Лето, когда все закончилось!

Опять больница. Слишком белые стены, слишком резкий запах антисептика. Мама рядом. Доктор, голос как скрип двери: «...передняя крестообразная связка... разрыв... операция... спорт закончен... навсегда...»

«Навсегда».

Слово словно гиря на груди. Мама плачет. А я... пустота. Как будто внутри вырвали сердце и оставили дыру. Эта фальшивость происходящего, я чувствовал ее кожей. Весь этот театр жалости, где я – главный герой я.

Потом дом. Ад реабилитации. Каждый шаг как нож в колено. Гипс, костыли, боль. Вечность, чтобы научиться ходить. Хромая.

Первая попытка выйти в мир. Не к врачу. К ним. К тем, кого я когда-то называл друзьями. Может, хоть пожалеют? Или поддержат?

Подъезд нашего дома. Они тусуются, курят, гогочут. Мои костыли скрипнули по плитке. Обернулись. Взгляды... не злые. Холодные. Как на пустое место.

— Опа, ковыляет! — Гришка, их главарь, фыркнул, выпуская дым колечком. — Чего, Савельев, выперся? Ностальгируешь по льду? А мы тут как раз вспоминали, как тебя вспоминали, позорище, ах-ха.

Я остановился. Нога горела. Стыд стал еще сильнее.
— Заткнись, — выдавил я. Голос сел.

— Ого, ожил! — Егор, его тень, захихикал. – Думаешь, ты еще что-то значишь? Ты – ноль. Конченый. Как твой Максимка-задрот, кстати? — Он плюнул на асфальт перед моими костылями. — Два нуля.

Что-то внутри оборвалось. Ярость. Белая, горячая. Костыли грохнулись. Я рванулся вперед, забыв про колено, про боль, про все. Кулак влетел Гришке в челюсть. Хруст! Он ахнул, отлетел к стене. Егор завизжал, кинулся и схватил мой локоть, сразу же получил им в горло.

Но их было семеро. Удар сзади сапогом в висок. Мир погас. Удар спины об асфальт. Сапоги. Топот. Боль. Где-то далеко ржали: "Держи его!", "Давай, калека!".
Тьма.

Дальше очнулся уже дома в кровати. Тело болело везде. Теперь еще и рука в гипсе до локтя. Дышать больно.

Стук в дверь. Твердый. Знакомый.
— Влад. Это я.

Макс.

Год? Больше? Мы не виделись с тех пор, как я слинял. Думал, он меня ненавидит.

Он вошел. Не улыбался, но и не злой. Спокойный. Как всегда после тренировки.
— Теть Света впустила, — сказал он просто, присел на краешек стула. Размял шею. — Нога как?

Я не мог поднять глаз. Ком в горле.
— Живая, — прохрипел. — Чего приперся? Посмотреть на развалину?

Макс фыркнул. — Развалина? Да ты ж еще огого. — Он посмотрел на меня прямо. Глаза ясные. — Слышал, тебя Гришкина компашка отдубасила. Семеро на одного... да еще и с костылями.

Я промолчал. Стыд жег щеки.
— Ну и? — выдавил я.

Макс пожал плечами, ухмыльнулся.
— Ну и я сходил. Поговорил. С каждым. Там же, где они тебя лупили. Оказалось, по-одному они еще те ссыкуны. Особенно Гришка. Запищал, когда остался один на один. Теперь у него... — Макс сделал жест рукой, будто ломал палку, — колено похлеще твоего. Егору теперь дышать больно и фонарь под глазом. Остальным тоже всыпало по первое число. Одному чуть ухо не оторвало. Думаю, запомнят надолго.

Я вздохнул. — Они же на тебя заяву накатают?

Он встал, потянулся. — Не парься. Они больше не пристанут, ни к тебе, ни ко мне, — Он засунул руку в карман джинс, вытащил что-то черное, скомканное. Швырнул мне на одеяло рядом с гипсом. — На.

Балаклава. Дешевая, черная. На виске – темное, бурое пятно. Кровь.

— Они не поняли, кто пришел, — сказал Макс просто. В голосе ни злорадства, ни гордости. Констатация. — В темноте, когда морду крошат, не до опознания. Думали, какой-то псих. — Он тронул мое плечо – легко, по-дружески. — Так что спи. Призрак за ними присмотрит. Пока ты не встанешь. А ты встанешь. Я знаю.

Он развернулся и вышел. Щелкнула дверь.

Я лежал. Смотрел на черную балаклаву. На запекшуюся кровь. Чувствовал тупую боль в колене, и тепло там, где он тронул плечо. Как в детстве, когда я падал с велосипеда, а он говорил: "Ничо, встанешь".

* * *

Подушка. Тяжелая, пахнущая пылью и потом. Врезалась в лицо, как кирпич.

— Рота, подъём! — Голос Максима, хриплый, на грани одышки.

Я вскинулся, срывая с лица проклятую подушку. Обрывки вчерашнего кошмара полезли в голову: ледяные пальцы, треснутый череп, алые зрачки.

Перед кроватью стоял Максим. Весь мокрый. Голый торс блестел, будто его только что окатили из ведра. Золотые волосы пшеницы, слипшиеся на лбу и висках. Зеленые глаза – яркие, но с тенью усталости. Веснушки – россыпь мелкого золота – на носу, плечах, даже на скулах. Капли воды стекали по рельефу пресса, впитываясь в пояс мокрых спортивных шорт. Дышал тяжело, грудная клетка ходила ходуном.

— Чего спишь? — Макс вытер лоб тыльной стороной ладони. — Уже скоро завтрак! Вставай, давай! Я на зарядку сходил, потом пробежался, на турниках поупражнялся, душ принял. Тебе бы тоже не помешало, — он кивнул на мои сальные волосы. — Выглядишь, будто тебя через мясорубку прокрутили.

Мозг тупо щелкал. Колено... Колено не болит. Вообще. Тело легкое, налитое тихой силой, но голова – ватная, тяжелая. Как после долгого пересыпа. Я сполз с кровати.

— А... ты чего прессом сверкаешь? — Выпалил я, еще не проснувшись толком. Слова выскочили сами, тупые и колючие. — Подцепить кого хочешь?

Его зеленые глаза расширились на миг – не злость, скорее шок. Потом сжались. Я почувствовал, как жар ударил в щеки.

«Идиот. Полный идиот».

— П-прости, Макс... — Выдавил я, глядя куда-то мимо его плеча. — Все нормально. Я... верю, что мы вернемся, и ты снова увидишь Лику.

Максим не ответил сразу. Отвернулся к окну, где утреннее солнце било в стекло. Его плечи напряглись. Знакомая нервная привычка – указательный палец застучал по скуле, быстро-быстро. Тук-тук-тук. Как метроном стресса.

— Да, ничего... — Голос сорвался, стал глухим. — Все нормально. Я верю. — Он встряхнулся, будто стряхивая тяжесть. Его взгляд стал пристальным, изучающим. — Кстати... что с тобой вчера было? Вечером тебя трясло, как в лихорадке. Нас выгнали тогда, но в кратце объяснили что к чему. А потом ночью тебя Дмитрий притащил в отключке. — Он сделал паузу, его голос стал тише, с оттенком тревоги и чего-то еще – брезгливости? Страха? — И... Влад, ты теперь один из них? Как они?

Вчера. Лес. Звон монеты Дмитрия. Кощей. Ледяной ужас. Потом... провал. Темнота.

— Встретил кого-то... в лесу, — пробормотал я, отводя взгляд. Голос звучал чужим, хриплым. — Страшного. А потом... ничего не помню. Как вернулся, кто принес... Темнота. — Я ткнул пальцем в висок. — Вырубило. Нафиг. — А Рома? — спросил я резко, меняя тему, цепляясь за что-то понятное. Ведь ответить на последний вопрос Максима я не смог. — Где он?

Максим нахмурился. — Встал хмурый, как туча. Вместо зарядки – курил у крыльца, как паровоз. — Макс махнул рукой в сторону двери. — Потом взял гитару и ушел. Говорил, в музыкалку. Хотя видок у него был... такой-се.

— Мне, наверное, нужно умыться хотя бы, — дыхнув себе в ладонь, я учуял неприятный запашок. — И зубы бы почистить.

Максим лишь хмыкнул, но тень в его глазах не исчезла. Он махнул рукой.
— Ладно. Я к отряду. — Он направился к двери, прихватив с собой рубашку и галстук. — Кстати, нас в первый отряд определили. Дмитрий сказал, чтобы ты к нему зашел, что-то сказать хочет. И таблетки выпей, что он оставил. Он кстати в третьем доме. — Он кивнул на стакан и серые пилюли на столе. — Давай не проспи.

Дверь захлопнулась за ним.

Тишина. Гулкая. Только стрекот цикад за окном, далекий гул пионерской линейки. Я стоял посреди комнаты, чувствуя странное несоответствие: тело – легкое, сильное, готовое к прыжку. А душа – измочаленная тряпка, пропитанная запахом тления и леденящим шепотом имени: "Кощей".

Я подошел к столу, проглотил две серые таблетки, запив водой из стакана. Горьковатый привкус тут же растворился. Потом скинул вчерашние мятые джинсы и кофту. Из шкафа достал чистый комплект пионерской формы. Оделся быстро, автоматически. Я взглянул на скомканный мешок из грубой ткани с мыльно-рыльными принадлежностями, который валялся на тумбочке. Я сунул его под мышку.

Я глубоко вдохнул, пытаясь прогнать остатки тяжести из головы, и вышел в утреннее солнце. Утренний воздух пахнул хвоей и нагретой смолой. Я стоял на крыльце домика №32, втягивая его полной грудью. Тело отзывалось непривычной легкостью.

Домик наш стоял особняком, спиной к лесу. Передо мной вилась узкая тропинка, ведущая в сторону основного лагеря. Я тронулся в путь. Тропинка быстро вывела к ряду из четырех аккуратных домиков, выстроившихся вдоль малой аллеи. Здесь уже пахло жизнью – доносились смех и звонкие голоса.

Свернув на аллею, я увидел их. Перед одним из домиков выстроились в неровные шеренги ребята лет десяти-двенадцати. Они копошились, толкались, зевали. Над этим живым муравейником возвышался вожатый. Высокий, сухощавый, с длинными темно-рыжими волосами. Он стоял спокойно, руки за спиной, наблюдая за суетой с терпеливой полуулыбкой. Лишь изредка он что-то тихо говорил, и самые непослушные тут же старались встать ровнее.

Я прошел мимо, стараясь не привлекать внимания. Аллея вывела к длинному строению из темного кирпича – умывальникам. Ряд кранов над желобом. Тишина. Ни души. Все уже успели умыться и разбежались. Только капли воды, падающие с кранов, нарушали утреннюю тишину. Плеск звучал гулко в пустоте.

Я подошел к ближнему крану, поставил мешок с на мокрый кирпич. Пустота была почти блаженством после шума в голове и лагерной суеты. Я открыл кран, и холодная вода хлынула в жестяную миску.

Умылся, с наслаждением чувствуя, как струи смывают остатки липкого сна и нервной дрожи. Лицо в маленьком, запотевшем зеркальце над желобом выглядело бледным, но глаза горели слишком ярко.

Потом пришла очередь зубов. Я выудил из мешка жесткую щетку с потершейся щетиной и... коробочку. Картонная, невзрачная, с простой надписью: «Зубной порошок». Я открыл крышку. Внутри – мелкий белый порошок, похожий на муку или мел. Пахло мятой, но как-то... химически.

— Блин, — Я тупо уставился на коробку. — И что с этим делать? На щетку сыпать? Или в рот? Или разводить?

Я попробовал насыпать немного порошка на щетину. Получилось криво, половина просыпалась мимо.

— Ты совсем что ли тупой? — Резкий, насмешливый голос прозвучал прямо за моей спиной.

Я обернулся, чуть не подавившись порошком. За спиной стояла девчонка. Лет на шестнадцать, не больше. Чуть ниже меня. Темные волосы, почти иссиня-черные, аккуратно подстриженные каре, которые чуть не доходили до скул. Лицо миловидное, но с острым, колючим взглядом блёкло-голубых глаз. На ней была стандартная пионерская форма, но галстук повязан как-то особенно безупречно. Она смотрела на меня с откровенным презрением, скрестив руки на груди.

— Эм, не подскажешь, как этим пользоваться? — выдавил я,

Она фыркнула. Коротко, презрительно.
— С какого дуба рухнул, чудик? — Ее голос звенел, как лед. — Для тебя почистить зубы это высшая математика?

Что-то во мне ёкнуло. Усталость, напряжение, этот идиотский порошок во рту – все смешалось в ком раздражения.
— Слушай, а не грубовато-ли так общаться с незнакомым человеком? — Я стиснув зубы прошепел.

Она подняла бровь, уголок губ дрогнул в едва уловимой усмешке.
— А где ты грубость увидел? Если ты такой тугой, в чем моя вина? — Она сделала шаг ближе, ее блёкло-голубые глаза сверлили меня. — Ну и скажи же мне, чем ты в детстве, тогда чистил, отщепенец?

— Зубной пастой, идиотка! — сорвалось у меня. Обида и досада перевесили осторожность.

— Да её тогда и в магазинах толком не было... — Она протянула слова, разглядывая меня, как редкий экспонат. — Кретин.

— Придурочная.

— Полоумный.

— Отсталая.

Внезапно она рассмеялась. Звонко, искренне, закрыв глаза. Даже слезинка блеснула на реснице.
— Ладно, ничья. — Она отмахнулась, вытирая ладонью уголок глаза. — Так сказать, один один. — Развернулась, чтобы уйти. — Чисти давай. А то завтрак скоро.

— Эй! — окликнул я ее, чувствуя себя последним дураком, но отступать было поздно. — Как все таки этим порошком орудовать!?

Она обернулась, уже более спокойная.
— Щетку намочи. Потом макай ее прямо в порошок. Вот так. — Она показала пальцем, тыча в воздух. — Потом чисть. Все просто. — Махнула рукой и скрылась за углом умывальников быстрыми, легкими шагами.

Я посмотрел на щетку, потом на коробку с порошком.

Ударил себя ладонью по лбу.

«Тупой. Совсем тупой».

С чувством глубочайшего позора и раздражения на себя, на эту дурацкую порошковую муку и на всю эту совковую действительность, я обмакнул мокрую щетку в белесую пыль.

«Отличное начало дня. Уже успел облажаться перед местной пигалицей».

Только собрался сунуть эту дрянь в рот, скрипя зубами от предвкушения песка на эмали, как сбоку:

— Да не чисти ты зубы этой фигней, — голос знакомый, но без обычной ехидцы. Обернулся. Илья. Стоит, с мокрой темно-малиновой шевелюрой за лизанной назад. На плечах потрепанное полотенце, в руке тюбик. — После нее зубы скрепят, как после мела. На, возьми. Импортная.

Он протянул тюбик. «Жемчуг». Настоящая зубная паста. Я уставился на нее, как на артефакт из будущего. А потом на него. Вода стекала по его скулам.

— А ты что, никогда в лагерях что ль не был? — Илья усмехнулся, но без злобы, скорее с удивлением. — Тут всегда порошок выдают. Экономия.

Я выплюнул комок порошка, который уже успел набрать. Горьковато-мятная гадость размазалась по губам.
— Был, — хрипло ответил я, хватая тюбик с благодарностью, граничащей со злостью. Злостью на себя, на ситуацию. — Только... немного в другом. — «В другом времени. Где есть нормальная паста и нет чертовых порошков».

Принялся выдавливать привычную белую полоску на щетину. Родной, цивилизованный запах мяты ударил в нос, почти ностальгически.
— А ты чего тут с мокрой шевелюрой стоишь? — спросил я, водя щеткой по зубам, наслаждаясь отсутствием скрежета. — Да и не с отрядом.

Илья пожал плечами, брызгая водой.
— Да я голову вчера забыл помыть. Вон, быстро сбегал до начала кружков, пока малышня на зарядке. — Он провел рукой по мокрым розовым прядям. — А и кстати, мне по лагерю передвигаться свободно можно. Я ж помощник вожатых, так еще и кружковод. Могу с отрядом, могу без. Привилегии, так сказать. — В его голосе звучала легкая бравада, но без зазнайства.

Я прополоскал рот, сплевывая пену в желоб. Холодная вода освежила.
— А тебе что, платят за это? — спросил я скорее из вежливости, вытирая рот тыльной стороной руки, все еще чувствуя жар на щеках от недавнего унижения.

Илья рассмеялся, звук эхом отразился от кирпичных стен.
— Эво-как, чего придумал! — воскликнул он. — Мне за то, что я эту работу выполняю, халявные путевки на все лето. Так еще и письмо благодарности в школу под конец смены впаяют. Родители довольны. — Он подмигнул. — А вот ты, я смотрю, жесткий нарушитель закона. Без отряда, без вожатого... и вчера весь день отсутствовал.

Я нахмурился. "Нарушитель". Слово как игла.
— Чего? — буркнул я, стараясь закончить с зубами побыстрее.

— Так тебе ж вчера плохо было, — продолжил Илья, наблюдая, как я мою щетку. — И кружки пропустил, и мероприятия прогулял. А теперь вот, сейчас, без отряда, так еще и успел с Полиной закуситься у умывальников.

«Полина. Значит, ее зовут Полина».

— Да вчера реально весь день живот крутило, — соврал я, сунув щетку обратно в кулек. Голос звучал плоско. — Сегодня уже как рукой сняло. Мне вожатые разрешили умыться сходить отдельно, потому что я... проспал.

«Проспал после того, как меня кажись вырубили после встречи с той Кощеем. После того, как меня трясло в лихорадке, а Лия...» — Мысль обожгла неожиданным стыдом и чем-то еще, теплым и запретным.

Я резко отвернулся, набирая воду в ладони, чтобы смыть с лица остатки пены и пыли. — И кстати, эта... Полина. Она всегда такая... колючая?

— Ага, — Илья кивнул, прислонившись к мокрой стене. — Ну, она так-то девчонка неплохая. Умная. Так еще и на фортепиано играет. Просто характер... ну, знаешь. С ней можно общаться, если не лезть на рожон. Она как дикобраз – выпустит иголки, если испугается или разозлится. — Он усмехнулся. — Ты ее, видимо, здорово напугал своим видом вчерашним. Или разозлил.

«Напугал. Разозлил».

Я плеснул водой в лицо, пытаясь смыть и этот разговор. Холод приятно обжег кожу. Потом схватил бутылек «Ивушка», который Илья поставил рядом на кирпич.
— Извини, у тебя есть чем голову помыть? — спросил я, уже откручивая крышку. Запах резкий, химический, но лучше, чем ничего.

— Конечно, держи, — Илья махнул рукой. — Лей, не стесняйся.

Я наклонился, выливая густую, прозрачно-зеленоватую жидкость на макушку. Запах сирени и чего-то травяного ударил в нос. Начал втирать, чувствуя, как пена нарастает. И тут... жжение. Резкое, неожиданное. Пена стекала по лбу, щипала глаза!
— Ай! Блядь! — вырвалось само собой. Я зажмурился, слезы хлынули ручьем. — Он что, глаза щиплет?! — заорал я, пытаясь смыть эту дрянь, тыча лицом под струю воды. Мир превратился в мутное, жгучее месиво.

Илья рассмеялся, его смех звенел в моей слепой агонии. — Конечно щиплет! Это же шампунь, а не слеза русалки! Ах-ха!

Я выругался еще раз, сквозь стиснутые зубы, отчаянно промывая глаза. Холодная вода наконец принесла облегчение, смывая жгучую пену. Открыл глаза. Мир плыл, расплываясь водяными кругами, но боль стихала. Я выпрямился, откинув мокрые, волосы со лба, чувствуя себя абсолютным идиотом. Опять. Дважды за пять минут.

— Слушай, — прохрипел я, выжимая воду из волос руками. Вода стекала за воротник рубашки, ледяными струйками по спине. — А у тебя можно еще и полотенце стрельнуть?

Илья снял с плеч свое влажное полотенце и швырнул его мне.
— На, держи. Но потом к своим вожатым сходи, — предупредил он, собирая свои мыльницы и расчески в пластиковый тазик. — Они тебе полотенце выдать должны были. И комплект белья. — Его взгляд скользнул по моему лицу и остановился на лбу. Брови приподнялись. — Воу. А у тебя что с шрамом? Вчера такого вроде не было. Или не заметил?

Я инстинктивно прикрыл лоб мокрым полотенцем, растирая волосы. Шрам под тканью пульсировал, отзываясь напоминание. Живая Вода. Холодный ужас кольнул в груди.

— А это... — я заставил себя хрипло рассмеяться, звук вышел фальшивым. — Да вчера, головой в дверной косяк врезался. Отлежался, а вот так синяк странно проявился. Ха-ха. — Врал. Врал ужасно. Я чувствовал, как жар разливается по щекам под пристальным, чуть сумасшедшим взглядом Ильи. Его зеленые глаза, казалось, видели сквозь ложь.

Илья прищурился, изучающе.
— Эво-как... — протянул он медленно. — Ну, у тебя наверное как раз сотрясение было, если все так плохо вчера. — Он покачал головой, но не стал допытываться. Взял свой тазик. — Ну ладно, мне пора к кружку готовиться. Малышей скоро приведут, а я мольберты не все расставил. До встречи, Влад. Не потеряйся.

— Ага. Спасибо за пасту и... все, — пробормотал я, все еще держа полотенце у лица, будто оно могло скрыть пылающий шрам и ложь.

Илья кивнул и скрылся за углом умывальников, оставив меня одного в прохладной, влажной тишине. Звук его шагов затих. Я медленно опустил полотенце. В маленьком, запотевшем зеркальце над желобом мое отражение было бледным, глаза – красными от шампуня и скрытого напряжения. Шрам на лбу горел темно-багровым пятном, как клеймо. "Один из нас". "Ключ". "Бессмертный". Слова Дмитрия и леденящий шепот Кощея смешались в голове.

Я собрал свой жалкий кулек с порошком, жесткой щеткой. Полотенце Ильи, мокрое и пахнущее дешевой "Ивушкой", перекинул через плечо. Надо было идти к Дмитрию. В домик №3. На разговор, от которого сжималось все внутри. "О твоем новом статусе". О "Живой Воде". О том, что я теперь "одно из них". Не человек. Не пионер. Нечто иное.

Вышел из прохладного полумрака умывальников в утренний лагерный зной. Солнце ударило по глазам. Я двинулся не к своему домику, а вглубь лагеря, туда, где за административным корпусом, в тени разлапистых кленов, стоял треугольный домик. Солнце палило, цикады выбивали свою бесконечную, нервирующую дробь. Воздух густел от жары и хвойной смолы. Я сворачивал, минуя два ряда аккуратных пионерских корпусов, их нарядная фальшь теперь резала глаз.

«Белое стадо». — Мысль Ромы эхом отозвалась в голове.

Вот и он. Треугольный сруб, темный от времени, будто вросший в землю. Перед крыльцом буйно цвел куст сирени. Их тяжелый, сладковато-душный аромат висел в воздухе, смешиваясь с запахом нагретой древесины. Тревога сжала горло. Шагнул на скрипучие доски крыльца.

Дверь была приоткрыта. Я толкнул ее.

Тьма. Прохлада. И... он.

Дмитрий Александрович стоял на пороге внутренней комнаты, спиной к слабому свету из окна. Его фигура была лишь силуэтом в полумраке. Я замер, инстинктивно напрягшись. Он не шевелился, не говорил. Тишина давила, густая, как сироп. Только мое сердце колотилось где-то в горле.

И тогда он произнес. Голос был тихим, ровным, лишенным всякой интонации, но каждое слово падало, как камень в колодец:

— Явись, Солнцеворот.

Его правая рука сжалась в кулак у самого сердца. Не для удара. Словно схватилась за невидимую рукоять. И мир взорвался.

Не звуком. Светом.

Золотое свечение, ослепительное и живое, вырвалось из-под его ладони. Оно не просто залило комнату – оно конструировало. Стремительные, невероятно сложные потоки света сплетались, уплотнялись, вытягиваясь из самой его груди, как из ножен. Мгновение – и в его руке уже был меч.

Палаш.

Длинный, прямой, из чистого, пульсирующего золотого света. Не холодного металла, а сгустка яростной, сконцентрированной энергии. От него исходил жар, как от открытой печи, и легкий гул, заполнявший кости. Искры сыпались с острия, шипя, как капли на раскаленную плиту.

Я не успел вдохнуть. Не успел подумать. Острие невероятно быстрое, плавное движение – уже уперлось мне точно в яремную впадину. Жгучий холодок смерти пронзил кожу, глубже, до самого позвоночника. Не больно. Страшно. Абсолютно.

Кулек с пожитками выскользнул из онемевших пальцев, грохнувшись о пол. Полотенце сползло с плеча. Я застыл, не дыша. Глаза прилипли к лезвию, к его пульсирующему золоту. К Дмитрию. Его лицо в полутьме было каменным. Холодные голубые глаза смотрели на меня поверх клинка без гнева, без злобы.

— Знакомься, сударь, — его голос был бархатистым, почти вежливым, но каждое слово резало острее его клинка. — Это физическая оболочка моей Клятвы. То есть... души. — Он чуть качнул запястьем. Лезвие, не отрываясь от кожи, проследовало за движением, оставляя тонкую, горячую полоску. — «Солнцеворот». Изящно, не правда ли? И смертельно эффективно. Особенно против... незваных гостей.

Я почувствовал, как багровый шрам на лбу вспыхнул ответным жаром, будто отозвался на близость магии. Ком в горле мешал дышать. Страх парализовал. Но глубже страха – жгучее унижение. Стоять так, пригвожденным к месту сияющим острием, с оброненным тряпьем у ног. Как щенок.

— Я... – хрип вырвался сам. — Я пришел... как вы велели...

Дмитрий не отвечал сразу. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по моему мокрому затылку. Казалось, он читал не только слова, но и страх, и унижение, и эту новую, странную энергию, бурлящую под кожей.

— Собирай свои манатки, — наконец произнес он, и голос его был сухим, как осенний лист под ногой. Золотой клинок растворился так же мгновенно, как и появился, втянувшись обратно в его ладонь беззвучным сгустком света. Осталось лишь призрачное тепло на том месте, где он касался кожи. — И садись за стол. Готовься к нашей... лекции по «На самом деле устроен мир». Полагаю, ты еще не успел поесть?

Он развернулся и прошел вглубь комнаты. Я, все еще дрожа от пережитого, нагнулся, подбирая свои вещи.

Комната была небольшой, прохладной, пахла старой древесиной и чаем. Две одинаковые железные кровати с серыми одеялами стояли по бокам. На одной из них, ближней к шкафу, спал Сергей Сергеевич. Исполин лежал на спине, одна мощная рука закинута за голову, другая – на груди. Дышал ровно, глубоко, но даже во сне его смуглое, резкое лицо казалось высеченным из гранита. Напряжение в скулах, в линии челюсти выдавало готовность к мгновенному пробуждению.

Стол стоял прямо под единственным окном, затянутым тюлевой занавеской. На нем – жестяной чайник, пара граненых стаканов в подстаканниках, и несколько книг в потрепанных переплетах. Броские названия не разглядеть. На полу, между кроватями и столом, лежал небольшой, но яркий коврик в зеленую и белую полоску. Выглядел нелепо уютным на фоне этой спартанской обстановки и спящего воина.

Я плюхнулся на стул у стола, спиной к спящему Сергею, стараясь не скрипеть. Положил свой жалкий кулек на колени. Дмитрий стоял у окна, спиной ко мне, разглядывая что-то за занавеской. Его профиль в полутьме был четким, почти женственным.

— А я... — я начал, голос все еще дрожал, — Теперь тоже так могу? Или это сила вашей Клятвы? — Я кивнул в сторону его руки, где секунду назад был смертоносный золотой Палаш.

«Хочу. Так же хочу».

Дмитрий слегка повернул голову. И... хихикнул. Звук был резким, сухим, скрипучим, как несмазанные дверные петли. Совсем не подходил к его внешности. Как у старого коня.
— Не в коем разе! — отчеканил он, поворачиваясь ко мне полностью. В его ледяных глазах светился холодный азарт. — Я и про первое, и про второе. То, что я тебе показал – священное орудие. Физическая оболочка именно моей Клятвы. Ее имя – «Солнцеворот». Она часть меня. Как рука или глаз.

— А почему я не могу? — вырвалось у меня, почти с вызовом.

— Потому что у твоей Клятвы нет имени, Савельев, — Дмитрий подошел к столу, оперся руками о спинку стула напротив. — А имя дает Архиепископ. — Он увидел мой немой вопрос и резко махнул рукой. — Сразу отрежу вопрос, который уродился в твоей пустой голове. Нет. Я не знаю и не могу объяснить, кто он такой. И что он такое. Даже в наших самых древних учениях... информация об Архиепископе отсутствует. Если это вообще люди.

— А почему он может быть не человек? — я ухватился за соломинку. Любая информация, даже страшная, была лучше полной тьмы.

Дмитрий вздохнул, театрально устало.
— Твой поток сознания опережает мой лекционный материал, сударь. — Он присел на стул, напротив меня. — Потому что, даже когда я стал Егерем... он был таким же. Древним. А его тело... — Дмитрий сделал паузу, его пальцы бесшумно постучали по дереву стола, — будто не подвластно времени. Ни пылинки. Ни морщинки.

— А вам... что, много лет? — я не удержался, окидывая его взглядом. Безупречная светлая рубашка, ясные глаза, гладкая кожа. — Вам по виду лет двадцать пять, максимум.

Дмитрий снова издал тот ужасный, скрипучий смех. Как будто ржавые шестеренки скрежетали у него в груди.
— Я самый старший из всей нашей команды. Сергей, — он кивнул на спящего исполина, — был поражен во времена красной революции. Семнадцатый год. Лия – во времена великой отечественной. Сорок третий. — Он замолчал, его взгляд стал отстраненным, уходящим куда-то вглубь десятилетий. — Мой же путь... начался раньше. Значительно. — Он тонко увел вопрос, как фокусник карту. — Как себя чувствуешь, друг мой чужеземный?

Я на мгновение задумался. Страх перед Дмитрием и «Солнцеворотом» еще висел в мышцах. Но под ним... Да. Было что-то новое.
— Да я... на самом деле отлично, — признался я, удивляясь сам себе. Как будто внутри работал мощный, почти бесшумный двигатель. — Никогда так хорошо себя не чувствовал. Но вот только... ощущение такое, будто я проспал часов двенадцать, а голова все равно ватная.

Дмитрий кивнул, как учитель, которому ответили правильно.
— Привыкай к новым реалиям, Савельев. Теперь тебе, чтобы восстановить силы, нужно спать от силы три-четыре часа. Твое тело... перестраивается. Работает эффективнее. — Он вдруг подался вперед через стол, его движение было быстрым, как змеиный бросок. Прежде чем я успел среагировать, его средний палец щелкнул меня по самому центру лба.

БАЦ!

Это был не просто щелбан. Это был удар электрошокером, впившийся прямо в мозг. Белая вспышка боли! Я вскрикнул, откинувшись на спинку стула, схватившись за лоб. По лицу разлился жар, по телу пробежали мурашки, будто меня окунули в ледяную воду и сразу вытащили.
— Твою ж мать! — вырвалось хриплым воплем. — Вы чего сделали-то?! За что?!

Дмитрий откинулся на спинку стула, наблюдая за моей реакцией с холодным любопытством.
— Я, так скажем, слегка... настроил твой организм. Посмотри на свои ногти.

Я опустил взгляд, все еще потирая пылающий лоб. И обомлел. Ногти на моих пальцах, которые я аккуратно подрезал буквально позавчера, почти под корень... были длинными. Очень. Как будто прошло две недели. Четко очерченные, крепкие, чуть прозрачные на кончиках.
— Что... — я не мог оторвать от них глаз.

— У тебя сейчас ускоренный метаболизм, — невозмутимо пояснил Дмитрий. — И все системы работают на полную катушку. Рост, регенерация... пищеварение. Поэтому я тебя и кормил таблетками. — Он кивнул на стол. — Они жутко калорийные. Специальный концентрат для наших нужд. Чтобы ты у меня в уборной постоянно не сидел, извиняюсь за прямоту. — Он усмехнулся своим конским смехом. — Мы, опытные, неделями учимся контролировать эти процессы. Я тебе просто помог ускорить все это. Ну, поболит голова, ну, колдовать не сможешь дня три – все равно ты пока не умеешь. Мелкие неудобства.

— Дмитрий Александрович, — я попытался вложить в голос всю возможную убедительность, сквозь остаточную боль и шок от ногтей, — может, вы с начала объяснять будете, а потом делать?! А?!

Он поднял бровь, изображая удивление.
— Нет уж, извольте, сударь, — голос его стал жестче, как сталь. — Преподаватель здесь я. И я решаю порядок лекций и практических занятий. С этого момента, — он отчеканил каждое слово, — я буду тебя тренировать. Каждый день. Два раза. Утром и в сон час. Без прогулов.

— Зачем это? — спросил я, чувствуя, как тревога сжимает горло.

— Опять все объяснять... — Дмитрий вздохнул с преувеличенной усталостью, но в его глазах горел холодный огонь. — То, что ты стал Егерем – случайность. Но приятная. Очень. Потому что в прошлом, – он кивнул куда-то в пространство, словно указывая на поток времени, – по вашим же рассказам, мы проиграли. Да, остановили Кощея. Но итог... такой себе исход. Смерти. Много смертей. Наши смерти. — Его взгляд на мгновение стал пустым, уходящим в какую-то свою бездну. — Черный дуб, который вы видели... это заговор «Клеть». Знание, доступное только мне. И тот факт, что он был использован... означает, что я отдал жизнь, чтобы запечатать ту тварь. — Он посмотрел на меня прямо. — Но теперь... теперь у меня есть ТЫ. Новая фигура на этой проклятой шахматной доске. Которая может помочь нам... изменить грядущее будущее.

Я почувствовал, как земля уходит из-под ног. Не метафорически. Буквально. Вес ответственности, страха, непонимания обрушился на меня.
— Я... — голос сорвался. — А я... точно смогу? Я же... я не умею!

— Нас послали сюда, — Дмитрий проигнорировал мою панику, его голос стал ровным, деловым, — чтобы уничтожить древнейшую Нечисть самого высшего ранга. Ту, что спала полтора века и снова подала голос. Лагерь «Дубрава»... отличная точка. Она находится прямо посредине ее территории.

— А что ему нужно? — спросил я, цепляясь за более понятный вопрос.

— До селе не известны его мотивы, — Дмитрий пожал плечами, но в его глазах не было неуверенности. Была ясность солдата, знающего только цель. — Но в конце лета тридцатого августа, на небе воцарится Кровавая луна. Событие, что усиливает всю нечисть в разы. И скорее всего... он дожидается именно ее. Потому что сколько мы ни прочесывали местность – его самого, следа нет. Только аура, простирающаяся на многие километры. И эпицентр ее... — он ткнул пальцем в пол, — ...здесь.

Я покачал головой, пытаясь втиснуть в сознание этот бред. Магия. Нечисть. Кровавые луны. Планы по изменению будущего.
— Честно... — прошептал я, — это все до сих пор выглядит как бредни сумасшедшего из желтого дома.

Дмитрий снова усмехнулся, но на этот раз беззвучно. Уголки его губ дрогнули.
— Ну, как сказать. Люд раньше считал слова о том, что земля круглая, россказнями Дьявола. А потом Гагарин это наблюдал воочию. Колдовство – та же наука, Савельев. Со своими законами. Своими правилами. Своей ценой. — Он вдруг потянулся к стопке книг на столе, вытащил из-под них самую потрепанную, в темно-коричневом коленкоровом переплете без названия. Швырнул ее мне через стол. — Кстати, о них. Держи.

Я поймал книгу. Она была тяжелой, пахла пылью и плесенью.
— Что это? — спросил я, проводя пальцем по шершавой обложке.

— Справочник, — коротко сказал Дмитрий. — Основы. Классификация нечисти – от мелких стриг до древних, вроде нашего «друга». Духи. Призраки. Их слабости. Простейшие заговоры защиты и обнаружения. Основы управления аурой. — Он встал. — Прочитай это сегодня. Всё, что успеешь. А завтра... — его взгляд стал острым, как тот самый Палаш, — В четыре часа утра. Буду ждать тебя на футбольном поле. Не опаздывай. Теперь ступай на завтрак. А то помрешь – желудок загнется на одних таблетках.

Я машинально встал, засунул тяжелую книгу в свой мешочек. Подобрал полотенце. В голове гудело от информации и недавнего удара. На пороге остановился, обернувшись.
— А не странно для других? — спросил я. — Что я слоняюсь без дела, хотя должен быть с отрядом? Вожатые, пионеры... вопросы будут.

Дмитрий, уже стоявший у окна спиной ко мне, махнул рукой, не оборачиваясь.
— А... Так. Замдиректора по воспитательной работе... заставил назначить вас троих помощниками вожатых. Формально. Чтобы к вам вопросов меньше было. Ходи, не ходи – твое дело, но козырная карта при проверках.

— Заставили? — удивился я.

— Да, — его плечи слегка вздрогнули, будто от скрытого смеха. — Потом расскажу, как это делать с помощью... своей ауры. Иди уже.

Я кивнул, хотя он этого не видел, и вышел на крыльцо, захлопнув за собой дверь. Свежий воздух ударил в лицо, но не принес облегчения. Вес книги в кульке чувствовался, как гиря. Я сделал шаг вниз, к аллее...

И сквозь деревянную дверь, чуть приоткрытую щелью, донесся шепот. Тонкий, едва уловимый, лишенный всякой иронии или холодности. Наполненный чем-то... усталым и странно... человеческим:

— ...Как же хорошо, что я вас не убил сразу...

Я замер. Обернулся. Дверь была неподвижна.
— Что вы сказали? — громко спросил я, прислушиваясь.

Из-за двери донеслось резко, уже привычно ледяное:
— Иди, говорю!

Я автоматически свернул на тропинку к нашему домику. Три ряда аккуратных, пахнущих свежей краской и смолой корпусов промелькнули как смазанный фон. Ноги несли сами, по накатанной колее утреннего маршрута. Я даже не заметил, как вытащил книгу. Коленкоровая обложка шершавила под пальцами, страницы пахли пылью столетий и чем-то еще – холодным, как могильный камень. Я раскрыл ее наугад, и взгляд утонул в причудливых завитках незнакомых символов.

Заговор...

Слово, вынесенное кем-то как приговор, теперь обретало плоть. Вернее, формулу. Оказалось, это не просто бормотание под нос, а сложная конструкция. Как математическое уравнение или химическая реакция. Только вместо цифр и элементов – эти странные, угловатые знаки, складывающиеся в ритмичные строки. Комментарии на полях, написанные убористым почерком кого-то давно умершего, поясняли: «Язык Древних. Основа всего. На нем говорят Духи, им клянутся Души».

Я машинально толкнул дверь домика №32. Знакомый запах свежего дерева и пыли. Бросил книгу и мешок с умывальными принадлежностями на свою кровать. Взгляд сам потянулся к соседней кровати. Роминой.

Она была не заправлена, как будто хозяин не желая долго здесь находиться, спеша покинул комнату. На полу, под изголовьем, лежал чехол от гитары. Пустой. Плоский, как выпотрошенная рыба.

«Чистоплюй не заправил кровать? Странно...»

В горле запершило. Я резко отвернулся, схватил книгу и вышел, хлопнув дверью. Обратная дорога к столовой – тот же маршрут: три ряда домов, главная площадь с гипсовым Лениным, главная аллея, выложенная плиткой. Но я снова не видел пути. Страницы плыли перед глазами. Символы, схемы аур, слабые места разных типов нежити... Голова гудела от информации, как улей.

Нечисть. Призраки. Духи.

Три лика потустороннего. Три слоя реальности, наложенные на нашу, как калька.

Нечисть. Усопшие, не нашедшие покоя. Те, кого выгнали из могил обида, злоба или проклятие. Они цеплялись за эхо жизни, обретая астральную оболочку – уродливую пародию на плоть. Стриги, упыри, блуждающие мертвецы... Они помнили. И ненавидели. Их сила – в ярости утраты, в энергии распада.

Призраки и Духи. Рожденные не смертью, а жизнью. Вернее, ее отражением в мыслях и чувствах людей. Призраки – сгустки страха, отчаяния, ненависти. Эхо боли, застрявшее между мирами. Они тянулись к живому, как к источнику пищи, высасывая тепло, радость, надежду. Духи... Здесь почерк становился почти благоговейным. Редкие, хрупкие. Порождения светлой надежды, чистой любви, безудержного творческого порыва. Сила их – в созидании, в успокоении, в напоминании о чем-то вечном и добром.

И все они, оказывается, заканчивали одинаково. Истощенные, изгнанные, уничтоженные – они не исчезали в никуда. Они... распадались. Превращались в бесформенные клочья энергетической дымки. Тусклые сгустки, плавающие в воздухе, как пыль в луче света. Невидимые. Для обычного взгляда.

«...ворожец, развивший Шестое Чувство, способен узреть сии остатки. Они – фон Мира, его силы осадок...»

Я остановился как вкопанный. Прямо перед широкими ступенями столовой. Шум пионеров, гул голосов, запах запеканки – все это отступило куда-то далеко. В ушах звенела тишина после прочитанного. Книга тяжело повисла в моей руке.

Шестое Чувство. Внутреннее Око.

Слова кружились в голове. Я только что ощутил, как мир стал острее. Как после удара Дмитрия по лбу. Это оно? Яркий свет резал глаза, но я не зажмурился. Вместо этого попытался... расслабиться. Не смотреть, а почувствовать. Сдвинуть фокус куда-то внутрь, за глаза, туда, где пульсировал багровый шрам. Представить, как зрачки расширяются не на свет, а на... на саму ткань пространства.

Сперва ничего. Только солнечные зайчики на вымытых ступенях. Потом... краем зрения. Словно легчайшая рябь на воде. Воздух передо мной зашевелился. Не ветром. Чем-то другим.

Я напрягся, сконцентрировался. Покажись.

И мир... дрогнул. Не физически. Просто между реальными предметами – ступенями, клумбой, проходящим вожатым – проступило что-то еще. Как полупрозрачный туман, подернутый мерцанием. Сгустки. Разных размеров. Одни – крошечные, как пушинки, серые и невзрачные, медленно дрейфующие в потоках воздуха. Другие – крупнее, с темными, почти черными ядрами, излучавшие едва уловимый холодок даже на расстоянии. Они вибрировали, пульсировали едва слышным, не земным гулом, больше ощущением, чем звуком.

Они были везде. Плотнее в тени, реже на солнце, но везде. Как пыль. Как фоновая радиация невидимого мира.

— Охуе..., — прошептал я, голос сорвался. Сердце колотилось где-то в горле. — Что... реально получилось?!

Восторг исследователя, наткнувшегося на невероятное открытие, смешался с леденящим ужасом. Этот мир был наполнен ими. Этими остатками. И я теперь видел это.

— Эй, мальчик, не загораживай проход! Чего уставился? — Резкий толчок в в ногу вырвал меня из транса. Как будто кто-то выключил проектор. Мерцающие сгустки, холодок в воздухе – все исчезло. Мир снова стал плоским, обыденным, залитым утренним солнцем и наполненным гомоном пионеров. Передо мной топтался пацан лет десяти, недовольно хмурясь.

— Со старшими научись разговаривать, — буркнул я автоматически, отшатнувшись. Голова слегка кружилась, в глазах плавали остаточные пятна света. Книга тяжело повисла в руке.

Я резко захлопнул потрепанный коленкоровый переплет, как будто пытаясь запереть только что увиденное обратно. Запах пыли и древнего пергамента ударил в нос.

Плевать. Жрать хотелось дико. Я сунул книгу под мышку и, протискиваясь мимо недовольного пацана, направился к широким ступеням столовой.

Внутри царил привычный утренний хаос. Гул голосов, звон ложек о тарелки, топот ног по линолеуму. Я влился в очередь к раздаче. Тетя Аня, рулила процессом с невозмутимостью полевого командира. Ее колпак слегка съехал набок, лицо было раскрасневшимся от пара кастрюль.

— Следующий! — рявкнула она, увидев меня. — А, это ты, худющий! Ну-ка, давай поднос сюда!

Я протянул поднос. Тетя Аня не стала класть одну-две скромные порции. Вместо этого ее ловкие руки схватили шесть аккуратных, румяных квадратиков творожной запеканки и уложили их горкой на мою тарелку. Потом ее рука потянулась к большой жестяной банке со сгущенкой. И вылила на мою гору запеканок щедрую, густую, молочно-белую реку. Потом – еще и поскребла ложкой. Запеканки почти утонули в сладком море.

— Во-о-от так, — удовлетворенно хмыкнула тетя Аня, ставя на поднос еще ломоть хлеба. — Жри, болезный. Надо тебя откармливать, а то ветром сдует. Дмитрий Александрович приходил, сказывал, у тебя там... — она понизила голос, сделав значительное лицо, — ...болячка с желудком. Надо порции побольше да послаще. Вот я и дала! Чтобы силы были. Так что ешь, не стесняйся!

Я уставился на плавающую в сгущенке гору запеканок, потом на тетю Аню.

«Шесть штук? Болячка с желудком? Дмитрий, блин, гений убеждения. Надо у него этому трюку тоже научиться».

— Спасибо, тетя Аня, — выдавил я, стараясь скрыть смешок. — Вы лучшая.

— Ага, знаю, — буркнула она, уже поворачиваясь к следующему в очереди. — Иди, иди, не задерживай народ!

Я пробрался к дальнему столу у окна, где было относительно тихо. Поставил поднос со своей сладкой горой и рухнул на стул. Голова все еще слегка гудела от попытки осмыслить книгу и вспышку "Шестого чувства", но запах теплой запеканки и сгущенки перебивал все. Я взял ложку и погрузился в сладкое безумие. Первый кусок – рай. Творог, хрустящая корочка, все это в сладком молочном сиропе. Энергия буквально вливалась в каждую клетку.

«Не,ну, а я че, а я ни че. Как сказали – так и сделаю», — подумал я, заглатывая вторую ложку.

— Во дает! — Рядом плюхнулся Максим, его глаза полезли на лоб при виде моей тарелки. — Это что?! Шесть запеканок?! В сгущенке?! Ты тетю Аню ограбил? Или это она решила тебя заживо похоронить под творогом?!

Я, набив рот, только мотнул головой в сторону раздачи и пробормотал сквозь запеканку:

— Дементор... Мммфф... Он ей наговорил, что у меня... — я сглотнул, — ...типа болячка с желудком. Надо усиленное питание. Вот и усиляют. Шесть штук – это теперь моя норма, видимо.

Максим фыркнул, отодвигая свою скромную порцию из двух запеканок.

— Дементор? — Он захихикал. — Ах-ах-ха! Вот это кличка! Прям в точку! Он внатуре душу может высосать. А порция-то, — он ткнул ложкой в мою гору, — правда, зачем такая большая?

Я снова засунул в рот ложку с творогом и сгущенкой. — Он сказал, что у меня теперь организм пашет на все сто. Пищеварение типо... Ну и что-то еще, я не запомнил — я показал на свои уже заметно отросшие ногти. — Так что, похоже, буду жрать как не в себя.

Максим прищурился, его научный мозг явно зашевелился.

— Ускоренный метаболизм... — протянул он задумчиво. — Это ж значит, все процессы максимуме. Пищеварение, рост волос и ногтей. Клеточное обновление... — Он посмотрел на меня с внезапным интересом. — Ты, получается, реально сверхчеловек? Физиология другая. Сильнее, быстрее, выносливее? И... — он понизил голос, — ...магия?

Я хотел ответить, но нас прервал тоненький голосок:

— Мальчики, а можно я подсяду? Тут свободно?

Мы обернулись. Агата стояла рядом, держа свой поднос с одной аккуратной запеканкой. Ее веснушчатое лицо смотрело на нас с надеждой, а в руке она крепко сжимала Фыр-Фыра. Ее глаза округлились при виде моей горы еды.

— Конечно-о! — Максим тут же заулыбался во всю ширь, подвинувшись. — Проходи, садись! Какая ты прелесть! Как имя-то твое, солнышко?

— Агата... — скромно ответила она, устраиваясь на стуле и ставя медведя рядом с тарелкой. Она не сводила глаз с моих шести запеканок, залитых сгущенкой. — Владик... тебе целых шесть штучек?! Ого!

— Ага, — кивнул я, доедая очередную ложку.

— Меня Максимом зовут, если что, — попытался заявить о себе он, сияя. — А ты в какой клуб записалась, прелесть?

Агата смущенно покраснела, оторвав взгляд от моей тарелки.

— В музыкальный... — прошептала она.

Максим тут же прошипел мне под столом, нарочито громко шепча:
— Ты ведешь себя как засранец, а разговаривать ей нравится только с тобой! А со мной – как будто я маньяк какой!

— Ой, да не гунди, — отмахнулся я, но невольно улыбнулся. Агата действительно смотрела в основном на меня, будто ища защиты от Максимовой гипер-дружелюбности. В голову пришла мысль. — Слушай, Агата, — начал я, пробиваясь к четвертой запеканке. — А ты Рому не видела сегодня? Такого... высокого, черные волосы, хмурый?

Агата задумалась, осторожно отрезая кусочек своей запеканки.

— Рома... — протянула она. — А-а-а, такой серьезный! С черными волосами! Да, видела! Он с самого утра в музыкальный клуб пришел. Сидел там в углу, гитару держал. И вроде... — она нахмурила лобик, — ...никуда не выходил. Все там. Полина даже сказала, чтобы он не мрачнил так.

Максим встрепенулся.
— С утра? Значит, он там? Отлично! После кружков тогда к нему заскочим! — Он ободряюще подмигнул мне.

Агата, тем временем, закончила свою запеканку и сияюще посмотрела на меня.
— А ты на чем-нибудь играешь, Владик?

— Я? — я чуть не поперхнулся. — Э-э-э... Нет, я ни на чем не играю, да и в кружке другом. В радио. С аппаратурой возиться буду, наверное. А ты?

Ее лицо озарила гордая улыбка.
— Я на губной гармонии играю! — объявила она так, будто сообщала о владении магией. — Я и здесь лучшая, и в школе! Мне Полина так сказала.

— Круто, конечно... — без интереса процедил я.

Мы собрали грязную посуду, сдали ее на мойку под бдительным оком тети Ани и вышли под прохладный на вес. Агата помахала нам ручкой и побежала в сторону музыкального клуба, крепко прижимая Фыр-Фыра. Максим потянулся.

— Ну что, радио-гений? Время кружков. Пора на вахту? А я на поле, к Наташке. Потом встретимся у музыкалки, проверим Романыча?

— Ага, — кивнул я, глядя, как Максим скрывается за углом. Мысль о Роме, сидящем с утра в музыкальном клубе, не давала покоя. "Сидел там в углу, гитару держал... Никуда не выходил..." Что-то в этом было тревожное. Слишком... не по-ромовски.

«Так, а где радиокружок то?»

От безысходности подошел к большому стенду рядом с входом в столовую. Под стеклом, слегка выгоревшая на солнце, красовалась карта «Дубравы». Я прислонился, заслоняя ладонью блик, и стал водить пальцем по кривым линиям аллей и квадратикам корпусов.

«Столовая... вот она. Медпункт... тут, рядом», – Палец пополз дальше. – «Ага! Вот он, значок антенны. Радиоцентр! Согласно карте, идти надо было за столовую, мимо одноэтажного здания медпункта, потом мимо библиотеки, затем миновать открытую эстраду с деревянными скамейками, и дальше – вглубь территории, почти к самому лесу, к небольшому отдельно стоящему строению»

— Ну что ж... — вздохнул я, отрываясь от карты. — Прогулка так прогулка. Главное – отметиться и свалить.

Двинулся в обход столовой. Здесь пахло уже не едой, а влажной землей от мусорных баков. Я ускорил шаг. Медпункт проплыл мимо – аккуратный домик с красным крестом на дверях. Дальше – библиотека. Окна были открыты настежь, доносился запах старых книг и тихое бормотание – наверное, кто-то из вожатых или библиотекарь готовился к приему детей. Эстрада встретила пустотой: деревянный настил, скамейки, покрашенные в ядовито-зеленый цвет, и тишина, нарушаемая только стрекотом цикад где-то в траве. Путь явно был не из популярных утром.

И вот, когда я уже почти миновал эстраду, тропинка сделала плавный изгиб вокруг большой клумбы с дикими цветами. Я шел, думая о том, как быстрее отделаться от этого кружка, и чуть не налетел на нее.

Катерина Викторовна.

Она шла навстречу, легкой, уверенной походкой, ее черные волосы были собраны в строгий узел. На фоне утреннего солнца, в белой рубашке и темной юбке, она выглядела... деловито и собранно. Янтарные глаза были устремлены куда-то вдаль, в сторону эстрады, губы слегка поджаты в сосредоточенной мысли. Я остановился, ощутив легкое внутреннее напряжение.

«Опять она...»

Она заметила меня и тоже остановилась. Ее взгляд скользнул по моему лицу, узнавая.

— Э-э... — начал я, но тут мой взгляд упал на клумбу рядом на невысокие кустики с мелкими синими цветочками-колокольчиками. Жест был спонтанный, почти машинальный. Я сорвал один, самый аккуратный, с двумя бутончиками на тонком стебельке.

— Доброе утро, Катерина Викторовна, — сказал я, стараясь звучать ровнее. Я протянул ей колокольчик. — «Меня Влад зовут. Я... вчера вечером, на ночной прогулке. Короче, извините, если правила нарушил. Я просто вышел подышать.

Она смотрела то на меня, то на хрупкий синий цветочек в моих пальцах. На ее лице мелькнуло легкое удивление, уголки губ чуть дрогнули. Потом она медленно приняла колокольчик.

— Ну, спасибо, Владислав, — сказала она. Голос был ровным, спокойным, но без вчерашней ледяной строгости. Она поднесла цветок к лицу, как бы рассматривая его. — Утро и правда доброе. И... принимаю извинения. Но правила лагеря – не пустой звук. Отбой для всех. В том числе и для помощников вожатых. — Она посмотрела мне прямо в глаза, и в ее янтарных глубинах на миг вспыхнул знакомый огонек. — Сегодня, надеюсь, будешь благоразумнее, я полагаю?

Я кивнул. — Постараюсь.

— Хорошо, — она кивнула в ответ. — А теперь не задерживайся. У тебя кружок. Радиоцентр, верно? — Она махнула рукой дальше по тропинке, туда, где за деревьями уже виднелась крыша небольшого строения. — Иди. Не опаздывай.

— Спасибо, Катерина Викторовна, — сказал я, чувствуя облегчение. Я кивнул еще раз и зашагал по тропинке к радиоцентру, оставляя ее стоять с синим колокольчиком в руке.

«Ну, хоть не разнесла... И цветок взяла. Ладно, теперь бы этого Сашу найти». — подумал я, сосредотачиваясь на предстоящей "работе".

Тропинка за эстрадой вела вглубь небольшой рощицы. Воздух здесь был прохладнее, пахло хвоей и влажной землей. Среди деревьев виднелось небольшое, аккуратное строение из темного кирпича – Радиоцентр. Одно большое окно, затянутое пылью, сквозь которую с трудом угадывались силуэты аппаратуры, на крыше торчала нехитрая антенна. Но не это привлекло мое внимание первым. Запах. Знакомый, едкий, горьковатый. Табак. Не просто табак – дешевый, крепкий, без фильтра. Как будто кто-то курил папиросы из дедовского запаса. Он висел в воздухе плотной дымной завесой, смешиваясь с запахом нагретой на солнце древесины.

Источник был очевиден. Из-за угла Радиоцентра клубился сизый дымок. Я свернул за угол.

Парень. Примерно моего роста, может, чуть ниже. Голова под ноль. На носу – квадратные очки в толстой оправе, которые делали его блекло-серые глаза огромными и чуть растерянными. Он как раз швырнул окурок под ноги, притоптал его подошвой и засыпал щебенкой с явно наработанным навыком. Развернулся резко и ткнулся мне прямо в грудь.

— Тьфу ты! — вырвалось у него, и он отпрыгнул, как ошпаренный, судорожно поправляя съехавшие очки. — Чего пугаешь, окоянный?!

— Извини, — я поднял руки в умиротворяющем жесте, едва сдерживая смех. — Не хотел. Просто шел по запаху. Сигаретный детектив, понимаешь?

Он прищурился, оглядывая меня с ног до головы, будто проверял на вшивость. Потом лицо его расплылось в неожиданно дружелюбной ухмылке.

— На этот раз, ладно, прощаю. А с кем, собственно, честь имею? — спросил он, сдувая пыль с очков.

— Владислав Савельев, — представился я, стараясь звучать солидно. — Для друзей – просто Влад.

Он кивнул, засунул руки в карманы потертых шорт.
— Александр Филиппов. Для друзей – Сашка. Приятно познакомиться, Влад. — Он подмигнул, и в этом подмигивании было что-то такое бесшабашное и сразу располагающее. — А я смотрю, вы тоже ценитель табачных изделий местного разлива? — Он ловко выудил из кармана шорт помятую пачку. Ярко-красная. «Прима». Без фильтра. Легендарная совковая дрянь.

— Ценитель, — подтвердил я, чувствуя, как углы губ сами собой ползут вверх. — Особенно после нервного утра.

— Тогда не откажетесь угоститься? — Он протянул пачку.

— Отчего же? — Я с той же ухмылкой до ушей принял угощение. — С радостью. Только спички или...?

— О, все при себе! — Сашка лихо щелкнул серой по коробку, поднес огонек.

Я раскурил. Первая затяжка ударила в легкие, как штык. Горький, грубый дым, безжалостно скребущий горло. Грудную клетку сдавило. Я едва сдержал кашель, чувствуя, как глаза слезятся.

«Вот это "Прима"... Настоящий экстрим. Как будто пепельницу куришь.»

— Ну, как? — Сашка наблюдал за моей реакцией с явным интересом, сам затягиваясь своей "Примой" так, будто это воздух альпийских лугов.

— Бодрит, — хрипло выдавил я, стараясь не подавиться дымом.

Он рассмеялся. — Зато дешево и сердито. И мозги прочищает на раз. Ну что, пошли внутрь зайдем? Покажу тебе царство эфира и проводов. — Он кивнул на дверь Радиоцентра.

— Пошли, — согласился я, наслаждаясь странным головокружением от никотинового удара. Сашка повернулся, потянулся к ручке двери...

Скрип.

Дверь только начала открываться, как из щели, словно черная молния, вырвалось что-то небольшое, юркое и очень пушистое. Оно пронеслось между моих ног так быстро, что я едва успел отпрыгнуть.

— Вот блин! — Сашка вздрогнул и чуть не выронил сигарету. – МарьИвановна! Ты куда?!

Я обернулся. Метрах в трех, на солнечном пятне, замерла кошка. Не просто черная – угольная, от кончика носа до кончика хвоста. Большие, круглые глаза смотрели на нас с царственным презрением. Она выгнула спину дугой, потянулась, демонстрируя когтистые лапы, и неспешно, с невероятным достоинством, пошла прочь, виляя хвостом, как знаменем.

— Это... твоя? — спросил я, впечатленный внезапным появлением и исчезновением этого миниатюрного пантеры.

— Чья? Моя? — Сашка фыркнул, затягиваясь. — Она тут местная. Сама по себе. Появилась пару лет назад, как чертик из табакерки. Ходит где хочет, спит где хочет. Особенно любит Радиоцентр – видимо, трансформаторы наши греются хорошо. — Он усмехнулся. — А зовут ее МарьИвановна. Так все и зовут.

— МарьИвановна? — Я невольно рассмеялся. — Серьезно?

— Ага, — Сашка пожимал плечами, глядя вслед удаляющейся кошке. — Кто-то из вожатых обозвал, когда она ему всю колбасу сожрала, что на праздник привез. Имя прилипло. Она, вроде, не против. А может, ей просто плевать. — Он махнул рукой. — Ладно, не обращай внимания. Она как бульдозер – приходит и уходит, когда хочет. Заходи, покажу, где волшебство звука рождается.

Он распахнул дверь шире, пропуская меня внутрь. Я бросил последний взгляд на исчезающую в тени деревьев черную точку.

«Местная нечисть, что ли? В этом лагере даже кошки были со своими тайнами».

Сашка вполз первым, щелкнул выключателем. Под потолком замигала, а потом зажглась тусклая люминесцентная лампа, отбрасывая холодный свет на царство звука.

У левой стены ютился потрепанный диванчик с просевшими пружинами, рядом – тумбочка, заваленная папками с надписью "Реп.Фонд". Но доминировала правая сторона. Там, под большим окном, сквозь которое едва просматривались зеленые крыши лагеря сквозь слой вековой пыли, стоял настоящий монстр – пульт управления. Панель, утыканная десятками кнопок, рычажков, крутилок и мигающих лампочек всех цветов радуги. Рядом, как памятник эпохе, возвышался увесистый микрофон на гибкой ножке, обтянутый потертой черной сеткой. Казалось, что к нему надо подходить с докладом.

Сашка, будто возвращаясь в родную стихию, подошел к пульту, смахнул ладонью невидимую пылинку с панели и устроился на единственном вращающемся стуле с протертым до дыр сиденьем.

— Ну, вот она, кузница эфирного слова, — он обвел рукой пространство, но жест явно указывал на пульт. — Отсюда я веду все лагерные вещания. Утренние побудки, новости, объявления о потерянных носках и найденных в столовой ложках. Дискотеки по вечерам – тут я царь и бог, пускаю музыку. Концерты тоже моих рук дело, свожу звук. — Он хлопнул ладонью по корпусу пульта с нежностью. — Верная машина. Старая, но надежная.

Я осмотрелся. Кроме пульта, дивана и тумбочки, вдоль дальней стены тянулись стеллажи, забитые коробками с кабелями, старыми динамиками и стопками виниловых пластинок в бумажных конвертах. Скучновато. Технично.

— Ну, на самом деле выглядит то оно реально скучно, — не удержался я, присаживаясь на край дивана. — Сколько кружок идет? Час-полтора? И что, все это время сидеть, в ползунки с кнопками тыкаться?

Сашка резко обернулся на стуле. Его обычно дружелюбно-рассеянное лицо вдруг стало серьезным, даже торжественным. Он встал. Квадратные очки съехали на кончик носа, но взгляд из-за них был невероятно сосредоточен.

— Слушай, Влад, — его голос потерял всю привычную хрипловатую расслабленность, стал низким и значительным. — Хоть я тебя и знаю две минуты от силы. Но ты первый... первый за долгие годы, кто сам записался ко мне в кружок. Сам. — Он сделал шаг ко мне. — Так что готов ли ты, Владислав Савельев, принять всю ношу и честь РадиоЦентра "Дубрава"? Готов ли ты стать Хранителем Эфира?

Атмосфера накалилась до предела. Даже пыль в луче света от окна замерла. Я невольно встал с дивана, подчиняясь этой внезапной театральности. Что-то щелкнуло внутри – азарт, смешанный с абсурдом.

— Готов! — выпалил я, поднимая правую руку вверх, как пионерскую клятву, а левую машинально прикладывая к груди.

Сашка кивнул, его лицо оставалось каменным.

— Готов ли ты таскать тяжеленную аппаратуру на линейки и дискотеки, под дождем и палящим солнцем, без нытья?

— Готов!

— Готов ли ты вставать ни свет ни заря, чтобы проверить связь и подготовить эфир к утреннему объявлению?

— Готов! — Моя рука в воздухе дрожала уже не от волнения, а от сдерживаемого смеха. Это было эпично.

— Тогда, — Сашка выдохнул, и каменная маска спала, сменившись широкой, победной ухмылкой, — брат мой по эфиру, ты ПРИНЯТ! Добро пожаловать в Радио Братство! — Он резко провел рукой по обратной стороне аппаратуры, не дав опомниться, смазал мне большим пальцем черную полосу прямо поперек лба. — Теперь ты свой!

Я фыркнул, вытирая лоб тыльной стороной руки, но только размазал черноту.

Снова сияя своим обычным бесшабашным видом, он подмигнул. — А теперь, брат Влад, приготовься узреть истинную прелесть Радио кружка! То, ради чего здесь стоит задерживаться дольше пяти минут!

Он подошел к стеллажу у дальней стены, отодвинул коробку с надписью "Кабель ВВГ 2х1.5", и за ней оказалась неприметная, пыльная дверца небольшого встроенного шкафчика. Сашка достал ключ на веревочке из-под рубахи, открыл заветную дверцу с торжественным видом фокусника, открывающего сундук с сокровищами.

И сокровища были... специфические.

На полке лежало: три бутылки водки "Столичная", два блока сигарет, эротический журнал, глянцевый, с западными красотками на обложке. Стопка аудиокассет. На этикетках кривым почерком: "Машина Времени - Ресторан", "Кино - 45", "Led Zeppelin IV", "Дискотека 83".

— Ну нихуя ж себе! — вырвалось у меня, глаза округлились. Я шагнул ближе, не веря. — Да это место... Рай земной! — Я ткнул пальцем в журнал. — Откуда?! И как?! А ты не боишься, что вожатые спалят?

Сашка махнул рукой, как смахивая назойливую муху, и достал одну из кассет.

— Да тьфу, едрить-мадрить, — фыркнул он, вставляя кассету в здоровенный двухкассетный магнитофон "Электроника", стоявший на нижней полке стеллажа. — Они сюда заходить то бояться! Тут же аппаратура! Сложная! — Он щелкнул тумблером на магнитофоне. Загудели моторчики, замигали лампочки. — А ты что-то про искать говоришь? — Он нажал "Play". Из встроенных динамиков магнитофона полилась знакомая, мощная гитарная рифф-секция "Black Dog". Сашка притопывал в такт. — Вот это, понимаешь, музыка. Не то что их "Взвейтесь кострами".

Я слушал хриплый голос Роберта Планта, смешанный с шипением кассеты, и смотрел на это подпольное царство. Контраст был оглушительным. Пионерский галстук давил на шею, а в ушах гремел чистый, запретный рок-н-ролл.

— Слушай, а для пацана вроде тебя, — кивнул я на Сашку, — не сложновато работенка-то? Вещать, аппаратуру таскать, дискотеки крутить... да еще и... это все, — я мотнул головой в сторону шкафчика, — хранить?

Сашка приглушил звук, но оставил музыку фоном. Его лицо стало серьезнее.

— Сложновато, — признал он. — Особенно когда один. Но я сам... я технику люблю. С детства ковырялся. А последний механик по обслуживанию звуковой техники тут, слинял года четыре назад. А я... — он развел руками, — я в этот лагерь самого детства с Илюхой ездим. Лет с семи. Здесь, считай, вырос. Знаю каждую жилку. Вот мне и доверили. Сказали: "Сашка, разбираешься – вот ключи, крутись как хочешь, только чтобы радио работало и на дискотеках музыка играла". — Он ухмыльнулся. — А я кручусь. И у меня тут за это время... — он гордо обвел рукой стеллажи с пластинками и кассетами, — ...такая фонотека накопилась! Всего! От классики до самого что ни на есть андеграунда. Вот, — он вытащил кассету "Кино", — Цой, слышал? "Восьмиклассница"? Бомба!

Я смотрел на этого парня в квадратных очках, который в сердце пионерлагеря устроил себе островок свободы под звуки Led Zeppelin и с заначкой "Столичной". И почувствовал странное уважение. Он был тут своим. Настоящим. Не пришельцем из будущего, не заложником магии, а просто Сашкой из Радиоцентра.

«Ну что ж», — подумал я, глядя на черную полосу на своей руке, — «теперь и я в теме».

И пока Цой на кассете начинал петь про "спокойную ночь", а запах мазута смешивался с пылью и музыкой, это место вдруг не показалось таким уж скучным. Сашка размотался. По-настоящему. Мы вышли покурить еще раз, или два, или три – я сбился со счета, заходили обратно, и он лил поток сознания: про лагерные проделки, здешних девушек, и прочее местное безумие.

Мы были ровесниками, но из параллельных вселенных. Половину его баек я не шибко понимал – реалии совка для меня были как рассказы про дикарей. Зато другие валили с ног. Особенно истории про него и Илью. Оказалось, они не просто знакомые – друзья детства, с одного подъезда, не разлей вода. Саша даже разоткровенничался про их расставание, когда родителей Ильи на четыре года в Штаты занесло. Я, признаться, почувствовал что-то вроде скупой мужской жалости. Рассказывал он так, что хоть плачь.

Внешность обманчива. За маской ботаника в толстых очках скрывался натуральный, отбитый на всю голову псих. Это стало ясно, когда мой взгляд зацепился за старый рубец, рассекавший его левую бровь.

— Эй, Саш, а шрам-то откуда? — ткнул я пальцем в направлении брови.

Он фыркнул дымом, глаза за очками блеснули азартом сумасшедшего экспериментатора.
— А-а-а, это? — он провел пальцем по шраму. — Детская забава, блин, тупая. Захотелось с Илюхой бомбу смастерить. Накидали карбиду в стеклянную бутылку, залили водичкой, пробку забили... и остались смотреть что будет.

Он сделал театральную паузу, смакуя момент.
— Бдыщь!!! — Сашка резко развел руки, изображая взрыв. — Бутылку вдребезги! Один осколок – бах! — он ткнул себя в бровь, — мне вот сюда. Второй – чик! — ткнул в бедро, — Илюхе в ногу. Кровища хоть ведрами черпай.

Я замер, сигарета забыта. – Серьезно? И что, скорую?

Сашка фыркнул, как будто я предложил сдать пустые бутылки в церкви.
— Какая скорая, чудик? Родители ж у нас строгие! Решили сами зашить. Притащили иголки с нитками, спирт из аптечки... — Он закатил глаза, явно вспоминая тот ад. — Илья начал себя штопать... да как заорет! Я чуть в обморок не грохнулся. Поняли, что идиоты редкостные. Пришлось ползти домой, сдаваться. Нагоняев потом получили... — он задумчиво затянулся, — ...но шрамы как напоминание о великой научной неудаче.

Мы посмотрели друг на друга. И вдруг как прорвало. Захохотали так, что у меня слезы потекли, а Сашка поперхнулся. Смех был нервный, немного истеричный, как разряд после всей этой чертовщины. Но вдруг его как будто что-то дернуло. Он вскинул голову, его глаза за толстыми стеклами очков метнулись к большим круглым часам над пультом.

— Блин, опять! — выругался он, спрыгивая со стула так резко, что тот заскрипел протестом. — Заболтались! Кончились кружки, а я забыл! Сейчас, брат, секунду!

Он метнулся к пульту, и лихо дернул рычажок. Горн прозвучал, оповещая весь лагерь об окончании утренних занятий. Эхо еще висело в воздухе, когда Сашка щелкнул тумблером, вырубив звук, и обернулся ко мне, вытирая лоб тыльной стороной руки.

— Ну вот и сказочке конец, — я поднял с дивана. — Спасибо за... э-э-э... введение в мир эфира, Саш. Было эпично. Надеюсь, еще пересечемся как-нибудь.

Я уже развернулся к двери, как Сашка фыркнул:

— Пересечемся? Да мы ж, чудик, в одном отряде с тобой! Первый отряд! Наконец-то хоть всем отрядом на мероприятии вечерним соберемся. А там и до дискотеки рукой подать. Так что не нюни, брат Влад, расстаемся ненадолго!

Я лишь кивнул. — А, точно. Ну, тогда лады. — Рука сама потянулась к ручке двери.

И тут мой взгляд упал на тумбочку с "Реп.Фондом". Дверца, которого была приоткрыта. И в щели отчетливо поблескивал знакомый стеклянный глаз. Фыр-Фыр. Тот самый.

Сердце екнуло. Как? Почему он тут? Агата же в музыкалке...

— Саш, — спросил я, стараясь звучать небрежно, уже стоя в дверном проеме, спиной к тумбочке. — Тут Агата не забегала? Мелкая, с плюшевым медведем?

Сашка, запиравший главный рубильник, обернулся, нахмурившись.
— Агата? Нет, не видел. Утро тихое было – только ты, я да МарьИвановна.

— Понял тебя, — бросил я через плечо, уже отворачиваясь. В одно движение, пока Сашка смотрел на щелкающий рубильник, я шагнул назад, рывком открыл дверцу тумбочки, схватил теплого плюшевого Фыр-Фыра за лапу и сунул его в карман. — Ладно, я пошел! — крикнул я, уже выскальзывая на солнце и захлопывая дверь радиоцентра за собой.

Горячий воздух ударил в лицо. В одном кармане тяжело лежал коленкоровый "Справочник", а в другом – необъяснимо теплый медведь.

«Какие же удобные шорты, мамой клянусь»

И тут же всплыло в памяти: "...потом встретимся у музыкалки, проверим Романыча". Макс ждет. А Рома... Рома там сидел с утра.

Я зашагал быстрее, к главной площади, где уже слышались голоса пионеров, строившихся на линейку. Надо было найти Агату. Отдать медведя. И понять, что чертовщина творится с Ромой.

Пройдя по главной аллее почти до ворот, свернул на тропинку, выложенную светлыми, почти белыми плитками, ведущую к музыкальному клубу. Миновав здание общих кружков и душевые. И как только дошел до конца, меня встретил деревянный дом. Он стоял особняком, излучая странное для лагеря обаяние старины. Широкая, чуть поскрипывающая терраса. Большие, витражные окна. Мимо меня, гудя и толкаясь, потоком шли ребята, покидавшие кружок – обратно к главной площади, на ненавистную линейку. Где-то позади слышался знакомый голос Сашки, уже вещавший что-то в микрофон.

На террасе, прислонившись лбом к стеклу окна, стояла Агата. Она что-то внимательно разглядывала внутри, возможно, забытый плакат с нотами. Руки ее были пусты. Фыр-Фыр отсутствовал.

— Агата! — окликнул я, поднимаясь по ступенькам террасы.

Она обернулась. И лицо ее просто расцвело. Веснушки сместились от широкой улыбки, глаза блеснули.

— Владик! Ты пришёл! Я думала, ты в радио...

— Пришёл, — я ухмыльнулся ее восторгу, не делая из этого события. Левой рукой, лежавшей в кармане шорт, я нащупал теплый плюш. — Нашёл твоего бойца. Заблудился где-то.

— Фыр-Фырчик! — её визг был полон искреннего облегчения и радости. Она схватила медведя, прижала к щеке. — Ты где пропадал? Спасибо, Владик, спасибо! — Она подпрыгивала, сжимая свою драгоценность.

Тень легла на нас. Полина вышла на террасу, придерживая дверь. Ее блекло-голубые глаза скользнули с Агаты на меня, став холоднее. Но сегодняшняя утренняя колючесть сменилась скорее строгостью и неодобрением.

— Агата, — сказала она ровно, но твердо. — Иди скорее к вожатым. Медведя больше не теряй.

Агата немного сникла, но послушно кивнула. — Хорошо, Полин. — Однако не уходила.

Полина перевела взгляд на меня. В ее глазах не было утреннего презрения, но читалось четкое: "Ты здесь лишний".

— Нашёл, значит, — произнесла она без особой теплоты. — Где же он, интересно, так ловко затерялся?

— В радиоцентре, — ответил я, стараясь держать тон нейтральным. — В тумбочке с какими-то бумагами. Сашка его не видел, Агата не заходила. Загадка.

Полина слегка приподняла бровь, явно не веря до конца, но и не обвиняя прямо.
— Очень... странно. Ну, спасибо, что вернул. — Она положила руку на плечо Агаты, мягко, но направляюще. — Пойдем, Агата. И помни, — ее голос стал тише, но намеренно так, чтобы я услышал, — он, может, и нашел медведя, но это не делает его лучшей компанией. Он грубый и от него воняет. Еще и странный какой-то. Лучше держись подальше.

Агата нахмурилась, сжав Фыр-Фыра, и бросила на меня взгляд, полный смущения и вопроса. Я лишь пожал плечами – что поделаешь, репутация хулигана закрепилась. Но градус конфликта был явно ниже, чем в моем предыдущем варианте. Полина просто защищала свою подопечную от сомнительного, по ее мнению, элемента.

Я уже открыл рот, чтобы сказать Агате что-то вроде "Береги медведя", как...

— ВЛАД! Тут ты! Господи!

Из-за угла дома, с задней стороны, вылетел Максим. Он был не просто взволнован – он был в панике. Лицо белое, глаза дикие, пшеничные волосы всклокочены, как после драки. Рубашка расстегнута на груди, галстук болтался как удавка. Он даже не заметил Полину и Агату. Он вцепился мне в руку выше локтя, сжимая так, что кости затрещали, и потащил прочь с террасы, в сторону тропинки, ведущей к нашим домикам.

— Макс! Что? Отпусти! — я попытался вырваться, спотыкаясь.

— Рома! — Максим выдохнул, и в его голосе звенела настоящая истерика. Он оглянулся, его взгляд скользнул по Полине, которая смотрела на него с внезапным испугом, и по Агате, прижавшей медведя к лицу. — Его нет! Влад, его НЕТ!

— Как нет? — Я перестал сопротивляться его хватке, леденея внутри. — Ты же говорил, он в кружке!

— Я думал! — Макс почти закричал, снова дергая меня за собой. — Я зашел за ним, а его... НЕТ! Гитара валяется на полу! Чехол пустой! Полина! — он крикнул через плечо, не останавливаясь, — она сказала, он вышел почти сразу после того, как пришел! С утра! Я... я весь лагерь оббегал! Весь! Умывальники, столовая, спортплощадка, наш домик, лес по краю обшарил... Его нигде нет! Понял?! Нигде! Он исчез!

Максим замер на миг, его паническое дыхание вдруг резко оборвалось. В зеленых глазах, еще секунду назад безумных, мелькнул холодный, почти расчетливый огонек. Он сжал мою руку еще сильнее, не отпуская, и тряхнул меня.

Его голос стал резким, командирским. – Так. Ты теперь необычный, да? – он ткнул пальцем мне в грудь, – ВКЛЮЧАЙ ВСЁ ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ. СЕЙЧАС ЖЕ. ИЩИ ЕГО! Чувствуй, нюхай, видь сквозь стены! Пока я за Дмитрием и Сергеем мчу! Они должны знать. Понял?!

Он не ждал ответа. Резко разжал пальцы, оттолкнул меня, как будто передавая эстафету, и рванул прочь, в сторону административного корпуса, где обычно маячили вожатые. Его фигура быстро растворилась среди деревьев и строящихся отрядов.

Я остался стоять посреди тропинки, у музыкального дома. В ушах гудело от его крика и собственного учащенного сердца. Вокруг кипела лагерная жизнь – пионеры шли на обед, вожатые орали, где-то играл горн, – но все это превратилось в бессмысленный фон.

«А КАК Я ЭТО ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ?!»

Мысль пронзила мозг, острая и беспомощная. «"Шестое чувство"? Видеть ауры? Я утром еле-еле разглядел какую-то энергетическую пыль! А тут – найти человека! Живого, с его... душой?»

И тут память дернулась. Тяжелый справочник в кармане шорт. Дмитрий сказал: "Основы управления аурой".

Я судорожно засунул руку в карман, вытаскивая потрепанную книгу. Пальцы дрожали, липкие от пота. Я лихорадочно листал толстые, шершавые страницы, заваленные непонятными символами и убористыми комментариями. Глаза цеплялись за знакомые слова: "Внутреннее Око", "Концентрация"...

И вот оно. Абзац, обведенный чьей-то давнишней ручкой:

"Восприятие Ауры Живого требует смещения фокуса Внутреннего Ока не на общий фон Мира, а на его активные источники – Души. Концентрация должна быть направлена не вовне, а ВОВНУТРЬ искомого образа. Представь нить, связующую твое сознание с его сутью. Игнорируй плоть, ищи свечение Духа. Чем ярче эмоция, тем яснее маяк..."

Представить нить. Концентрироваться вовнутрь. Искать свечение. Игнорировать плоть.

Я зажмурился. Глубокий вдох. Выдох. Попытался отогнать панику, страх за Рому, злость на Полину, весь этот лагерный гул. Представил Рому. Не его каменное лицо утром, не его пустой взгляд. А его суть.

Сосредоточился на этом образе. Представил тонкую, серебристую нить, тянущуюся из моей груди... туда, куда ушел Рома.

И снова попытался сдвинуть зрение. Не глазами смотреть, а тем, что за ними. Туда, где пульсировал шрам на лбу.

Сперва – темнота за веками. Потом легкая рябь. Мир начал мерцать, как плохо настроенный телевизор. Появились сгустки серые, тусклые, как утром. Фоновый шум душ. Но теперь я знал – это не то.

«Вовнутрь. Искать свечение. Игнорировать плоть».

Я усилил концентрацию на образе Ромы. На той воображаемой нити. Просил, требовал, верил, что смогу его найти.

И вдруг... рябь успокоилась. Тусклые сгустки фона словно отодвинулись, потеряли значение. А вместо них... проступили огоньки. Много огоньков. Они были повсюду: в зданиях, среди деревьев, на площади. Большинство – неяркие, теплые, как маленькие фонарики. Ауры детей, вожатых, обычных людей. Они мерцали ровно, спокойно.

Я сканировал их взглядом Внутреннего Ока, отбрасывая, ища другой свет. Более яркий. Более... знакомый.

И я увидел.

Далеко. Очень далеко. Где-то за спортивными площадками, за последними домиками отрядов, почти у самой границы с темным, начинающимся лесом. Не на тропинке. В стороне. Среди высоких кустов сирени и дикого шиповника.

Там горел огонь.

Не теплый и ровный, как у других. А яростный. Багрово-черный. Как раскаленный уголь, облитый маслом. Он пульсировал, вспыхивал темными сполохами, излучая волны такой плотной тоски, гнева и отчаяния, что у меня перехватило дыхание. Это была аура не просто человека. Это была аура души, раздираемой изнутри. Души, стоящей на краю.

Ромы.

Я рванул. Не бежал – летел, срывая ветки с кустов, не чувствуя колючек шиповника, впившихся в голые ноги. Багрово-черный маяк ауры бился перед внутренним взором, притягивая и пугая одновременно. Три сотни метров сквозь подлесок пролетел за мгновения, тело работало на пределе, но в голове был только этот пульсирующий сгусток боли и отчаяния. Пролетел забор будто его и не было на моем пути.

Я влетел в овраг под ясным дневным небом, и земля под ногами едва не ушла из-под меня. Сердце дико застучало в ушах – будто кричало: "Стой! Не смотри!" Но взгляд уже не остановить. Там, у корня старого дуба, сидел Рома. Солнце рассыпало по листве золотые пятна, отражаясь в его гитаре, но мелодия звучала горько, словно отголоски давно минувшей надежды. В бутылке с надписью «Пшеничная» уже не осталось ни капли, а из его левой кисти, где зияла рана от запястья до локтя, медленно катились алые капли. Каждым движением пальцев он словно вбивал в струны свой собственный приговор.
Ветер обвивал нас лёгким холодком, принося шёпот трав и шелест листвы. Но в глазах Ромы горело не умиротворение, а нечто иное – он словно смотрел в пустоту оврага и видел там кого-то, кто был важнее всех живых и мёртвых. Я видел, как его зрачки расширяются, будто в тенях перед ним появлялся призрак, понятный лишь ему одному.

Я замер. Сердце колотилось, как пойманная птица в клетке ребер. Ледяная волна тошноты подступила к горлу. Слово вырвалось, как стон раненого зверя:

— Зачем? Блядь, ЗАЧЕМ?!

Он не ответил. Только уголок рта дернулся. Не улыбка. Оскал усталости, дошедшей до предела. Пальцы нашли знакомую позицию. И голос. Хриплый, как ржавчина, но страшный своей обреченностью:

— Обнимай... меня, вместо слов...

Его голос дрожал, но звучал полновесно: каждый аккорд стал криком души, рвущим тишину леса. Казалось, сама природа затаила дыхание. Я шагнул к нему, но внезапно он поднял руку с грифом и тихо, но твёрдо сказал:

— Не подходи...

В его словах было столько боли и решимости, что я не решился нарушить это молчаливое прощание. Его глаза снова устремились туда, где в моих глазах не было ничего, а он видел чей-то призрачный силуэт. Я понимал: он не просто ранен – он отчаялся жить дальше.

Но я не мог стоять в стороне. Сердце вспыхнуло дикой решимостью, и я бросился к нему. Каждое движение было пронизано страхом и горячей верой: я не позволю ему уйти. Я опустился рядом, осторожно обнял его за плечо, и в ладони почувствовал звон костей под кожей – этот сбитый ритм чужого сердца.

Гитара скользнула из его рук. Он расслабил плечи и, едва слышно, произнёс:

— Прости...

Слово повисло в воздухе – хриплое, липкое, как кровь на сухой траве. Я рванулся к нему, новая сила в мышцах взвила пружиной. Еще шаг – и руки схватят, прижмут, зажмут рану...

Но что-то огромное, невидимое, сбило меня с ног. Воздух вышибло. Я рухнул на спину, ударившись затыком о корень. В глазах поплыли черные пятна, смешавшись с солнечными бликами. Сквозь звон в ушах – дикий, животный стон. Не мой. Его.

Я встал на колени, отплевываясь от земли. Глаза фокусировались медленно.

Рома стоял.

Но это был уже не Он. Его тело выгибалось дугой, кости хрустели под кожей, как сухие ветки. Лицо исказилось в немом крике — вены на лбу и шее вздулись, стали сине-черными, толстыми, как канаты, пульсируя в такт какому-то бешеному, чужому ритму. Рана на левой руке... Она стягивалась. Не заживала – сжималась, будто под кожей копошились невидимые черви, спеша зашить портал в ад. Ногти почернели, вытянулись в грязно-серые крючья. И глаза... Белки лопнули, залитые бордовой жижей. Зрачки сузились до кровавых точек, горевших адским огнем. Он дышал с хриплым присвистом, как пробитый мех.

«Я что... так же выглядел?!»

Мысль ударила, как нож в солнечное сплетение. Вспомнился ледяной смрад, шевеление под кожей, чужой восторг в собственной груди. Это было оно. Одержимость. Стрига. Или что-то хуже.

Конвульсии прекратились. Тело Ромы резко выпрямилось, неестественно четко. Голова повернулась ко мне. Искаженное болью лицо вдруг расползлось в ухмылку. Его фирменная ухмылка – кривая, но только теперь в ней не было ни дерзости, ни жизни. Только пустота и голод.

— Ром? — мой голос прозвучал чужим, сдавленным шепотом.

Он не ответил. Мышцы ног сжались пружиной. Он рванул. Сорвался с места. Мгновение, и эти серые крючья уже рвали воздух перед моим лицом. Движения были нечеловечески быстрыми, резкими, как удары кнута. Я отпрыгнул назад, почувствовав, как острый ветер от когтей поцарапал щеку. Второй замах – я кувыркнулся в сторону. Третий – едва увернулся, когти чиркнули по рукаву, оставив рваные полосы на ткани. Адреналин гнал кровь, новая сила помогала двигаться, но он был быстрее. Он был предсказуем только в своей ярости.

Отступал. Уворачивался. Пока спиной не ударился о шершавый ствол старого дуба. Западня. Передышка длилась долю секунды. Его рука взметнулась, горизонтальный удар когтями. Я инстинктивно пригнулся. Крючья с визгом прошлись по коре над моей головой, высекая щепки. Но вторая рука была уже в движении снизу вверх. Цель – живот.

Рефлекс сработал быстрее мысли. Я вскинул правую руку, закрывая лицо и грудь.

Его когти вошли в плоть моей предплечья. Не как нож – как раскаленные спицы в масло. Почти без сопротивления. Глубоко. До хруста. Острая, чистая, обжигающая боль пронзила мозг белым светом. Я увидел, как его пальцы сжимаются внутри моей руки, рвут мышцы, цепляются за кость. Видел, как его бордовый глаз загорался диким торжеством. Видел, как он уже заносит другую руку, чтобы вонзить когти прямо в сердце.

Ярость. Слепая, нечеловеческая. Она взорвалась в груди, сожгла страх. Моя левая не раненая рука – молнией вцепилась в его запястье, в то, что впилось в мою правую руку. Не чтобы оттащить. Чтобы приковать. И со всей силы, со всей ненависти к этой твари, к этому миру, к этой боли, я рванул его на себя и с размаху ударил лбом.

Лоб. Мой. Багровый шрам встретился с его переносицей.

Хруст. Глухой, влажный. Как ломается мокрая ветка.

Рома – оно – отшатнулось. Его когти выскользнули из моей руки с отвратительным хлюпающим звуком. Он схватился за лицо, из сломанного носа хлынула черная, густая кровь. Зарычал нечеловечески, хрипло, с болью и яростью.

Я отполз, прижимаясь спиной к дереву. Правая рука висела плетью, кровь хлестала из трех глубоких дыр, заливая рукав, капая на землю. Боль пылала огнем. Я судорожно зажал пальцами левой руки место выше раны, пытаясь пережать бьющую артерию. Кровь сочилась сквозь пальцы, теплая и неумолимая. Глаза не отрывались от него. От бывшего Ромы. Который уже выпрямлялся, бордовый глаз пылал ненавистью, а когти снова заносились для удара.

И в этот миг между нами вписалась она.

Лия. Просто материализовалась из солнечного марева. Стояла спиной ко мне, кудри цвета темного вина чуть колыхнулись. Совершенно беззащитная поза. Когти Ромы вонзились ей прямо в грудь.

Не звук разрыва плоти. Резкий, сухой лязг, будто топор ударил по наковальне. Из точки удара брызнули ярко-зеленые искры, ослепительные в солнечном свете. Лия даже не пошатнулась. Рома зарычал, отдергивая руку, будто обжегся. Его когти дымились.

Он взвизгнул – звук нечеловеческий, полный ярости и замешательства – и обрушил на нее град ударов. Руки мелькали серыми молниями. Когти били по голове, шее, плечам, спине.

Каждый удар – сноп зеленых искр. Лия стояла недвижимо, как скала посреди урагана. Ее желтые кошачьи глаза были спокойны, лишь слегка прищурены от ярких вспышек. Он бил уже в грудь, в живот – все тот же лязг, те же фонтаны холодного зеленого огня. Лия в свою очередь резко вскинула руку. Губы зашевелились – неразборчивый, стремительный шепот, как шум ветра в сухих листьях. Звуки вибрировали в воздухе, заставляя его дрожать. И наконец – одно четкое слово, вырезанное из тишины:

— Изгнание!

Зеленый свет брызнул из ее ладони, ударил в грудь Ромы. Он отшатнулся, завыл – но не от боли. С ненавистью. Бордовый глаз пылал яростью. Вздувшиеся вены пульсировали еще сильнее. Заклинание лишь разозлило тварь внутри.

— Ой, мамочки, — произнесла Лия с легкой, почти небрежной досадой, будто вспомнила, что забыла выключить чайник. — Совсем забыла, что таких косатиков сначала ослаблять надо. — Явись Изнемог! — её голос прозвучал не громко, но с металлической вибрацией, от которой задрожали листья на дубе.

Она вскинула правую руку. В воздухе перед ее ладонью вспыхнул и начал стремительно формироваться лук. Из чистого, пульсирующего изумрудного света. Тетива натянулась с легким движением Лим, сотканная из сгустков энергии. На ней возникла стрела – длинная, тонкая, ядовито-зеленая, с ледяным сиянием на острие.

Она выстрелила. Не с дистанции. Практически в упор. С расстояния в полметра.

Звук был не выстрела. Взрыв. Ударной волной меня отшвырнуло обратно к дубу, заложило уши. Зеленая стрела вошла в грудь Ромы, как раскаленный гвоздь в масло. Пронзила насквозь. Застыла там, торча из спины, пульсируя холодным изумрудным светом. Его тело оторвало от земли и швырнуло назад, как тряпичную куклу. Он пролетел метров десять, снес куст, ударился спиной о сосну и рухнул в траву, обездвиженный. Дымок повалил от его одежды в месте удара.

Лия шла к нему. Спокойно. Медленно. Шаг за шагом. Ее зеленый лук растворился. Вместе с ним исчезла и стрела. На лице не было ни гнева, ни напряжения. Только сосредоточенность мастера, выполняющего работу. Она подошла к распластанному телу Ромы. Он лежал без сознания, но тело все еще дёргалось в мелких судорогах, а изо рта пузырилась черная слизь. Лия опустилась на колени рядом, ласково положила руку ему на лоб. Ее пальцы засветились тем же нежным, изумрудным светом.

— Ну и начудил же ты, косатик, — ее голос был тихим. — Пора домой. — Шепот. Снова тот стремительный, неразборчивый, шелестящий, как крылья ночной птицы. Поток нарастал, сгущался вокруг них, и в конце последнее, чистое слово: — Изгнание.

Свет от ее руки вспыхнул ярче, окутав голову Ромы. Он вздрогнул всем телом, как от удара током. Изо рта у него вырвался клуб черного, густого дыма с запахом горелой плоти и озона. Дым заклубился на мгновение, издал шипящий звук, похожий на яростный шепот, и растворился в воздухе.

Судороги прекратились. Вздувшиеся вены спали. Когти... сжались, потемнели еще сильнее и просто осыпались с пальцев, как сухие стручки, оставив под собой обычные, грязные ногти. Бордовый пожар в глазах погас, когда он открыл их. Они были просто... темными. Человеческими. Пустыми от усталости, но человеческими. Он тихо застонал.

У меня свело желудок. Спазм прошел от горла до самого низа. Я едва успел отползти от дерева, как все, что было внутри – остатки запиканки, вода, желчь – хлынуло наружу с мучительной силой. Я уткнулся лицом в траву, трясясь, давясь, чувствуя, как соленые слезы смешиваются с кислой рвотой. Тело выворачивало не только от вида и запаха – от дикого сброса адреналина, от боли в руке, от ужаса перед тем, что было в Роме, и от облегчения, что теперь его... нет.

Когда спазм отпустил, я лежал на боку, слабо дыша, прижимая окровавленную руку к груди. Лия аккуратно поднимала бесчувственного Рому, легко взяв его на руки, как ребенка. Она посмотрела на меня через плечо, ее желтые глаза были усталыми, но спокойными.

— Извини, тушканчик. Не вовремя, – её лицо было сосредоточенным. — Сейчас мне нужно заняться им. Так что дуй скорее за мной.

Лия рванула с места. Как будто просто исчезла. Одно мгновение – она с Ромой на руках была уже была в тридцати метрах. Я рванул следом, новая сила толкала мышцы, ветер свистел в ушах. Но расстояние не сокращалось. Лия уже стены, перемахнув двухметровую кладку, как пёрышко. Прыжок через преграду и мне дался легко, но она уже была далеко. Мелькала меж деревьев как призрак, нечеловечески быстро. Я гнал изо всех сил, но расстояние лишь росло.

«Между нами пропасть», — пронеслось в голове.

Она скользнула к домику №32 и исчезла за дверью, не замедляясь. Я добежал до порога, тяжело дыша. Рука ныла, кровь сочилась сквозь пальцы, капая на пыльную дорожку. Дверь распахнулась под моим ударом плеча. Внутри царил хаос действий. Лия, двигаясь с пугающей быстротой, уже стаскивала с бесчувственного Ромы пропитанную кровью водолазку. Его тело, мертвенно-бледное и безвольное, лежало на кровати.

— Тушканчик, помоги! Одежду долой! — ее голос был как натянутая струна, резкий и не терпящий промедления. Она не смотрела на меня, все внимание было на Роме.

Я бросился к нему, одной здоровой рукой стаскивая тяжелые, мокрые джинсы с его ног.
— Стоп! А на кой ляд мы его раздеваем?! — выкрикнул я, с трудом справляясь с мокрой тканью и собственной ноющей раной.

— Давай быстрее! Сейчас начнется! — рявкнула она, и в ее тоне не было места сомнениям.

— Да что начнется?!

Ответом стало тело Ромы. Оно вздрогнуло, как от удара тока. Потом сильнее. Мышцы вдруг напряглись до каменной твердости под кожей, сухожилия выступили рельефными тяжами. Начались конвульсии. Не мелкая дрожь, а мощные, рваные рывки, заставлявшие его тело выгибаться дугой на кровати. Позвоночник хрустнул под нагрузкой. И это... это было невыносимо смотреть. Я помнил. Помнил, как Рома принимал удары, как терпел боль от старых ран, как его били – он никогда, никогда не издавал звука. Ни стона, ни взвизга. Лишь стиснутые зубы и пустой взгляд куда-то внутрь себя. А сейчас... глухое, хриплое, животное мычание вырывалось из его стиснутых челюстей. Звук был страшнее крика. Его лицо, обычно каменное, было искажено гримасой абсолютной, запредельной муки, хотя сознания в глазах не было – только белая поволока страдания. Видеть его таким, слышать этот звук... Это ломало все представления о нем.

— Не тормози, тушканчик! Хватай за ноги! Держи! — приказ Лии врезался в сознание, как гвоздь.

Я впился руками в его дергающиеся щиколотки, костяшки пальцев побелели от усилия. Лия, словно скала, прижала его плечи к матрацу.

— Его тело адаптируется, меняется! — ее голос перекрыл хруст костей и хриплое мычание. — Как у тебя было! Зуд в костях, помнишь?! Мы и тебя так держали, чтоб ты себя не разорвал в клочья!

— Понял! — стиснул я зубы, изо всех сил стараясь удержать бешено дергающиеся ноги. Конвульсии нарастали, становились неистовыми. И вдруг – под тонкой кожей в области левой ключицы и правого бедра что-то выпирало. Не мягкая ткань. Не кость. Что-то твердое, угловатое, с неестественными прямыми линиями. Металл.

— Мамочки... — прошептала Лия, и в ее обычно спокойных желтых глазах мелькнуло что-то вроде изумления. — Да у него протезы! Вот это сюрприз...

— Да сделайте же что-нибудь! Лечите его! — заорал я, чувствуя, как моя собственная рана на руке пульсирует, но боль притупилась, кровь почти не сочилась.

— Тот трюк с тобой сейчас не прокатит, Тушканчик! — ее голос был резок. — Его тело должно само справиться! Стабилизировать нечего! Но... — ее взгляд, острый как бритва, метнулся к моей руке. — Как рука?!

Я глянул. Рана на предплечье... края розовели, стягивались. Глубина уменьшалась на глазах. Затягивалось. Быстро, не по-человечески.

— Кровь остановилась... Заживает! Само затягивается!

— Быстро! Пальцами рану раскрой! Дай ему твоей крови напиться! СЕЙЧАС ЖЕ!

— Что?! Зачем?! — я остолбенел, не в силах сразу осознать приказ.

— ТУШКА-АНЧИК! — ее крик был как удар хлыстом по нервам. — Не хочешь, чтобы он окочурился здесь и сейчас от болевого шока?! ДАВАЙ!

Я впился пальцами в края своей едва затянувшейся раны. Больно! Я с силой разодрал ее снова. Теплая, алая кровь хлынула ручьем. Поднес руку к стиснутым, скрипящим зубам Ромы.

— Да ну, челюсть ему разожми! Сильнее! Не бойся!

Я вцепился пальцами в его челюсти, с отчаянной силой раздвигая их, преодолевая спазм. Сунул окровавленное предплечье ему в рот. Рома впился зубами в мою плоть! Я застонал от новой, острой боли. Кровь хлынула ему в горло. Он захлебнулся, закашлялся, но не отпускал, глотая алыми, прерывистыми глотками.

— Все, хватит! Отлично! — Лия действовала молниеносно. Комок сорванной водолазки был сунут между его зубов и моей руки, как грубый кляп. — Отлично. Теперь стяни с него трусы!

— ЧТО?! — я отпрянул, выдергивая руку. Зубы Ромы оставили глубокие, рваные раны на только что заживавшем предплечье.

— Стягивай, кому сказала! — приказ висел в воздухе, не терпя возражений. Она ткнула пальцем в выпирающий под кожей бедра металлический контур. — Этому шарниру надо выйти! Они ему сейчас помешают! Быстро!

Со стыдом, отвращением и полным непониманием, я стащил с Ромы трусы. Лия не смутилась ни на миг. Ее внимание было приковано только к проблемным зонам.

Тело Ромы затряслось с новой, неистовой силой. Под кожей на ключице и бедре кожа натянулась, побелела, стала пергаментной... и лопнула. Без обильного кровотечения. Из разрывов медленно, будто их выталкивала сама сокращающаяся плоть, вышли гладкие, стальные конструкции – часть ключицы и сложный шарнир тазобедренного сустава. Они упали на простыни с глухим, металлическим стуком. И откуда-то из-под ребер, словно инородное тело, извергнутое мышцами, выскользнула деформированная, темная пуля.

— Тише-тише, мой хороший, почти закончили, — бормотала Лия, одной рукой удерживая его плечо, другой готовясь к следующему действию. Конвульсии стали слабее, перешли в дрожь. Она ловко выдернула окровавленный кляп из его рта и, с силой перевернула его на бок, будто точно знала, что будет дальше.

Рому вырвало. Сильно, мучительно. Но на пол вылилась только желчь, вода и непереваренная каша. Ни единой капли моей алой крови, которую он только что жадно глотал. Она исчезла. Растворилась. Будто ее и не было.

На простыню упало несколько белых коронок и вставных зубов.

— Все-все, косатик, молодец. Почти закончили, — Лия с той же хладнокровной эффективностью засунула пальцы ему в рот, нащупала шатающиеся зубы и вытащила их одним уверенным движением. Она бросила их в тазик с водой, стоявший на полу. — Дыши глубже. Процесс пошел. Теперь переживет.

Лия исчезла бесшумно. Домик погрузился в тяжелую тишину, нарушаемую лишь хрипловатым дыханием Ромы. Я сидел в оцепенении, разглядывая затягивающиеся следы зубов на руке и засохшую кровь. На простыне рядом тускло поблескивали стальные протезы и пуля.

Она вернулась так же быстро: в руках походная фляга из темной кожи, простой жестяной чайник и жестяная коробка. Без лишних движений поставила все на стол у окна. Отвинтила крышку фляги – запах горьких трав ударил в нос.

Подошла к кровати. Аккуратно приподняла голову Ромы, подложив ладонь под затылок. Поднесла флягу с отваром к его бескровным губам. Он не открывал глаз, но рефлекторно сделал несколько глотков. Она терпеливо поила его, пока кружка не опустела.

Затем села на край кровати. Теплые ладони легли ему на щеки. Пальцы засветились знакомым нежным изумрудным сиянием. Свет пульсировал, окутывая его, заставляя мышцы расслабляться, а дыхание – выравниваться и углубляться. Легкий румянец тронул щеки Ромы. Когда свечение погасло, она убрала руки.

Лия тяжело вздохнула, усталость легла тенью на ее лицо. Встала. Ее желтые глаза встретились с моими. Легкой походкой она подошла к столу, вытащила из жестяной коробки кубики сахара и в спичечном коробке лежал чай.

– Тушканчик, пойдем чай пить?

Я сел за стол. Лия засыпала чай из спичечного коробка в два граненых стакана, залила кипятком. Пахнуло терпкой свежестью, перебивая запах крови и лекарств.

— Лия Федоровна, — начал я тихо, глядя на спящего Рому. — Теперь он... такой же, как я?

— Ага, — она не поднимала глаз, помешивая заварку. — Все то же самое. Врата открыты. Жалко мальчишку. На нем пулевые, а еще и татушка эта... — она кивнула в сторону его спины, скрытой простыней. — А что с ним стряслось-то?

— Я не знаю... — признался я.

— А я думала, вы друзья.

— Друзья! — огрызнулся я.

— Да не кипятись, тушканчик. — Она пододвинула один стакан мне. — Просто странно, что ты не знаешь. Сахару?

Я мотнул головой. — А почему вы тогда... клятву свою использовали? Как её там... Изнемог? Я помню, с Дмитрием Александровичем боролся – он только заговоры применял.

— Ну, честно? — Лия хмыкнула, дуя на горячий чай. — Я не люблю ими особо пользоваться. Ладно, может, у меня и плохо получается. Но! Моя клятва довольно сильна, а в купе с её воплощением... — она сделала жест, будто натягивает тетиву, — ...получается отличная комбинация. А вот это вот «Осаждение»... Фу.

— Это вы про заговор говорите? Чем он вам не нравится?

— Он мерзкий и противный, — сморщилась она, — хоть и лучший атакующий заговор. Представь: нужно направить свою энергию в кого-то другого и начать там её ураганом закручивать. Это как в драке за волосы схватиться. Противно.

— Ну, на войне все средства хороши, — пожал я плечами.

Лия молниеносно ткнула пальцем мне в лоб, потом дернула за прядь волос. Больно!

— Ай-ай! Понял-понял! — взвизгнул я.

— То-то же! — Она отпустила, довольно хмыкнув. — А Дмитрий клятву почти не использует, только в крайних случаях. Но он и так гений. Все заговоры изучил, даже свои создал.

— А это... что, так сложно? — спросил я, осторожно потягивая горячий чай.

— Тушканчик, — она посмотрела на меня с легким снисхождением. — Вот ты можешь прямо сейчас написать мне новую математическую формулу?

— Нет.

— Вот и я – нет. А он смог!

Мой взгляд упал на ее руку, лежавшую на столе. На безымянном пальце – простое золотое обручальное кольцо.

— Вы... что, замужем? — вырвалось у меня.

Лия подняла руку, кольцо блеснуло на свету.
— Ну да. На Дмитрие. Я и жената.

— Да он же старый! — не сдержался я.

— Ну-у-у... — она протянула, игриво подмигнув. — Может, оно и так. Зато он меня любит. Наверное.

— А почему «наверное»?

— Да иди пойди разбери, чего у него там в голове, — махнула она рукой. — Он же у меня тот еще выдумщик. — Она сделала большой глоток. — А ты, Тушканчик, силой уже орудовать научился?

— Чутка. Научился ауры видеть... и этих духов, которые вокруг всегда летают. Мелкие, еле заметные...

Шлеп! Подзатыльник был резким и неожиданным.

— Никогда больше на них не фокусируйся! Понял?! — ее голос стал ледяным, желтые глаза вспыхнули. — Если поймут, что ты их видишь – прицепятся и колдовство из твоего тела высасывать начнут! Ни в жизнь не оторвешь! — Она помолчала, глядя на меня в упор, потом смягчилась. — Кстати, а ты... вон того видишь?

Она кивнула в угол, где стоял старый шкаф. По моей спине пробежали мурашки. Я напряг зрение, вглядываясь в полумрак.

— Нет... А что там?

— Кажется, тушканчик, к твоему дружку фантом привязался, — сказала она спокойно, доливая себе кипяток. — Подвид нечисти. Безобидный. Не бойся.

Я сконцентрировался. В углу, у самого шкафа, воздух чуть колыхнулся. Как легкая, почти прозрачная дымка. Ни формы, ни очертаний.

— А вы... видите, кто там? — спросил я шепотом.

— Да нет, — покачала головой Лия. — Только смутные очертания. Да иди ты. Все с ним будет хо-ро-шо. Не волнуйся, Штирлиц! — Она махнула рукой в сторону угла. Дымка шевельнулась и растворилась, как пар.

— А вы как с ним разговариваете?! — удивился я. — И почему Штирлиц?... И вообще, почему вы всех как-то странно называете?

— Привычка, — она пожала плечами, вставая и отряхивая юбку. — Когда медиком полевым была, имя бойца не знаешь. Вот так и выкручивалась... А с ним разговаривала, потому что он явно переживал за него. — Она кивнула на Рому.

— А почему он переживал? — не унимался я.

Лия допила чай, поставила стакан со стуком.
— Ой, тушканчик, со своими расспросами – как маленький ребенок, ей-богу. Утомил. На этом моя работа закончена. Ты посиди с ним и позови, когда в сознание придет. — Она направилась к двери. — А я пока что пойду. Сон-час уже кончился, другая работа не ждет.

— Хорошо, — кивнул я.

Она уже стояла на пороге, держась за косяк.
— И с другом-то общайся, — бросила она напоследок, глядя прямо на меня. И вышла, тихо прикрыв дверь.

Тишина в домике нарушалась только слишком ровным дыханием Ромы. Я вытащил из кармана шорт шершавый Справочник. Листал страницы почти машинально, пока не наткнулся на простой заговор: «Светочь». Я попробовал сделать все как написано – прошептал слова, резко раскрыл ладонь. Ничего не произошло. В воздухе не возникло даже искры. Я сунул книгу обратно в карман.

Дверь открылась без стука. Сергей Сергеевич вошел, заполнив проем. В его руке тарелка с огромной порциями, а в другой три таблетки. Он молча поставил тарелку передо мной на стол, а таблетки на тумбочку возле кровати Ромы, развернулся и вышел. Дверь тихо щелкнула.

«Хотя бы привет сказал бы что ли».

Я быстро умял все что было принесли: гору картофельного пюре и 4 котлеты. Снаружи, с главной площади, донесся нарастающий гул детских голосов, а потом врубилась бодрящая, дурацкая музыка: «Взвейтесь кострами, синие ночи!». Началась линейка или эстафета.

Пересел на пол облокотившись на спинной на кровать Ромы, и принялся ждать. Что ли бы делать, просто не хотелось. Даже думать было излишнем. Я рассматривал пылинки, плавающих в лучах солнца, и слушал звуки бурлящей жизни за окном. В тот момент мне больше было и не нужно.

За окном начало темнеть. Синие сумерки густели. Я услышал, как Рома повернулся на кровати, скрипнули пружины. Он не поднял головы.

— Сколько... Времени? — голос хриплый, спросонья.

— Восемь вечера, — ответил я, не шевелясь.

— Вот это меня нормально уебашило... — он тихо засмеялся, звук был сухим, безрадостным. — Теперь получается, я тоже неведомая зверушка?

— Ага... — я повернул голову, глядя на его профиль в полутьме. — Где нож взял?

— На кухне свинтил.

— А водку?

— У сексопильной врачихи в медпункте. Кстати, хорошая была...

— Понятно.

Понятно. Это слово будто сорвало какую-то пружину внутри. Я вскочил с пола, впился пальцами в одеяло, которым он был накрыт, и навис над ним.

— ДА НА САМОМ ДЕЛЕ НИХУЯ НЕ ПОНЯТНО! — вырвалось у меня, голос сорвался на крик. — Рома, какой же ты все таки, блять, мудень! Что это было?! Нахер себя кромсать надо было?! Раз так плохо – мог бы хоть кому-нибудь из нас подойти! Мы же друзья, блять!

Рома ничего не ответил. Только медленно повернул голову, уставившись в черное квадратное небо за окном. Где-то вдали, на площади, Сашка врубил дискотеку — глухой, мерзкий бас просачивался сквозь стены, бился о барабанные перепонки.

— Если ты думал, что взяться рукой за одеяло будет пафосно, — сказал он ровно, все так же глядя в ночь, — то нет...

Дверь домика с треском распахнулась, ударившись о стену. Влетел Максим. Лицо его было бледным, перекошенным. Он даже не взглянул на меня. Подлетел прямо к кровати и с размаху, ударил Рому кулаком в лицо. Раз. Два. Глухой стук костяшек о скулу. Рома даже не охнул, лишь голова его дернулась от ударов.
Максим замер над ним, рука еще сжата в кулак. Губы задрожали. Он открыл рот и казалось, сейчас заорет, выплеснет всю накопившуюся ярость и страх. Но вместо крика из горла вырвалось хриплое, сдавленное рычание, а потом – сдавленный всхлип. И он разрыдался. Громко, по-детски беспомощно, судорожно всхлипывая, слезы ручьями потекли по его щекам. Слезы ручьями текли по его щекам, падали на одеяло. Потом он резко вскинул голову, глаза дикие, полные ярости и боли.
— Да пошел ты к черту! — выкрикнул он, голос сорванный, хриплый. — А из кожи вон лезу чтобы с ума не сойти! Тебя, скота, ищу по всему лагерю! А ты... — он снова задохнулся, сжал кулаки, но ударить не смог, только трясся. — А ты...

Рома медленно поднял руку, потрогал распухшую скулу от ударов. Посмотрел на Максима, потом на меня. В его глазах была усталость и какая-то пустота.
— Парни, — начал он тихо, голос все еще хриплый. — Я правда не знаю, что вам сказать... На меня будто... как на вождение... — Он махнул рукой, жестом полным бессилия. — Ай, ладно. Объяснить не смогу.

Я подошел ближе, поставил руку на плечо Максима, чувствуя, как он дрожит. Глядя на Рому:
— Может, тогда расскажи всё. Я честно устал от того что ни черта о тебе не знаю. Мы же друзья? — Слово повисло в воздухе, тяжелое после недавнего крика.

Рома отвел взгляд, уставился опять в черное окно. Дискотечный бас с площади бился в стены.
— Друзья-друзья... — пробормотал он, и в его голосе прозвучала горечь, смешанная с усталой покорностью. Он замолчал. Тишина в домике снова стала давящей, густой, нарушаемая только прерывистыми всхлипами Максима и далеким, чужим весельем.

Дверь домика с треском распахнулась, ударившись о стену так, что посыпалась штукатурка. Ворвался Максим. Не вошел – ворвался. Лицо – меловое полотно, перекошенное гримасой, в которой смешались ярость, страх и что-то дикое, нечеловеческое. Он не видел меня. Его взгляд, остекленевший, как у затравленного зверя, впился в Рому на кровати. В два прыжка он преодолел комнату. Кулак взметнулся и обрушился на лицо Ромы. Раз. Глухой, мясной звук. Два. Скула поддалась с хрустом. Рома лишь ахнул, коротко, как от неожиданности, голова дернулась на подушке, оставив алый отпечаток на белой наволочке.

Максим замер над ним, рука еще сжата в кулак, дрожащая. Губы подрагивали, пытаясь что-то выговорить, выкрикнуть. Из горла вырвалось лишь хриплое бульканье, потом – сдавленный, животный вой. И его прорвало. Слезы хлынули ручьями, смешиваясь со слюной, стекая по подбородку. Он рыдал, как маленький, как тот мальчишка, которого когда-то били во дворе. Громко, надрывно, судорожно всхлипывая. Слезы капали на одеяло, на грудь Ромы, расплываясь темными пятнами. Потом он резко вскинул голову, вытирая лицо рукой, оставляя грязные полосы. Глаза, красные и дикие, вновь метнулись к Роме.

— Пошел ты! — выдохнул он, голос сорванный до хрипа, едва различимый сквозь рыдания. — Пошел к черту! Я... весь лагерь обежал! Ноги стер... кричал... думал... — Он снова задохнулся, сжал кулаки так, что побелели костяшки, но ударить не смог. Только трясся всем телом, как в лихорадке. — ...думал, ты... ты... — Он не мог договорить. Слова застряли в горле комком. Он чуть не потерял его. Навсегда. Эта мысль, видимо, ударила сильнее кулаков. Его снова затрясло от новых, еще более горьких рыданий.

Я почувствовал как меня воротит от этого. От всей этой поганой кутерьмы. Подошел к Максиму, поставил руку ему на плечо. Он вздрогнул, но не оттолкнул. Его тело под ладонью дрожало мелкой дрожью. Я смотрел на Рому. На его распухшую скулу, на пустой взгляд, устремленный куда-то в пространство над нами.

— Ром, — сказал я, и мой голос прозвучал устало, но твердо. — Ну, что за бред? Расскажи. Хоть что-нибудь. Я устал, честно. Устал от того, что не понимаю, что у тебя в башке. Мы же... — Я на секунду запнулся, слово давило горло. — ...друзья?

Рома медленно перевел взгляд с потолка на меня. Потом на рыдающего Максима. В его темных глазах была каменная усталость и та же пустота, что и в овраге. Он потрогал скулу, сморщился. Губы его дрогнули, пытаясь сложиться в привычную усмешку, но получился лишь жалкий оскал.

— Парни... — голос его был тихим, хриплым, как скрип несмазанной двери. — Я... правда не знаю, что вам сказать. Это... — Он махнул рукой в сторону окна, за которым бухал дискотечный бас, жестом полным бессилия и отвращения ко всему. — ...как будто тебя постоянно давят. День за днем. А сегодня... будто последняя капля упала.

Он отвел взгляд, снова уставившись в черный квадрат окна. Словно там, в этой тьме, было что-то важнее нас, важнее его собственной разбитой физиономии и чуть не оборвавшейся жизни. Слово "друзья", повисшее в воздухе после моего вопроса, так и не нашло отклика.

Рома с тихим стоном от боли, он приподнялся на локте. Сел на кровати, спиной к нам. Его силуэт черным резал бледный свет из окна. Он не смотрел на нас. Его взгляд был прикован к ночному небу за стеклом, к тем редким звездам, что пробивались сквозь городскую засветку, которой здесь, в лагере, почти не было.

И он начал говорить. Голос был ровным, монотонным, как чтение протокола. Не рассказ. Констатация фактов. Как будто говорил не о себе, а о каком-то другом парне, которого когда-то знал.

– Ну, тут наверное надо начать сначала...

* * *

Начало было там, где всегда пахнет дезинфекцией и отчаянием. Детдом. Мир серых стен, обшарпанных коридоров и таких же обшарпанных судеб. По малолетке мы вытворяли что хотели – воровство, драки. Закон джунглей, где выживает громче всех орущий или самый жестокий. Меня никто не выбирал. Никогда. Приходят эти "семьи" с глазами, полными жалости или расчетливого интереса. Смотрят на мое лицо, на мой взгляд, который уже тогда был колючим, и сразу переключаются на других. На улыбчивых, на послушных. Я был фоном. Ненужным грузом.

Пока мне не стукнуло десять. Вызвали к воротам. За ними стоял черный лимузин, Линкольн Таун Кар, блестящий, как гробик в лучах солнца. И рядом – мужчина. Серый пиджак, волосы черные, гладко залитые бриолином назад. И глаза. Мои глаза. Он улыбался, но улыбка не доходила до этих самых глаз. Представился. Отцом. Сказал, что все эти годы искал, не знал, где я. Сказка для дурочек. Я ему сразу сказал – не верю. Он рассмеялся. Не обиделся. Просто уточнил: "Но я правда твой отец". Оказалось, он – главарь. Группировка "Черта". Имя на улицах шептали со страхом. А он старел. Захотелось преемника. Державу передать. Подняли бумаги – и вот он я. Наследник помойного царства. Про мать? Ни слова. За все время – ни единого слова.

Он усадил меня в этот лимузин и повез по Петербургу. Пока не въехали в район, где даже асфальт казался пропитанным кровью и отчаянием. Разбитый дом. Вонь затхлости и нищеты. Дверь одной из квартир открыл парень. Андрей. Лет двадцать пять. Белокурый ежик волос, спортивное телосложение, но глубокие, синие круги под глазами, будто не спал годами. И очки. Отец – нет, Валера – кивнул в мою сторону: "Твой". Передал сдачу. С этого дня Андрей стал моим... кем? Надзирателем? Учителем? Старшим братом? Он пытался быть последним. Был тихим, замкнутым, с людьми. Но пытался. Впихивал в меня этикет, учил грамотно читать и писать, даже гитару показал пару аккордов. И самое страшное – за его спокойствием, за этой вечной усталостью, жил зверь. Холодный, расчетливый, с навыками, которые не укладывались в голове. Нечеловеческими. Но это потом...

Первое дело. Мне одиннадцать. До этого были мелкие передачки. К ребенку меньше вопросов. Цель – хозяин ломбардов. Жирный, потный. И, как выяснилось, любитель малолеток. Я был идеальной приманкой. Подошел. Улыбнулся. Меня научили улыбаться. Завел разговор. Он клюнул. "Подвезешь, дядя?" Сел на заднее сиденье его старой иномарки. Пахло дешевым одеколоном и чем-то сладковато-тошным. Пока он заводил мотор, достал из рукава складной нож. Клик. Лезвие блеснуло. Нужна яремная вена. Знание, подаренное Андреем. Удар. Точный. Как в масло. Кровь хлынула теплым, быстрым ручьем по его жирной шее. Он ахнул, захрипел. Еще удар – для верности. Он забился, захлебываясь, пытаясь зажать раны пальцами, но кровь сочилась сквозь них. Через секунду – стеклянный взгляд. Через минуту – тишина. Что я почувствовал? Безнаказанность. Меня не гризли муки совести, мне не было тошно. Я и так видел слишком много мерзости. Было одно – меня похвалят. И похвалили. Устроили праздник. Валера закатил стол в дорогом ресторане. Пригласил Андрея и пару верных псов. Шампанское. Тост за "новую кровь в деле".

А дальше – как по накатанной колее в ад. Наркотики. Убийства. Крышевание магазинов, ларьков, проституток. Перестрелки. Не как в кино – с перебежками и криками "Ура!". Подошел сзади – бах в затылок. И все. Масштабные разборки – редкость. Время для кровавых бань ушло, говорили старики. Только я этого не понимал. Мне нравилась власть. Нравился страх в глазах.

Последняя точка. Мне семнадцать. Трое. Приближенные Валеры. Решили забрать общак и подорвать его машину. С ним внутри. Я убил их всех. Не из верности "отцу". Просто дали повод. Идиоты. Место – заброшенный мясокомбинат. Запах тления и ржавчины. Орудие мы оставили в машине, но это было ошибкой, которая сделала их казнь мучительной. На столе валялся старый тесак, ржавый, с зазубренным лезвием. Я взял его. Двое сдались почти сразу. Пару ударов – и они сложились, как мешки. Третий... третий брыкался. Пытался ползти. Тесак плохо резал. Приходилось рубить. Снова и снова. Хруст. Чавканье. Теплая липкость на руках, на лице. Он долго хрипел, пока не обмяк. Кусок мяса в луже крови.

Утро. Проснулся с тяжелой головой и странным ощущением в груди. Пустота. И вдруг – музыка. Из зала. Знакомая до боли песня. "Рок-острова – Ничего не говори". Андрей всегда врубал ее перед серьезной работой. "Макрухой". Но сегодня дел не было. Шел в зал-кухню, ноги ватные. Андрей стоял у плиты. Мирно жарил яичницу. Запах масла и белка. Он ровел рукой по ежику волос.

— Ну, что как самочувствие? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да в норме все... — пробормотал я.

Тишина. Только припев песни резал воздух: "Ничего не говори. Это жжёт огонь внутри..."

— Андрюх...

— Что такое? — он повернулся.

— А ты чего эту песнь врубил?

Его лицо изменилось. Стало каменным. Мгновенно. Его рука метнулась не к лопатке, а к верхнему шкафчику над плитой. Краем глаза я увидел черный металл. Пистолет. Адреналин ударил в виски. Я рванул руку в карман пальто, висевшего тут же. Мой Макаров с глушителем. Выдернул. Три выстрела. Тупые, глухие хлопки.
Но он был быстрее. Гораздо быстрее. Как будто успевал между выстрелов. Его ТТ уже был в руке, а сам он – за барной стойкой, отделявшей кухню. Пули впились в шкафчики, разнеся банки. Я понял что шансов нет. Снес диван, упал за него. Две пули прошили обивку, будто бумагу. Одна – мимо. Вторая – в бок. Огненная боль. Хруст ребра. Повезло, органы не задело. Но боль сковала, выла внутри.

— Андрюх! — заорал я, сжимая бок. — Давай по-честному! Ты же любишь Пушкина? Дуэль! Как он!

Тишина. Потом его голос, странно спокойный:
— Из-за большой любви к тебе!

Почти вся обойма его ТТ ушла в потолок. Звон гильз по бетону. Один патрон остался. Я сделал то же самое с Макаровым. Пули вонзились в штукатурку.
— Три... — начал отсчет его голос. — Два...

Ужас.

— Один!

Оба выскочили из укрытия. Мы стояли лицом к лицу, метров пять между нами. Его ТТ смотрел мне в грудь. Мой Макаров – ему. Я выдохнул. Нажал на спуск.

Выстрел.

Моя пуля попала ему точно в горло. Осечка у него. Небольшое аккуратное отверстие спереди. Фонтан крови и клочья плоти сзади. Он рухнул навзничь, как подкошенный.

— БЛЯДЬ! — я забыл про боль, бросился к нему. Упал на колени. Прижал руки к страшной ране на шее. Кровь хлестала сквозь пальцы, горячая, липкая. — Андрей! Держись! Сука, не сдыхай, Андрюх, пожалуйста! Какого черта ты наделал!?

Слезы текли сами, смешиваясь с его кровью на моих руках.

Он хрипел. Пузырился кровью. Глаза широко открытые, полные ужаса и... чего-то еще. Смотрел на меня. Его рука дернулась, слабо ткнула в карман своих брюк.

— В... кармане... — захлебнулся он. — Теле... фон... Первый... номер...

Я судорожно полез в его карман. Вытащил старую кнопочную "Нокию". Входящие. Первый номер. Нажал вызов.

Трубку сняли сразу. Знакомый басовитый, грубый голос: — Андрюшка, привет! Ну как делюга?

— Валера? — мой голос сорвался.

Пауза. Потом – ледяное: — Ромка? Сколько раз тебе говорил – батя. Хотя... теперь уже не надо. Я так понимаю, Андрюша окочурился? — Спокойно. Как о погоде. — Ну не беда. Так и от него так хотелось избавиться.

Мир перевернулся.

— Сынулька, не сердчай, — продолжал этот голос, — но ты мне уже не нужен. Знаешь, времена поменялись. Теперь я хочу стать добропорядочным. Депутатом, например. А вот с таким багажом... — он имел в виду меня, — ...в порядочное общество не ворвешься. За собой надо чистить. Плохо, что тебя плохому научили, но чего уж слезы лить... Плохой из меня папка.

Я орал. Что-то бессвязное. — Я тебя заебашу! Выблядок!

— Тихо! — рявкнул он в трубку. — Не залупайся! Даю тебе шесть часов. И больше тебе в этом городе делать нечего. А если что-то вякнуть кому захочешь – выпотрошим и в бетон закопаем. С днем рождения, пиздюк!

Гудки.

Я посмотрел на Андрея. Его глаза остекленели. Дыхания не было. Сердце не билось. Я начал истерично давить ему на грудь, пытаясь запустить сердце.

— СУКА! Почему я отвлекся?! ПОЧЕМУ?!

Меня рвало от осознания: я упустил последние секунды, когда он был еще жив. Когда он смотрел на меня. Я бросил его тело. Отполз. Меня вывернуло. Слезы не останавливались. Поднялся жар. Я горел. Бред. Боль в груди смешалась с адской болью внутри.

Дальше все как на автомате. Гитарный чехол. Тайник в квартире Андрея. Наш общий тайник. Деньги. Билет на ближайший поезд. Куда угодно. В пустом купе, которое я снял целиком, я зашивал себе бок грязной иглой и ниткой из аптечки. Пуля осталась где-то под ребрами. Дорога была как в тумане. Пустота. Полная, всепоглощающая.

И только потом, уже почти на месте, я заметил записку, которая появилась в тайнике и впопыхах схвачена мной. Она лежала на столике купе. Я развернул скомканный листок. На одной стороне – кривой рисунок: Смерть с косой. На другой – корявая, но четкая надпись: «Живи дальше! По нормальному!».

Когда приехал, снял первую попавшуюся квартиру. За щедрую плату хозяин не задавал вопросов. Потом нашел тату-салон. Набил на спине тот самый рисунок. Смерть с косой. На память. А дальше... А дальше вы и сами знаете.

* * *

Он умолк. Его фигура на кровати, освещенная бледным лунным светом, казалась изваянием из черного камня. Только легкая дрожь в плечах выдавала, что внутри этого камня – бурлящая лава. Максим рядом сжал мою руку на его плече так, что кости затрещали. В домике снова воцарилась тишина. Густая, как смола.

— Я... — Голос Максима сорвался, хриплый, неуверенный. Он откашлялся, сглотнул ком в горле. — Не могу сейчас сказать что-то умное, Ром. И... не знаю, как реагировать. Да я дурак! — Он вдруг стукнул себя кулаком в грудь. — Но я... — он повернулся к Роме, спиной ко мне, его голос стал громче, натужным, но твердым. — Я назвал тебя другом! Назвал! Сколько раз ты меня выручал? А? А когда согласился жить со мной... — голос Макса дрогнул, но он продолжил, будто продираясь сквозь колючую проволоку. — ... когда я сбежал из дома. Ты меня пустил. Просто пустил. И не лез с дурацкими словами. Просто был.

Он сделал шаг к кровати. Его руки сжались в кулаки.

— Мне... Мне мерзко от того, что ты рассказал. Правда, мерзко. — Он выдохнул резко. — Но ты... ты – мой друг! Ты им был! И я... я не отвернусь. Не-ет! — Он почти выкрикнул последнее слово. — Даже если все от тебя будут шарахаться! Я – нет! Понял? Я НЕТ!

И тут по моим щекам покатились слезы. Теплые, соленые. Они текли сами. Я не смахивал их.

— Я... я просто в ахуе, — прохрипел я, голос срываясь на хрип от накативших слез. — Полный, абсолютный ахуй. От всего... что ты сказал. От этой... жести. — Я сглотнул, пытаясь выдавить слова сквозь ком в горле. — Но ты... ты ведь и меня принял. Таким уебищем, каким я был. Ты разговаривал со мной. До поздней ночи. Сидел на крыльце, слушал мои тупые истории. Ты пытался... вдолбить мне в башку какие-то правильные мысли. Как, сука... — голос сорвался в шепот, — ...как после всего ЭТОГО... — я махнул рукой в сторону, будто показывая на весь кошмар его рассказа, — ...я МОГУ от тебя отвернуться?

Мы уставились на Рому. Он все еще сидел спиной, силуэт неподвижен на фоне звездного неба за окном.

И он... наконец... повернулся.

Медленно. Словно каждое движение давалось невероятным усилием. Его лицо было во тьме, но лунный свет скользнул по мокрой полосе на его щеке. Одна-единственная слеза. Блеснувшая и исчезнувшая в тени скулы.

Максим не выдержал. С рыдающим всхлипом, он рухнул вперед на колени перед кроватью и обхватил Рому руками. Обнял его так, как будто пытался защитить от всего мира. Его плечи затряслись. Я шагнул вперед. Обхватил их обоих.

И тогда Рома разрыдался.

Сначала тихий, сдавленный стон. Потом – хриплый, надрывный вдох. И наконец – глубокие, утробные рыдания, вырывавшиеся из него, будто рвали плоть изнутри. Его тело затряслось в наших объятиях. Он наклонил голову, уткнувшись лбом в плечо Максима, и его спина содрогалась под моей рукой. Боль, годами лежавшая камнем, прорвала плотину.

— С-спасибо... — выдавил он сквозь рыдания, голос разбитый, неузнаваемый. — Спасибо...

Рыдания постепенно стихли. Мы разомкнули объятия, отстранились друг от друга, словно немного смущенные этой вспышкой откровенности. Рома первым нарушил молчание, грубо вытирая остатки слез тыльной стороной руки. Его голос был хриплым, но в нем снова появилась знакомая, чуть кривая усмешка.

— Мужики, ну и гейство сейчас происходило, — процедил он, избегая прямых взглядов.

Я фыркнул, не сдержав смешка, который прозвучал как глоток свежего воздуха после удушья.
— Да хватит что ль! — ткнул я пальцем в сторону Ромы. — Всю атмосферу попортил!

Максим, все еще вытирая мокрое лицо рукавом, посмотрел на Рому. В его глазах светилось облегчение, но и вопрос, который не давал покоя.
— Ром, ты конечно извини, — начал он осторожно. — Но почему ты все таки... ну, резать пошел? Это ж... — он поискал слова, — ...как будто на тебя не похоже. Даже после всего услышанного.

Рома отвел взгляд в сторону окна. Его лицо снова стало непроницаемым, но в голосе прозвучала усталая горечь.
— Каждый божий день я мучаюсь от кошмаров. Каждую ночь. И даже вижу его... — Он замолчал на секунду, губы плотно сжались, потом продолжил тише: — Он говорит со мной. Все время. Но я ему никогда не отвечаю. Сука! — Он резко сжал кулак. — Ведь как он и завещал, пытаюсь жить нормально. По-нормальному! Но вот сегодня утром... как будто наковальней ударило. Всё это резко начало давить. Так, как никогда раньше. Странно.

— Резко? — насторожился я.

Рома кивнул, все еще глядя в темноту:
— Да, именно резко. Как щелчок. Потом... все как в тумане. Помню только лес, нож... и желание, чтобы все это кончилось. Навсегда.

Максим нахмурился, переваривая услышанное.
— А того... кого ты видишь... Это... Андрей?

— Да... — Рома коротко кивнул, не поворачивая головы.

У меня будто пазл в голове сложился. Лиины слова про фантома, ее спокойное объяснение – все встало на свои места.
— Ром, — сказал я твердо, привлекая его внимание. — Если что, могу обрадовать – ты не псих. Тот, кого ты видишь... это фантом. Ну, как Лия объяснила, это подвид нечисти. Значит, он... Андрей... не упокоился.

Рома медленно повернулся ко мне. На его лице мелькнуло что-то странное – не облегчение, а скорее горькое изумление. Потом он рассмеялся. Коротко, сухо, без радости.
— Значит, ты хочешь сказать, — его голос звучал с ледяной иронией, — что он был реален? Все это время? И я... я просто так его игнорировал? Не слушал? Не отвечал?

Он замолчал. Лицо его вдруг резко побелело, даже в полутьме это было заметно. Глаза закатились, потеряв фокус. Он покачнулся, пытаясь опереться рукой о край кровати, но рука дрогнула и соскользнула.

— Так-так! Тихо-тихо! — вскрикнул я, подхватывая Рому под руку, аккуратно укладывая на подушку. — Макс! Сбегай, быстро! К Дмитрию или Лии... Я не знаю кто ближе! Они же просили сказать, когда он проснется! Беги!

Максим, не задавая лишних вопросов, одним прыжком сорвался с места и юркнул в распахнутую дверь, исчезнув в ночи. И через всего пару минут пришли Лия и Дмитрий. Они попросили меня удалиться и зайти чуть-чуть попозже. И меня быстро выставили за дверь захлопнув её за мной. Тут же подбежал Максим.

— Елки! — сказал он глотая жадно воздух — Капец, они быстрые. Фух.

— И не говори. — подтвердил я, спускаясь с лестницы. — Теперь пока что в домик нельзя.

— Почему? Чего секретного?

— Да я сам не понял.

Максим помолчал, окинув взглядом спящий лагерь. Потом хитро прищурился, ткнув меня локтем:
— Слушай, Владосик... — он потер ладони. — А ты хавать хочешь? Честно?

Ответом было громкое урчание у меня в животе. Голод впился когтями.
— Да! — выпалил я. — Но столовка закрыта. Сто пудов все на замках.
— Хе-хе, — осклабился Максим. — А мы пролезем. Сонник прошел полчаса назад, там точно что-то осталось?

Мы растворились в тенях. Крались вдоль стен, замирая у каждого шороха. Задний фасад столовой, кухонный блок. И там – приоткрытое окно! Всего на пару сантиметров, для проветривания. Старая рама без шпингалета.

— Во! Туда нам надо! — шепнул Максим, указывая.

Я оценил высоту. Новые силы бурлили под кожей. Без раздумий отступил на шаг, разбежался и легко, как кошка, запрыгнул, ухватившись за подоконник. Одним движением подтянулся и перекатился внутрь, мягко приземлившись на кухонный линолеум.

Снизу донесся шепот:
— Выпендриваешься? — Максим высунул голову в проем, ухмыляясь.

— Разумеется! — шикнул я в ответ, убирая руки от лица. — Залазь!

Максим подтянулся с легким кряхтением и вполз в кухню.

Внутри было светло. Огромные окна кухни и столовой заливали пространство холодным, серебристым светом почти полной луны. Тени лежали четкими силуэтами, а лунные дорожки скользили по кафельному полу, выхватывая блеск нержавеющей плиты, ряды кастрюль на стеллажах, столы и стулья в основном зале.

— Ничего себе, — прошептал Максим, оглядываясь. — Как в фильме про привидений... Только пахнет вкусно.

Мы замерли, прислушиваясь. Тишина. Только тиканье часов и далекий гул холодильника. Света было достаточно, чтобы искать без фонарей.

— Погнали искать! — скомандовал Максим шепотом.

Мы зашарили по кухне. Лунные блики помогали. И вот удача! Возле гудящего холодильника – большая картонная коробка. Максим приподнял крышку.

— Джекпот! — прошипел он.

В коробке аккуратными рядами стояли пакеты с кефиром! Холодные, влажные от конденсата. Рядом, на столешнице, под лунным светом, как на сцене, лежали два огромных бумажных пакета, туго набитых булками! Пшеничными, румяными, размером с кулак.

— Ого! Целое состояние! — не удержался я.

— Ха! Наш клад! — Максим уже набивал карманы шорт и полы рубашки холодными пакетами кефира. — Хватай булки! Быстро!

Я схватил пакеты. Они были тяжелыми, аромат свежего хлеба щекотал ноздри. Максим, раздувшийся от кефира, походил на сумчатого.

— А че уходить? — вдруг сказал он, оглядывая залитую светом столовую за дверью кухни. — Тут же столы есть! И никто не помешает. Рискнем?

Идея была дерзкой. Но голод и адреналин перевесили. Мы проскользнули в столовую. Лунный свет лился через высокие окна, превращая ряды столов и скамеек в театр теней. Мы выбрали стол у дальнего окна, в глубокой тени, но с хорошим обзором на вход.

— Королевский прием! — провозгласил Максим шепотом, расставляя на столе пакеты с кефиром.

Я вывалил булки из пакетов. Они громко зашуршали по пластиковой скатерти, звук показался оглушительным в тишине. Мы замерли. Ничего. Только луна смотрела в окно.

Мы уселись. Максим ловко прокусил уголок пакета с кефиром и начал жадно пить. Я отломил большой кусок булки – она была еще мягкой внутри, с хрустящей корочкой – и впился в него зубами. Вкус был невероятным. Простота хлеба, кислинка холодного кефира... Это был пир.

— То, что доктор прописал, — прохрипел Максим, отрываясь от пакета и хватая булку. — Аж жить легче стало. Как думаешь, Ромке тоже кефирчика оставить?

— Не, нельзя, — с набитым ртом пробормотал я, чувствуя, как голодная дрожь в желудке наконец утихает, сменяясь приятной тяжестью. — Ему до завтра есть нельзя.

— А давай тогда наперегонки – кто больше выпьет? — с улыбкой до ушей предложил он.

– А давай!

Итог: Максим выпил пять пакетов и сдался, мной было уничтожено одиннадцать. Это было безоговорочной победой.

Максим скрестил руки на груди, фальшиво фыркнул и отвернулся к лунному окну:
— Иди ты, дурь нечеловеческая! Вот если б мы сейчас в кску зашли, на дасте встретились в лонге на АВП – ты б сосал, ракообразный!

Я рассмеялся, чуть не поперхнувшись булкой. Крошки посыпались на лунный пластик стола.
— Да хватит что ль! — выдохнул я, смахивая крошки. — Я бы против тебя за дрота в жизни не вышел. — Отпил кефира, холодная струя ударила в разгоряченное горло. Помолчал, глядя на его профиль, серебрившийся в лунном свете. В столовой стало тихо-тихо, только наши голоса и шуршание пакетов нарушали мертвый покой. — Слушай, Макс...

Он обернулся, насторожившись, отбрасывая тень на скатерть.
— Что?

— Тупой вопрос, но... как нам реагировать на всё, что Рома выложил? — Я сжал пустой пакет от кефира, шуршание громко разнеслось под высоким потолком. — Я... не знаю, что чувствовать. Злость? Жалость? Пустоту?

Максим отломил кусок булки, долго жевал, глядя не на меня, а куда-то в лунную дорожку на полу.
— А ты зачем у меня-то спрашиваешь? — Голос звучал устало, но без привычной ехидцы. Он разгладил мятый пакет на столе. — Сам должен ответить. Я... — Он замолчал, втянул щеки. — Я на самом деле понимаю, почему он молчал. Мы бы не поняли. Никогда. Пока сами не оказались вот... тут. — Он стукнул костяшкой пальца по пластиковой скатерти. Звук был гулким. — Но сегодня... это был отличный шанс.

Я кивнул, глядя на крошки перед собой. Они блестели в лунном свете, как песок на берегу чужой планеты.
— Ага. Как будто его прошлое... — я искал слово, — ...сглаживается. На фоне всего этого.

— В точку! — Максим швырнул в меня смятой бумажкой от кефира. Она мягко шлепнулась о мою рубашку. — Но знаешь, что меня... чуть успокаивает? Не сильно, но всё же. — Он откинулся на спинку скамьи, запрокинув голову. Лунный свет скользнул по его горлу, по напряженной линии челюсти. — Эти события — его кошмары, наша тоска по дому... их еще не было. Мы в прошлом, Влад. В том времени, где нас с тобой... — он ткнул пальцем в мою грудь, потом в свою, — ...еще даже не родили. У меня сейчас нет прошлого. Вообще. — Голос дрогнул, став тише шепота. — Понимаешь? Мы... чистый лист. И у нас нет вчера. Только завтра.

Я замер. Мысль ударила с неожиданной силой, заставив сердце екнуто. Чистый лист... Без госпиталя, без костылей, без взгляда врача, сказавшего «навсегда».
— И правда... — прошептал я. — Если мы тут исчезнем... никто даже не заметит. Ни следа. Как будто нас и не было...

— Вот именно! — Максим щелкнул пальцами. Тень улыбнулась в полутьме. — Так что это... чертов шанс, Влад. Начало с чистого листа. — Он замолчал, вдруг сгорбившись. Его пальцы сжали пустой пакет так, что он хрустнул. Голос стал глухим. — Но я... я чертовски хочу обратно. Знаешь?

Тишина повисла густая, сладкая от запаха хлеба и кислинки кефира. Лунный свет, падающий в высокое окно, казался холодным и бесконечно далеким. Я не стал спрашивать. Знал.
— Скучаешь по ней? — тихо выдохнул я, глядя на его сжатые кулаки на столе.

Он не ответил сразу. Просто поднял голову. Лунная дорожка легла прямо на его лицо. И я увидел – по светлой коже, прямо через веснушки, катится слеза. Одна. Она упали на пластиковую скатерть, оставили темные круглые пятна.

— Каждый минуту, — прошептал он так тихо, что слова слились с тиканьем кухонных часов где-то вдалеке. — Каждую секунду. Как будто... легкое вырвали. И дышать больно. Вот так. — Он показал на свою грудь сжатым кулаком.

Молчание снова сомкнулось вокруг нас, плотное, как ночь за окнами столовой. Даже крошки на столе казались частью какого-то застывшего лунного пейзажа – далекими, холодными планетами на пластиковой скатерти-пустыне. Воздух был густым от невысказанного, от тяжести Роминых слов, смешанной с кисловатым запахом кефира и пылью. Лунный свет, заливший пустые ряды столов и скамеек, превращал знакомое пространство в чужое, замершее царство теней. Мы сидели в самом центре этого безмолвия – два островка тепла и недавнего смеха в огромном, холодном море серебристого света и прошлого, которое не было нашим, но теперь навсегда стало частью нас. Будущее, то самое "чистое завтра", висело где-то там, за окнами, в непроглядной тьме леса, под холодным взглядом неполной, но уже зловещей луны.