Трэш-сказки за Одессу

https://youtu.be/GW_Zgw6V29g

Глава эта, пожалуй, самая тёмная в летописи второклассника Яши Фишмана, самого Якова Моисеевича, которого мы вскоре узнаем как писателя трэш-сказок. Она пахнет не свежеиспеченным хеком и не душистым жасмином с Молдаванки, а чем-то запретным, липким, въевшимся в память, как запах паленой резины от самодельных ракет. И началось всё не громко, а с тихим, почти неслышным шороха разврата, который Колька, старший пацан со двора, принёс на своих ладоньях.

Тот день был обычным одесским днем, полным солнца и криков. Мальчишки собрались вокруг Кольки, как чайки вокруг рыболовецкого судна. И вот он, Колька, выудил из кармана нечто... нечто, что навсегда врезалось в память Яши. Иностранная ручка. Сама по себе – ничего особенного, пластика, блестящий колпачок. Но на ней была нарисована женщина в купальнике. Яша, худой, бледный, с вечно смешанным выражением лица (тем самым, что так тревожило его маму - Риву Соломоновну), замер. Он никогда такого не видел. А потом Колька, с наглой ухмылкой, перевернул кнопку. И женщина... женщина стала абсолютно голой.

Вокруг раздался гот. Грубый, заливистый, мальчишеский смех. Они тыкали пальцами, давились от восторга. А Яша... Яша сначала побледнел. Кровь отхлынула от лица, оставляя его белым, как мел. Потом, очевидно, кровь хлынула обратно, и он вспыхнул, покраснел до корней волос. Его сердце забилось, как птица в клетке, готовая разорвать рёбра. Мир вокруг поплыл. Он не мог света. Это было не просто зрелище, это было... вторжение. В его чистом, наивном, хоть и полном фантазий мире. Он открылся, не имея возможности больше смотреть, и, не сказав ни слова, бросился бежать домой. Бежал сломя голову, не разбирая дороги, только чтобы подальше от этого смеха, от этого образа, от этого ощущения, что его что-то... осквернило.

Дома он никому ничего не сказал. Как он мог? Мама поднимет крик, папа будет молчать до бури, тетя Циля закатит глаза, а соседи... соседи обсмеют, перешепчутся, сделают вид, что ничего не произошло, но запомнит. Он забился в свой уголок в коммуналке, спрятавшись за старой занавеской, и его трясло. Трясло от увиденного, от ужаса, от какого-то смутного, непонятного ему стыда.

Именно тогда Борька и включил Яшу внимание. Борька был на год или два старше, плотный, нахальный, с вечной ухмылкой на лице. Ему всегда нужен был кто-то, кто не мог дать сдачи, кто был младшим, худее, «вовсе не опасный», как ему казалось. Яша идеально подошел. Тем более, они жили в одном подъезде. Яша – в этом бурлящем котле коммунальной квартиры, где каждый звук, каждый запах, каждый вздох был общественным достоянием. Где жили Гройсманы с их гаммами, Рабиновичи со своими шницелями и еще множество других «странных персонажей», каждый из которых был по-своему безумен и по-своему дорог Яше.

А Борька... Борька жил в отдельной квартире. С родителями и сестрой. Сестра Борьки, Галя, была уже совсем взрослая, ей было пятнадцать лет. Высокая, с длинными темными волосами и какой-то недоступной грацией, она одновременно пугала и притягивала младших мальчишек. И именно честь ее, ее невинность (как казалось Борьке) решила продать этого маленького извращенца.

Как-то довольно во дворе, когда Яша копался в песочнице, что странно для восьмилетнего мальчишки. Но построил замок для Зайчика Софочки, героини его будущих книг.

Подкрался Борька. Он присел рядом, его дыхание опалило ухо Яши. — Ты... — прошептал он, и голос его был полон такой тайны, такого соблазна, что Яша замер. – Ты видишь мою сестру голую?

Яша остолбенел. Его замок, его Зайчик Софочка – всё растворилось. Мозг, привыкший к метафорам и сказкам, не мог обработать такую прямолинейную, такую шокирующую грубость. Увидеть сестру Борьки... голую? Что это значит? Зачем? Он покраснел, как помидор. Это было то же самое чувство, что и с той ручкой. Чувство вторжения, осквернения. Но победа... Потерять тот «фасон», который он так неосознанно пытался держать перед дворовой шпаной. Потерять ту тонкую нить, что связала его, мечтателя, с этим условием, реальным миром дворовых правил. — Хочу, — прошептал он, и голос его был чуть слышен. – Наверное, все хотят...

Борька хихикнул. — Наверное, все хотят. Но это будет тебе стоить... целый рубль.

— Ты с ума сошёл! – Яша, кажется, забыл о «фасоне». Рубль! Это же состояние! За что? За какую-то... странную вещь? Он искренне не зачем, ему казалось, что он смотрит на голую сестру Борьки. Что это даст? Какие новые знания приносит? Это было абсурдно, но он уже был втянут.

Дети, как и взрослые, порой с головой ныряют на безрассудные поступки, не понимая их истинных последствий. Яша был таким. Он часто участвовал в делах, суть которых была ему непонятна, а последствия – тем более. Он зажег бутылку с сухим льдом – замороженной углекислотой, от которой земля дрожала, и стекло разлетелось брызгами. Он развел костры с гаражами, где обжигался, но чувствовал себя героем. Он делал ракетки, скрученные из фольги от шоколадки, с плёнкой внутри, которую поджигал, и ракета, свистя и дымя, летела по странной траектории, а в конце полёта могла даже взорваться. Так, с грохотом и дымом дети отмечали успехи космонавтики в СССР, чувствуя себя частью чего-то великого и опасного. Было множество других запретных забав, и Яша, несмотря на свою утонченную природу, всегда был там, на границе, в плену адреналина и стадного чувства.

Вот так и Яша согласился на это предложение, хотя ему и удалось скинуть цену до двадцати копеек. Двадцать копеек! В те времена это были приличные деньги. На них можно было купить два фруктовых мороженых, стакан газировки таким же образом, плюс одну без подобного и еще осталась бы копейка на покупку коробки спичек, которые можно было поджечь в сарае или даже в школе, что наполнило сердце мальчишеской готовностью, гордостью и уверенностью в завтрашнем дне.

В один из дней, когда сестра Борькина хотела мыться, Борька пригласил Яшу к себе домой. Родителей не было. В квартире царила пугающая тишина. Они, затаив дыхание, прокрались на кухню. Под маленьким окошком на стене, который вело в ванную, они соорудили некое сооружение из табуреток и перевёрнутого ведра. Шатающаяся, неустойчивая конструкция. С настольным трудом Яша, худой и неловкий, взобрался на нее. Его сердце колотилось в груди, как барабан.

Видно было плохо. Окошко в ванной запотело от пары, превратившись в мутное, молочное стекло. Сначала Яша видел лишь очертание головы Борькиной сестры, ее плечо, одну руку, мелькающую в пене. Он стоял, напрягшись, вдыхая запах мыла и страха. И вдруг... В какой-то момент она вернулась. Туман немного рассеялся. И он увидел. Он увидел ее грудь.

Это видение, столь быстрое, мимолетное, почти размытое паром, но столь реальное, настолько потрясло его, настолько взорвало его внутренний мир, что он покачнулся. Сооружение из табуреток и ведра задрожало, потеряло равновесие. И с грохотом, оглушившим его во всей тишине квартиры, Яша рухнул вниз. Упал, ударившись о кухонный пол.

Испугался не только он. Борька, стоявший рядом, в тот же миг метнулся к двери комнаты, как бы заяц от волка, и с треском захлопнул ее, заперевшись изнутри. Он бросил Яшу однажды, встретившись с его ужасом и грохотом.

Ужасу Яши не было пределом. Он лежал на полу, не в силах пошевелиться, его легкие отказались от света. Он думал, что его тут же схватят. Мама Борьки, вернувшись с работы, нашла его, пристыженного, конференции в ванной. Его с треском выгонят из октябрят, а может быть, даже из школы лишат всех значков и грамот. Нет, хуже! Наверное, посадят. Посадят в колонию для маленьких детей-резидентов. Он был абсолютно уверен в том, что это возможно. Заслуживает каждую крупицу наказания за этот «гнусный поступок».

Но ничего не произошло. Из ванной доносится лишь тихий вздох и плеск воды. Сестра лишь слегка ахнула, услышав грохот, но потом, видимо, решив, что этот кот уронил что-то, продолжает мыться дальше. Других проживавших в этой квартире, слава богу, в этот раз не было – родители ушли на работу.

Яша, дрожащий, как осиновый лист, медленно поднялся. Словно вор, он прокрался к входной двери, открыл ее, запустил на лестничной площадке и запустил. Бежал до своей коммунальной квартиры, до своего исключительного спасения от этого чужого, страшного мира. Добежав, он забился в самый дальний, самый пыльный уголок своей комнаты, за старым сундуком, и свернулся там с калачиком. Это было потрясение. Не от физического падения, а от осознания того, что он, Яша Фишман, способен на такие низкие, такие грязные поступки. Это видение, это падение, этот грохот в пустой комнате – всё это оставило глубокий, незаживающий след в его маленькой, чувственной душе. Оно сформировало в нем не только глубокое сожаление, но и глубокое понимание человеческих пороков, которые, как ни странно, позже стали его своеобразными, таких «правдивых» трэш-сказок.