Красное затмение

— Мысль о проклятии вампира способна поселить настоящий ужас в ваших сердцах. Эти ночные создания питаются человеческой кровью и оставляют за собой лишь смерть и страдания. Как хорошо признать, что никакого проклятия не существует, правда? Вы думали, это какие-то порождения Великого Зла, о котором нам так любят рассказывать? Нет, вовсе нет. Все они когда-то были простыми людьми, которые оказались не в том месте не в то время. Обычная болезнь, почти как грипп, только малоизученная и, по всей видимости, неизлечимая. Именно этим вопросом нам с вами и предстоит заняться. Добро пожаловать в мир вечной ночи, где правит балом лишь тьма, а свет рождает слабость. Здесь, в этой науке, все совершенно иначе. В ней нет места таким понятиям как «добро» и «зло», здесь есть только «ночь» и «день». К истинным знаниям прикоснутся лишь те, кто не боится темноты, здесь находят пристанище те, кому не нужна луна в небе. Здесь царит абсолютное ничто, с которым мы должны быть готовы встретиться лицом к лицу… — пожилой мужчина упёрся ладонями о стол и быстрым взглядом оглядел начинающих учёных, — Но если что, записывать это всё вовсе необязательно! Это я так, дал вам передышку.

Солнце отсвечивало от пары толстых линз на глазах профессора, отчего тот смешно морщился, подправляя свои очки. В аудитории повисла тишина, но вовсе не из-за повышенного интереса к предмету, а, скорее, наоборот. Все находящиеся к концу лекции изрядно подустали. Многие до сих пор не могли осознать, как так получилось, что вместо действительно полезных знаний они сейчас сидят и выслушивают это. Мозг кипел и просто не мог усваивать больше никакую информацию. Неконтролируемые зевки, скучающие взгляды, нервные постукивания ногами. Чей-то острый взгляд внимательно следит за минутной стрелкой.

Профессор, естественно, всё это видел, но не мог ничего поделать. Для него уже давно не секрет, что по-настоящему его наука интересует лишь единицы. Он осуждающе поднимал глаза, едва уловимо для большинства, играя на чувствах особенно сентиментальных слушателей.

— В заключение, следует отметить, что вампиризм является ярким и интересным явлением, — скрипучий голос профессора уже даже не пытался хоть кого-то заинтересовать, — Однако, важно помнить, что этот феномен не должен быть принят слишком серьезно, и связанные с ним ритуалы и практики могут быть опасными для здоровья и жизни людей. Я ещё раз повторюсь, это новая болезнь, и относиться к ней вы должны соответствующе. Я не хочу вас запугивать, просто хочу попросить отнестись к этому немного серьёзнее. Спасибо за внимание и…

— Прошу прощения, надеюсь, я вам не помешаю?

В дверном проёме аккуратно показалась черноволосая голова молодого человека. Пусть он и выглядел немногим старше сидящих в аудитории студентов, его мутно-серые глаза были наполнены всё той же радостной суетой, какую встретить в наши дни можно лишь у маленьких детей. Он виновато улыбался и не решался входить, выученная воспитанность заставляла его ждать приглашения.

— Твой визит никогда не помешает, — профессор важно кивнул, после чего вновь отвлекся на шум учащихся, громко выходящих из-за своих парт и торопящихся к выходу. Как только в аудитории опять настала тишина, он несколько нервно хлопнул книгой, пытаясь ударить гостя улыбкой, но получалось у него не очень. Грустный, почти скорбный взгляд его выдавал. — Сегодня мы как раз затрагивали основы демонологии с начальным курсом. Кажется, ребятам понравилось.

— О да, чего только стоят их одухотворённые лица! — фыркнул молодой человек и присел на край одной из парт, вытянув длинные ноги в чёрных бархатных брюках со стальными заклёпками, — И всё же приятно знать, что наше дело продолжает существовать.

— Если можно это так назвать, конечно. Тебя давно не было видно, и мы уже начали волноваться, если честно.

— В волнении нет никакой нужды, уверяю вас. К тому же, у меня есть весомое оправдание на этот счёт.

— Вот как? Можешь ли ты его озвучить в таком случае? — на глазах профессора проступило тёплое смирение. Они знали друг друга слишком давно, чтобы подолгу обижаться. Более того, профессор рассчитывал на подобную пропажу, просто какая-то часть его всё равно продолжала считать, что рано или поздно его верный коллега измениться и возьмёт себя в руки. — Если честно, Лорен, я надеялся на то, что ты всё-таки посетишь занятие. Конечно, моя учебная программа давно служит верой и правдой, однако твои мысли более близки молодому поколению, и я подумал, что было бы интересно, если бы тебе удалось рассказать ребятам о своём опыте.

Лорен смущённо отвернулся, покачивая головой.

— Оххх, профессор Лавлетт, вы мне льстите! Да какой из меня преподаватель? Куда мне до вас, — он махнул рукой, и некоторое время отвлечённо глядел в окно. Казалось, что он забылся, и лишь услышав эту оглушающую тишину и поймав ожидающий взгляд собеседника, резко выпрямился и засунул руку во внутренний карман явно поношенного, но недешевого пальто, — Лаборатория. Я задержался из-за лаборатории. Профессор Лавлетт, прошу, взгляните на эти снимки.

И по-паучьи тонкие пальцы с лёгкой дрожью протянули профессору несколько размытых чёрно-белых квадратных фотографий. На первой карточке виднелись, судя по всему, обыкновенные клетки крови, увеличенные под микроскопом. Приплюснутые тёмные пластины хаотично плясали на стекле, из-за чего картинка выглядела нечётко, однако всё же довольно различимой, чего нельзя была сказать о второй карточке. Это была та же самая кровь, но с нижнего края фотографии появлялись многочисленные чёрные точки, очевидно разрастающиеся по всему периметру капли. В местах, где точек скопилось слишком много, клетки крови выглядели деформированными. Болезненное разрушение не позволяет разглядеть происходящее лучше, но здесь явно нет ничего хорошего.

— Видите, профессор? Я решил взять яд из клыков кровопийцы из нашего хранилища. Я знаю, что это учебный образец, который служит, скорее, для наглядного пособия, чем для проведения подобных опытов. Но вы посмотрите. Яд сохранил свои свойства даже спустя столько лет. Он не утратил способности к заражению. Не знаю, делал ли уже кто-то нечто подобное, но я подумал, что это лишним не будет, верно?

— Что? Какая кровь? — Лавлетт недоуменно протирал глаза, глядя то на фотографии, то на Лорена, — Откуда ты взял кровь для исследований?

— Всё хорошо, профессор, это моя кровь. Ни одно живое создание не пострадало, кроме моего пальца.

— Хорошо? Лорен! — профессор повысил голос, а затем устало вздохнул и отошёл в сторону, начиная постепенно наворачивать беспокойные круги, — Я только сегодня читал лекцию о том, насколько исследования вампирской крови опасны. Ты даже не представляешь, что тебя может ждать!

— Но я был осторожен, профессор.

— Конечно, ты осторожен. Просто я надеюсь, что не будет лишним ещё раз напомнить тебе о последствиях? Болезни, потеря сознания, аллергические реакции, кома, смерть. И, что самое ужасное, превращение в вампира!

— Профессор, я работаю в совершенно стерильных условиях, и это одна из причин, почему не стоит обо мне беспокоиться. Вы же знаете, что я осторожен. Пусть и не всегда внимателен, но за свою жизнь держусь крепко. — Лорен сказал это, постукивая кулачком по парте и, почувствовав лёгкий скрип под собой, медленно встал, — Я не хочу, чтобы вы переживали обо мне, в этом нет никакой нужды. Больше всего на свете мне хочется только, чтобы наше дело продолжало жить. И глядя на сегодняшних студентов, я всё больше начинаю убеждаться в том, что мне придется рассчитывать только на себя.

Лавлетт смиренно закатил глаза и потёр морщинистый лоб рукой. Лорен говорил правду. Что ещё можно было ждать от сегодняшних ребят? Вряд ли хорошее. Однако беспокойство не продолжало его отпускать, и он осторожно заговорил.

— Ох, Лорен, Лорен. Именно поэтому я и беспокоюсь о тебе. Я не хочу, чтобы с моим лучшим учеником что-то случилось из-за какой-то глупости. — он по-доброму посмотрел на него, и если бы тот в самом деле был ребёнком, он бы взъерошил ему волосы и отчитал бы ещё сильнее. Лорен являлся для него как сыном, которого никогда не существовало. Учитывая ранний возраст, в котором поступал Лорен, он и в самом деле наблюдал за его взрослением и во многом повлиял на него и в уже взрослом возрасте. Лавлетт не любил выделять среди своих учеников любимчиков, это казалось ему непрофессиональным, но и не отметить особых стараний он не мог. — Ты же понимаешь, что всё это того не стоит. Я очень признателен тому, что ты делаешь. Ты остаёшься ночами в лаборатории. Несколько раз охранник на тебя даже жаловался, сказал, что у нас поселился какой-то бездомный. Я ему потом ходил-объяснял, что это не бездомный никакой, а наш старый ученик. Объяснял, что всё с ним хорошо, просто он не знает, когда остановиться. Поэтому, пожалуйста, я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не будешь ставить на себе ничего, что могло бы каким бы то ни было образом тебе повредить. Потому что у нас есть нечто гораздо более ценное, чем подобные геройства. В конце концов, если мы продолжим тратить нашу жизнь на погоню за неизведанностью, останется ли в ней что-то помимо бездны?

Лорен чувствовал себя как подросток, которого начинают отчитывать за поздние прогулки, и от подобного ощущения становилось мерзко во рту.

— Да, я обещаю. Я вас не разочарую. — Выдержав вежливую паузу, почти театральную, он продолжил глядеть на профессора. Ему казалось, что он что-то пытается от него утаить. Недоговорённость заставляла быстро переменить тему разговора, — Так вот, фотографии. Яд вампиров может действовать даже после их смерти, а точнее… Я ещё не совсем понял, что мы называем смертью в данном случае? Их состояние почти никак не меняется за исключением полного отключения нервной системы. Мне кажется, что если мы найдём противодействие на этот яд, мы сможем спасти тысячи жизней.

Идея о спасении человечества зажигала в его сердце свет. Тьма не может длиться вечность, и рано или поздно наступит момент, когда над обломками былых времён возвысится солнце. И как же грела душу мысль стать одним из первых.

Лорен Фон Рейн жил в маленькой квартирке, зато почти в самом центре. Её размеры были настолько крошечными, что в ней едва уживался один человек, что уж говорить о возможных гостях. Историческое здание в районе Сенкт-Лазарины, кое-где торчали источившиеся кирпичи, а от малейшего шороха с потолка падала штукатурка. Нельзя сказать, что у Лорена не было средств переехать в место лучше, у него просто небольшие потребности. Много ли ему нужно для счастья? Достаточно небольшого окна, стола, и стула, за ним же он мог и поспать. Да и переезды давались Лорену болезненно, а всему виной старые воспоминания. Когда их фамильный особняк сгорел, их семье пришлось переехать ближе к простым людям. До сих пор никто не знал, что послужило причиной пожара. Одни считали, что всё произошло из-за разведённого костра, чьё пламя принёс ветер. Другие же обвиняли в случившемся отца Лорена, Адриана, тот слишком уж пристрастился к курению за последние годы нервной работы.

За долгое существование в паркете стали появляться заметные дырки, в которых один раз застрял ботинок, и Фон Рейн не придумал ничего лучше, чем закрыть на полу старинное резное дерево уродливыми дешёвыми коврами, купленными на ближайшем рынке. Эти ковры вбирали в себя немало пыли, так что со временем они потускнели и потеряли алый благородный оттенок. Вообще в квартире Лорена было много красного цвета, должно быть, очень он ему нравился. Ещё у Лорена обнаружилась самая настоящая мания к коллекционированию всевозможного хлама. На стенах висели собранные брошюры и вырванные обложки журналов, расписные тарелки, бабочки под стеклом. Цветы на его столе давно завяли, но Лорена это ни капли не смущало — кто сказал, что красивыми могут быть только живые?

В один единственный шкаф всё его сокровище, конечно, не помещалось, и Фон Рейн решил хранить вещи в старых коробках от обуви. Отчёты из академии, письма, и документы хранились в одной коробке, а канцелярские принадлежности, столовые приборы и одежда — уже в совсем других. Чтобы не путаться, Лорен даже подписал каждую коробку, правда, это не сильно ему помогало. Фон Рейн нередко оставлял вещи не на своём месте хотя бы по той простой причине, что он вечно торопился. Этот человек просто не умел отдыхать, даже когда ему приходилось сидеть на месте, его глаза суетливо бегали по комнате. Всякий раз, ложась спать, Лорен чувствовал вину за то, что ложится так рано, не сделав ничего путного, как он считал. И тогда до потери пульса он заставлял себя трудиться. Порой это в самом деле приносило свои плоды, но большая часть его сил уходила на выматывающую суету. Он давал слишком много обещаний, и его просто разрывало изнутри от многочисленных долгов. Лорен даже завёл специальный блокнот для записей важных мероприятий, но вскоре он совсем про него забыл, оставив валяться где-то в углу рабочего стола, куда его глаза посмотрят в следующий раз очень нескоро.

Он вернулся из академии и недоверчиво повесил пальто на крючок рядом с дверью. Всё так, как и прежде. Но отчего же тогда ему так неспокойно?

Лорен поставил чайник на плиту, и его тело плюхнулось на маленькое чуть рваное кресло, напоминающее трон. Он положил руки на подлокотники и принялся вслушиваться в тиканье часов, прерываемое скорым закипающим свистом. Глаза устало смотрели в никуда, казалось, Лорен вот-вот задремлет, однако вскоре он вздрогнул. Его разбудила выскочившая из часов кукушка. Он резко повернул голову, и увидел, что сейчас наступило ровно четыре часа. Лорен представил перед собой сегодняшний день, с самого пробуждения и до текущего момента. Он всю ночь провёл в лаборатории при академии, работал с микроскопом. Потом он пришел к профессору, всё это было. Затем Лорен направился на почту, чтобы забрать пришедшие письма. Он их ещё не успел прочитать, обещал сделать это в конце дня. А сейчас, в четыре часа дня он обещал куда-то явиться.

— Чёрт возьми!

Фон Рейн метнулся к плите, быстро её отключив, и сразу побежал в сторону выхода, накидывая на себя пальто.

Он бежал по маленькой узкой лестнице, спрыгивая с последних ступеней, и выскочил из дома, словно спасался от чего-то или кого-то, и не на шутку перепугал сидящих возле дома старушек.

Лорен без остановки двигался в сторону перекрёстка. Его ноги заплетались, он снова надел неудобные туфли, а скользкие от дождя дорожки не предвещали ничего хорошего. Он даже не успел застегнуть пальто, и начинавшийся ветер бил по ушам. Если бы Фон Рейн шёл обычным шагом, он бы непременно замёрз сразу на выходе из дома, но сейчас ему было так жарко, что он не мог понять, намок ли его лоб от дождевых капель или же от чрезмерной нагрузки.

Наконец, он остановился возле старого фонтана. Чугунная скульптура девушки будто бы с жалостью глядела на Фон Рейна, из её глаз текли две маленькие струйки. Фигура Скорбящей всегда начинала «плакать», когда в специальном отверстии её шляпки скапливалось достаточное количество воды. Дождь шёл давно. Нет ничего удивительного в том, что рядом больше никто не стоял и не ждал его. Лорен с досадой пнул неровную плитку и наконец подправил пальто.

Только хотел он начать ругать себя за забывчивость, как вдруг его глаза остановились на высоких окнах небольшой кондитерской на углу. Он несколько секунд вглядывался в решетчатые окна, в узоры арочных ставней, а затем Лорен замер, заметив знакомую темную макушку за стеклом.

Фон Рейн торопливо направился к кондитерской, на ходу приводя себя в порядок. Он виновато вошёл в помещение и зашагал в сторону столика у окна в самом углу. На небольшом круглом столе лежала гора книг, а то, что не уместилось, аккуратно стояло рядом меж резных ножек. Молодой человек со скучающим взглядом лениво вычитывал отдельные строчки, что-то записывал карандашом на краю книги, а затем откладывал прочитанное в одну из нескольких стопок на столе. Словом, делал всё, лишь бы не обращать внимания на стоящего рядом приятеля. В какой-то момент он перекинул ногу на ногу и, не отрываясь от книги, кивнул:

— Не попал под дождь?

— Нет, — ответил Фон Рейн, с одежды которого всё ещё текли крупные капли, а его волосы и вовсе можно было выжимать, — Я немного забегался сегодня, прости.

— Что ж, спорт — это важно, в твоём возрасте пора начать следить за своим здоровьем. — Юноша наигранно улыбнулся и завёл темно-русую прядь за ухо. Несмотря на то, что они общались на равных, юноша выглядел немногим моложе Фон Рейна, лицо свежее, а сами черты казались более мягкими и аккуратными, но весь этот приятный вид портился, стоило ему начать хмуриться. И хотя он старался выглядеть приветливым, его фальшь сразу становилась видной, но не всегда удавалось понять, была ли это ирония. И даже его перелистывание страниц казалось каким-то ненастоящим.

— Я надеюсь, ты недолго меня ждал? Честно, вспомнил о встрече в последний момент. Вернулся после профессора домой, а потом посмотрел на часы и подумал «Охх, точно, меня же ждёт Эбсент!». И побежал со всех ног сюда.

— Эбсент ждёт недолго, — подправил его он, — Конечно, я слышал о твоём визите к профессору, нет нужды в пересказе. Он связался со мной сразу после разговора с тобой. Должно быть, ты уже слышал новости?

— Которые именно? У нас каждый день что-то происходит, но сдается мне, ты сейчас говоришь вовсе не о распродаже чайных сервизов из утренней газеты?

Эбсент наконец оторвался от книги и взглянул Фон Рейну в глаза впервые за всё это время в кондитерской:

— Я говорю о том, что нас собираются закрыть, Лорен.

Фон Рейн недоуменно стоял ещё несколько секунд, словно и не услышал, а затем его уголки рта нервно приподнялись.

— Что ещё значит «закрыть»? Почему? Кто это решил?

— Не имею ни малейшего представления, — пожал плечами Эбсент и откинулся на спинку стула, тяжело вздыхая. — Хотя, нет, у меня есть одно предположение. Профессор был не сильно разговорчив со мной, куда-то торопился, так что я сам знаю не так уж и много. Мне кажется, это может быть связано с недостатком научного обоснования. Всё-таки кафедра демонологии звучит несколько… антинаучно.

— Но ведь это не так! У нас есть и свои лаборатории, и немало исследований, и даже… — Лорен запнулся, речь его была быстрее мысли. Его голос стал немного тише. — И даже первые наработки вакцины от вампиризма. Пусть пока только на бумаге, но это уже много!

— И много ли от этой твоей вакцины толку? На наше содержание тратятся немалые деньги, но мы ничего не производим взамен, кроме разве что страшилок для маленьких детей. Большинство считает нашу работу бесполезной, и это факт. Закроют ли нас или нет — лишь вопрос времени. Должно произойти чудо, чтобы академия изменила своё решение.

Лорен придвинул к книжной горе стул из-за соседнего столика, за которым никто не сидел, и плюхнулся на него с угрюмой тяжестью. Он схватился руками за голову и тяжело посмотрел на чёрный мраморный мол. Плиты были настолько отполированными и блестящими, что Фон Рейн мог видеть собственное отражение. Его резкие черты лица выглядели в эту минуту ещё острее, отчего Лорен закрыл глаза, не желая смотреть на тяжёлый образ. Вся его жизнь посвящена исследованию самой тёмной и мистической стороне из всех возможных наук, и сейчас его жажду знаний словно топили на глазах, издеваясь и вырывая из его цепких когтей.

— Если бы чудеса существовали, то я бы стал первым, кто их увидел. Но, увы. У меня нет другого выбора, кроме как создать это чудо самому. — Лорен едва заметно сжал кулаки под столом и вцепился пальцами в ещё мокрую ткань пальто. — Если ждать, пока остальные подтянуться к нам, то слишком уж долго будет. Сколько у нас есть ещё времени? Кажется, до конца семестра? Это где-то чуть меньше трёх месяцев, верно?

— Лорен, я бы лучше потратил оставшееся время на что-то более практичное. Например, на поиск нового места работы. — Эбсент принялся перебирать одну из отложенных стопок и почти с самого низа достал потёртый учебник, — Знаешь, я тут недавно прочёл, что в связи с недавней вспышкой чахотки ищут новых врачей в больницу неподалёку. Если мы с тобой освежим свои знания по медицине, то есть большая вероятность, что нас примут.

— Я занимался исследованиями одиннадцать чёртовых лет! Я никуда не уйду. Это моё место! Почему я должен куда-то уходить, только потому, что кому-то моя работа кажется бесполезной? Это бред! Я останусь. И я сделаю всё, чтобы мы остались. Вот увидишь. Им нужна вакцина? Что ж, они её получат.

От повышения тона голос Лорена дрожал, но звучал он всё также уверенно и даже несколько угрожающе. Эбсент, спокойно сидящий всё это время рядом, едва заметно напрягся и облокотился о стол, дожидаясь, пока Фон Рейн успокоится. Он чувствовал некоторую вину, всё-таки ему не хотелось заставлять своего друга нервничать, но иначе рассказывать новости Эбсент не умел. Он продолжал наблюдать за Лореном, кружащимся рядом, тот бубнил себе что-то под нос и даже не замечал, что размышляет вслух. Его мысли обрывались, не успев и родиться, он выдавал одну безумную идею за другой. Эбсент его уже не слушал. Он знал, что если попытается вникнуть в это хотя бы самую малость, то сильно об этом пожалеет. Всё-таки они были совершенно разными людьми.

Эбсент — флегматичный теоретик. Он ко всему подходил логически и рассудительно, не любил, когда что-то шло не по плану, и старался соблюдать правила даже там, где это было лишним. Он вёл себя сдержанно и утонченно, но при всём этом казалось, что всякое его слово пропитано едкой насмешкой. И стоило об этом только начать догадываться, как все сомнения улетучивались, потому что Эбсент давал то, в чем нуждался почти каждый его собеседник. Он слушал и никогда не перебивал.

Лорен же был его полной противоположностью. Он старался вести себя скромно и учтиво, однако всякий раз его истинная личность то и дело пыталась сорвать с него маску. Фон Рейн на самом деле являлся дерганным и неосторожным человеком. Он часто выронял лишние слова, от которых позднее сам же чувствовал неловкость. Он не всегда знал, когда стоило закрыть рот и остановиться, его мысли несли его впереди собственных пят. Если же Эбсент без проблем ложился спать в полдесятого вечера, то Лорен чувствовал даже в пять утра ужасную вину за то, что не выжал из себя всё. Здесь же различался и их подход к исследованиям. Работы Эбсента были более «правильными», он не любил экспериментировать и анализировал то, что уже за него придумали другие. Не потому что боялся, скорее, просто не умел этого делать. Он не понимал, откуда Лорен берёт все эти идеи и как он может себя заставлять ходить по неизученному болоту, когда рядом с ним есть протоптанная тропинка. И всё-таки Эбсенту доставляло некоторое удовольствие наблюдать за ним, пусть ему и не удавалось в полной мере понять ход его мыслей.

— Я сегодня подходил к профессору и рассказывал о своих результатах, — всё не унимался Фон Рейн, — Должно быть, он всё ещё в академии, а? Я сейчас приду к нему и расскажу об этом! Втроём работать быстрее, чем одному. А если он ещё своих учеников возьмёт… Ох, Эбсент, мы спасены! Нас много, видишь? Пусть только попробуют закрыть.

— И куда ты пойдешь в такое время? Успокойся. Мы вряд-ли можем как-то повлиять на происходящее. И, пожалуйста, не драматизируй. Вдруг всё не так уж и плохо? Я не думаю, что нас возьмут и просто так выкинут на улицу. Да и взгляни на это с другой стороны — теперь тебе больше не придётся препарировать упырей. Здорово, правда?

Лорен замолк. Вовсе не из-за того, что ему было нечего сказать, как раз наоборот. Его помутневшие глаза нервно бегали, оглядывая сначала стопку незнакомых ему книг, а затем и самого Эбсента, которого, казалось, это всё не очень-то и заботило. Иногда нужно просто пересилить себя и промолчать, и сейчас как раз был этот случай.

Как бы Фон Рейн не разделял интересы друзей, он знал, что они никогда не смогут разделить его. Эбсент никогда не сможет понять, что демонология — это то, ради чего он живёт. И хотя их сейчас собираются закрыть, Лорен намерен продолжать свои исследования. Он будет заниматься этим, даже если придётся биться с жандармами за допуск к двери любимой лаборатории. Это ведь не работа. Это чёртова страсть всей его жизни. Он не умеет ничего другого. Фон Рейн потратил на науку одиннадцать проклятых лет. И это лучшее, что случалось в его жизни.

Вскоре Лорен направился в сторону дома. Дороги размыл дождь, и Фон Рейн уже успел мысленно попрощаться со своими замшевыми туфлями, ибо драфийскую грязь ещё никому не удавалось оттереть. Он уселся в старое потёртое кресло, и положил на колени одну из небольших картонных коробок, где хранились важные бумаги. Лорену хотелось найти ранние черновики. Описания опытов и его исследовательская деятельность в целом могли бы здорово помочь ему сейчас. Он намеревался завтра же отправиться к профессору, чтобы ещё раз проконсультироваться. Наверняка они смогут что-то придумать. Во всяком случае, так утешал себя Фон Рейн. Нервные пальцы рассортировали уже половину коробки, и вдруг Лорен остановился. Его уставшие глаза тотчас широко открылись. Внутри лежал конверт с фамильной алой печатью его семьи. Маленький бутон розы, вокруг которого летала беззаботная пара ангелочков. Именно этот знак был выкован на воротах его родного дома.

Лорен трепетно взял конверт в руки и аккуратно, не ломая печать, открыл. Его взгляд первым делом бросился на дату отправления. 21 сентября 1898. Почти две недели назад.

«Дорогой Лорен,

Сердечный привет и благословения с надеждой, что это письмо найдет тебя в сохранности и здравии. Позволь мне начать, выражая искреннюю тоску и сожаление по поводу расстояния, которое нас разделяет.

С печалью и дрожащим пером, я должна сообщить тебе весть, которая наверняка сотрясла бы твое юное сердце. Со слезами и горечью в очах, глубоко журю наши семейные недуги. Беда пришла к твоему отцу. Врачи, воззревшие на его состояние, говорят, что ситуация требует немедленного внимания и заботы.

Лорен, мой дорогой племянник, этот трагический поворот событий требует твоего присутствия. Ты, как его сын и наследник, должен быть рядом, дарить утешение и помощь, когда он нуждается в тебе больше всего. Его сердце заполнено тревогой и нетерпением.

Молю тебя, Лорен, собери силы и брошенные заботы, иди навстречу нашим семейным трудностям. Каждая минута, которую ты проведешь рядом с отцом, будет означать многое для него и твоей жизни на долгие годы вперед.

Возьми на себя это путешествие и приди в наш дом в самое ближайшее время.

Будь крепок, Лорен. Используй эту большую привилегию, данную нам судьбой, чтобы помочь отцу в борьбе с его немощью.

С любовью и глубоким сожалением,

Твоя верная тетя Нора»

Алое Подножье находилось совсем недалеко от Сенкт-Лазарины. Это был маленький городок прямо на границе изерсфордских гор. Именно здесь выросли Эбсент и Лорен, с этим местом связаны все их самые ранние воспоминания. Но не самые тёплые. От одной лишь мысли об этой поездке Фон Рейн почувствовал, словно по его спине пробегает сотня морозных паучков. Он поёжился и прижал к себе ноги. От сквозняка резко открылось окно. Свечи, оставленные на столе, потухли.