тени божества

Дождь, сменившийся колючей изморосью, цеплялся за витражи офисного здания, когда Жизель и Лили вышли. Городской воздух пропитался сыростью и запахом мокрого асфальта.

— Поехали ко мне, — сказала Жизель, голос звучал ровнее, чем чувствовала она сама. — Нет смысла ждать пятницы. Сегодняшний вечер требует вина, пиццы и чего-нибудь ужасного на экране. Как раз отвлечемся от мужского идиотизма.

Хотя мой "идиот" способен на куда большее, чем твой Остин, — мелькнуло в голове.

Лили, с глазами, все еще покрасневшими от слез, но уже без истерики, слабо улыбнулась:

— Ты уверена? Ты выглядишь… измотанной.

— Очень, но компания друга – лучшее лекарство от всего. Особенно от разбитых сердец. — Жизель взяла ее под руку, ведя к своей машине.

Квартира Жизель встретила их стерильным холодом минимализма. Дорогие материалы, безупречные линии, отсутствие лишних деталей – манифест контроля. Контраст с внутренним хаосом хозяйки был ощутимым. Запах распакованной пиццы и терпкого красного вина постепенно заполнял пространство, пытаясь прогнать атмосферу скрытого напряжения. На экране плазменной панели мелькали кадры скандального психологического триллера, но девушки смотрели сквозь них.

— …И он просто написал: «Ты скучная, Лил. Нашел ту, с кем весело». Весело! — Лили всхлипнула, отхлебывая вино из слишком большого бокала. — А я? Я работала на двух работах, чтобы оплатить его дурацкие курсы фотографа! Готовила, убирала… Думала, он ценит надежность!

— Некоторые мужчины ценят только сиюминутный блеск, — Жизель долила ей вина. Ее собственный бокал оставался почти нетронутым. — Ты не скучная. Ты – скала. Он же инфантильный нарцисс, который не понимает, какое сокровище потерял. Его новая «веселая» вряд ли проживет с ним и месяца. А может и неделю.

Тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра за стеклами и треском дров в камине. Лили пристально посмотрела на Жизель, ее взгляд стал проницательным, лишенным обычной рассеянности:

— А твой… агент Доминик? Он смотрел на тебя в коридоре так… будто ты вырвала у него сердце и растоптала на глазах. — Она сделала паузу, впиваясь взглядом в подругу. — И тот… другой. Тот, что был с тобой в кабинете. Он был… леденящий, красивый, как падший ангел, но от него веяло чем-то… древним и опасным. Как герой этих фильмов, которых ты любишь смотреть, когда думаешь, что никто не видит.

Жизель замерла. Вино внезапно показалось уксусом. Маска «доктора Девьер» дала трещину.

— Его зовут Элиас, — произнесла она тише, поворачиваясь лицом к пламени. — Он… призрак из прошлого. Из той самой деревни, о которой все досье.

Она начала рассказывать. Неспешно, с мучительными паузами, подливая Лили вино. О зеленых летах, пахнущих сосновой смолой и черникой. О юноше с волосами цвета воронова крыла и глазами, как две бездонные аметистовые пропасти – ее солнце, ее луна, ее целый мир в крошечной вселенной деревни. О его смехе – редком, хрипловатом, как треск сухих веток в костре. О его обещании показать светлячков у реки – обещании, ставшем символом всего светлого и недостижимого. О том, как он уехал «по делам» и вернулся чужим – отчужденным, с пустотой во взгляде и новым шрамом-ожерельем на шее. О том, как перестал пускать ее в свою сторожку, как отгородился стеной. О последней страшной ночи, о выборе родителей, о крике «Нет!», который не спас никого. И о самом страшном – как она, девятилетняя, в холодном казённом детдоме, каждую ночь прилипала к окну, всматриваясь в темноту, уверенная, что он придет, что спасет, что объяснит. Месяцы. Годы. Надежда гнила, как осенние листья, превращаясь в черную, едкую ненависть.

— Я любила его, Лили, — голос Жизель сорвался, выдав давно скрываемую дрожь. — Любила так, что эта любовь прожигала дыры в душе даже сквозь яд ненависти. Потому что я ненавидела его. Ненавидела за то, что ушёл, за то, что не защитил, за то, что позволил этому… этому абсурду под названием «Новый Бог» отнять у меня все, за то, что сломался и поднял нож. — Она сжала бокал так, что хрусталь жалобно заскрипел. — Эта ненависть… она такая же живая и всепожирающая, как та детская любовь. Они сплелись во мне в один ядовитый клубок, который душит. И сегодня… сегодня в кабинете…

Жизель замолчала, зажмурившись. Картина встала перед ней с пугающей четкостью: его властный, гипнотизирующий взгляд, слова, бьющие как кнутом, его руки, сковывающие ее, и этот поцелуй…

— …Он поцеловал меня. Не как любящий. Как победитель, метящий добычу, как хозяин, напоминающий рабу о ее месте. И я… ответила. Не от желания. От… болезни. От этого проклятого резонанса, который бьет током при одной мысли о нем. От того, что даже через ненависть он остается частью моей ДНК. И я ненавижу себя за эту слабость. За эту неистребимую тягу к своему палачу.

Лили смотрела на нее с ужасом и бездонной жалостью.

— Жиз… Это же… Это безумие! Он замешан в тех смертях! Доминик…

— Доминик видел, — резко перебила Жизель, вставая и подходя к окну. Свет городских огней расплывался в следах дождя на стекле. — Видел этот поцелуй. Видел, как я не оттолкнула Элиаса. Это был… финальный акт. Разбитое зеркало. — Она обернулась, ее лицо было маской отчаяния и усталости. — Теперь ты знаешь. Я не безупречная доктор Девьер. Я – руины той девочки из леса и Элиас… он моя незаживающая рана, мое проклятие, мое личное наваждение.

Лили ушла глубоко за полночь, обняв Жизель на прощание крепко, но с немой тревогой во взгляде. Тишина опустевшей квартиры обрушилась на Жизель с новой силой, густая и давящая, как вата. Она скинула туфли, прошла в спальню. Вечерний ритуал – демакияж, крем, расчесывание волос – выполнялся на автомате, лишенный чувств и хоть малейшей заинтересованности в процессе. Мысли метались: тревога за Лили, презрение к Остину, горечь от боли Доминика… И всегда, как черная дыра, поглощающая все, – Элиас.

Где он был 14 лет? Почему молчал? Почему пришел именно сейчас?— произносила Жизель как тантру у себя в мыслях

Его история про лавку старика Джона – звенела фальшью в ее ушах, как плохо настроенный инструмент. Что он скрывал?

Она стояла перед зеркалом в ванной, белый халат распахнут, белоснежные волосы рассыпаны по плечам. Отражение показывало женщину с безупречной кожей и глазами, полными древней усталости. Внезапно – тихий, но отчетливый стук в дверь квартиры. Не в домофон. Прямо в тяжелую дубовую панель. Три раза. Металлически-четко, как выстрел в тишине.

Ледяная волна прокатилась от копчика до затылка. Он. Сердце бешено заколотилось, пытаясь вырваться из груди, но руки оставались поразительно спокойными, холодными. Она не спросила «кто там?». Жизель сбросила халат, оставаясь в одной шелковой ночнушке, и вышла в коридор. Ноги сами понесли ее на кухню. Рука сама потянулась к магнитной планке с ножами. Пальцы обхватили рукоять не самого длинного, но тяжелого поварского тесака – широкое лезвие, идеальный баланс. Холодная рукоять из черного дерева плотно легла в ладонь, как продолжение руки. Оружие. Знакомое. Надежное.

Подойдя к входной двери, она не стала смотреть в глазок. Включила яркий свет в прихожей, подчеркивающий ее уязвимость и решимость. Щелчок запора прозвучал громко, как хлопок. Она распахнула дверь.

Элиас стоял на пороге. Капли ночной влаги блестели в его черных, как смоль, волосах, на плечах темного, промокшего плаща. Он выглядел так же, как днем, но теперь казался еще более реальным, осязаемым в резком свете прихожей. Его аметистовые глаза, глубокие и нечитаемые, скользнули с ее лица, вниз по шелку ночнушки, к ножу в ее руке. В уголках губ заплясали едва заметные искорки… развлечения? Или одобрения?

Жизель не колебалась ни секунды. Одним резким, отработанным движением она шагнула вперед, прижала его спиной к холодному косяку двери и подняла руку с ножом. Острие уперлось ему точно под кадык, в ямку между ключицами. Она встала на цыпочки, напрягая каждую мышцу икры и спины, чтобы дотянуться и удержать позицию. Разница в росте (те самые 20 см) была унизительной, делая позу напряженной, почти комичной, но лезвие не дрогнуло. Оно лишь слегка вибрировало от напряжения мускулов, а не от страха. На его шее, под острым кончиком, выступила крошечная алая нить.

— Четырнадцать лет ты оставлял меня гнить! В детдоме, где я каждую ночь ждала у окна! Где ты был?! Твоя сладкая сказка про лавку старика Джона... — Она с силой ткнула ножом, заставив его слегка запрокинуть голову. На шее выступила алая черта. — Ложь. Вся – ложь. Я знала это тогда - знаю и сейчас. Старик Джон умер за пять лет до той ночи! Его лавку снесли, когда мне было четыре! Почему врал? Почему пришел именно сейчас? Что скрываешь, Элиас?!

Элиас перестал улыбаться. Его аметистовые глаза сузились, но в них не было страха. Была... боль. Глубокая, древняя, как сама ложь секты. И гнев. Но не на нее. Никогда на нее.

— Не верил в "Нового Бога" — Он произнес это с горькой усмешкой. — Никогда. Дедушка вместе с отцом учили ритуалам как... страшной истории. Предупреждению. Они ненавидели "Нового Бога" и тех, кто возродил эту мертвечину ради власти. — Голос Элиаса стал жестким, как скала. — Их послали за мной. Старейшины из соседней долины, где секта пустила корни глубже. Они знали, что я – сын последнего истинного жреца, знающего, что "Бог" – вымысел. Я был угрозой их новой религии. Меня взяли не для обучения, Жизель. Меня сломали.

Он закрыл глаза на мгновение, и Жизель увидела подлинную муку, спрятанную за годами маскировки.

— 3 Месяца. Темный подвал. Цепи. Голод. Боль... — Его голос стал монотонным, будто читал отчет. — Они не просто били. Они... стирали меня. Словами, образами, болью. Доказывали, что "Новый Бог" – единственная истина. Что сопротивление – путь в вечную муку. Что я – ничто без Него. Они ломали кости души, Лучик. Пока я не перестал отличать правду от кошмара. Пока мой разум не треснул, как пересушенная глина. — Он открыл глаза, и в них плавало отражение того подвала. — Пока я не научился играть. Играть так убедительно, что они поверили: сломался, стал послушным псом. Стал их жрецом. Тот ритуал... в лесу... — Его голос сорвался. — Это был мой "экзамен". Доказательство моей лояльности. Или смерть. Моя и... всех, кого я мог хоть как-то защитить, продолжая играть эту мерзкую роль. Даже если "защита" была лишь отсрочкой ада. — Он посмотрел прямо в ее глаза, и в его взгляде была бездна вины и отчаяния. — Я поднял нож, Жизель, потому что иначе они убили бы меня сразу после родителей. А я... я должен был выжить. Чтобы найти их. Чтобы стереть с лица земли саму память об этой чуме.

Жизель смотрела на него, нож все еще у горла, но ее собственная ярость вдруг наткнулась на шок. Ее ненависть к "Новому Богу" была чистой, неомраченной. Она видела ложь с детства, как и он. Но его путь был кромешным адом. История про доброго старика Джона... это был жалкий, отчаянный щит, брошенный перед ней, когда он сам едва держался. Защита? От нее? От правды, которая могла добить его?

— А родители? — прошептала она, голос дрогнул неожиданно. — Они верили... как слепые котята.

— Они верили, потому что боялись, — резко выдохнул Элиас. — Боялись голода, зимы, болезней, своей ничтожности. Секта давала иллюзию силы, принадлежности к чему-то великому. Как Марта, как кузнец... Они выбрали слепоту. А те, кто не верил... — он кивнул в сторону невидимых могил, — ...молчали. Как мой отец и дед. Как ты, маленькая, сильная. Пока не стало слишком поздно. Но мы-то с тобой знали правду, да, Лучик? — Его взгляд стал пронзительным, искал в ее глазах подтверждение. — Ты никогда не верила, как и я. Твоя ненависть к нему — чиста, как моя. Она – наше оружие.

Он медленно, очень осторожно, поднял руку. Не чтобы оттолкнуть нож, а чтобы положить ладонь поверх ее руки, сжимающей рукоять тесака. Его прикосновение было не горячим, а ледяным, как металл цепей в том подвале.

— Сейчас я пришел, — его голос упал до опасного, хриплого шепота, полного нечеловеческой усталости и ярости, — потому что ты наконец сделала то, на что у меня не хватило сил сразу после... после всего. Ты начала убивать не просто верующих. Ты убиваешь выживших слуг. Томас, Маргарет, Итан... — Имена звучали как приговор. — Они не просто сбежали с поля боя. Они сбежали, чтобы служить в тени. Возрождать культ по капле. Готовить новых "жертв". Новых рабов. Твоя "лаборатория"... твоя "терапия"... это не просто месть за родителей. Это охота, Жизель. Инстинктивная, яростная охота на крыс, сбежавших с тонущего корабля, чтобы построить новый. Ты чуяла врага сквозь годы и ложь. И уничтожала его. — В его глазах вспыхнуло мрачное восхищение. — Но ты охотишься на солдат, Лучик. А я знаю, где прячутся генералы. Те самые, что пытали меня. Кто превратил нашу долину в скотобойню. Кто приказал мне... — Он замолчал, глотнув воздух. — ...Кто послал меня убивать твоих родителей. Они живы. Они сильны. И они выращивают нового "Бога" в другом месте, на новых костях. Их логово – "Корабль". И он еще на плаву.

Жизель замерла. Воздух вырвался из ее легких с шипением. Осознание ударило с чудовищной силой. Ее месть... ее "фишка" ритуальных убийств через пациентов... Это был не просто садизм или следование травме. Это был звериный инстинкт хищницы, чуявшей запах своей истинной добычи – не мифического "Бога", а его живых, дышащих слуг. Элиас не просто наблюдал. Он видел суть ее войны. И их цели – ненависть к самой чуме секты – были кровью от крови.

— ...Генералы? — прошептала она, голос сорвался. — Ты... знаешь где они?
Он наклонился чуть ближе, несмотря на нож. Его дыхание, пахнущее дождем и чем-то металлическим, смешалось с ее.

— Вот для этого я и пришел, Лучик, — его губы почти коснулись ее уха, шепот был холодным, четким и невероятно усталым. — Я выжил в том аду, чтобы найти их. Я ждал, скрываясь, наращивая силу, ища слабину в их броне. Ждал, пока ты окрепнешь, пока твоя чистая ненависть выкует из тебя оружие, способное достать их в их новом каменном мешке. Томас и другие... это были твои учебные мишени. Теперь пришло время настоящей охоты. Готова ли ты наконец узнать всю правду? Готова ли пойти со мной и вырвать корень этой чумы? Добить не крыс, а крысоловов? Чтобы никогда больше ни один ребенок не стоял в лесу, видя, как поднимают нож над его миром.

Лезвие все еще касалось его кожи. Но сила, державшая его, изменилась. Ярость Жизель встретилась с его выстраданной яростью. Ее холодная, рациональная ненависть к лжи – с его выжженной жаждой уничтожения творцов кошмара. Ее "фишка" – с его планом тотального возмездия. Правда о его 14 годах – пытках, сломе, отчаянной лжи – стала мостом через пропасть между ними.

Нож в ее руке дрогнул. Не от неуверенности. От резонанса. От понимания, что они – два сломанных клинка, заточенных для одной цели. Уничтожить не сказочного "Бога", а саму машину, его породившую.

Она медленно, очень медленно, отвела нож от его горла. Но не опустила. Она повернула лезвие, поймав тусклый свет прихожей на отполированной стали. Лезвие сверкнуло холодным, безжалостным светом – светом принятого решения.

— Покажи мне карту, Элиас, — ее голос звучал тихо, но в нем не было ни капли сомнения. Только сталь. Сталь, выкованная в детдоме, закаленная в кабинетах, отточенная в "лаборатории". Сталь, готовая к последней войне. — Покажи мне, где прячется этот "Корабль". И скажи, как мы его сожжем дотла.

Лезвие ножа сверкнуло в ответ на ее слова – холодный, безжалостный свет принятого решения. Охота на крысоловов началась. Но в следующее мгновение что-то внутри Жизель дрогнуло. Не решимость. Не ярость. Что-то глубже, древнее, израненное. Усталость. Усталость от ненависти, от ожидания, от ноши правды, которая обрушилась на нее лавиной.

Нож выскользнул из ее ослабевших пальцев. Тяжелый тесак с глухим стуком упал на паркет прихожей, отскочил и замер, сверкая в свете люстры. Жизель не смотрела на него. Ее взгляд, полный внезапной, оглушающей пустоты, был устремлён вниз, на промокший подол плаща Элиаса.

Она не рухнула. Она опустилась – медленно, как подкошенный цветок, лишенный последних сил. Ее лоб, горячий от напряжения и слез, которые так и не пролились, упёрся в его грудь, чуть ниже ключицы, где под тонкой тканью рубашки билось его сердце – ровно, сильно, неспешно. Как наковальня под молотом судьбы.

Тишина. Только их дыхание: ее – прерывистое, почти истерическое после адреналинового всплеска, его – глубокое, размеренное. И стук капель дождя по карнизу за окном.

Элиас не двинулся сразу. Он стоял, спина все еще прижата к косяку, как статуя, принявшая на себя тяжесть падения. Потом его рука – та самая, что держала ритуальный нож над ее родителями, та самая, что только что лежала поверх ее руки с ножом – медленно поднялась.

Она ждала толчка или хватания. Но его пальцы, грубые от давней работы и недавних лишений, коснулись ее белых волос. Сначала осторожно, почти неуверенно, как бы проверяя дозволенность. Потом – тверже. Его ладонь легла на ее голову, пальцы погрузились в шелковистую массу волн. И начали гладить. Нежно. Монотонно. Как когда-то, много лет назад, в сторожке на краю леса, когда она, маленькая, приходила к нему ночью, испуганная сном или маминой ссорой.

— Лучик… — его голос был едва слышным шепотом, вибрирующим где-то у нее над головой. — Все прошло. Ты выстояла.

Он не говорил «я здесь». Не обещал светлячков. Не клялся в вечной защите. Эти слова были мертвы, как старик Джон. Но в этом простом жесте, в этом глухом шёпоте, в тяжелой, неподвижной опоре его тела была передышка. Кратчайший миг перемирия в их вечной войне. Миг, где не было ни жреца, ни лжи, ни ненависти. Были только двое израненных зверей, нашедших клочок тишины посреди бури, которую сами же и развязали.

Жизель зажмурилась, впиваясь лицом в грубую ткань его рубашки. Запах дождя, пыли дорог и чего-то неуловимого – древесного, горького – заполнил ее сознание. Ей отчаянно, до физической боли, была нужна эта капля нежности. Пусть от того, кто принес столько боли. Пусть яд, смешанный с нектаром. Пусть на миг. Передышка. Перед тем, как взять в руки не нож, а карту войны.

Его пальцы продолжали гладить ее волосы, медленно, гипнотически. Буря за окном крепчала, но здесь, в светлом круге прихожей, упершись лбом в грудь своего палача и спасителя, Жизель наконец позволила себе не держаться. Хотя бы на эти несколько ударов сердца. Хотя бы до рассвета, который принесет им не свет, а планы возмездия.

Нож лежал на паркете, немой свидетель клятвы и падения щита. Дождь стучал в стекло, отсчитывая секунды хрупкого перемирия. В роскошной, холодной прихожей, где пахло войной и нечаянной нежностью, палач гладил по волосам свою жертву, а жертва, ставшая оружием, искала сил в груди своего мучителя для последней, самой страшной охоты. Рассвет ждал за горизонтом, неся не свет, а карту ада, которую им предстояло пройти вместе.