Потерянный рай
Город внизу дышал синими огнями. Мириады фонарей, окутанных ночной влагой, мерцали, как усыпанное самоцветами покрывало. Ни одной звезды на небе – лишь бездонная чернота, отчего земные огни казались еще ярче, теплее. Я стоял на смотровой, и ветер обнимал меня. Не выл – напевал. Тихую, чарующую мелодию, овевая кожу прохладой, которая щекотала нервы, а не резала. Его мелодия.
Оборвалось пение. Тишина стала звенящей, ожидающей.
Я обернулся. Она.
Стояла в шаге, окутанная мягким сиянием, как утренний туман над рекой. Облик – знакомый до боли в груди, до спазма в горле. Но черты лица растворялись в переливающемся свете, как будто смотрел сквозь струящуюся воду. Прекрасная. Недосягаемая.
Мысль о ней заполнила все. Вытеснила город, небо, ветер. Осталась только Она в центре моего мира. Хотел впиться взглядом, запечатлеть каждую линию, каждую тень – но образ ускользал, таял на глазах, оставляя лишь щемящее чувство знания. Знания, что она – все. Что она меняет что-то глубоко внутри. Перестраивает мир.
По ее щеке скатилась слеза. Чистая, как алмаз. Блеснула в призрачном свете.
Сердце рванулось вперед. Рука потянулась сквозь прохладный воздух, жаждала стереть эту слезу, прикоснуться к теплой коже, вдохнуть знакомый запах, обнять и никогда не отпускать. Удержать этот миг.
...
Темнота. Давящая тишина. Запах пыли и затхлости. Гулкая пустота в груди – как будто вырвали самое ценное. Я лежал в своей камере – комнате, где время остановилось два года назад. Простыни сползли на пол. Тело ныло, будто его сбросили с высоты той смотровой площадки.
~ Прошу... не уходи... Вернись...~ – мысль-стон, беспомощная и знакомая.
~Хватит мучить... или нет... мучай... только не уходи...~
Сел на край кровати. Пружины вздохнули жалобно. Взгляд автоматически нашел трещину в линолеуме – старую, как моя тоска. В том сне... там был не я. А как будто кто-то другой...
Пальцы наткнулись на холодный корпус смартфона. Потрескавшийся экран вспыхнул слепящим бело-синим: 14:30. Пять часов. Пять часов рая. Или ада? Ад – это пробуждение.
«Вжжжжж! Вжжжжж!»
Телефон завибрировал, как оса в кулаке. «Максим». Поднес трубку к уху. Голос был чужим – прокуренным, сонным.
– Алло?
– Владос!? – радостный вопль чуть не пробил барабанную перепонку. – Жив-здоров? Давно не виделись!
– Ага... Целые сутки, – выдавил я, ирония горькая, как полынь.
– Чем убиваешь день?
– Лежу. Пытаюсь не дышать, чтобы ты не заметил. – пробормотал я, глядя на пыль, танцующую в луче солнца. – Плохо получается.
– Брось! Приезжай! Идея – огонь!
– Какая? – без интереса отрезал я.
– Лагерь! Заброшка! «Дубрава»! Помнишь, я тебе про него?
– Макс, нет, – ответил я на автомате. – Не мое. Лень шевелиться.
– Ой, да ладно тебе! – голос стал настойчивым, как дрель. – Заскочим на полчасика! Развеешься! Глядишь, и настроение поднимется!
Молчание. В трубке шипело. В висках глухо стучало. Последний день свободы перед школой. Перед этим адом «будущее». Перед... всем. И эта зияющая дыра в груди после сна...
~ Может, он прав? Может, хоть что-то заглушит эту боль? Хотя бы на время. Хуже уже некуда. ~
– Ладно, – капитулировал я. – Уговорил.
– Супер! – торжествовал Максим. – Рекорд! Через полчаса жду!
– Жди, – бросил я и скинул. Звук разрыва связи – как хлопок дверью в пустой комнате.
Еще минуту сидел, глядя в ту же трещину. Казалось, в ее глубине мелькнуло отражение Ее сияния. Встряхнулся. Бред. Поднялся. Колени подкосились на миг. Побрел в ванную. Оперся о холодный кафель раковины, прижал лоб к зеркалу. В запотевшем, мутном стекле – знакомые карие глаза. Усталые. Пустые. И над ними – три рваных шрама. Как шрамы на душе. Физическое напоминание о том, что разбито навсегда. А рядом – призрак Ее образа. Две недели. Каждую ночь. Плач. Ощущение бездонной потери при пробуждении. Тоска, тяжелая и промозглая. Любая попытка понять, кто она, почему плачет – и руки начинают дрожать, сердце сжимает ледяной кулак. Оставалось только бежать. От вопросов. От боли. От себя.
~ Ненавижу эту пустоту... Когда знаешь, что потерял что-то главное... но не помнишь что...~
~ Или боишься вспомнить? ~
Широко открыл кран, шум воды заглушил мысли. Облил лицо ледяными струями. Не помогло. В зеркале – щетина, колючая и небрежная. Волосы – гнездо после урагана. Видок – как после недельного запоя.
~ Хотя бы лицо приведу в порядок приведу. ~
Бритва заскрежетала по щетине. Механически. Движения – резкие, будто сдирал с себя старую кожу. Умылся. Волосы кое-как пригладил водой. В зеркале – все тот же парень с пустыми глазами и тремя шрамами-когтями на лбу. Тональный крем матери пылился на полке. Рука потянулась... и опустилась.
~И так сойдёт. Кого я обманываю?~
Из кухни потянуло пряным ароматом черного чая. И чем-то... печеным. Сладковатым. Сердце неприятно кольнуло. Предчувствие?
Мама сидела за столом у окна. Подперла голову рукой, смотрела в серую пелену неба за стеклом, словно пыталась разглядеть в ней ответ на незаданный вопрос. Перед ней – две аккуратные кучки: яркие фантики и нетронутые шоколадные конфеты. Сцена тихой грусти, нарушаемая только тиканьем часов.
Я отодвинул стул, плетью хлестнувшее по тишине. Присел. Голос звучал чужим, натянуто-бодрым:
– Доброе утро, Мамуль.
Она вздрогнула, обернулась. Улыбка – теплая, но с усталой тенью в уголках глаз.
– Добрый день, Мась, – поправила она мягко. – Уже второй час.
– Точняк, – кивнул я, избегая ее взгляда. – Конфетами объедаемся с утра пораньше?
– Эй, я не объедаюсь! – нахмурилась она, мило складывая губы бантиком. – Просто... душа просит сладкого. Иногда.
– Сладкое с утра – вредно, – автоматически буркнул я, глядя на фантики.
– Владик, уже день, – напомнила она, но без упрека. – Чай? Кофе? Или... – ее глаза блеснули знакомой игривостью, – ...потанцуем?
Старая шутка. Отозвалась тупой болью где-то под ребрами. Танцевал когда-то... На льду.
– Кофе – гениально, – попытался парировать. – Но выбор падает на покушать. Танцы... – махнул рукой, – прости, миледи, не в форме сегодня.
Усмешка сорвалась с губ. Мама тихо захихикала. На миг ее лицо помолодело.
– Ну уж и быть. А я вчера котлет нажарила. Будешь?
– Конечно, Мам.
– В холодильнике. На верхней полке.
Я достал тарелку с аккуратными, чуть подрумяненными котлетами. Засунул в микроволновку. Сорок секунд механического гула – и писк. Тарелка – на стол.
– Ну что ж... приятного аппетита.
Первая котлета исчезла почти мгновенно. Голод напоминал о себе. Вторую я растягивал, пытаясь впитать вкус – домашний, теплый, настоящий. Контраст с внутренней пустотой.
– Вкусно? – спросила мама, откусывая конфету. – А то, мне кажется, чуть подгорели...
– Божественно, – честно сказал я. – Спасибо.
– Ой, засмущал! – она махнула рукой, но щеки порозовели. – Кстати... завтра первое сентября. Готов к десятому классу? К вузам?
Воздух сгустился. "Кем быть?". "Ты должен". "Решай".
– Не готов, – выдавил я, уставившись в потолок. Сухо. Резко.
Мама вздохнула. Не упрек – скорее, усталое понимание.
– Мася... Тебе нужно определиться. А то поступишь... куда не хочешь. Потом жалеть будешь. Соберись, Владик.
~ Ты должен. Ты обязан. Бессмертная классика... ~ – зазвучало в голове.
– Хо-ро-шо, – протянул я, отодвигая пустую тарелку. Мамина конфетная трапеза тоже подошла к концу.
– Вкусновато, – констатировала она. – Но маловато.
– Ладно, Мамуль, я пошел, – поднялся я. Колено стрельнуло – забытая боль вернулась.
– Куда? – насторожилась она.
– Максим с Ромой. Какая-то их авантюра.
– О! – лицо мамы осветилось. – Опять к Максимке! Передай им привет!
– Ага.
– Стой! – она юрко вскочила. – Подожди секунду!
Зашуршали пакеты. Она порылась в своем "пакете с пакетами", достала три штуки и начала быстро укладывать что-то: – Так, курник передашь... Яблочки с дачи... И апельсины. Рома их любит.
– Мам, у них еда есть! – попытался возразить я, зная, что бесполезно.
– Мася, это гостинцы! – она строго ткнула пальцем в воздух. – Витамины! И скажи... чтоб завтра пришли нарядными. Пирог испеку. Сфотографирую вас на память. С цветами!
~ Боже... опять?! Хотя... Рома в бабочке... ~ – мелькнула дикая картинка.
– Ладно, – сдался я. – Передам. Я пошел... одеваться.
В комнате – хаос. Рюкзак. Туда полетело: зарядка, мамины «гостинцы», сто рублей... и бита. Деревянная, тяжелая. Последнее, что осталось от отца.
~ Нахрена она? ~
Рука сама потянулась к ней.
~ Может... пригодится? Или... нет? ~
Сунул в рюкзак.
~ Ладно. Возьму. ~
Натянул черные джинсы, старую кофту, прожженную пеплом в нескольких местах. Но уже плевать.
У входной двери, натягивая кеды, мельком глянул на маму. Она стояла на кухне, протирая стол, ее профиль – знакомый, родной, уязвимый. И вдруг – удар под дых. Острая, щемящая тоска. Будто прощаюсь. В сознании всплыл образ: зимний вечер... Она сидит рядом, тихо напевает старую песню... Тепло ее рук... За окном – тихий вальс снежинок... И Ее облик... такой же родной, как этот.
~ Стоп. Что? ~
Не думая, рванул к ней. Обнял. Крепко. Прижался лицом к ее волосам. Пахло чаем и домашним теплом.
– Я люблю тебя, Мам, – прошептал, голос предательски дрогнул.
Она замерла, потом обняла в ответ, крепко.
– И я тебя, Владик... – ее голос был теплым, но затем зазвучал с привычной легкой укоризной: – Блин, ну что ты на кухню заперся в грязных кедах?
Я фыркнул, отпуская ее. – Прости! Сегодня буду... не поздно!
Вышел на лестничную площадку. Дверь захлопнулась. Фальшивая улыбка сползла с лица.
~ Вроде бы всё хорошо... но... ~
Мерзотная улица встретила полной глоткой. Забитая под завязку урна воняла гнилью. Асфальт, серый и липкий от недавнего дождя, был усеян бычками, будто оспинами. Рядом – скелет дерева, на ветке которого болталась грязная тряпка, как жалкий флаг капитуляции.
~ Россия-матушка. Красота. ~
Заткнул уши наушниками. Включил первое попавшееся в фонотеке Ромы – какой-то хриплый вой под грязные аккорды. Закурил. Глубоко. Горький дым наполнил легкие, знакомый яд.
~ Таблетка-пустышка. ~
Эффекта ноль, но ритуал успокаивал. Обычно. Сейчас – нет. Мозг отчаянно цеплялся за хаос музыки, пытаясь заглушить ураган мыслей: сон, мама, эта проклятая пустота... Смятение только росло. Что-то внутри вопило сиреной тревоги.
~ И зачем? Ради чего? Жизнь – танец? Да, у каждого свой ритм. А у меня... ритм сломан. Отобрали все. Слух потерян. Движения нет. Остались лишь пустые иллюзии да течение, куда плыть – неизвестно... ~
Остановился. Истерическая усмешка расползлась по лицу. Сжал зубами почти дотлевший бычок. Горечь пепла на языке.
~ Два года... С тех пор... и лед... ~ – мысль оборвалась.
Толчок в плечо.
Резкий, грубый. Мужик. Лет тридцать пять. Пропитый вид. Худой. Грязная помятая олимпийка, кепка-восьмиклинка съехала набекрень. Весь его вид источал агрессию и дешевый перегар. Он развернулся, губы уже складывались в привычную матерную брань...
Но в наушниках композиция сменилась на что-то тяжелое, грохочущее. Щелчок в голове. Я затянулся последним дымком из бычка и выпустил ему аккуратным колечком прямо в лицо. Сквозь музыку крикнул:
– Да пошел ты!
Его реакция была мгновенной. Звериной. – Ах ты ж, сучонок!
Удар. Увесистый, точный. Прямо в переносицу. Я качнулся, но устоял. Теплая струйка крови хлынула из ноздрей, заливая губы. Медный привкус во рту.
~ Вот уебак... ~
Ответил. Молниеносный удар в челюсть. Он отшатнулся, глаза полезли на лоб от неожиданности. Не дал опомниться. Удар. Еще удар. Кулак врезался в мякоть щеки, в скулу. Кровь брызнула из его рта, теплыми каплями на мою кофту. Костяшки горели огнем – кожа слезла. Я вложил всю накопленную ярость, всю боль, всю пустоту в следующий удар – самый сильный.
Хруст.
В запястье. И противный, мокрый треск где-то в его лице. Он рухнул на колени. Два зуба выпали на асфальт.
– НЕ ОЖИДАЛ, МУДИЛА!? – рев вырвался из горла, как из трубы, заглушая музыку. Нечеловеческий рык – от нестерпимой смеси гнева, ненависти и всепоглощающей ярости, что рвалась наружу. Эти чувства, как огненная воронка, выжигали во мне все человеческое. С каждым ударом я превращался... во что-то темное...
Слепота. Только тепло крови на костяшках. Только хрип в его горле. Двумя руками вцепился в его всклокоченные волосы, пригнул голову. Начал бить коленом. Снова и снова. В эту пьяную, сопливую морду. Он был идеальным громоотводом. Хотел выплеснуть ВСЕ: смятение, боль, ненависть, непонимание. Все это переплавилось в чистую, первобытную жестокость. Старая травма огненной иглой впилась в тело, но вместе с диким гитарным воем в ушах создавало странную, пьянящую эйфорию.
~ Хочу, чтобы ты, сука, прочувствовал ВСЮ мою боль! Думаешь, одному тебе, уебану плоха? ~
Чья-то рука легла на плечо. Легко, но неотступно. Резко обернулся. Бабка. Мелкая, сморщенная. Музыка стихла – или я ее выключил? Слышен ее тонкий, испуганный голосок:
– Ну что ж делается-то средь бела дня? Отпусти ты его! Убьешь!
В ее глазах – чистый ужас. Я для нее был монстром, терзающим жертву. Она трясла меня за плечо, что-то бормотала, но я уже не слышал. Только волна острого отвращения к себе накрыла с головой.
~ ...Но я... Я ведь... ~ – жалкая попытка оправдаться провалилась. Разжал руки. Мужик рухнул на асфальт, схватился за окровавленный рот, замычал, как раненый зверь. Огляделся. Улица. Бабка. Кровь на асфальте, на моих руках, на кофте... Что я наделал?
– Жить будет... – пробормотал я, пятясь. Робко. И попытался уйти. Быстро.
Хромал. Каждый шаг отдавался адской болью в колене, будто в сустав забили ржавый гвоздь. Нога подворачивалась, заставляя кусать губу до крови. В ушах звенело – то ли от удара, то ли от воплей того мудака, то ли от оглушительной тишины внутри. Кровь. Она была везде: липла к рукам, засохшей коркой на лице, алыми пятнами на серой кофте. Трясущимися пальцами пытался стереть ее со щеки – лишь размазал в грязную маску. Воняло железом, потом и страхом. Его страхом.
~ Зачем?.. ~ – мысль пуля, глупая и беспомощная. – ~ Мог пройти мимо... Мог стерпеть... ~
Ярость вспыхнула снова, белая и слепая. Кулак резанул воздух впустую. Злоба, черная и вязкая, как мазут, осела на душе. Не ушла. Не выплеснулась до конца.
Ноги сами привели к знакомому подъезду. Ромы. Вдавил кнопку домофона. Гудки казались бесконечными. Наконец – хриплый, сонный голос:
– Кто?
– Я! – голос сорвался на визг. Силы держаться не было.
Щелчок замка. Я ввалился в подъезд. Запах сырости, старого линолеума и... чего-то сладковатого. Тяжелая металлическая дверь захлопнулась за спиной с гулким эхом, отрезая от улицы.
Подъем по лестнице был пыткой. Каждая ступенька – нож в колено. Опирался на перила, оставляя кровавые отпечатки на пыльной краске. Что-то холодное и тяжелое, как гиря, перекатывалось от виска к виску. Кружилась голова. Последний пролет. Звонок.
– Вы кто такие? Я вас не звал! – донесся из-за двери звонкий, нарочито-дурашливый голос Максима.
– Макс, бл... открывай! – простонал я, прислоняясь лбом к холодному дереву двери. Силы кончались.
Дверь распахнулась. На пороге – Максим. Блондинистый, веснушчатый, с глазами цвета молодой травы и улыбкой, яркой, как июльское солнце. Она мгновенно сползла с его лица, сменившись шоком.
– Опа, приехали... – выдохнул он, окидывая меня быстрым, оценивающим взглядом – от разбитого носа до грязных кед. – И что же с тобой случилось, Сусанин ты наш?
С бабкой в трамвае место не поделил? – я попытался ухмыльнуться, но лицо свело судорогой.
– Шутишь, да? Значит, мозги не отбили. Иди умойся, а я щас перекись принесу. – Он ловко подхватил меня под руку, почти втащил в квартиру. Его хватка была крепкой, уверенной.
Ванная. Теплая вода из крана – блаженство. Я судорожно тер руки, лицо, шею, смывая запекшуюся коричневую корку. Вода в раковине становилась розовой, потом мутно-красной. Грязь, кровь, чужое и свое – все уплывало в слив. Осталось одно – заглушить эту дрожь внутри, этот ледяной ком страха и самоотвращения. Но он сидел глубоко, в самой грудной клетке, пульсируя черным вихрем. Я снова мог лишь подавить. Заткнуть. Убежать. Прозрачно-алая вода с грязной пеной ушла в трубу, будто смывая не только следы драки, но и последние остатки утра.
Зайдя в зал, я едва разглядел Рому в полутьме – он спал, свернувшись калачиком на узкой кровати, лицо зарыто в подушку. Тишину резал хриплый голос из динамиков старого магнитофона: что-то бунтарское, гитарное. Цой? Кино? Я плюхнулся на единственный свободный угол дивана рядом, стараясь не задеть гору футболок на спинке. Ждать Максима. Где он там копается?
Квартира Максима всегда была как после бомбежки, но в этот раз... Книги громоздились пирамидами на полу и подоконнике, перемежаясь башнями из пустых жестяных банок из-под энергетиков. На стене над кроватью висел единственный аккуратный плакат – какой-то истукан в коже, чье имя я опять забыл. Остальное пространство оккупировал хлам Ромы: груды кассет с перемотанной пленкой, потрескавшиеся диски в разорванных конвертах, и повсюду – пыль. Тонкий слой серой ваты на всем, даже на спящем Роме. Воздух пахло паленой пластмассой, пылью и чем-то... псиным? Наверное, Максим опять кого-то притащил.
Внезапно дверь на кухню с треском распахнулась, и в комнату ворвался Максим – настоящий ураган в человеческом обличье.
– Давай-ка, руки сначала обработаем! – выпалил он, уже хватая мою руку ваткой, пропитанной перекисью. Адское жжение заставило меня дёрнуться. Подуть? – съязвил он, сверкая зубами.
– Спасибо, не надо, Мамуль! – я попытался ответить игриво, но голос сорвался на хрип.
– И с кем же у тебя состоялся поединок? -
– спросил он, продолжая обрабатывать.
Я отвел взгляд. – Да, с каким-то борзым мужиком...
– Вот, сейчас скажи, ты же виноват? – Максим не поднимал головы, клея пластырь на другую ссадину.
– С херали баня то горела? – огрызнулся я. – Нет, конечно!
– А если честно? – он настаивал, и в его тоне зазвенело что-то раздражающее.
– Он сам виноват, что барагозить начал! – выпалил я, чувствуя, как знакомый ком ярости снова подкатывает к горлу.
– Ну, ладно, поверю на слова, – Максим вздохнул, накладывая последний пластырь. Он посмотрел мне прямо в глаза. Зеленые, обычно такие озорные, сейчас были серьезны. – Владос, ёмаё! Тебя ж так, когда-нибудь грохнут! Или ты... сам кого-нибудь... – Он не договорил, но смысл повис в воздухе, тяжелый и неудобный. "Покалечишь – Сядешь".
– Понял, понял... – буркнул я, глядя на свои перебинтованные костяшки. Злость уже гасла, оставляя после себя горький осадок стыда и той же, вечной пустоты.
– Так-с, готово! Носопырку, сюда давай. – Максим быстрым движением наклеил пластырь с пахучей мазью на мой нос. – Как новенький! – Он расплылся в улыбке, и схватив аптечку, юркнул обратно на кухню.
Я сидел, сжимая и разжимая обработанную руку. Жжение в костяшках напоминало о том мужике. О его лице. Запах перекиси и мази перебивал вонь табака и крови, но внутри все равно было грязно.
Мой взгляд снова упал на Рому. Он лежал неподвижно, лицом к спинке дивана. Спит.
С дивана донесся хриплый вздох. Рома дернулся, как подкошенный. Секунду его черные глаза, широко распахнутые, безумно метались по комнате, не узнавая ничего. Потом фокус нашел меня. Он медленно сел, проводя ладонью по лицу, стирая следы сна и мгновенной паники. Голос был сонным, но уже с привычной ледяной стрункой:
– Вы чего разорались, валенки? – он тряхнул головой, оглядел комнату, и добавил. – Доктор Менгеле свернул сеанс?
Я обернулся. Рома уже сидел на диване, закутавшись в черное пальто по самые уши, как в саван. Лишь темные глаза да прядь черных волос выбивались из-под поднятого воротника. Лицо было бледным, осунувшимся после сна, но в уголках потрескавшихся губ уже блуждала знакомая ухмылка.
– О, спящая красавица пробудилась! – Я подошел, протягивая руку. — Здорово, Кощей.
– Здоровей видали, – ответил он. Его рука вынырнула из рукава пальто и сцепилась с моей в крепком, холодном рукопожатии. Пальцы были шершавыми, с остатками засохших капель краски или грунтовки. Он не отпускал сразу, приглядываясь к моему разбитому носу, пластырю, к царапинам на костяшках. – Смотрю, дела у тебя не очень. Опять вляпался?
– Да так... — Я отдернул руку, пряча растерзанную кожу в карман. – С мужиком одним. Не поделили... эээ... мировоззрение.
– Мировоззрение? – Рома фыркнул, и его ухмылка стала шире. – Похоже, он свое вбил тебе в череп. А ты свое – ему в челюсть. Справедливо. – Он зябко повел плечами.
– Кстати, вам тут гостинцы передали, – вспомнил я. Открыл рюкзак и достал оттуда пакет с курником, яблоками и апельсинами.
– Апельсины?.. – В его обычно невозмутимых глазах мелькнуло что-то теплое, почти удивление.
– Ага. Мама специально для тебя купила, – подтвердил я.
– Передай ей спасибо... Он быстро отвел взгляд, но я поймал легкое смущение, которое он тут же прикрыл привычной маской. Он резко крикнул в сторону кухни: – МАКС!
Из кухни тут же донеслось: – А-А-А!
– Тут теть Света еду нам передала, положи в холодильник! – приказал Рома.
– Ага! Ещё чего!? Сам встань и положи! – огрызнулся Максим.
Рома нахмурился, его ухмылка сменилась раздражением: – Слышь, гаденыш, я сегодня из-за тебя два раза пол мыл!
– ТЫ САМ ВИНОВАТ, ЧТО МОЮ БАНКУ ОПРОКИНУЛ! – парировал Максим, высунув голову из кухонного проема.
– ТЫ ОХРЕНЕЛ!? Я ЕЁ ОКОЛО КРОВАТИ ПОСТАВИЛ!? – зарычал Рома, приподнимаясь с дивана.
– НО СБИЛ-ТО ЕЁ ТЫ! – не сдавался Максим.
В дверном проеме показалась золотистая макушка Максима.
Рома, пылая от гнева, пригрозил: – Сейчас ты подойдешь – я тебе башку отвинчу!
– Ты сначала догони, рухлять! – дразнил Максим.
– Пизда тебе, ушастый... – прохрипел Рома. С натужным хрипом он поднял с пола свой стоптанный тапок и швырнул его в Максима со всей силы.
Хоть летел снаряд довольно точно, но все равно не смог попасть в цель. Тапок грохнулся о дверной косяк.
– Хах! Косой! – засмеялся Максим, прячась обратно на кухне.
– У меня второй есть! – предупредил Рома, уже нащупывая второй тапок.
Я попытался вмешаться: – Парни, давайте я отнесу?
– Сиди! – резко оборвал меня Рома. Он схватил меня за руку и усадил обратно на кресло. – Свои разборки сами уладим.
Из кухни донесся голос Максима, уже смягченный: – Ладно-ладно! Отнесу!
Наконец продукты доставлены куда надо, только один кусочек курника теперь в руках Максима, который вернулся в зал, облизывая пальцы.
– Ну, что, готовы к приключениям, бойцы? – спросил он, сияя.
Мы с Ромой ответили хором, как по команде: – Нет!
– Ой, да ладно вам! Я же знаю, что готовы! – он отмахнулся рукой от нашего отказа.
– А что там вообще за лагерь? – спросил я.
– Ну, мне про него дедушка рассказывал. Лагерь - «Дубрава». Он 28 лет как заброшен, – начал объяснять Максим.
– Хм, что-то я такого места в нашем городе не припомню, – заметил я.
– И я о том же. Вчера вспомнил, залез в интернет, так и захотелось туда съездить. Ведь мы никогда ещё по заброшенным лагерям не лазили, – продолжил Максим.
– Твоя правда. В принципе, я не против. Ром, а ты как? – я повернулся к Роме.
Рома пожал плечами, все еще поглядывая в сторону кухни, где прятался Максим: – Плевать. Только скажи, где он находится, и как мы туда доберемся?
– Он от нас где-то в пятидесяти километрах, но туда едет только один автобус... – Максим замялся. – Блин, забыл номер.
Он зашел в комнату, присел за компьютерный стол, заваленный бумагами, дисками и пустыми банками. Монитор мерцал тусклым светом. Он принялся прочесывать поисковик, яростно стуча по клавишам. Через несколько секунд он воскликнул: – М! Тытырефто фефятый, во! – сказал златовласый с летящими из рта крошками печенья, которое он успел схватить.
Рома поморщился: – Ты сначала прожуй, а потом уж говори! – Он сверкнул раздраженным взглядом в сторону Максима.
Максим сглотнул и отчетливо произнес: – Четыреста десятый!
Рома кивнул: – Ну, хотя бы ходить много не придется.
– Хочу тебя расстроить - придется. Там от остановки до лагеря топать и топать, – предупредил Максим.
Рома тяжело вздохнул: – Бл... Ладно, Владос, пошли покурим что-ль?
– Пошли, но я, так понимаю, сиг у тебя нету? – уточнил я.
– Е-е-естественно, – протянул он и похлопал меня ладонью по макушке. – На тебя вся надежда, донор никотиновый.
– Ладно, – согласился я. – Только тащи меня до балкона. Колено ноет.
Рома нехотя приподнялся с кровати, положил мою руку себе на плечи, и мы неторопливо зашли на балкон.
Закурили сразу, ничего не ожидая. Ржавые перила впились в ладони. Холодный металл, шершавый под пальцами. Я затянулся глубоко, до хрипа. Дым – горький, едкий – смешался с выхлопной вонью снизу. Где-то далеко скрежетал трамвай.
– Как нога? – Его голос прозвучал глухо, почти в такт шипению табака. Он стоял рядом, неподвижно, как изваяние. Дым струился из ноздрей тонкими серыми змейками, растворяясь в сыром воздухе.
– Более-менее. – Я пнул ногой пустую банку из-под пива. – Сейчас расхожусь – нормально все будет. Главное, не бежать марафон.
– Что ж ты такое делал с ней? – Он не поворачивал головы. Смотрел куда-то поверх крыш, на грязную вату туч.
– Пытался им доказать свое мировоззрение. – Выдохнул клубок дыма. Вспышка ярости, хруст кости, теплая кровь на руках – все вернулось на секунду. Свело желудок.
Над нами повисло молчание. Не неловкое – тяжелое. Только на фоне пейзаж прерывали лишь струящиеся из труб клубы дыма да редкие крики пьяниц из дворов.
Он докурил первым. Сделал это по-своему – не просто затушил. Прикрыл глаза, слегка откинул голову назад, втянув щеки. Последняя затяжка – долгая, медленная, будто высасывал из сигареты самую суть. Потом резко выдохнул остатки дыма в промозглый воздух и бросил бычок в переполненную пепельницу на подоконнике. Точным движением. Его потрескавшиеся губы плотно сжались. Глупо, конечно, находить что-то... красивое в этом. Но у него даже курение – как ритуал. Как будто он не просто травится, а разговаривает с этой дрянью. Но в этом весь он.
Рома стоял почти недвижимо. Лишь изредка пальцы в потрепанных бинтах машинально поправляли повязку на запястье, на шее. Черные волосы, цвета угля, колыхнул внезапный порыв ветра. В такт им качнулась и сережка – маленький, стилизованный перевернутый крест. Холодный блеск металла.
– Ром, – голос сорвался неожиданно даже для меня. – А ты считаешь это место домом? – Я кивнул на захламленную комнату за спиной, на город за перилами.
Он медленно повернул голову. Его черные, заспанные глаза встретились с моими. Бездонные. Как колодцы в мертвой деревне.
– С чего такие вопросы? – Голос ровный, но в нем – стальная нить настороженности.
– Ну просто... – Я замялся.
Он долго смотрел на меня. Молча. Потом уголок его губ дрогнул – не улыбка, скорее тень чего-то усталого.
– ...Дом там, где тебя ждут. – Рома произнес это тихо, почти шепотом, но слова прозвучали с ледяной четкостью. – Значит, мой дом... пока что здесь. Где вы.
Он отвернулся, снова уставившись в серую даль. Бинт на его шее съехал, открыв край старого, белесого шрама. Я отвел взгляд.
– Что ж, – его голос снова обрел привычную сухую нотку, – тебя понесло в стезю "глубокомысленных вопросов".
– Сегодня как-то слишком тоскливо на душе... – Признание вырвалось само. – Будто все бессмысленно. Этот поход... в целом вся эта движуха.
– Ну, тогда... – Он наконец повернулся ко мне полностью, облокотившись на перила спиной. Лицо – маска безразличия, но в глазах – острый, оценивающий блеск. – А ты считаешь это домом?
Вопрос ударил неожиданно. Всплыли картинки: кухня, запах чая, мамины руки, теплые... и тут же – пустота после травмы, бита в рюкзаке, этот вечный шрам на лбу, который хочется спрятать.
– Не знаю... – Выдохнул струйку дыма. – Наверное... да. Хотя иногда... как в клетке.
Рома молча кивнул. Как будто получил ожидаемый ответ. Его взгляд скользнул мимо меня, в квартиру, где Максим что-то яростно стучал по клавиатуре.
– Слушай, у Максона тут печенье завалялось на кухне. – В его голосе вдруг прозвучала едва уловимая хищная нотка. – Давай сожрем? Пока он в компе копошиться?
Хрипло рассмеявшись, я дал ответ: – Ха! Ты читаешь мои мысли! Отличная месть за его банки!
Я бросил окурок в пепельницу. Рома уже толкал дверь балкона, его тень скользнула обратно в полумрак квартиры, к кухне, к спрятанному печенью. К маленькой, сиюминутной победе над абсурдом этого дня.
Юрким марш-броском, миновав взор Максима, мы подобрались к двери в кухню. Она скрипнула предательски громко. Рома замер на пороге, прислушиваясь. Из зала доносилось яростное клацанье клавиатуры и бормотание Максима что-то про "лохов" и "лаг".
Рома с хищной ухмылкой прошептал: – Занят. Идеально. - Он скользнул внутрь, как тень.
Я - за ним, стараясь не задевать разбросанные по полу пустые пачки от чипсов. Кухня - филиал ада после битвы. Гора грязной посуды в раковине, лужи засохшего чая на столе, крошки повсюду. Рома беззвучно открыл верхний шкафчик. Там, за банкой с гречкой, красовалась синяя пачка - "Юбилейное", помятое, но целое.
– Бинго. – Он вытащил пачку, разорвал ее по шву с каким-то почти ритуальным треском. Печенье посыпалось на стол. Он схватил три штуки, сунул две мне. – Жри. Быстро. Пока гном не очухался.
Печенье было черствым, сладковато-пыльным на вкус. Я сглотнул кусок, едва разжевывая. Рома набивал рот, его скулы двигались, как у голодного зверя. Крошки сыпались на уже грязный стол.
Рома с набитым ртом изъявил: – Я, конечно, не очень люблю печенье, но хочется ему отомстить.
– А чем он тебе насолил? – Я откусил еще кусок. Сухо. Застревает в горле.
– Он моф мефиафор потефал.
– Он с трудом выговорил сквозь массу крошек.
– Ты сначала прожуй, а потом уж говори! – Я фыркнул, передразнивая его же интонацию
– Мне - можно. Я старше. –
Проглотил, вытер рот тыльной стороной забинтованной руки.
– Такая себе отмазка. –
Дожевывал последний кусок. Печенье оставило противный сладкий налет на зубах. – И как вы только можете с друг другом под одной крышей уживаться? Без ножевых?
– Сам не знаю. Но не жалуюсь.
– Он пожал плечами, подбирая рассыпанные крошки пальцем и отправляя их в рот. – У нас работает правило «Око за око». За...
Он не договорил.
Из зала раздался душераздирающий, нечеловеческий вопль. Не крик - вой.
Полный ярости и бессилия: – Я НЕНАВИЖУ ЭТУ ТУПУЮ КОНСЕРВНУЮ БАНКУ! А-А-А-АРГХ!
Послышался глухой удар кулаком по столу. Потом - резкий скрежет. Как будто что-то тяжелое сдвинули.
Глаза Ромы сузились до щелочек: –
Стой, полоумный!
Он рванул из кухни. Я - следом, чуть не поскользнувшись на пролитом чае.
В зале творилось безумие. Максим стоял перед своим древним системником. Монитор - здоровенный, ламповый - был сдвинут на край стола и раскачивался. Сам Максим, красный как помидор, с перекошенным от бешенства лицом, замахивался на него здоровенной металлической банкой из-под тушенки, как на дубину. В глазах - чистая, неконтролируемая ярость.
Рома среагировал первым. Резкий выпад – и он уже на Максиме, валит его на пол, намертво вжимая локоть в шею сзади. – Совсем сбрендил? Он же денег стоит!
– Агх, отпусти! – хрипел Максим снизу, барахтаясь. – Я его купил! Я его породил, я его и убью!
– Не позволю! – Рома вдавил его сильнее в линолеум. – У меня там мое порн... Важные файлы!
— Ну, дай хоть разок вмазать ему! Хотя бы банкой!
От этой сюрреалистичной картины – Максим, пойманный как бандит, с банкой в руке, и Рома, душащий его за монитор с порно – меня пробрал дикий смех. Я рухнул на пол, корчась, слезы потекли по щекам. Они катались по полу,
– 1:0, в твою пользу... Фуф, – наконец выдохнул Максим, прекратив сопротивление.
– Ещё одна победа в копилочку, – Рома ослабил хватку, откатываясь, тяжело дыша.
– Не обольщайся. Агх... Я отстаю всего лишь на два очка, – Максим сел, потирая шею.
– А сколько... фух... там уже? – Рома поднялся, отряхивая бинты.
– 249 у меня, и 251 у тебя.
Я все еще давился смехом, держась за бок.
– Ха-ха-ха, ч-чего у тебя случилось-то, Максимка, а?
– Да опять эта дрянная... глючит, и у меня загрузка прервалась! В самом интересном месте! – Он злобно ткнул пальцем в безмятежно гудящий системник. – Хорош ржать, иди собирайся. Я потом эту фигню скачаю. Или не скачаю...
Через десять минут хаос сменился другим хаосом – рюкзаки были набиты под завязку. Максим, уже пришедший в себя, сунул в свой старый армейский вещмешок пачки "Доширака", банки энергетика и...
– Ты чего, кастрюлю-то суешь? – Я ткнул пальцем в торчащий жестяной блеск.
– Ага! – Он сиял, как будто не пытался пять минут назад устроить техноапокалипсис. – Вдруг костер разведем? Уху из местных тараканов сварганим!
– Надеюсь, это не моя кастрюля? – Рома завязывал шнурок на потертом армейском берце. Голос был тихим, лезвие по камню. – Та, что я вчера купил?
– Эм... она, хе-хе. Но зато новая! Практически!
– Посеишь – я тебя урою. – Он поднял взгляд. Черные глаза уперлись в Максима. – В черный список поставлю. Навсегда. Будешь есть руками.
В этот момент из кармана Максима рванула знакомая, надрывная мелодия – рингтон Лики. Он дернулся, как на токе, и судорожно выхватил телефон. Экран светился именем "Ликусик ♥". Максим метнул взгляд на нас – виноватый, почти панический, – и швырнул вещмешок Роме:
– Подержи! – И уже в трубку, с натужной бодростью: – Да, Милая! Чего звонишь?
Рома поймал вещмешок, фыркнул и едва слышно поправил ударение: – Зво-нишь.
Из динамика послышался встревоженный, чуть сдавленный голос: – Зайка, а мы сегодня гулять пойдем? Ты где? Я звоню, звоню – ты не берешь!
Я не удержался: – Пх, зайка.
– Умолкните, вы оба! – шикнул Максим в нашу сторону, прижимая трубку. – С Владом и Ромой, мы тут... кое-куда собрались – так, что скорее всего сегодня увидеться не получится.
– Жалко. – Голос Лики на другом конце стал тише, но тревога в нем не исчезла. – А вы куда собрались-то? Опять что-то опасное?
– Да... – Максим замялся, нервно почесывая затылок. – Тут неподалеку лагерь заброшенный нашли... Дубрава, вроде. Просто посмотреть.
Ему не дали договорить. Из трубки хлынул поток – не крик, а сдавленный, почти истеричный шепот, переходящий в визг:– Лагерь?! Заброшенный?! Максим Владимирович! Ты совсем?! Там же всё развалится! Крыши, полы! Ты же мне клялся после прошлого раза! После той вышки сотовой! Клялся, что больше не полезешь! Или опять Рома с Владом тебя подбили?!
Максим демонстративно отодвинул телефон от уха, делая нам страдальческое лицо. Выждал паузу, пока поток "негодований" чуть стих, и прильнул к трубке с сахарной слащавостью: – Ликусик, дома буду часов в семь-восемь. Честно-пречестно.
– Я когда-нибудь тебя придушу, – прозвучало в ответ, но в голосе уже сквозила усталая покорность.
– Да-да, конечно. Всё, целую, обнимаю. – Максим торопливо чмокнул в трубку.
– Какой же ты уволень, – вздохнула Лика.
– Знаю-знаю, люблю тебя, пока!
Пауза. Потом тихо: – И я тебя.
Максим скинул вызов и сунул раскаленный от разговора телефон в карман, избегая наших взглядов.
Рома сунул ему обратно вещмешок: – Она же тебя потом реально съест. Или я. За кастрюлю.
– Ничего, перебесится и успокоится, – отмахнулся Максим, но в его голосе не было прежней уверенности. Он поправил лямку вещмешка, будто прячась за движением. – Погнали, что ли?
Через минуту рюкзаки были набиты под завязку, а мы стояли у подъезда. Хмурое небо окончательно опрокинулось дождем.
– Просто прекрасно, – процедил я, глядя на струи, разбивающиеся об асфальт.
– Может, он скоро пройдет... – без особой веры пробормотал Максим, подпрыгивая на месте.
– Не думаю, – сухо констатировал Рома, застегивая верхнюю пуговицу.
Мы двинулись вдоль знакомых, но сегодня особенно унылых улиц. Дождь барабанил по нашим головам, превращая мир в серое месиво.
В быстром темпе, дойдя до остановки, скрылись под козырьком от непогоды.
– Ну что, бойцы светлого будущего? – Максим попытался вколоть бодрости, шлепая по лужам. – Куда метим? Владос? Ром, к тебе вопросов
нет – куда захочешь, туда и поступишь. А я... – он замялся, – ну, наверное, в IT. Хотя...
– Мне без разницы, – Рома пожал плечами, капюшон скрывал выражение его лица. – Куда вы – туда и я. Сдам, наверное. А ты, Влад? – Он перевел взгляд на меня.
Я уставился в потолок из низких туч. Что я мог ответить? Что мысли о будущем тонут в той же серости, что и этот город? Что единственное, к чему я готов – это проваляться весь день в постели? Вместо ответа я пожал плечами, подражая Роме: – Сдам, наверное, самые легкие... и-и-и... – протянул я в пустоту. – А ты там вроде на IT собрался? – Я кивнул на Максима, переключая стрелки.
– Ну, я рассчитываю... – начал блондин, но я его перебил:
– Спорт бросил – так и IT, наверное, забросишь, хах? – Но вопрос остался висеть в воздухе острым лезвием. Только через секунду, я понял какую дурость сморозил.
Максим потупил взгляд на мокрый асфальт. Рома недовольно покосился на меня – сигнал: "хватит". Дальнейшее ожидание автобуса прошло в гнетущем молчании. Мы погрязли в унынии и тоске. Никто из нас не мог проронить ни слова, и думал каждый свою думу.
Прошло примерно полчаса, и я уже хотел отменять затею, но придумал шутеечку. Надо было чем-то заполнить паузу.
– Максимка, – позвал я, доставая из кармана мятую пачку «Парламента». – Хочешь "автобусную магию" покажу? Старая как мир.
– Валяй, – без энтузиазма кивнул Максим.
Я закурил. Сигарета протлела наполовину, едкий дым смешивался с запахом мокрого асфальта и моей разбитой физиономии.
~ Наконец-то... ~ – пронеслось в голове, но не о сигарете. О том, что хоть что-то в этом мире подчинялось знакомым, пусть и дурацким, правилам.
И тогда – как по заказу – вдалеке, за пеленой дождя, показались тусклые фары. Старый ЛиАЗ, крехтя и плюясь черным дымом, как умирающий зверь, выполз из-за поворота.
– Ого, – хмыкнул Максим, – сработало!
Автобус подкатил к остановке со скрипом тормозов. Он был похож на реликт: обшарпанные бока, выгоревшая краска, облупившаяся кое-где до ржавого тела. На стеклах – паутина трещин и похабные надписи, выведенные чем-то острым. Двери с пневматическим шипением раскрылись, выпуская волну спертого, влажного воздуха, пропитанного дешевым табаком и немытой одеждой.
– Наш автобус отправляется в ад, – без тени улыбки констатировал Рома, первым шагая внутрь.
– Это ты к чему? – спросил я, протискиваясь за ним в тесный, полутемный салон.
– Да так, просто... – Рома оглядел потрепанные сиденья, заляпанные неизвестно чем пол и водителя, похожего на оживший труп за стеклом кабины. – Предчувствие плохое.
~ Предчувствие этого парня никогда не обманывало. Теперь из-за него мне тоже стало неуютно. Хотя, чего переживать? Мы же просто ехали в заброшенный лагерь. Что могло пойти не так? ~
Мы уселись на свободные сиденья ближе к задней двери. Поговорить не получалось – салон был битком набит сонными, мокрыми людьми. Максим корчил рожицы плачущему ребенку напротив, Рома одолжил мой потрескавшийся смартфон, уткнувшись в наушники, а я усталым взглядом бурил переплетающийся за окном пейзаж. Хмурые панельные коробки сменялись редкими дачными участками, а потом и вовсе уступили место мокрому, темному лесу. Город, утопающий в холодном ливне, остался позади. Автобус с трудом продирался сквозь стену дождя; капли разбивались об стекло, соскальзывали жирными ручейками, искажая вид.
Сиденья постепенно опустели. В салоне остались только мы да пара бабушек с авоськами у передней двери. Откуда-то из кабины водителя потянуло новой волной холода и едкого махорочного дыма.
– Парни, – послышался хриплый, пропитый голос, – ничего если окно открыл, подымил тут? Духота.
– Да нет, – отозвался Максим, – все равно только мы.
– А что вы в такой глуши забыли-то? – Водитель обернулся на секунду. Лицо – морщинистое, усталое, с мутными глазами. – Не туристический же сезон.
~ Вот прицепился-то, ~ – подумал я раздраженно.
– Да... – Максим переглянулся с нами. – Тут неподалеку лагерь заброшенный нашли. Хотим глянуть.
– А-а-а... – Водитель протяжно кивнул, поворачивая руль. – Дубрава что ль? Знаю. Помню, в детстве туда ездил, а потом его... из-за какого-то инцидента прикрыли. Говорят, там страшные дела творились. – Он кашлянул, сплюнул в подставленную жестянку. – Хотя, насколько я знаю, туда мало кто лазает. Деревенские мужики за три версты обходят. Место... нехорошее.
– А вы не знаете, что там произошло? – спросил Максим, оживляясь.
– Хоть убей – не помню деталей. – Водитель махнул рукой. – Вроде, я как раз хотел в ту смену поехать, да не сложилось. Жаль... – Он замолчал, его взгляд стал отсутствующим. – Да, были времена! А теперь? Сидишь, баранку крутишь. Раньше маршрут короче был, а теперь – с утра до ночи... Новостройки эти вокруг города. Вон, даже знакомые места не узнать – все застроили, леса повырубали... – Он кивнул в окно.
– Сложно вам, наверное, – машинально бросил Максим.
– Скажешь тоже... – Водитель горько усмехнулся. – В эту жизнь надо... влюбиться. По-другому не выживешь. – Он притих, потом продолжил, и голос его стал жестче, как наждак: – Честно? Хочется разъебать вокруг всё нахуй... У кого-то все получается, а у кого-то... нет. И если не сдох, не смотался – то спился или прогнулся. Вот так и живем.
Его слова ударили с неожиданной силой. Грубые, отчаянные, они как будто резюмировали всю мою тоску и злость. В них была та же горечь, что клокотала во мне после драки.
– Согласен... – прошептал я себе под нос, невольно сжимая кулаки.
Воцарилась тягостная тишина, нарушаемая только шумом мотора и мерным побрякиванием чехла с гитарой у ног Ромы. Я прислонился к холодному, дребезжащему стеклу и закрыл глаза. Усталость накрыла с головой – моральная и физическая. Нос ныл при каждом вдохе, дышать было тяжело. Костяшки горели. Казалось, только начало дня, а я уже выжат досуха. Успокаивала лишь одна мысль – колено, хоть и ныло, но вроде выдержит беготню.
~ Как же мне хреново... ~
Через час гнетущей тряски автобус резко затормозил, заскрипев пневматикой. Водитель усталым, осипшим голосом объявил:
– Ну все. Конечная. Вылезайте, орлы.
Конечная остановка – ржавый знак на покосившемся столбе да грязная лужа размером с озеро. Мы вывалились наружу, едва удерживаясь на ногах от ухабистой дороги и духоты салона.
– М-м-м, какой балдеж, – Максим выставил ладонь, по которой без остановки барабанили тяжелые капли. Он пытался улыбнуться, но получилось криво. Его светлые волосы слиплись на лбу.
Рома натянул воротник пальто глубже, пряча лицо. – Заболеть перед первым сентября – не самая удачная карьера, – пробурчал он. Вода стекала с козырька капюшона ему на нос.
– Побежали скорее! – Я рванул было вперед по разбитой грейдером дороге, надеясь ускорить этот промозглый финал. Колено ответило резкой болью, заставив меня спотыкнуться.
– А смысл? – Рома равнодушно глянул на хмурое небо. – Все равно промокли до нитки. Зонт никто не взял, да? – Он уже знал ответ.
– Ага, – подтвердил Максим, сгорбившись под дождем.
– Ага, – передразнил я его, вытирая мокрое лицо. Раздражение клокотало где-то под ребрами.
Максим фыркнул. – Ты, думаешь, мне это сейчас интересно!? Знаешь японскую мудрость? – Он поднял палец, изображая философа под дождем. – «Если дождь начинается неожиданно...»
– Не начинай! – я замахал руками. – Твои мудрости меня сегодня не спасут! Иди уже, ведущий!
– Да ты дослушай! – Максим снова поднял палец. – «Если же ты с самого начала решишь не ускорять шаг, ты тоже промокнешь, но зато не будешь суетиться.» Учись спокойно принимать неизбежное!
Рома хмыкнул: – Хм, умно. Бусидо?
Мы двинулись вдоль разбитой дороги, превращающейся в месиво грязи и щебня. Разговаривали на отвлеченные темы – все, что приходило в промокшие головы, лишь бы не думать о промозглом холоде под мокрой рубашкой и о том, куда мы вообще полезли. Голоса глушил шум дождя и хлюпанье под ногами. За весь наш путь мы успели вспомнить, как...
...зарабатывали деньги на энергетики игрой Ромы на...
Мы стояли в промозглом подземном переходе: Рома бил по струнам старенькой акустики, я с Максимом орали что-то про "горький дым" и "бычок подниму". Звук гулко отражался от кафельных стен. Перед нами валялся растоптанный чехол от гитары – туда изредка падали монетки от редких прохожих. Мы пели отчаянно, хрипло, не попадая в ноты, но нам было чертовски весело. Пока не подошел старик с лицом, как помятый кошелек, и не ткнул в Рому костлявым пальцем: "Вы записывались?" Мы переглянулись. "Чего?" – спросил я. "Глухой что ли? Это моя точка! Убирайтесь!" Рома попробовал урезонить: "Старина, пару песен доиграем..." Но старик вернулся с тремя здоровыми ребятами не местной наружности. "Бежать!" – скомандовал Рома. Мы схватили чехол с жалкими грошами и рванули вон, петляя потом полчаса по грязным дворам, пока не оторвались.
...как пытались научиться кататься на скейтборде...
Максим, сияя, как новогодняя елка, тащил дохлый скейт, найденный на помойке. "Смотрите, почти целый!" Рома вручил мне какой-то потрепанный диск "Призрачный гонщик 2", даром отдали в ларьке, на хранение. Максим первым освоил доску, потом Рома. А я... Я поехал с горки прямо на трассу. "Парни! А КАК ТОРМОЗИТЬ-ТО!?" – орал я, набирая скорость. "Спрыгивай, придурок!" – донеслось снизу. Спрыгнул. Больно шлепнулся пятой точкой. Хруст – диск подо мной разлетелся на осколки. А скейт... попал под колеса КАМАЗа. Рома лишь пожал плечами: "Бог дал – Бог взял". Максим вздохнул: "Кранты и диску, и скейту". Я больше не подходил к этой хрени.
...и как просто смеялись...
Мы смеялись тогда, громко и бестолково, раскинувшись на мокрой траве где-то на окраине. Весь городской смрад остался позади, напоминая о себе только разбитым асфальтом под колесами грузовика, раздавившего наши надежды на скейтбординг. Пахло мокрой хвоей и дождем – чистый, резкий запах, вымывавший из ноздрей городскую копоть. Было только трое нас и этот дурацкий, разносившийся по лесу смех. Даже Рома, который обычно смотрел на мир как на сплошную опечатку, хохотал до слез, запрокинув голову. Если уж он смеялся... Значит, все было не зря. Как же было тогда... легко.
Мы шли, и смех, вспыхнувший ненадолго, так же быстро угас, заглушенный шумом дождя и гулом леса, который сгущался по бокам дороги все плотнее. Воспоминания о тепле и легкости казались призрачными, нереальными на фоне промокшей до нитки одежды и липкой грязи на подошвах. Шли молча, прислушиваясь к тому, как лес впитывает наши шаги и последние отголоски былого веселья.
Настало время свернуть с шоссе. Грейдер кончился, упираясь в едва заметную тропинку, уводящую в сырую, темную чащу. Наш путь продолжился в глубь леса.
– Красиво... – Максим устремил завороженный взгляд к кронам мокрых деревьев, пытаясь поймать каплю ртом.
– Согласен, – коротко бросил Рома, поправляя капюшон.
– Как говорит моя мама: "Красота – в мелочах", – процитировал я, глядя, как дождь размывает контуры листьев.
Рома хмыкнул: – Ну, я бы не сказал, что этот лес – мелочь. Хотя слова этой святой женщины... – Он не договорил, зашагав первым по узкой тропе.
Мы углубились в зеленый полумрак. Дождь здесь стучал по листьям глуше, а воздух пах сыростью, прелой листвой. Тропинка вилась меж вековых стволов, уводя глубже в зеленое царство. И здесь, под сенью раскидистых крон, дождь преобразился. Он уже не был ледяной карой с небес. Сквозь густой полог листвы он пробивался редкими, тяжелыми каплями, которые с глухим, почти церемониальным стуком падали на папоротники, на темные шляпки грибов, на сырую, усыпанную хвоей землю. Воздух, напоенный влагой, был густым и сладким, как зеленый мед – смесь хвои, прелых листьев, мха и сырой древесины. Природа здесь дышала полной грудью.
Мы шли молча, подавленные этой тихой, созидающей мощью. Даже Рома замедлил шаг, его обычно напряженные плечи слегка опустились. Он сбросил капюшон, подставив лицо редким каплям, стекавшим по высоким ветвям. Капли задерживались в его черных, как смоль, волосах, сверкая крошечными алмазами. Максим шел с открытым ртом, ловя капли языком, его глаза по-детски округлились от восторга перед этой первозданной чистотой. Я вдыхал полной грудью. Каждый вдох казался глотком живой воды, смывающим с души городскую копоть, гнев, боль в костяшках. Колено почти не ныло, будто лесная прохлада успокоила и его.
И тогда тропа вывела нас на небольшую, залитую серебристым светом сквозь разрыв в тучах полянку. И посреди нее, как черный гвоздь, вбитый в самое сердце зелени, возвышался он.
Черный дуб.
Он был не просто мертвым деревом. Он был памятником собственной гибели. Огромный, могучий остов, выжженный до угольного цвета, от корней до самых верхних, обломанных сучьев. Ни единого листа, ни клочка коры – лишь голые, скрюченные ветви, устремленные в свинцовое небо, как костлявые пальцы, взывающие к небесам о возмездии или цепляющиеся за ускользающую жизнь. Тишина. Даже дождь здесь стучал по нему иначе – глухо, словно по броне, а не по живому дереву. Воздух вокруг него казался плотнее, холоднее, выхолощенным. Он стоял, непоколебимый и чужеродный, как инопланетный монолит, застрявший в этом мире живого леса. Антитеза всему, что было секунду назад.
Я замер, как вкопанный.
– Чего застыл? – голос Максима позади прозвучал неестественно громко, нарушая гробовую тишину поляны. – Пошли уже!
– А?.. – я с трудом отвел взгляд от дуба. – Как думаешь... что с ним случилось? – Голос сорвался на шепоте.
Максим подошел, сморщив лоб. – С кем? – Он посмотрел туда, куда смотрел я. – Ого... – Он присвистнул. – Откуд ж мне знать? Может, молния в него шиндорахнула... Хотя-я-я... – Он замялся, вглядываясь в угольную фактуру ствола. – Не похоже... Будто сожгли изнутри.
Рома молча подошел к нам. Его черные глаза, еще секунду назад отражавшие лесной покой, теперь были прикованы к дубу.
– Ладно Влад постоянно голову хренью забивает, – Рома наконец нарушил тишину, его голос был низким и ровным, но резал воздух, как нож, – но ты-то, Максимка, куда полез?
– Ну, мне тож интересно стало! – Максим обернулся к нему, разводя руками.
– Да тебе, блин, всё интересно! – Рома показательно ударил рукой по лбу, но его взгляд не отрывался от черного исполина. – Даже, как рыбы спят.
– А как рыбы спят? – автоматически спросил Максим, отвлекаясь на секунду.
Рома простонал: – О, боже... – Он резко развернулся и ткнул пальцем в сторону, куда уходила тропинка, огибая поляну и черного стража. – Идем дальше!
Мы двинулись, обходя дуб широкой дугой. Я шел последним, не в силах оторвать взгляд от этого угольного монстра. Казалось, даже редкие капли дождя, падающие на него, застывали мгновенно, не в силах смыть вековую скверну.
Утоптанной земля под ногами резко сменилась гравием, когда мы вышли из чащи на расчищенную полосу перед главным входом. И вот они – ворота лагеря «Дубрава», или то, что от них осталось.
Массивные кованые створки, некогда внушительные, теперь напоминали скелет гигантской, давно умершей птицы. Ржавчина проела металл до основания, оставив причудливые, острые рваные дыры в узорчатых решетках. Правая створка покосилась, ее нижний край глубоко ушел в землю, затянутый ковром колючей крапивы. Левая, сорванная с могучих, покрытых черным мхом петель, валялась метрах в десяти, наполовину погребенная под буреломом. Над аркой, где когда-то гордо висела табличка, торчали лишь кривые, облезлые крюки. "Дубрава" исчезла бесследно.
– Ого! – ахнул Максим, запрокидывая голову. – Вот это махина! Представляю, какими они были! Должно быть красиво...
– Красота, обращенная в прах, – холодно констатировал Рома, его черные глаза скользили по ржавым изломам. – Теперь это просто памятник. И тишина какая. Слышите?
Он был прав. Тишина висела гробовая, тяжелая, давящая. Воздух стоял неподвижный, насыщенный запахом прелых листьев, сырой земли и чем-то едким, металлическим – как запах старой крови на железе. Казалось даже дождь стих. По спине пробежал холодок.
И статуи. Они стояли по обе стороны от ворот, на невысоких постаментах, почти скрытые буйной порослью. Слева – девочка-пионерка. Застывшая в вечном салюте, она была с ног до головы изъедена трещинами, словно фарфоровая кукла, брошенная на мороз. Ее лицо, когда-то улыбающееся, теперь было сетью паутинных расколов, сколов. Справа – мальчик. Вернее, то, что от него осталось: нижняя половина туловища в пионерских шортах и галстуке, прочно стоящая на постаменте. Верхняя часть была отбита, ошметки гипса – торс, обломок руки – валялись у подножия, медленно погребаемые грязной, пожухлой травой. Их объединяло одно: абсолютная, мёртвая неподвижность и следы насильственного разрушения.
– Были... – пробормотал я, подходя ближе к покосившейся створке. Рядом с ней, у самого края дороги, валялась полусгнившая деревянная дощечка со следами поблекшей синей краски. Ни одной читаемой буквы.
– Жуть какая... – Максим потрогал пальцем холодную, шершавую ржавчину на ближайшей прутине. Веселость в его голосе поугасла. – Как в самом дешевом фильме ужасов. Прямо ждешь, что они сейчас скрипнут и захлопнутся за нами... или эти... – он кивнул на статуи, – оживут.
– Не надо каркать, – резко сказал я. Вглядываясь через покосившуюся створку, я посмотрел на территорию через зияющий проем. Внизу – осколок темного стекла. Рядом – потрепанная детская книжка с расплывшимися картинками, присыпанная землей. Чуть дальше, у края заросшей аллеи, валялся смятый комок ткани – возможно, рукав от пионерской рубашки.
~ Все это выглядело не брошенным, а застывшим. Будто жизнь здесь оборвалась на полуслове, на полушаге. ~
Я поднял голову, окидывая взглядом открывшуюся панораму за воротами. Аллея, прямая как стрела, но превратившаяся в зеленый туннель из лопухов и бурьяна, уходила вглубь. По ее сторонам стояли домики-скелеты с пустыми глазницами окон. Оттуда веяло холодом и абсолютной тишиной.
– Э-это... как Припять... – прошептал Максим, протискиваясь рядом. Его лицо было бледным. – Только... без счетчика Гейгера? Надеюсь...
– Без счетчика – не факт, – Рома кивнул на странные, темные разводы на стене ближайшего домика. Они не походили на обычную плесень. Слишком... структурные? – Но тут мы явно не полезем, но во-о-н там. – Он указал рукой вдоль ограды.
Метрах в пятнадцати от ворот кирпичная стена была разрушена. Часть ее обрушилась внутрь, образовав груду битого кирпича и щебня, сквозь которую зиял узкий, темный провал. Обломки были густо оплетены цепкими побегами ежевики с острыми шипами. Этот хаотичный проем выглядел единственным разумным входом в царство тишины за ржавыми воротами и разбитыми стражами-статуями.
Мы подошли к краю пролома, заглядывая в сумрак за ним. Воздух изнутри пахнул холодной сыростью, пылью веков и той же едкой, металлической ноткой. Лагерь молчаливо ждал за своим порванным барьером. Замерли, готовясь переступить последнюю черту.
Холодный ливень хлестал по спине пока мы пролезли через узкий пролом в стене, шипы ежевики цеплялись за одежду, словно невидимые пальцы, пытающиеся удержать. Воздух внутри был холоднее, гуще, пропитанный запахом сырости, пыли и все той же едкой, металлической ноткой. Покосившиеся крыши, зияющие оконные проемы – черные дыры в серой пелене дождя. Каждый шаг отзывался болью в колене и чавкающим звуком кед, выворачиваемых из липкой грязи. Запах сырости и гнили стал еще гуще, смешиваясь с едким металлическим привкусом на языке. Гнетущая тишина лагеря была заглушена шумом ливня, но ощущение застывшей паники никуда не делось: осколки стекла на тропе, опрокинутое ведро с ржавым ободком, детский ботинок, торчащий из грязи у крыльца дома №20.
И силуэт.
Но отчетливый. В черном прямоугольнике окна второго домика слева – на миг застыла тень. Высокая, неестественно худая, с резкими, угловатыми очертаниями. Не двигалась. Просто стояла и смотрела сквозь дождь, сквозь поток воды, разделявший нас. Я замер, ледяная струя скатилась за воротник. Максима, шедшего рядом, я резко дернул за рукав:
– Влад! Вон там! В окне! Видишь?! – мой шепот был слышен даже сквозь шум ливня.
Исчез. Я моргнул, стирая воду с ресниц. Окно было пустым. Только струи дождя стекали по темному подоконнику внутри.
– Игра света и воды, – резко бросил Рома, не оборачиваясь. Он шел впереди, его промокшее пальто сливалось с серым маревом. – Или крыса на подоконнике. Идем быстрее, пока не простыл !
Но я видел... Видел как его плечи напряглись под тканью. Он тоже видел. Номер "28"... Аллея поворачивала.
Домик №32 возник из завесы дождя внезапно. Он стоял чуть в стороне, под сенью огромной, раскидистой липы, чьи листья лишь частично гасили удар капель о крышу. Состояние его было чуть лучше соседей: стены целее, крыша лишь слегка просела, дверь – темная, покрытая трещинами и плесенью – висела на петлях, приоткрытая.
– Опа, вот и наша пятизвездочная вилла! – крикнул Максим, пытаясь перекрыть шум дождя. И махнул рукой в сторону дома.
Мы в темпе подошли к нему, и Рома, не колеблясь, толкнул дверь плечом. Скрип был пронзительным, как стон. Внутри пахло затхлостью, гниющим деревом, старой краской и промокшей штукатуркой. Он шагнул внутрь, и гулко стукнулся головой о низкую створку.
– Ах-ха-ха! Каланча неуклюжая! – залился смехом Максим.
– Заткнись, гномья рожа! – проворчал Рома, потирая макушку.
Мы ввалились за ним внутрь, принося с собой потоки воды, грязь и холод. Пространство встретило нас полумраком и гнетущей сыростью. Два грязных окна едва пропускали серый свет. Две узкие железные кровати с провалившимися сетками. Покосившийся шкаф. Стол. И на столе... Три эмалированные кружки. Стояли ровно, будто расставлены минуту назад, хотя покрыты толстым слоем пыли и паутины. Рядом – смятый комок темно-красной ткани. Пионерский галстук.
– Вечеринка на троих? Как будто ждали... – я попытался пошутить, но голос сорвался. По спине пробежали мурашки. Кто ждал?
– Что чайку жахнем?– подхватил Максим, энергично стряхивая воду с волос, как собака.
В углу, наполовину увязший в прогнившем, мокром от протечек полу Бюст Ленина. Гипсовый. Знакомые черты, покрытые грязью и паутиной. Один глаз – темная впадина. Он смотрел в пустоту уцелевшим стеклянным глазом, в котором тускло отражался свет из окна.
Я обошел его и плюхнулся на край ближайшей кровати. Пружины застонали. Холодная сырость матраца тут же просочилась сквозь джинсы. Голова потянулась к серому комку тряпья на сетке – подобию подушки.
– Вроде бы ничего не делал, а как выжатый лимон. – пробормотал я. Усталость и холод сводили мышцы. Колено горело.
Рома захлопнул дверь. Глухой удар дерева о косяк прокатился по комнате, заглушив на секунду шум дождя снаружи.И сразу же – громкий хлопок! – прямо над столом. Я вздрогнул, вскочил. Максим ахнул, отпрянув. Рома резко поднял голову. Старая деревянная полка, висевшая криво над столом, лопнула пополам. Ржавые гвозди, комки бумаги, пустая банка из-под гуталина – все это с грохотом рухнуло вниз, подняв фонтан пыли, смешанной с каплями воды, сочившимися с потолка. Пустая половинка полки болталась на одном гвозде, как сломанное крыло. В наступившей после грохота тишине слышалось только наше дыхание и монотонный стук капель в луже у бюста.
– Эффектно! – выдавил Максим, прижимая руку к груди. – Такие спецэффекты, так еще и бесплатно!
Мой взгляд скользнул по пыльно-грязевому месиву на полу под остатками полки. И зацепился. В стороне, у ножки стола, лежал маленький, темный комок. Плюшевый медвежонок. Коричневый, с одним болтающимся ухом и заплаткой на брюшке. Я поднял его, стряхивая мокрую грязь. Перевернул. На спине, вышитое неровными, когда-то цветными, а теперь грязно-серыми нитками: "Фыр-Фыр".
– Опа, сосед! – я встряхнул игрушку, пытаясь придать голосу бодрость, но получилось плохо. Медвежонок был холодным и мокрым насквозь. – Ну привет медвед. Теперь будешь с нами тут сидеть. Тоже промок?
Рома бросил на медведя, а затем на меня, долгий, тяжелый взгляд.
– Мозги окончательно поплыли? – спросил он, но без обычной колкости. В его голосе была усталость и... что-то еще. Настороженность? Предчувствие? Он оглядел комнату, его взгляд скользнул по темному углу у шкафа, по щели в полу под бюстом, по болтающейся половинке полки. – Брось его. Или сожги. Такие вещи тут... Лучше руками не трогать.
– Ой, как будто ты со своей гитарой не разговаривал! – ловко парировал я.
– Эх, ладно твоя взяла. – Он зябко передернул плечами, скидывая промокшее насквозь пальто. Вода хлынула на пол. Под пальто – водолазка, прилипшая к торсу.
Он сел на кровать напротив, спиной к стене, положив руки на колени. Его черные глаза, казалось, видели сквозь стены, сквозь шум дождя, в самую густую, враждебную сердцевину этого места.
Максим резко достал свои пожитки – пачки дешевой лапши и энергетики. Рома брезгливо сморщил нос: – И как ты собрался это заваривать? Костёр разведёшь здесь?
Максим заерзал. – Ну... тут же сыро всё! Может, нормально...
Рома лишь мрачно покачал головой. – Увы, но нет. Я не позволю.
Максим сник. – Ну, и зачем я тогда кастрюлю с собой брал... Ну ладно и так съедим!
Максим юрко передал каждому из нас по упаковке, Рома вежливо покачал головой в отказе. Я разломил брикет, крошки посыпались на мокрые колени. Вкус – картон с химической приправой. Жевал механически, глядя в запотевшее окно. За стеклом лило стеной, превращая мир в серое месиво. Вода стекала по стеклу ручейками, искажая вид чахлых кустов за домиком. Холод пробирал до костей – мокрая одежда, а тут еще сквозняк из щели под дверью. Колено ныло тупо и назойливо. Я потер его, но легче не стало – только боль заострилась.
На краю моей кровати сидел тот плюшевый уродец, Фыр-Фыр. Его единственный тусклый глаз, казалось, смотрел прямо на меня сквозь полумрак домика. Я отвернулся, пытаясь сосредоточиться на хрусте лапши во рту Максима. Но ощущение чужого взгляда в спину не отпускало.
– Максон, хорош на энергетики налегать, – Рома наблюдал, как Максим допивает вторую банку. – Давай домой лучше заберём? Уже темнеет.
– Не-а, слишком вкусно, – упрямо буркнул Максим.
– Бляха-муха... – Рома молниеносно вскочил и схватил Максима за шиворот. – Дай сюда, а то тебе опять плохо станет! Три штуки! С ума сошел?
– Нет! Не надо! – запищал Максим, пытаясь вырваться. – Да там уже почти ничего нет!
Рома отпустил его, посчитав пустые банки. – Три... Куда тебе столько, сахарный диабет ходячий? – Он сел обратно. – Боже мой...
– Слушай, – я глянул на гитару Ромы в чехле. – А может, ты что-нибудь сыграешь? Раз уж мы тут застряли...
Рома нехотя достал гитару из чехла. – Чтобы сыграть... О, немного не в тему, но вспомнил вот.
Его пальцы коснулись струн – и комната наполнилась звуком. Это было... неестественно. Не просто красиво. Странно. Мелодия лилась, чистая и печальная, переплетаясь со стуком дождя по крыше. Казалось, она просачивается сквозь стены, заполняя собой весь этот промокший, затхлый лагерь. Рома сидел, отрешенный, глаза прикрыты. Его руки двигались сами по себе – легко, точно, вытаскивая из инструмента что-то... нездешнее.
Я слушал, и мороз пробегал по коже. Не от холода сырости. От этого. От контраста. Вот он – этот мрачный, загадочный тип в мокрой водолазке – и вдруг такая... красота. Неуместная. Как цветок, пробившийся сквозь асфальт на помойке. Она цепляла, заставляла забыть на секунду о ноющем колене, о мокрых носках. Но в то же время эта красота пугала. Она была слишком чистой для этого места. Как будто предвещала что-то неотвратимое.
~ Слишком хорошо, чтобы длиться долго, ~ – мелькнуло в голове. Или слишком хорошо, чтобы быть правдой. Рома играл, будто запертый в своем мире, а дождь за окном бил все сильнее, словно пытаясь заглушить его.
Он закусил губу, сыграв последние аккорды, но пальцы не остановились. Мелодия сменилась на что-то более спокойное, фоном.
– Влад, давай покурим что-ль? – предложил Рома, не открывая глаз.
– Давай, – я пересел к нему на кровать.
Мы закурили под аккомпанемент гитары. Дождь за окном усилился.
– А у тебя гитара не промокла? – спросил я.
– Чехол водонепроницаемый, – ответил он, стряхивая пепел. – Так что нормально.
– ...Хорошо здесь, – неожиданно сказал Максим, глядя в потолок. – Свободно. Будто весь мир остался там...
Рома не прервал игру, но его пальцы чуть замедлили ход. – Свобода... – произнес он задумчиво. – Странное слово. Все о нем говорят, книги пишут... А кто по-настоящему ее чувствовал? Даже в самом глухом лесу ты знаешь – тебе придется вернуться. Нужна ли она человеку? Или свобода воли – вот что важно? Возможность выбирать... в рамках.
– Как по мне, нужна, – возразил Максим. – Никто не хочет быть в цепях.
– Но свобода – это безнаказанность, – Рома выпустил дым колечком. – Сущность человека. Каждый думал хоть раз: ограбить, ударить, убить... Сними оковы – и это станет явью. – Он затушил сигарету.
Они спорили, но музыка не умолкала, споря с дождем. Я не следил за словами. Смотрел на клубы дыма, пляшущие в лучах слабых просветах за окном, на капли, стекающие по стеклу. На душе было тяжело, но как-то... тише.
Максим зевнул. – М-да, что скучновато... Хочешь, про электродинамику расскажу?
Рома открыл глаза. В них мелькнуло раздражение. – Какая еще электродинамика?
– Ну... смотри... – начал Максим.
И тут Рома сорвался. Его голос, обычно ровный, низкий, взорвался хриплой, сдавленной яростью, перекрыв гитару:
– Какая, нахуй, электродинамика, ты понимаешь, что ты меня уже доебал, блядь?! Я уже просто не понимаю, как тебя воспринимать, то ли тебя ща убить здесь нахуй, или закопать, блядь, или не знаю, что с тобою сделать?! Ты можешь просто заткнуться, блядь?! Или нет? Ты понимаешь, что ты меня достал, я уже, блядь, с ума схожу от тебя, блядь. Не от лагеря, блядь! Не от того, что здесь сижу, блядь, а от тебя!
Максим отпрянул, глаза стали круглыми. – Ну ладно вам, будьте ж вы людьми...
– Кто мы-то?! К кому ты обращаешься, блядь?! Я один с тобой разговариваю, нахуй! Кто людьми-то, бля? Я уже не человек, бля, я зверь, нахуй!
– Ну ч... что вы орёте-то всё?.. – пробормотал Максим.
– Кто вы-то, ёб твою мать, блядь?! Кто «вы», нахуй? Орёте. Я один здесь, блядь!
Тишина. Грохочущая. Гитара умолкла. Рома сидел, тяжело дыша, его кулаки были сжаты. Потом я не выдержал. Сдавленный смешок вырвался наружу, перешел в хриплый хохот, от которого схватило живот и перехватило дыхание. Максим фыркнул. Рома сначала смотрел на нас, как на идиотов, потом уголки его губ дрогнули, и он тоже рассмеялся – низко, хрипло, но искренне.
– Когда пародия лучше оригинала, – выдохнул я, вытирая слезы.
– Золотые слова, – кряхтя, поднялся с пола Максим.
Мы отсмеялись. Рома хотел что-то сказать, но вдруг замер. Весь его вид напрягся, как у зверя, учуявшего опасность. Он вскочил, молниеносно сунул гитару в чехол и накинул пальто.
– Влад, доставай биту! – его голос был резким, как удар ножом.
– Зачем? – я вскочил, сердце бешено заколотилось.
– Живо! Съебываем! – Он уже рванул к двери.
Я выхватил биту из рюкзака даже не успев спросить. Рванув дверь, мы вывалились под ливень. И я увидел их.
Четыре тени. Мокрые, стремительные, несущиеся по мокрой траве прямо на нас. Немецкие овчарки. Но что-то было не так. Взгляд – не злой, а... пустой. Безумный. Слюна стекала с оскаленных пастей, смешиваясь с дождем. Они молчали. Ни лая, ни рыка. Только топот тяжелых лап по грязи и свист воздуха в легких.
Адреналин ударил в виски, заглушая боль в колене на секунду. Рванул за Ромой к дыре в стене. Ноги скользили по размокшей земле. Каждый шаг – пытка для колена, но страх гнал вперед. Позади – тяжелое дыхание собак, шлепание лап по лужам. Холодный дождь хлестал по лицу, заливал глаза. Я едва видел, куда бегу, ориентируясь только на спину Ромы, мелькающую между деревьями.
Максим кричал что-то позади, но слова утонули в шуме ливня. Я оглянулся – одна собака почти настигла его! Он замахнулся кастрюлей, вытащенной из рюкзака – БАМ! – попал! Та взвыла, но не остановилась, лишь заковыляла, продолжая преследовать.
Мы бежали, спотыкаясь о корни, хватаясь за мокрые стволы. Лес вокруг превратился в зеленый, мокрый ад. Дыхание рвалось из груди. Колено горело огнем, грозя подкоситься. Дальше, только дальше! Мы вынеслись на какую-то поляну, полностью выбившись из сил. Я упал на колени в мокрую траву, задыхаясь. Максим, бледный как смерть, прислонился к дереву. Рома стоял, напряженный как струна, оглядываясь. Собак не было слышно. Только дождь. Бесконечный, холодный дождь.
– Фух... Вроде оторвались...– Максим вытер лицо, но оно тут же покрылось новой пленкой воды.
Рома резко обернулся, его черные глаза расширились от шока. – Максим, какого черта?! Мы же должны были выбежать на шоссе!
Я поднял голову, следуя его взгляду. И обомлел.
Перед нами, словно вырастая из самой земли и дождя, стоял Он. Тот самый черный дуб. Но не в другой стороне – прямо здесь. Его ствол, черный как уголь и мокрый от дождя, вздымался в серое небо. Ветви – не голые, а покрытые какой-то черной, склизкой листвой – тянулись к нам, как обугленные когти. Он был мертв. Совершенно мертв. И при этом... живой. Зловещий. Непостижимый. Наш кошмар материализовался.
Вдруг раздался смех. Но не детский. Хриплый, скрежещущий, как ржавая пила по металлу. Он шел отовсюду и ниоткуда. Я рванулся в сторону, натыкаясь на Максима. Из дождя и тумана между деревьев проступили силуэты. Нечеткие. Человеческие... но нет.
Они приближались. Медленно. Неуклюже. Пионерская форма – рваная, в грязи, в темных, растекающихся пятнах. Лица... Боже, лица! Пустые глазницы. Отсутствующие челюсти. Вываливающиеся кишки, болтающиеся, как мокрые тряпки. Один без руки, другой – с оторванной половиной лица. И этот жуткий, нечеловеческий смех. Он резал по нервам, сводил с ума.
– Ебануться... – выдохнул я.
Животный ужас сковал меня. Комок подступил к горлу, перекрывая дыхание. Сердце колотилось, как бешеное, готовое выпрыгнуть из груди. Мы сбились в кучу, спинами друг к другу. Рома выхватил биту у меня из оцепеневших рук. Его пальцы сжали рукоять до хруста.
– ЧТО... ЭТО?! – выдохнул Максим, его голос сорвался на визг.
Ответом был лишь тот кошмарный хохот. Он нарастал, сливаясь со шумом дождя в один оглушительный гул. Твари подходили ближе. Я чувствовал запах тления, смешанный с сыростью.
Но тут прозвучал голос, прям в моем черепе. Не звук. Мысль. Обрывок. Склеенный из обломков фраз, полный древней, нечеловеческой ярости и... странного торжества: – Дыши!
Он ударил по сознанию, как молот. Адреналин хлынул в жилы ледяным огнем.
– БЕЖИМ! – заревел я, вкладывая в крик весь свой ужас и ярость. Инстинкт самосохранения пересилил паралич. Я выхватил биту обратно у Ромы и рванул вперед, не думая, куда. Только отсюда. Вложив всю силу отчаяния в удар, я вмазал по черепу ближайшего "пионера". Хруст кости. Теплая брызга крови на лицо. Парни ринулись за мной. Мы мчались сквозь чащу, не разбирая дороги. Ветки хлестали по лицу, корни норовили споткнуть. Дождь слепил. Колено горело адской болью, но я бежал, гонимый чистым страхом.
Вдруг впереди – яркий луч света! Сквозь пелену дождя и веток. Как прожектор. Я рванул на него, последним усилием выбиваясь из чащи...
...и мир перевернулся.
Не упал. Провалился. Словно шагнул в пустоту. В ушах – оглушительный тихий звон. Всё тело пронзила ледяная сталь. Холод не снаружи – изнутри. Выворачивающий. Кости, кажется, трещали. Воздух вырвало из легких. Глаза залило белым светом, потом – резкая темнота.
Я упал плашмя на что-то твердое и теплое. Асфальт? Задыхался. Казалось, грудная клетка сейчас лопнет. В ушах все еще звенело, но сквозь звон пробивался... тишина. И тепло. Жаркое, припекающее тепло на щеке.
Я открыл глаза. С трудом. Солнце. Ослепительно яркое, жаркое солнце било прямо в лицо. Над головой – чистое, бездонно синее небо. Ни единой тучи. Ни капли дождя.
– ЧТО...? – Я вскочил, едва не подкосившись.
Огляделся, дико вращая головой. Поляна. Та же? Но трава зеленая, сочная, не помятая.
Рома, уже стоявший на ногах, дрожащей рукой указал вперед. – Смотрите...
В метрах пятнадцати стояли ворота лагеря. Но они были... новыми. Крепкими. Покрашенными. Над ними – яркая, кричаще-красная табличка: «ДУБРАВА». И флаги. И зеленая трава. И где-то вдалеке – звук пионерского горна.
Но не наш. Не заброшенный. Живой. И ужасающе незнакомый.
Тень черного дуба за спиной казалась холоднее солнца.