Нить между нами
Дни текли, медленно и вязко, как чёрная смола. Осень окончательно сдалась под натиском холодных ветров, и зима начала своё безжалостное шествие по улицам города. Морана приходила к Ронану всё чаще, словно её ноги сами находили дорогу к его мастерской. Там, в заброшенном флигеле у кладбища, она чувствовала себя в безопасности. Там было не так больно дышать.
Ронан, казалось, чувствовал её приход задолго до того, как она открывала дверь. Он не задавал вопросов, не требовал объяснений. Просто смотрел на неё — тихо, глубоко, с каким-то странным пониманием, которое не нуждалось в словах. Его взгляд был похож на бездну, в которую можно упасть — и не хотеть выбраться.
И в какой-то момент между ними начала расти линия. Тонкая, почти невидимая, как шрам от застарелой раны. Это не была стена. Скорее — граница, черта, которую нельзя было пересечь без последствий. И всё же, каждое их слово, каждое прикосновение — будто шаг по канату над пропастью. И чем дальше, тем глубже становилась связь, тем труднее было притворяться, что они — просто двое одиноких людей в мрачном мире.
Однажды вечером, когда небо за окнами мастерской было цвета разлитого чернил, Морана нашла Ронана в полном молчании. Он сидел на полу, прислонившись к стене, а перед ним лежал разорванный лист бумаги. Его лицо было в тени, и только поблёскивание глаз выдавало внутреннюю бурю.
— Что случилось? — спросила она.
Он долго молчал, прежде чем выдохнуть:
— Сегодня годовщина их смерти.
Морана не знала, кого он имел в виду, но не стала спрашивать. Он продолжил сам, будто ей можно было доверить то, что в нём жило, словно гниющая рана под кожей.
— Мои родители. И сестра. Я был ребёнком. Мы жили в доме на окраине деревни. Тогда всё ещё казалось живым, настоящим. До той ночи.
Он говорил спокойно, будто рассказывая чужую историю. Но в голосе слышались отголоски той боли, которую не заглушить ни временем, ни одиночеством.
— Я проснулся от крика. Не знаю почему, но я сразу понял, что всё изменилось. Огонь был повсюду. Дым душил. Я побежал, искал их... — он сжал кулаки. — Я видел их. Они были уже мертвы. Горели. А потом всё исчезло. Меня нашли спустя сутки. Один. Единственный, кто выжил.
Морана села рядом и просто взяла его за руку. Его кожа была холодной, почти мраморной. Он не отдёрнул руку.
— Я долго жил в монастыре, — сказал он. — Там было тихо. Слишком тихо. Тишина убивает сильнее криков. Я рисовал, чтобы не сойти с ума. Но однажды я понял, что не могу больше быть там. Они хотели, чтобы я забыл. А я не хотел. Он посмотрел на неё — в упор, почти болезненно.
— Ты — единственная, кто не боится смотреть на тьму. В тебе она такая же, как во мне.
Эти слова потрясли Морану. Она поняла, что этот человек — не просто художник с трагичным прошлым. Он был зеркалом, в котором она видела самое хрупкое и самое страшное в себе.
С тех пор они начали делиться своими страхами так, как будто выговаривали их впервые. Морана рассказала про шкатулку с вещами матери, которую разбил Сильвестр, про ночные кошмары, в которых она видела бабушку, мёртвую, с открытыми глазами и засохшими слезами. Про то, как однажды спряталась в шкафу и слышала, как Сильвестр кричал, будто разговаривая с кем-то, кого не было рядом. Про то, как она хотела умереть, но не знала, как это сделать без боли.
Ронан слушал молча. И только его глаза всё говорили. Он не жалел. Не пытался ободрить. Он просто был. Это и было тем, что спасало.
Потом он встал и подошёл к мольберту. Достал чистый холст.
— Сядь.
— Зачем?
— Я хочу нарисовать не твой страх. Не твою тень. А тебя — настоящую.
Морана села, немного растерянная. Она не привыкла быть в центре чего-то хорошего. Он рисовал долго. Иногда молча, иногда напевая еле слышным шёпотом старую молитву — так, как будто заклинал демонов, живущих в их сердцах.
Когда он закончил, на холсте была не девушка, охваченная болью и мраком. А девушка с полузакрытыми глазами, будто только что проснулась. С отблеском света в волосах. С трещиной в душе — но живой.
— Это не я, — прошептала она.
— Это ты, — ответил он. — Такой, какой ты могла бы быть, если бы никто не пытался тебя разрушить.
Снаружи снова шёл снег, превращаясь в грязь, когда падал на землю. Но в тот вечер, в этой маленькой комнате, полной краски и тишины, между ними не было больше холода. Была только линия — тонкая, опасная, живая — соединяющая два сердца, мечущихся в темноте.
И в этом соединении был свет.
Хрупкий, как пепел.
Но реальный.