудела, словно внутри нее бились сотни колоколов, каждый из которых возвещал о наступлении новой эры абсурда. В его руках был очередной лист, еще более абсурдный, чем предыдущие.

«Валентина, как там Вова? Заскучал, небось, зарос? Пусть он и дальше сидит, это для пользы. Народ. И нам бы побольше таких, заросших, чтобы никто не высовывался». Откуда это? Кто такой Вова? Заросший? Это слово резануло по его сознанию, создавая образ чего-то дикого, одичавшего, запертого. Нечто, что не укладывалось в его картину мира.

Он посмотрел на свою ладонь. Она была испачкана чернилами и пылью. Пальцы болели от перелистывания тысяч одинаковых страниц. Но боль была не только физической. Она была глубже, словно что-то внутри него, что-то важное и фундаментальное, начинало трескаться. Его идеалистическое сознание, его вера в порядок, в рациональность, в светлую миссию Державы – все это рушилось, превращаясь в груду бессмысленных обломков. Иллюзии, которые он бережно лелеял с детства, теперь разлетались на части, словно хрупкие стеклянные шарики, уроненные на каменный пол.

Это не просто письма от народа. Это крик. Крик, который я не понимаю. Крик о том, чтобы их... уничтожили? Эта мысль была слишком ужасной, слишком немыслимой, чтобы принять ее. Он сжал лист с требованием «еще ужесточить» так сильно, что костяшки пальцев побелели, а бумага затрещала под давлением.

Дыхание участилось. В комнате было холодно, но по его спине пробежал противный, липкий пот. Он взглянул на свою безупречную, отглаженную форму. Теперь она казалась нелепой, смешной, словно костюм, надетый на манекен в мертвом театре. Все, во что он верил, все, что придавало смысл его существованию, оказалось фарсом.

Я ли сошел с ума? Или весь мир вокруг меня уже давно живет по новым, безумным правилам? Вопрос, пронзивший его сознание, был подобен ледяному осколку. Он не мог понять, что именно движет этим «коллективным безумием». Страх? Принуждение? Или, что самое страшное, искреннее, добровольное желание деградации? Он не мог просто классифицировать это. Он должен был понять.

Иван поднялся, его ноги слегка подкашивались. Впервые в жизни он почувствовал себя абсолютно одиноким, словно его вышвырнули из знакомой, уютной вселенной в холодную, безразличную пустоту. Но в этой пустоте, среди обломков его старой веры, прорастали первые, острые ростки нового осознания. Он больше не был наивным винтиком системы. Он был человеком, который видел абсурд, и он не мог просто закрыть на него глаза.