Первое впечатление

Белоснежные кроссовки вязнут в чернильной слякоти, осыпанной снежной пудрой.

– Сука, – резонирует Алекс в тон зловещему завыванию ветра.

Стылый холод настигает его, как только он покидает машину. Холод забирается под одежду, дерёт кожу, сковывает движения. Алекс скалится ветру и вжимается глубже в бомбер, прокладывая себе путь через густой лес в ночной темноте. Погода вторит его проклятьям – влажный снегопад быстро превращается в ливень, и месиво под ногами становится только отвратительнее.

Дорога в ад, считает Алекс, вымощена не благими намерениями, а трупами крыс, что бегут с тонущего корабля своих пороков в леса чертовой Пенсильвании. И теперь в этих лесах задача Алекса – очередную крысу найти.

Лукас Морелл – крыса со стажем. Когда за покерным столом он проигрывает всё своё и влезает в чужое, он быстро понимает, что единственный путь – лишь побег. Ему никогда не вернуть должную сумму, никогда не расплатиться с процентами и уже не слезть со счётчика, поэтому всё, что ему остаётся – леса чертовой Пенсильвании.

Леса чертовой Пенсильвании – подходящее место для того, чтобы исчезнуть.

Лукас Морелл бежит из города, забивается в какую-то вшивую нору и наверняка фантазирует о безопасности. Только он не учитывает важного: трусливый побег по законам жанра сопровождается преследованием, как будто свалить от игорной мафии – всё равно что заблокировать спам. Наивно.

Для таких случаев и нужны Алекс с Томасом. Как пару охотничьих псов их спускают с цепи на поиски, и тогда-то происходит самое интересное – тогда развязываются руки, лязгают зубы, вместе с цепью опадают всё моральные принципы. Алексу это нравится. Нравится промышлять гнусной охотой, идти по следу. Нравится выслеживать добычу – улыбаться морщинистым соседкам, пока не выловишь ту самую, что болтает без умолку и знает больше положенного. Нравится злость, что капает процентами на счётчик должника и разжигает аппетит. Не нравится только хренов лес и влажный холод.

Алекс вновь вляпывается в слякоть и матерится. За изгаженные кроссовки Мореллу достанется сполна, и платить не иначе как кровью.

Вряд ли Алекс помнит, когда становится таким злым. С первой дорожки кокаина длиной в целую вечность или с показательных требований отсыпать в миску больше банкнот – не суть. Суть в болоте, что позволила всем порокам зацвести буйством, в громких рекламных лозунгах, американской мечте и долларах, что оказалось так просто добыть, встряхнув башкой вниз пару придурков у игрового автомата. Или суть в этой стране, в самом чреве которой лежит кусачая жадность и желание оттяпать кусок побольше, не напрягаясь. Алексу нравится не напрягаться, но напрягать других.

Пробираясь сквозь снег, дождь и прочие божественные испражнения, он наконец находит нужный дом в мрачной тишине леса. Томас остаётся где-то позади, но их дорожки ещё обязательно сойдутся – встреча в точке невозврата, на глубине морального уродства.

Алекс подбирается к мягкому свету почти наощупь, заглядывает в щелочки, рассматривает чей-то призрачный силуэт за занавесками.

Время начать.

Острыми костяшками он барабанит по двери и утробно фырчит. Стряхивает с себя крупные капли, что забираются под куртку и липнут к коже.

Дверь немного раскрывается, и на пороге дома внезапно возникает девчонка. Она материализуется из опьяняющего тепла и аромата какао с привкусом корицы, что оседает на языке и щекочет рецепторы. Растерянная, несуразная в длинной сорочке и наспех натянутой кофте крупной вязки, девчонка хлопает большими влажными глазами и рассматривает Алекса, прячась за дверной цепочкой. На секунду Алекс теряется – не её он ожидает увидеть в глуби леса, но одна мысль быстро сменяется другой. Он приходит к нужному выводу быстрее, чем девчонка успевает произнести своё тихое "да?". Должно быть, она – дочь Морелла, крысиное потомство с долгами, что, на минуточку, кочуют по наследству. Они ведь не могут ошибиться с адресом. Буквально сегодня с утра Морелл сворачивает с заправки в сторону этого дома, а домов в этой глуши не то, чтобы много.

Алекс облизывает девчонку хищным взглядом с головы до ног и растягивает всю сладость момента меж влажных губ, в блаженной улыбке.

Ему здесь уже нравится. Ему здесь уже заранее хорошо, потому что другим может быть плохо.

– Привет, – нависая над девчонкой, катает на языке сырое оправдание, демонстративно вздрагивает и нагоняет на лицо всё доступное сожаление, – Прошу прощения за беспокойство. Не хотел никого тревожить, но тут такое дело... У меня проблема – машина сломалась, и мобильник сел, мне бы очень не помешала помощь. Я могу вызвать от вас эвакуатор?

Где-то он это видел. Где-то такие сюжеты заканчивались плохо, но не для таких как Алекс. Он старательно улыбается, пожимает плечами, трёт башку, стриженную почти под ноль, в растерянности. Мамаша говорила ему, что он красивый; говорили многие, но только Чикаго удалось его убедить. В Чикаго твердили об этом на каждом шагу и даже давали деньги – за фальшивые улыбки на фотографиях, за "покажи больше страсти", за "чёрт, с твоим лицом только рекламировать нахальную молодость". Потом амплуа сменяется, и теперь деньги Алекс может забрать сам, но первое впечатление обманчиво и вязко, как вязка слякоть у дома.

Первое впечатление – лучший его козырь.

Потому что первое впечатление об Алексе всегда лучше самого Алекса.

– Я промок до последней нитки и замёрз как собака, – подкидывает он до кучи, прогрызает себе путь сквозь мелькающее на лице девчонки сомнение. Аккуратно паркует грязный кроссовок у косяка, чтобы дверь чуть что не захлопнулась в тот же момент. – Мне бы только позвонить, вызвать помощь, чтоб не остаться ночевать в лесу. У матери день рождения, а я тут торчу. И букет ей купил, и подарок. Ездил по делам до знакомого, да чертова тачка...

– Да... Да, конечно, – неловко хватает девчонка слова из воздуха, – День рождения...

Срабатывают букеты, мать, что вертится в гробу уже второй десяток лет, или бездарная наивность девчонки – как знать. Но дверь наконец распахивается полностью, и Алекс ныряет в благодатное тепло с привкусом какао и сладковатым душком девственной непосредственности. Алекс умилен, восторжен и восхищён. Ещё никогда насильственное вторжение в чужую жизнь не напоминало сценарий мыльного сериала для малолеток; ещё никогда жертва не приглашала его внутрь в нелепых тапочках и со смущенной улыбкой.

– Есть дома взрослые? – Алекс глядит на девчонку пристально, пакует во взгляд всю напускную симпатию, расточает яд по комнате, – Или кажется, что ты уже вполне взрослая. Сколько тебе?

Эта игра азартная – мутные подкаты из рубрики «ставлю всё на красное»; и оказавшись внутри норы, можно уже насладиться процессом. Когда теперь кожу холодит лишь револьвер за ремнем джинс, по телу прокатывается лихорадочное возбуждение. Восторженное предвкушение, сконцентрированное на кончиках пальцев.

– Лет? Исполнилось восемнадцать, – она даже не задумывается, не улавливает подвоха в чужом лукавстве, но пропускает Алекса вперёд и осторожно отходит в сторону. – Хотите присесть? Я прибавлю обогреватель.

Алекс заваливается на пухлый клетчатый диван с ворсистым пледом и ещё раз перебирает девчонку взглядом. Она будто не замечает этого наглого взгляда – только отводит глаза и тонкими пальчиками подкручивает ручку обогревателя.

– А не предложишь что-нибудь... Чтобы согреться побыстрее? – гулко хмыкает он и трёт ладони.

Девчонка сначала теряется, не вполне понимает намёки, но потом встречает его вопрос скромной гостеприимной улыбкой. Будто действительно не догоняет, что впускать незнакомцев в дом под самую ночь – сомнительное гостеприимство.

– Есть какао.

Алекс давит ухмылку и отвешивает ей кивок. Приторно, сладко – самое то для такого вечера.

Он оглядывается, приценивается – есть ли в доступной близости ценности, что можно прихватить с собой и отдать на откуп своему жадному эго. Но дом выглядит до тошного простым и скромным – гостиная в дереве, соединенная с кухней и несколько дверей комнат. На кухне пустынно и всё, что стоит на столешнице – пачка какао. В гостиной ни телевизора, ни даже радио – лишь старые книги на полках, древний комод с резным узором и несколько коробок с каким-то хламом. Не густо.

Единственное примечательное в этой гостиной – чертова рождественская гирлянда, которая мелькает разными цветами над комодом.

Но Алекс старается не выдавать своего разочарования. В конце концов, он уже нашёл, чем Морелл расплатится за свой побег.

Он вновь обращает внимание к девчонке:

– Славный домик, давно вы тут живёте?

– Да... С детства.

Враньё.

Но Алекса едва ли интересуют её ответы – только то, как она смущается и теребит ткань несоразмерно большой сорочки.

– Чертова глушь, не место для симпатичной девчонки. Я Алекс, а ты – ангел, что меня спас? – сладко и обязательно с причмокиванием. Двойное дно пробито с порога, и падать ниже – сплошное удовольствие. Вызывайте эвакуатор для девчачьих сердец.

Алекс растягивает колючую ухмылку от одного края рта до другого. В Пенсильвании сегодня ожидаются осадки; по прогнозу снег, дождь и слёзы девственниц.

– Я Мэйв, – улыбка девчонки едва заметная – призрачный изгиб тонких губ, но Алексу достаточно и этого, чтобы зацепиться. Чтобы поверить в то, что за этой улыбкой его ожидает веселье.

– Я здесь только на каникулы, – спешно продолжает она.

Отец притащил её в этот лес, но не научил, что врать плохо.

Маленькая лгунья на рождественских каникулах, ага. В планах семейный ужин из запечённых страданий с хрустящей корочкой, катание на салазках в ошибки прошлого и конфетти из долгов с процентами. Под ёлкой колючие угрозы, упакованные в блестящую обертку – их Алекс подарит позже и запихает отцу Мореллов в глотку. А для девчонки в упаковке сладости, приторная патока на языке, что заскользит по тонкой шее, вымажет всё её нутро липкой скверной.

Подождать, растянуть удовольствие раскаленной проволокой внутри, прочувствовать момент – Алекс это умеет.

Он наблюдает за тем, как она семенит в одну из комнат, скрываясь от взгляда Алекса, а возвращается уже с мобильником.

Алекс принимает телефон в дар. Потом он возится с мобильником несколько минут, имитируя гугл поиск ближайшего эвакуатора. По нотам разыгрывает звонок, заговаривая тишину в трубке. Спектакль нравится: хлебные крошки к миру, который остался за дверью – пусть у девчонки останется хоть что-то. Хлипкая вера, например. На ближайшие пять минут, пока ладони Алекса оттаивают в тепле керамики с какао.

– Сказали, что из-за погоды не смогут приехать быстро. Сказали, что ждать придётся около часа.

Сказали, что никто вас не спасёт.

Он гасит экран, и пока девчонка соображает, что ответить, незаметно прячет мобильник между подушками дивана.

– Вы... Вы можете остаться пока здесь.

Конечно, может. Иначе кто ему запретит?

– Не хотите позвонить маме? – продолжает Мэйв.

Алекс глядит на неё с наигранным непониманием. Заметила, как он запрятал мобильник?

– Поздравить с днём рождения, – спешит добавить она и тупит взгляд.

Алекс выдыхает.

– Я бы хотел поздравить её лично. Она – не сторонница технологий, – он продолжает заговаривать зубы, уводя внимание девчонки подальше от мобильника, – Но не хочется являться к ней в таком виде – она заслуживает большего. Правда ведь?

Мэйв понимающе кивает.

– Возьмите, – она наклоняется к спинке дивана, задевая чужой локоть коленкой, и подхватывает плед, – Я могу высушить вашу куртку – вся промокла.

Алекс ласково улыбается, когда острая коленка скользит по его локтю и неловко задерживается в интимной близости ещё на пару мгновений, но быстро ретируется под длинную сорочку. Алекс уже живо представляет себе, что ниже, глубже, слоями до, у поверхности терпкого стыда, но хочет разворачивать обертку аккуратно, сохраняя рисунок, чтобы разглядеть повнимательнее. Рвать на мелкие кусочки с порога не улыбает, он не Томас; ему нравится рвать изнутри, нравится выверенное по граммам чувство страха, в равной пропорции с перемолотым в мелкую крошку замешательством. Посыпать шоколадной пыльцой на какао и испить до дна.

Алекс редко питается смущением – в рационе больше эмоционального дерьма и презренного ничтожества. Стыдливость – редкое угощение, и Алексу все интереснее заполучить его на тарелке с цветастым узором в тон убогих занавесок этого убогого места и распробовать на вкус. Когда четырнадцатилетние подростки, его одногодки, познавали границы собственного смущения, Алекс хоронил родителей (без особого участия и энтузиазма, номинально, формально и как бы "так уж и быть"), уже вкалывал на работе, погрязая в сути теткиной эксплуатации, и кажется, упустил что-то существенно важное. Что-то ублюдочно-трогательное и терпкое, с градусом подростковой невинности.

Всё после было уже червивым, гнилым и порченным, потому что лучшие плоды уже надкусили, сожрали, выплюнули или переварили; пришлось брать пользованное, использовать забранное. Алекс остался без девчачьих сентиментальных приступов на острие гормонального ножа, и теперь почувствовал упущение, заметил умилительную оплошность.

Невинность здесь сквозит в воздухе – Алекс глядит на девчонку и почти ощущает нескладность натуры, несостыковки с собственным телом. Такие парадоксы на поверхности, и хочется запустить в них руки, повозиться внутри, ощутить скудное тепло.

Алекс редко питается смущением, и теперь вместе с приторным какао намерен обжигать им гортань, пока вкус не наскучит. Интерес зажигается яркой лампочкой, маячит в поле зрения, её уже не потушить и никуда не запрятать, считай, ты пропала.

Плед раскрывается перед ним уютным ворсом, Алекс мажет по лицу довольство.

– Ты добра, Мэйв. Не каждый день встречаешь доброго человека. Особенно в глухом лесу. Особенно под ночь. – Глупая, милая овечка. Алекс поднимается с дивана во весь рост, стягивает куртку, глядит с вызовом на девчонку, цепляет следом и толстовку. Внизу голая плоть и жгучий интерес. Алексу нравится, когда на него смотрят, нравится, когда восхищаются, прокручивая внутри заостренные несоответствия души и тела. Цветущая плоть, напичканная разложением. А толстовка наполовину мокрая, и он наполовину оправдан. – Всё промокло.

С джинсами решает не спешить, у него ещё будет время продолжить начатое, да и не пугать же девчонку с порога.

Местонахождение отца не установлено, но Алекс заранее доволен тем, тот не соизволил встретить гостя. Тет-а-тет с девчонкой в уютной интимности рождественского освящения – куда более многообещающее начало вечера.

Алекс принимает плед и накидывает на плечи, заботясь о том, чтобы револьвер сзади не был обнаружен раньше положенного времени.

Мэйв развешивает куртку с толстовкой возле обогревателя и садится на другой край дивана, но Алекс неминуемо подбирается ближе.

– Встречаете Рождество с отцом вдвоём? Не скучно? – он выдерживает долгую паузу, позволяет кропотливому ожиданию наполнить гостиную. Будто ему действительно нужен её ответ.

Но Мэйв молчит, а Алекс ступает дальше по её смущению, пробираясь глубже.

– Разве не хочется вырваться в город, погулять, провести время хорошо? – смысловые точки на "хорошо". Ставки на то, что девочкам в пубертате не нравится участвовать в крысиных бегах и залегать на дно вшивой норы с мерцающей гирляндой. Даже девочкам в пубертате с дрянным крестиком на хилой шее. Знавал Алекс пару набожных мадам с высокими стандартами – божественный минет среди прочих.

Алекс втягивает в себя какао и благостное тепло, оценивает дистанцию между ним и девчонкой, прощупывает почву настырными пальцами во имя насмешливого любопытства.

– Все веселятся, дарят подарки, целуются под омелой. Кажется, проводить Рождество с предками отстойно, – врезается настойчивым взглядом в Мэйв, закусывая губу, – У вас есть омела?

Один старикан за покерным столом однажды рассказывает Алексу забавное – своими корнями-присосками полупаразитная омела проникает глубоко под кору дерева-хозяина, чтобы обеспечивать себя влагой и питательными веществами. В буквальном смысле омела высасывает из дерева жизненные соки. Восхитительный символ возрождения и Рождества.

Девчонка кратко оглядывается, точно вспоминает, о чём речь.

– Как это – целуются под омелой? – спрашивает она.

Алекс присвистывает, – насколько всё запущено. Кому-то следует смотреть больше телевизора.

Он мягко улыбается и склоняет голову:

– Ты когда-нибудь целовалась?

Некоторым людям нравится подстраиваться под рамки, соблюдать правила, потому что они дарят комфорт. Алексу нравится ломать всякие рамки и отрицать комфорт.

Он склоняется ближе и касается девчонки.

– Ты очень красива, Мэйв, – патока на губах, пальцах, что аккуратно скользят по грубой вязи кофты у самого края, хищно подбираются к бледной ладони, окутанной в растянутый рукав.

Алекс царапает кончиками пальцев нежную кожу.

– Красива и добра. В других обстоятельствах я бы позвал тебя на свидание – туда, где есть омела, – ладонь пробирается выше, касаясь аккуратного личика. Ощущение примерно как от толстой пачки хрустящих баксов в пальцах. Алекс склоняется над девчонкой, вдыхая аромат непосредственного уюта, пытаясь вычленить из этой терпкости нотки страха. – Ты хочешь поцеловать меня, Мэйв?

Девчонка вздрагивает, точно только сейчас понимает, что именно здесь происходит. Она дотрагивается до крестика и поднимает на Алекса олений взгляд.

– Хотите ещё какао? Мама всегда разрешала мне пить много какао под Рождество.

Алекс мрачно пожирает её взглядом. Секунду, две, три, пока не откинется на спинку дивана, клацнув зубами.

Неужели она думает, что его и вправду интересует её мамаша? Алекса едва ли интересовала собственная мать.

– Неси, – вальяжно распоряжается он, наблюдая, как девчонка сразу вскакивает и торопится в сторону кухни.

– Где твой отец, Мэйв? – без особой охоты Алекс вспоминает, зачем пришёл, и о какой сумме идёт речь.

Девчонка у кухонной столешницы вздергивает плечами, но не оборачивается:

– Он ушёл в город, но скоро вернётся.

Алекс хмыкает:

– Погодка для прогулок не очень.

Девчонка молчит.

Мэйв ставит на столик перед ним ещё одну кружку горячего какао, и Алекс делает несколько больших глотков, обжигая гортань.

Девчонка не допускает своей ошибки снова и больше не садится на диван – она аккуратно заходит за его спинку и поглядывает на часы.

Алекс внезапно раздражается – неужели ей не нравится его общество, не нравятся его игры в скользкую симпатию на грани фола? Он рывком наклоняется вперед, и кружка громко стукает о журнальный стол. Всплеск какао привлекает внимание Мэйв – она зачарованно глядит на возникшую лужицу и сглатывает.

– Присядь ко мне, Мэйв, – уже не так ласково отзывается Алекс.

Девчонка замирает, пропуская вздох, один, два, но всё же медленно обходит диван и садится.

– Ближе, – рявкает Алекс, и она вздрагивает, но послушно пододвигается, как будто у неё есть выбор. Алекс склоняет голову, с немым удовольствием разглядывая в её глазах растерянность. – Ты знаешь, зачем я здесь?

Она мотает головой. Алекс удовлетворенно хмыкает.

Он сам подсаживается ближе и вновь возвращает себе контакт, который ей удается избежать в первый раз. На сколько она глупа, чтобы думать, что какао её спасет?

Алекс уже представляет, что способен сделать с ней, и его рука больше не ищет долгих путей – он нахально кладет ладонь на её ключицы под тканью дурацкой сорочки и с интересом хищника наблюдает за её реакцией. Мэйв цепенеет, и Алекс пожирает её оцепенение с жадным удовольствием. Ладонь ползет чуть ниже, и Мэйв едва ли дышит. Эта часть его любимая – осознание.

Зрачки Мэйв на секунду расширяются – от Алекса не укрыть этих вкусных деталей.

Он тянет улыбку, в которой читается лукавство:

– Ты знаешь, что нельзя пускать незнакомцев в дом, Мэйв?

Девчонка глядит на него, хлопая глазами в немой озадаченности. То ли она до безобразия медлительна, то ли крепка как орешек, но тем только интереснее расколоть. Ладонь Алекса цепляет кофту и стягивает его с худощавого плеча, в том месте, где обрывается бесконечная ткань сорочки. Проделывает то же самое со вторым плечом, пока Мэйв буквально не шевелится, затаив вдох где-то на глубине лёгких.

Если бы на Мэйв был бант, он бы распаковал её как свой рождественский подарок. Разве ему не причитается? За блуждание по лесам чертовой Пенсильвании, за испорченные кроссовки, за терпение.

Склоняясь к ней, Алекс рычит в её лицо, вдыхая аромат непорочной, девичьей чистоты.

– Зачем вы сбежали, а? Боитесь? – его рука скользит выше, и пальцы аккуратно, медленно впиваются в тонкую шею, усиливая хватку. Алекс смакует каждое это мгновение, и каждое это мгновение уже отзывается жаром под ширинкой. – Ты боишься меня, Мэйв?

Девчонка глядит на него распахнутыми глазами, не моргает, и последнее, что запоминает Алекс, – что не находит в тех глазах страха. Потому что в следующую секунду весь свет в доме гаснет. Обрывается краткой вспышкой.

И внезапная тьма окутывает дом, Алекса и Мэйв – тьма кромешная, такая плотная, что сожми в руке и сдави покрепче.

Требуется несколько долгих секунд, чтобы привыкнуть к этой темноте. Но привыкнуть к ней сложно, потому что снаружи небо, окутанное мрачными тучами, едва ли позволяет лунному свету пробиться.

Алекс выпускает из рук тонкую шею девчонки и цедит сквозь зубы:

– Чёрт.

Слишком рано Томас врывается в игру и лишает Алекса возможности рассмотреть девчонку под ярким светом, посмаковать её замешательство в мерцании гирлянд. Теперь только наощупь, в дрожащем свете фонаря, так, чтобы больше никакого уюта. Не так приторно, терпко, куда более откровенно. На откровенные игры на грани жестокости у них впереди ещё целая, целая ночь.

Алекс отодвигается дальше от девчонки и шарит руками в поисках телефона, запрятанного меж подушек дивана.

Слишком поздно он замечает, как в темноте мелькает что-то знакомо-светлое.

Чёртова сорочка!

Девчонка шустро вскакивает с места, и Алекс успевает ухватить рукой только воздух. За пару мгновений Мэйв исчезает в темноте.

– Решила поиграть? – рычит Алекс, но едва ли девчонка намерена отвечать.

В спешной возне он наконец находит мобильник. Разрезая темноту гостиной светом фонарика, Алекс покачивает челюстью и звучно хмыкает.

– Эй, Мэйв! Я иду искать, – произносит нараспев, мелодично, с хмельным удовольствием, но кристальная, выверенная краткими вздохами Алекса тишина, вторит ему в ответ. Только дождь продолжает барабанить по крыше, а где-то снаружи утробно завывает ветер.

Хорошо, так даже веселее. Интереснее. В детстве Алекс презирает прятки, но, когда растут ставки, а кураж становится злорадным, такие игры обретают особое значение – нагнать, найти, наказать. Как иронично, что дочь Морелла вся в Морелла – юркая крыса, что спешит забиться в безопасную нору. Но ведь такие как Алекс натасканы таких как Морелл преследовать.

Первым делом он проверяет входную дверь – заперто, проверяет запасной выход. Тоже. Но вместо того, чтобы запечатать все входы в дом и замуровать Мэйв в темноте этих стен, Алекс одёргивает цепочку с задней двери и распахивает замок. В конце концов, у любой жертвы должен быть шанс, как должен быть шанс у Томаса – присоединиться к этой веселой игре. Нельзя только позволить ему сломать девчонку слишком быстро – они уже проходили это, уже переходили черту, за которую приходилось сбрасывать юное тело, чтобы избавиться от доказательств. Но тех, кого ищут Алекс с Томасом, как правило не ищет никто другой. Социальное отребье с минусовой платежеспособностью – самое слабое звено пищевой цепочки.

– Надеюсь, ты уже спряталась, Мэйв, – гудит Алекс из центра гостиной и щелкает языком от предвкушения, паскудного удовольствия с привкусом злорадства.

Свет фонарика вылавливает частности гостиной, которые Алексу не то, чтобы интересны. Резким движением он переворачивает журнальный столик.

Звенит и разлетается на осколки керамика.

Летят на пол книги, куча побрякушек.

Пятно какао жадно впитывается в ковёр.

Разрушение ради разрушения – приятное дополнение к любой игре.

Алекс проходит мимо комода и проделывает то же самое со всеми вещами – летит вниз стекло, россыпь бумажных записок, подсвечник. Погром в гостиной слышен на весь дом – Алекс не сомневается, что где-то в этом доме Мэйв, оторопевшая от страха и отчаяния, крепче вживается в своё укрытие. Это ещё одно чувство, которое отзывается в Алексе теплом в районе ширинки – знать, что его ждут. Что-то кто-то загнан в угол так прочно, что остаётся только ждать.

– Выходи-и, крошка, – нараспев произносит Алекс, и сносит ещё несколько статуэток с полки.

Стекло крошится под его кроссовками.

Алекс хрипит в глухом смехе.

– Ты хочешь поцеловать меня, Мэээйв?

Не спеша, шаг за шагом из гостиной он переходит к другим комнатам.

В первой комнате, дверь в которую наотмашь распахивает Алекс, его рывком встречает вспышка фонарика и собственное отражение. Алекс отшатывается на секунду от неожиданности, но тут же встречает себя в зеркале ванной комнаты лающим смехом. Он скалится себе секунду, две, присматриваясь к отражению, которое находит чертовски привлекательным, а потом резко разворачивается и яростно дёргает шторы ванной.

Пустота ванной почти ожидаема.

Мэйв не так глупа, но Алекс не уверен. В конце концов, она ведь упрощает ему задачу – впускает его в дом по доброй воле, будто доброй воли в лесной глуши вообще может быть место.

Почти с ноги Алекс врывается в кладовую. В кладовой всё также безжизненно и пусто – только пыльные полки, хлам, сваленный в угол комнаты и въедливый запах подгнивших продуктов. Подгнивших как душа Алекса.

– Надеюсь, ты боишься, Мэйв. Лучше бы тебе бояться, – с улыбкой предупреждает он тишину дома.

Перед двумя оставшимися комнатами Алекс выбирает наугад – зачитывает дурацкую детскую считалку, но напоследок оставляет Мэйв последний шанс:

– Если выйдешь сама, клянусь, я не обижу тебя, – а потом тихо, в пустоту, чтобы не соврать совсем, продолжает, – Мы просто немного повеселимся.

Мэйв молчит.

Что же, тем лучше.

Алекс поворачивает ручку следующей двери и выставляет фонарик вперёд.

Половица нервно поскрипывает под его шагами, взвизгивают дверные петли.

Алекс уже предчувствует собственный триумф, однако то, что свет фонарика вылавливает из темноты в следующую секунду, заставляет его отшатнуться назад в немом ужасе.

Холодной россыпью мурашки бегло покрывают тело.

Алекс цепенеет, не в силах двинуться с места. Не в силах сделать очередной вдох и оторвать взгляд от того, что он видит.

– Блять, – тихо слетает с его губ.

Лишь спустя несколько десятков бесконечно долгих секунд он решается ступить дальше в комнату, совершенно очевидно – спальню.

Спальню, в которой поперек кровати в багровой луже крови оказывается мужчина. Скорее – только тело. И чем ближе приближается Алекс, тем лучше понимает, как сильно этому телу досталось. Как сильно над этим телом надругались. Его грудная клетка сильно – нет, ужасающе, – изувечена. Из кровавой каши в центре грудины торчат осколки рёбер, они буквально расколоты и вбиты внутрь. Вся грудь напоминает кровавое месиво из костей и мяса, а ошметки плоти, раздробленные и смятые, окружают его по всей кровати.

– Твою мать, – тихо произносит Алекс и сдерживает рвотный позыв.

Не сразу он замечает у кровати массивный кухонный молоток, который, вероятно, и служит инструментом. Также не сразу Алекс понимает, кто этот тип такой.

Глаза трупа безжизненно пялятся в потолок, лицо забрызгано кровью, а под шеей виднеется глубокий порез. Но несмотря на всё это, Алексу удается опознать труп – Лукас Морелл собственной персоной.

Алекс в ужасе отступает от кровати.

Кто-то сделал с Мореллом это, и этот кто-то сделал это сегодня. Между моментом, когда Морелл расплачивается мятой двадцаткой на заправке, и моментом, когда Алекс входит в дом, – входит, уверенный, что Мореллу ещё достанется. Уже досталось, и исключено, что Томас опережает его. Потому что двери заперты, а уютная тишина поганого зимнего вечера не нарушена – ничего не предвещает беды, пока беду не принесут Алекс с Томасом. Но эту беду несут не они. Не так, не здесь, не этим – кухонный молоток вовсе не в их стиле.

– Морелл, ублюдок, – шепчет Алекс, – Кто тебя так...

Выяснять он не собирается – только валить отсюда как можно скорее.

Но скользкая, дрянная мысль проскальзывает у Алекса в голове, и он тут же морщится. Сопротивляется этой мысли, отходит от кровати назад к двери, но заставляет себя вернуться. Здравый смысл – не его сильная сторона, особенно, если здравый смысл противоречит алчности. Алчности, воспитанной в Алексе годами паразитизма.

Он тянет руку к трупу, но тут же одёргивает – пальцы заходятся необъяснимой нервной дрожью. Кровавое месиво малоприятно на ощупь, но Алекс заставляет себя продолжить. Он брезгливо обшаривает передние карманы брюк Морелла, но не находит ничего, кроме собственного разочарования. Потом хмыкает. Не без внутреннего сопротивления заставляет себя приложиться к трупу со всей силой, чтобы перевернуть его на бок. Кровавая каша в грудине неприятно чавкает, и несколько ошметков соскальзывают на кровать.

– Чтоб тебя, – шарит он руками по задним карманам и, – большая, хоть и скверная, удача, – обнаруживает бумажник. С неудовольствием Алекс отмечает, что труп ещё не остывает до конца, но с удовлетворением извлекает из бумажника трупа двести тридцать баксов. Ведь лучше, чем ничего?

Последнее, что приходится сделать, прежде чем покинуть эту чёртову спальню раз и навсегда, – добыть доказательства. В том, что они с Томасом находят должника, нет никакого смысла, потому что мёртвый должник – плохой должник. Только ты ещё докажи, что с него нечего поиметь. Алекс быстро щелкает по экрану мобильника в поисках камеры и делает неприглядную фотографию Морелла, которая вряд ли сгодится для некролога.

Но прежде, чем попрощаться с трупом и оставить его и дальше холодеть в одиночестве, Алекс застывает.

Со стороны гостиной доносится шум.

Он живо оборачивается, чтобы осветить коридор, но зря. Очень зря. В следующее мгновение острая, яростная боль пронзает Алекса в области ног.

Яркой вспышкой боль выжигает из лёгких крик.

Вырывается изнутри хрипом.

Телефон летит из рук.

Единственное, что Алекс успевает заметить, – как в скудном свете упавшего фонарика из-под кровати сверкает лезвие. Лезвие ножа, которое жадно впивается в сухожилия его лодыжек.

– Сука!

Вой дерёт его горло, сотрясает комнату. Неспособный сохранять равновесие, Алекс валится в сторону. Валится прямо на труп Морелла.

– Блять, блять, блять! – утробно рычит он, пытаясь одновременно отскочить от холодного кровяного месива, осознать боль, выжигающую все остальные реакции, и ухватиться за револьвер за ремнем джинс.

Но его опережают.

Алекс замечает её силуэт слишком поздно – когда чёртова сорочка уже мелькает рядом, и когда ловкие проворные руки вырывают револьвер.

Тут же сорочка отскакивает на безопасное расстояние. Медлит секунду, две и сразу бросается к двери. А потом сорочка исчезает в темноте коридора, и всё, что остаётся Алексу – ошалело пялиться ей вслед, хрипя от злости.

– Маленькая тварь! – орёт он во весь голос. – Я убью тебя!

Алекс захлебывается острой болью и бегло осматривает свои ноги. Порезы не глубокие, но кровь живо сочится из ран – недостаточно сильно, чтобы подохнуть прямо рядом с Мореллом, но достаточно, чтобы отказаться от догонялок в темноте.

Новые кроссовки, черт побери, безвозвратно испорчены.

Засохшая грязь, его собственная кровь, – всё это мешается в одно, и всё это мешается в крайне скверную ситуацию. Алекс пытается подняться, но, когда стальное лезвие режет твои сухожилия как сливочное масло, – идея пройти и метр кажется абсурдной.

Томас возникает на пороге комнаты как чёртово спасение. Наконец-то.

– Чё разорался? – всегда далёкий от любезностей, напарник Алекса лает в полутьме. Его эмоциональный диапазон стремится к нулю, но от него никогда не требуется эмоций – только песья преданность и тупая исполнительность.

Впрочем, это не мешает Алексу взорваться вспышкой ярости, потому что его эмоциональный диапазон – чёрная пропасть.

– У этой суки револьвер! Она порезала меня!

– Какая сука? – Томас ступает в комнату и хладнокровно оглядывается, – А это кто, твою мать? Какого хера тут происходит?

– Это Морелл, а его дочь – бешеная сука, – рычит Алекс, – Найди её.

Томасу не нужно много слов, только инструкции – он тут же отступает, чтобы шагнуть в темноту коридора, но застывает в дверях с выражением сурового непонимания на не менее суровом лице. Алекс поднимает фонарь на Томаса, чтобы запустить в эту медлительную рожу телефон, но Томас не двигается, медленно пережевывая свои мысли:

– Какая, блять, дочь? У Морелла нет дочери.

Томас так и стоит в свете фонарика, скривив рожу. Не сразу до Алекса доходит смысл сказанного, не сразу он реагирует. Но когда реакция рождается в горящем коконе из боли внутри него, кажется, уже поздно – позади Томаса мелькает ещё одна фигура.

Девчонки в огромной сорочке, которая сжимает револьвер и жмурится.

Краткая вспышка озаряет комнату.

Раздаётся выстрел.

Что-то склизкое и мягкое летит в Алекса. Как мешок картошки тело Томаса с грохотом валится вниз.

Ослепленный собственной болью и шоком, Алекс наблюдает за тем, как его напарник оказывается на полу, а из огромной дыры кровоточит и вытекает вся его паршивая жизнь.

– Что ты наделала, тварь?! – вертит он головой, наконец поднимая взгляд на Мэйв, которая так и стоит посреди коридора как вкопанная, нелепо сжимая револьвер. – ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛА?!

Даже в полутьме Алекс видит, как она дрожит. Как дуло револьвера, направленное на него, чуть вздрагивает в её руках.

Алекс хочет соскочить с кровати, схватить её за блядскую шею и придушить собственными руками. Разбить её голову об этот чёртов пол, заляпанный его собственной кровью. Кровью Томаса, кровью Морелла. Но одно её движение, лишнее содрогание, и выстрел прозвучит снова.

Он уничтожает её взглядом, но не двигается.

Не время горячиться.

Время подумать о себе.

Подумать о том, как ему покинуть эту комнату живым.

Поэтому снова Алекс заговаривает уже ласково, заговаривает так, как терпеливый родитель с ребенком – родитель, который крепко уясняет, что насилие – не выход.

Насилие – выход, и ещё какой, но не когда на тебя направлено дуло.

– Прости, – мажет он слова по языку и видит, как по её щекам ползут дорожки слёз, – Прости, прости, я не хотел тебя обидеть. Я просто расстроен, Мэйв, он был моим другом.

Мэйв медленно оседает на пол, не выпуская револьвера из рук, и только сильнее захлёбывается слезами.

– Но плевать на него. Плевать, слышишь? Он был плохим человеком, Мэйв.

Вместе с руками у неё дрожат губы.

Благо, Мэйв отзывается на его голос, поднимает голову. Слёзы девчонки – его возможность выбраться. Поганый счастливый билет ценой во всё доступное ему нахальство. Несмотря на револьвер, на труп Морелла и Томаса, Алекс единственный ещё жив, и это кое-что значит.

– Давай успокоимся, Мэйв. Слезы тебе не к лицу, – наспех он подкручивает своим славам сладкой фальши, пытаясь не обращать внимания на боль, на то, как дрожит его собственный голос.

– Ты такая красивая, Мэйв, – лихо вертит хвостом Алекс, и его слова звучат ласково из глубины спальни. – Не плачь, не нужно, давай поговорим.

Она шмыгает носом, но притихает. Утирает слёзы растянутым рукавом кофты и глядит на Алекса с туповатой отрешенностью в мокрых глазах.

Должно быть, это работает.

Алекс собирает всё доступное ему лукавство и собирается продолжить, но внезапно её голос оживает:

– Я просто хотела достать гирлянду. Чтобы было красиво... Чтобы мама снова разрешила мне пить какао на Рождество...

Алекс наспех меняет слова, подбирает новый ключик, лишь бы тонкий девичий пальчик вновь не опустился на курок.

– Ты можешь пить много какао, Мэйв, сколько хочешь. Хочешь какао?

Девчонка вертит головой.

– Теперь она постоянно что-то требует, – произносит Мэйв, – Она постоянно говорит, что делать!

Алекс кратко оглядывается на Морелла. Если мамаша просит дочь кромсать посторонних мужиков в мясо, то Алексу не хочется встречаться с этой женщиной.

Он аккуратно спрашивает на выдохе:

– Где твоя мама, Мэйв?

– Она на заднем дворе.

Ком подкатывает к горлу, страх медленно поднимается со дна мутью. Но Мэйв продолжает, теребя край своей сорочки:

– Папа похоронил её, когда нашёл в веревке в гостиной.

Алекс давится собственным вдохом. Абсурдность происходящего вмиг накаляется, градус растет, потому что одно дело – девчонка с револьвером. Совсем другое – чокнутая девчонка с револьвером. Алекс покрутил бы пальцем у виска, да только вряд ли Мэйв способна оценить иронию. Но это по крайней мере многое объясняет – почему она впускает его в дом, почему глупой овечкой с крайне скверным инстинктом самосохранения попадается в капкан.

Только если не задумываться, кто из них в конечном итоге оказывается в капкане и кому ради побега придется отгрызать себе лапу.

Алекс разыгрывает обеспокоенность как по нотам:

– А где твой папа?

– Папа бросил нас. Он пришёл только на её похороны. Но он бросил её, – девчонка снова дрожит, – Он сказал, что больше так не может... Когда он ушёл, она постоянно плакала... Плакала и повторяла, что его сердце принадлежит ей.

– Мне жаль, – старательно давит реакции Алекс, – Но ты не одна, знаешь? Если тебе одиноко, я помогу тебе. Это твой дом, да?

– Да... Я просто хотела достать гирлянду, – снова повторяет она, – А тут... – её голос вздрагивает, а рука слабым взмахом указывает на труп Морелла, – Этот мужчина. Он сказал, что его сестра купила дом семь лет назад.

– Но это же твой дом. Твой.

Она хлюпает и продолжает:

– Я нашла на чердаке мамину ночнушку.

– Она красивая, – без стыда сходу врёт Алекс, потому что это то немногое, что он умеет. Разрушать и врать. Врать и разрушать. А ещё – выживать. Поэтому он подхватывает телефон с кровати и разворачивает фонарик полностью на Мэйв, – Покажешь мне ещё раз? Она очень тебе идёт.

Под лучами настырного света девчонка вздрагивает, но медленно, послушно как овечка, встаёт. Не выпуская револьвер из рук, она медленно оборачивается вокруг своей оси, потупив взгляд в пол.

– Да это супер, ты супер, понимаешь? – с лукавым придыханием комментирует Алекс, а сам в спешке шарит пальцами по экрану, набирая 911. Две палочки связи, одна. Или всё, или ничего.

Мэйв продолжает крутиться, когда голос оператора возникает где-то далеко, будто в тоннеле. Алекс живо скидывает звук до минимума и возвращает всё свое внимание девчонке.

– Мэйв, если ты отложишь револьвер, мы сможем выйти отсюда, – нарочито громко комментирует он и живо подбирает слова, которые должны стать ключом к спасению, – Какой тут ближайший город? Кенсингтон? Поедем туда, оставим этот дом. Здесь чёртова глушь, нечего делать. Дом старый...

Алекс не успевает закончить мысль, не успевает прислушаться к тихому гулу оператора в динамике, потому что Мэйв вскрикивает, впервые повышая голос:

– Я люблю этот дом!

Вместе с телефоном Алекс безоружно поднимает руки.

– Я не хочу никуда ехать! – её громкий голос напоминает скрип пенопласта о стекло.

– Хорошо, хорошо, мы останемся, только отложи револьвер.

Мэйв глядит на него из-под нахмуренных бровей. И Алекс бы рад продолжить этот нелепую сценку, только пальцы не слушаются его – телефон выскальзывает из рук, пикируя прямо на пол. Луч фонаря кувыркается по комнате, Алекс матерится, а Мэйв молча пялится на экран мобильника, когда тот оказывается на полу, и комната погружается в темноту. Счётчик разговора продолжает отсчитывать цифры, призывная кнопка "сбросить вызов" горит на экране красным. Медленно до Мэйв доходит, что происходит.

Алекс замирает, наблюдая за тем, как она шагает к телефону, а потом наклоняется, чтобы поднять его.

Ему требуется неловкое мгновение в опасной близости, чтобы рывком схватить её за руку. Чтобы с большим усилием вывернуть руку с револьвером, вцепиться в нее ослабшими пальцами. Но револьвер выскальзывает из ладони Мэйв, и вслед за телефоном летит на пол. Алекс быстро пытается ухватить вторую её руку, подтягивает девчонку к себе, на кровать. Мэйв брыкается, выворачивая ладони, пытаясь вырваться. Но Алекс сильнее – ему удаётся ухватиться за её горло и приложить девчонку головой о спинку кровати.

– Маленькая чокнутая дрянь, – взвывает Алекс, – Поиграть вздумала?

Мэйв предпринимает попытку ударить его в ребра и изловчиться, чтобы вырваться рывком. Руки Алекса в крови Морелла соскальзывают с её шеи, но он успевает ухватиться за чертову сорочку.

Мэйв резко оборачивается и вонзается пальцами в его кровоточащие лодыжки. Алекс вскрикивает от боли, а в следующий момент они оба валятся с кровати.

– Сука, – шипит Алекс, – Я убью тебя!

Мэйв вертится в его руках змеей, но Алекс вновь добирается до её шеи и крепко сжимает пальцы.

Только в пальцах больше не ощущается никакой силы – Алекс чувствует, что, как и мобильник, Мэйв ускользает из его рук. Он пытается давить сильнее, вложить в это движение всю доступную злобу, чтобы раз и навсегда лишить девчонку кислорода, но пальцы не слушаются.

Сил не хватает, прикосновение получается ватным, размытым. Он не понимает, что происходит, наваливается на руки всем своим весом, но и руки отказывают ему вместе с пальцами.

Тело наливается свинцом, гадкой тяжестью. Алекс теряет равновесие и валится на бок, в сторону от Мэйв.

Пытается встать, подняться, чтобы дотянуться до револьвера, но ноги путаются, заплетаются, хоть и неожиданно для себя Алекс осознает, что боль в лодыжках теперь не ощущается так явно. Она отступает на задний план и теряется где-то вне его восприятия.

С его телом что-то происходит.

– Какого... Какого хрена?.. – ворочает он языком, но ощущает, как и язык ослабевает, становится неподъемным, и каждое слово даётся с трудом, – Что ты сделала...

Мэйв вскакивает с пола и отскакивает в сторону.

Она хватает револьвер, и вновь чернильное дуло заглядывает Алексу в душу.

– Я хотела как лучше... Какао... – отвечает она тихо.

Алекс вспоминает, как залил в себя полторы кружки, и тогда приторная сладость не казалась подозрительной.

– Чёрт... Чёртова дрянь, – язык будто бы распухает во рту.

Всё тело Алекса медленно, но неминуемо наполняется тошнотворным теплом. Мэйв молча наблюдает за ним несколько минут, пока Алекс борется со своими конечностями.

– Мне давали их в клинике, – тихо комментирует она, – Доктор Лоуренс говорил, что они помогают расслабиться.

Алекс хочет было ответить, чтобы вместе с доктором Лоуренсом она горела в аду, но он не может больше удержать головы. Только валится на пол, не в силах пошевелиться.

– Это поможет расслабиться, – убаюкивающе произносит Мэйв, глядя на него сверху вниз. Аккуратно она переворачивает телефон обратно фонариком вверх, чтобы видеть Алекса лучше. – Я не хочу, чтобы тебе было больно...

Алекс предпринимает небывалое усилие, чтобы двинуться, чтобы броситься на неё в гневной ярости, но тело отказывается повиноваться. Мышцы не реагируют. Всё, что он может – нелепо дрыгаться на месте и слушать голос этой чокнутой девчонки.

И она говорит. Сначала садится рядом с ним на колени, а потом говорит:

– Доктор Лоуренс не хотел, чтобы я уходила из клиники. Но мама сказала, что я должна сбежать.

Мэйв отталкивает револьвер в сторону, в темноту коридора, и с тоской смотрит на Алекса.

Он ещё различает её лицо в свете фонарика, ещё может фокусировать на ней все свои ненавистные мысли, но уже чувствует, как сознание начинает ускользать прочь. Как медленно, вместе с телом, становится тяжелой голова, и воспринимать чужую речь оказывается всё сложнее и сложнее.

– Сначала она хотела, чтобы я нашла папу. Сердце... Она говорила, что его сердце принадлежит ей. Клялась, что заберет его. У той... Той прошмандовки... – с трудом Мэйв выговаривает это слово, – А потом оставит его у себя.

Тихий, темный ужас наваливается на Алекса. Ужас осознания.

Мэйв продолжает:

– Папа умер несколько лет назад, а я не знаю, где он похоронен. Мама ругалась на меня... Но потом я сказала ей, что заберу сердце у того мужчины, – она кивает на труп на кровати и быстро отводит взгляд, – Но он старый и не нравится мне.

Труп Морелла возникает у Алекса перед глазами. Кровавое месиво из мяса и ребер, наполняющее грудную клетку. Охота за чужим сердцем – совсем не та, о которой должна мечтать девчонка-подросток, только если ты не девчонка-подросток из жуткого кошмара.

Но куда кошмарнее то, что Мэйв говорит дальше:

– А ты мне нравишься, – она тупит взгляд и улыбается едва заметно, призрачно. Всё внутри Алекса замирает, цепенея от страха. Если его сердце ещё с ним, оно содрогается в ужасе.

– Ты сразу мне понравился.

Он дергается, но не может ничего, кроме нелепого движения в районе запястья и среднего пальца.

– Ты сказал, что я тебе нравлюсь?

Она опускает смущенный взгляд.

Алекс хочет кричать, что ни черта она ему не нравится. Что она чокнутая шизофреничка. Маленькая сука. Поганая дрянь. И вообще он не тот, кто ей нужен, потому что его сердце гнилое насквозь, а сам он собирался изнасиловать её и бросить подыхать в этой глуши... Но он не может и пошевелить языком.

– Сара в соседней палате рассказывала о свиданиях, – шепчет Мэйв. – Я никогда не была на свидании...

Алекс шумно выдыхает носом – кратко и яростно. Если бы он мог, он бы устроил такое свидание, с которого ей не выбраться живой, – Алекс бы позаботился, чтобы оно стало первым и последним.

Но Мэйв продолжает тихо, мелодично, но печально наговаривать свои откровения:

– А ещё никогда не целовалась.

Алексу приходится приложить массу сил, чтобы едва заметно оскалиться в немом презрении.

Однако Мэйв плевать на все его молчаливые проклятия, потому что, заглядывая ему в серые, льдистые глаза, она тихо сглатывает:

– Можно я поцелую тебя?

Алекс бы завопил, что с тем же успехом она может поцеловаться с мясорубкой, но он молчит. Какао с примесью таблеток намордником сковывает все его слова, и Алекс молчит, с ненавистью уничтожая Мэйв взглядом.

Чокнутая сука.

Она не дожидается ответа, потому что намерение Алекса известно с начала встречи. Он ведь говорил об этом сам? Она помнит каждое чёртово слово, что мажет патокой её болезненной внимание, и каждое слово кажется ей настоящим. И склоняясь над Алексом, девчонка неловко касается его губ. Слишком явно, слишком близко он ощущает чужое тепло, судорожный вдох и лёгкий поцелуй, который, кажется, длится целую вечность.

Это не то, чего он ждал. Не то, что должен был заполучить в лесах чертовой Пенсильвании. Не то, как Алекс собирался украсть у Мэйв её первый поцелуй, а затем осквернить тело.

Это не то, как всё должно закончиться.

Но Мэйв так не считает. Когда она отстраняется от Алекса, разрывая поцелуй, она мягко улыбается и касается своих губ кончиками пальцев. Сидит, смакуя это чувство, и всем своим гнилым сердцем Алекс желает ей этим чувством подавиться.

Насытившись своей девчачьей радостью, Мэйв наконец отводит взгляд в темноту:

– Маме ты тоже нравишься. Она говорит, что твоё сердце подойдёт. И что ты не оставишь нас...

С ужасом в почти неподвижных глазах Алекс ощущает, как его сердце замирает, совершив кульбит в глубине грудины. Насильственный поцелуй посреди окровавленной спальни – вовсе не худшее, что может произойти, и Алекс вновь пытается дёрнуться, оживить свои мышцы, но его тело лежит на полу мёртвым грузом.

Мэйв не спеша поднимается и теряется в темноте коридора. А когда она возвращается, в её руке уже сверкает тот самый нож.

– Не бойся, я постараюсь аккуратно, – тихо произносит она, и ветер где-то за стеклом завывает и вторит её словам.

Алекс не верит, что это реально. Что это возможно, и что так бывает.

Не бывает. Не в его реальности.

Может быть, он напился где-то в городе и теперь валяется пьяным на парковке. Может быть, словил у диллера некачественный приход и теперь ловит галлюцинации в толчке. Может быть, всё это снится ему в дурацком сне во чреве больного сознания, и чокнутая девчонка – лишь плод его фантазии, призрак совести, что затаился где-то в глуши пороков.

Но не так. Не здесь, не сейчас, не с ним.

Не может быть.

Но девчонка настоящая – с явным смущением она дотрагивается до Алекса в районе грудины и на секунду замирает. Боится поднять на него глаза, медлит, поджимает губы.

Но уже в следующее мгновение прикосновение её теплых, неловких пальцев сменяется касанием холодного лезвия ножа.

Алекс молчит.

Не шевелится.

Только чувствует, как сталь мягко вспарывает его кожу, и как кровавые дорожки расползаются в стороны, раскрывая перед Мэйв его плоть.

Всю его суть и жизнь.

Мэйв мягко улыбается.

Последнее, о чем думает Алекс, – что он бы вырезал эту улыбку с её губ вместе с поцелуем, который она крадёт.

Но так уж вышло, что она забирает его сердце первой. И ей не важно, что первое впечатление об Алексе – всегда лучше самого Алекса, потому что первого впечатления оказывается достаточно, чтобы её собственное сердце дрогнуло. Чтобы в тени болезненных воспоминаний она нашла в чужой сладкой фальши успокоение, а в глубине чужой грудной клетки – то, что ищет. Ей ведь нужно совсем не много.

***

Когда Мэйв тянется за кухонным молотком, дождь в лесу наконец прекращается. Затихает ветер, яростная непогода замолкает, и лес наполняется незримой, вымученной тишиной. Только изредка где-то вдалеке тихо скрипят деревья, слышится нервная капель по снежной грязи.

Следы кроссовок ещё долго виднеются в слякоти, но едва ли кому-то есть до них дело. Леса чертовой Пенсильвании – подходящее место для того, чтобы исчезнуть.