Крылья

Оттенок потолка менялся вместе с рассветом: цементно-серый, розовый, тепло-молочный. Я смотрела на потолок уже полчаса и, когда закрывала глаза, могла бы восстановить в памяти рисунок всех его неровностей. Интересно, как должен чувствовать себя человек, который чуть не лишился жизни? Пребывать на грани нервного срыва? Обрывать провода службам доверия? Перебирать в памяти леденящие душу детали? Странно, но я не чувствовала ничего подобного: ни страха, ни ненависти, ни боли. Совсем другие мысли сделали меня своей заложницей: Феликс ушел. И больше не вернется. Он в самом деле ушел.

Его выходка со снотворным не умещалась в голове. Как он мог вколоть мне снотворное, как какой-то безмозглой зверушке, и уйти? Нет, вроде бы он что-то говорил, но я никак не могла вспомнить, что именно...

На небе разворачивалась алая лента зари. Я подошла к окну и вытянула руку, разглядывая повязку. И вдруг...

Это было сродни волшебству, чистому абсолютному волшебству, какое иногда случается, когда ты меньше всего его ждешь. Я не успела ни испугаться, ни отпрянуть, когда на мою руку, ударив воздух крыльями и вцепившись коготками в ткань повязки, — села ласточка.

Я никогда не видела диких птиц так близко. Моя рука потянулась к ее блестящей, будто лакированной спинке, но ласточка вдруг соскочила с руки и взвилась в небо.

Снова чудо, входящее в мою жизнь без спроса и исчезающее, как только я протягиваю руку? Мне пора начать привыкать.

И кстати, говоря о чудесах... Как так вышло, что несмотря на несметное количество заданных вопросов и полученных ответов, я по-прежнему ничего не знаю о Феликсе? И как так получилось, что нескольких дней в его компании мне хватило, чтобы окончательно и бесповоротно влюбиться в него? И почему у меня не получается злиться на него после того, как он со мной обошелся? Ведь я должна злиться? Я должна быть просто вне себя от ярости... Но вместо нее в сердце только нежность и грусть.

***

Приведение себя в порядок заняло гораздо больше времени, чем уборка дома перед папиным приездом. Ссадина на лице, заработанная в Киеве, почти зажила, зато вчера на нем появилось немало новых. Я намазывала на щеку толстый слой тонального крема, морщась от боли, и не без некоторого мазохизма размышляла, осталось бы на мне сейчас хоть одно живое место, не повесь Феликс на меня маячок...

Маячок.

Я отложила тональник и побежала к мусорному баку во дворе. Полиэтиленовый сверток выглядел на редкость тошнотворно. Сквозь него просвечивала моя одежда, пропитанная потемневшей кровью. Я развернула полиэтилен и вывалила одежду на пол. Феликс сказал, что не успел снять маячок, когда вез меня из школы домой, но смог ли он потом? Я разворачивала одежду, надеясь найти что-то, чего раньше определенно не видела. На куртке блеснул ряд пуговиц, заклепки, язычок молнии... Ничего особенного. На майке... на майке тоже ничего...

Ничего, что могло бы быть маячком или хотя бы отдаленно походить на него. Я запустила пальцы в кармашек куртки и вытащила до дрожи знакомый клочок бумаги. Он лежал там же, куда я засунула его сразу после прочтения. Снова прошлась глазами. Ровный незнакомый почерк, красивые заглавные буквы, хвостатые знаки препинания...

Прошло всего несколько дней, а кажется, что вечность. Еще в воскресенье я бы с удовольствием запихнула эту записку Феликсу в горло, но вот наступил вторник, и я сижу на полу в ванной и чуть ли не рыдаю над ней.

Я еще раз перечитала записку и помчала в свою комнату. В ящике стола, в коробке с дорогими мне безделушками, лежал кулон, который я выбрала сама себе в лавке старьевщика, когда мне было пять лет. Тот самый, который я сунула подальше в стол после погрома в цветочном магазине как не оправдавший надежды талисман. Но теперь я, пожалуй, достану его, засуну в него эту бумажку и буду носить на груди, как фанатка какого-нибудь рок-певца носила бы на груди обрывок его одежды. Глупо, наивно и по-детски? Но что, если это последнее доказательство того, что Феликс действительно был здесь, а не приснился мне?

Я наспех затолкала в себя яичницу, нашла в доме старую раздолбанную Nokia с треснувшим экраном, даже не пытаясь вспомнить, кому из членов семьи она принадлежала до того, как ее отправили на пенсию, отыскала за-

пасные ключи и поехала в больницу.

В маршрутке набрала Альку.

— Школа? Не-е, — зевнула Алька в трубку. — Сегодня всего два урока, а мать уехала еще ночью на вызов и нескоро вернется. Так что дома поваляюсь, кино посмотрю. Когда освободишься, приезжай, у меня новая комедия. Хотя, наверное, тебе не до комедий сейчас?

— А куда мать поехала? Ч-что-то случилось? — насторожилась я.

— Да там на Ялтинской, сразу за Марьино, такой трэш! Как в кино. Машина влетела в дерево и загорелась. Но трупов внутри не оказалось! Все были снаружи! Один на дороге с пулей в животе, прикинь. И еще один неподалеку. Короче, понедельник день тяжелый, подвалило мамане работы.

После разговора с Алькой меня начало трясти, казалось, что заныли все ссадины и синяки на теле, горло стало колючим и шершавым, как проржавевшая труба. Я сжала в кулаке своего ангела на цепочке и закрыла глаза. Господи, что же там произошло после того, как Феликс увез меня... Когда я вошла в палату, Анна спала, и я так и не решилась ее разбудить. Врач сказал что-то про «состояние стабильно» и «нельзя волноваться» и упорхнул по каким-то своим безумно важным делам. Я поправила Анне подушку, посидела рядом и тихонько вышла. В десять утра прилетал папа. Я очень хотела встретить его и надеялась, что мы успеем вернуться до того, как Анна проснется.

***

Я встретила отца в аэропорту и мы сразу отправились с ним в больницу. Он все спрашивал об Анне и о том, как случился приступ, и я рассказала ему правду. О том, что Феликс вернулся, и что Анна увидела его и переволновалась...

— С ума сойти... Феликс вернулся? Когда? Где он? — засыпал меня вопросами отец.

— Он... уехал.

— Правильно сделал. И лучше бы ему не попадаться мне на глаза, когда вернется...

Я взяла отца за руку. Кажется, у меня с ним еще не было такого тяжелого разговора.

— Пап... Он... может быть, и не вернется больше.

— Это как?

Я сжала его ладонь и начала рассказывать о том, как мы случайно встретились в Киеве, что он изменился, что потерял память, что, судя по всему, он нашел свое место в жизни. А вдобавок к этому, еще и Анну спас.

— Где же твой герой сейчас и почему он не вернется?

На словах «твой герой» меня бросило в жар.

— Я н-не знаю. Но мне кажется, у него была очень важная причина...

— Более важная, чем его мать.

Мне нечего было возразить, мысли путались и скакали вразлад.

— А еще он зашил мне руку, — добавила я, надеясь хоть чуть-чуть переменить его отношение к Феликсу в положительную сторону.

— Что значит «зашил»? — рявкнул отец.

— Я порезалась... Глубоко. И он...

Я оттянула рукав свитера и показала ему повязку. Отец сдвинул брови.

— Какого размера порез?

— Сантиметров пять-семь. И в глубину, кажется, немало...

— В больнице отведу тебя к хирургу.

— З-зачем?

— Снять все это, вычистить и зашить нормально.

— Ты же даже не видел, как оно там зашито!

— Лика, ты хочешь обширную гнойную рану? Хочешь потерять руку? Как ты вообще допустила мысль, что дома, в антисанитарии, непонятно какими инструментами — прохвост из автотранспортного колледжа мог бы правильно обработать и зашить рану?!

— Я уверена, что там все нормально! У него были инструменты, и она уже совсем не болит! Он где-то успел научиться всему этому и...

— Это даже не обсуждается.

— Но...

— Не хочу слушать. Ты мне слишком дорога.

Остаток дороги мы ехали в тишине.

Папа злился на Феликса, он справедливо считал его источником постоянной головной боли, и я не могла упрекать его в этом. Он слишком любил Анну и меня.

Спустя час мы вошли в палату, и я тотчас встретилась взглядом с ее беспокойными серыми глазами. Я собиралась с силами перед долгим и сложным объяснением, почему ее сына не будет — ни сегодня, ни завтра, ни потом.

— Андрей?! — охнула она, обнимая склонившегося к ней отца. — Что случилось? Почему я здесь?

— Ш-ш-ш, не волнуйся, — заговорил папа. — Лика позвонила мне вчера, и я сразу прилетел.

— Что произошло?

Я присела на краешек кровати и взяла ее за руку.

— У тебя был сердечный приступ.

Анна перевела взгляд с меня на папу и обратно. Она словно старалась вспомнить что-то.

— Я так давно не видела его... Где же он был все

это время? — спросила Анна. И от этих слов у меня внутри все сжалось.

***

Я не представляла, что это будет так сложно. «Он уехал. Он отлучился. Он временно отсутствует...» Боюсь, мне не хватит нужных слов, чтоб объяснить, почему его сейчас нет рядом.

— Я и забыла, какой он красивый...

Я сжала ее руку. «Да, красивый, очень! — мгновенно отозвались мои нервы. — Я удивляюсь, как не замечала этого раньше».

— Андрей говорил, что в детстве ты с ним не расставалась. И даже разговаривала с ним, — улыбнулась Анна.

— Что? Ты о ком?

— О нем, о ком же еще, — сказала Анна и указала на серебряного ангела, висящего у меня на шее. — Давно я его не видела.

Ангел! Да она говорит об этом несчастном кулоне, а не о Феликсе!

— Милая вещица, как хорошо, что она не потерялась.

— Как ты себя чувствуешь? Помнишь что-нибудь? — осторожно спросила я, игнорируя протестующие жесты папы.

— Побаливает в груди. Помню, что услышала твой голос в гостиной и пошла к тебе. А потом... Как в тумане.

Боже! Да она же ничего, совсем ничего не помнит!

— Не думай об этом, — решительно сказал папа и поцеловал жену в макушку. — Лика увидела тебя на полу и сразу вызвала скорую.

Я нахмурилась, но оспаривать папину версию не стала.

— Надеюсь, я не сильно напугала тебя, — повернулась ко мне Анна. — Сама не понимаю, как это могло случиться. Сердце меня никогда не беспокоило.

Я натянуто улыбнулась. И что теперь? Если я умолчу о том, что Феликс жив-здоров — это будет спасением или гнусным предательством?..

***

— Давай сюда. Что здесь у нас? — сказал хирург —маленький толстенький дяденька с кокетливой бородкой.

— Порезалась, — буркнула я, протягивая руку.

— Вчера дети наложили швы. В домашних условиях, — пояснил отец. — Надо бы все обработать заново.

Клюв ножниц подцепил повязку, и она тут же свалилась на стол. В этом было что-то символическое: все, что касалось Феликса, не собиралось задерживаться в моей жизни.

— Вчера, говорите? — переспросил врач. — Я бы сказал, что прошло дня три-четыре. Воспаления и отека нет, шов сухой.

Я краем глаза видела, как у папы отвисла челюсть.

— Судя по концу нити — вот, видите, торчит, — шили хирургическим шелком. Красивая работа, прекрасные швы, после таких даже шрама не останется.

— Так значит... — начал папа.

— Приходите через пару дней, сниму швы.

— Значит, зашито... профессионально? — не унимался отец.

— Профессиональней некуда. Говорите, дети шили? Может быть, подкинете мне парочку таких «детей»? А то рук не хватает, — захихикал хирург и прилепил мне на руку свежий пластырь.

***

— Не знаю, как ему это удалось. Я по-прежнему считаю, что этот пацан заслуживает отменной трепки... А Анну нужно увезти отсюда, и побыстрее! — бушевал папа по дороге домой.

— Она не захочет, — вздохнула я.

После исчезновения Феликса отец пытался уговорить Анну на переезд к нему в Хайдельберг, но она протестовала, объясняя это нежеланием бросать сад и меня, хотя главной причиной, конечно же, был Феликс и слепая вера в то, что он однажды вернется.

— Я говорил с врачом. После выписки ей нужен будет тщательный уход, восстановление и никаких потрясений. И она просто нужна мне рядом.

Я понимающе улыбнулась и сжала его руку.

— Прежде чем поступать в университет, тебе нужно будет выучить немецкий язык, и лучшего способа, чем переезд в Германию, я не придумал. Я хочу забрать вас обеих, но она ищет любые предлоги, чтобы остаться.

— Ты не собираешься сказать ей правду? О том, что Феликс жив? — вздохнула я.

— Сейчас однозначно нет, и тебе не разрешаю. Может быть, потом, когда ей станет лучше.

Машина остановилась у ворот, и мы пошли в дом. Я собиралась приготовить обед и уединиться в своей комнате, но у папы оказалось свое мнение на этот счет. Выяснив, что у меня сегодня в школе есть уроки, он сам быстро зажарил на сковородке гренки, разложил на них сверху сыр и салат, заставил все это съесть и вытолкал с рюкзаком за дверь.

***

— Привет! — Мне на плечо легла рука. — На биологию идешь?

Я обернулась и столкнулась нос к носу с Идой.

— Угу. Привет.

— Как ты вообще? Как Анна?

Мы взялись за руки и потопали на урок.

— Вроде ничего. По крайней мере, выглядела сегодня бодрячком.

— Чего не скажешь о тебе, — нахмурилась Ида.

— Что, все так плохо? — натянуто улыбнулась я.

— Ага, выглядишь так, будто под бульдозер попала. Лика, если бы я не была знакома с твоей семьей, я бы подумала, что тебя избивают дома.

— Скажешь тоже...

Мы сели за парту, раздался звонок. Мимо нас медленно проплелся Чижов и рухнул на стул, уронив голову на локти. Его согнувшаяся спина и поза просто вопили о каком-то диком горе.

— Что с ним? — прошипела я Иде.

— Ходят слухи, что Мерцалова бросила Чижика.

— С чего вдруг?

— Будто бы сказала, что он недостаточно хорош для нее.

Биология была моим любимым предметом. Я никогда не испытывала с ней трудностей, будь то строение хромосом или задачи по генетике. То ли благодаря папе, который с детства подсовывал мне научно-популярные книжки, то ли благодаря учителю, который неизменно приходил кормить нас гранитом науки в добром здравии и хорошем настроении.

Но сегодня я никак не могла сосредоточиться на уроке. Илья Степанович в приливе вдохновения порхал по классу, размахивал руками, водил указкой по доске, а я смотрела на него и не слышала ни слова. Как будто тот находился за стенками аквариума.

Феликс не шел из головы. Я запустила палец под рукав и водила ногтем по пластырю на руке. Вот он, прекрасный, как божество, стоит возле своей машины, засунув руки в карманы, и не сводит с меня глаз, пока я спускаюсь к нему по ступенькам. Вот обнимает и успокаивает меня в машине, пока я сгибаюсь пополам от боли в груди. Вот он стоит в саду и прижимает меня к себе, а над нашими головами кружат ночные бабочки, и благоухает сливовый цвет, и луна ныряет из облака в облако... А вот я превращаюсь в послушную куклу в его руках, пока его ладони скользят по моей спине... Я опустила глаза и уткнулась в книжку, ничего не видя и не слыша. Нет ничего более болезненного, чем думать о вещах, у которых нет будущего.

— Лика, как насчет тебя?

— Да? — кашлянула я.

— Ты думала над своим будущим? — Илья Степанович стоял у моей парты.

— В каком смысле? — моргнула я.

— Господа, дружно просыпаемся! — загромыхал учитель. — Поговорим о том, каким вы видите свое будущее! Если, конечно, после выпускного бала останутся выжившие. Лика, твой отец, кажется, занимается наукой? Не расскажешь, чем именно?

— Генетикой и молекулярной биологией, — без энтузиазма ответила я.

— Ты бы не хотела пойти по его стопам?

— Я пока не думала об этом.

— Сегодня замечательный день для того, чтобы начать думать! Ни для кого не секрет, что биотехнологии — это будущее нашего мира. И это всем очевидно, не так ли? Почти всем, не считая заснувшего Чижова... Генная инженерия — это именно та наука, которая обеспечит человечество продуктами питания, создаст уникальные лекарства, поможет сохранить энергетические ресурсы Земли. Кто-нибудь может привести примеры, иллюстрирующие эти тезисы? Лес рук, просто лес рук, я даже не знаю, кого выбрать. Лика?

Я начала усиленно вспоминать что-нибудь из того, о чем мне рассказывал папа. С некоторым раздражением от того, что приходится отодвинуть мысли о Феликсе на второй план.

— Кажется, с помощью генной инженерии сейчас получают инсулин, интерферон, компоненты для вакцин...

— Очень хорошо! Лика, я поражен твоим лексиконом. Если раньше для получения инсулина для диабетиков приходилось тоннами резать бедных поросят, то сейчас его для нас производят клетки особой кишечной палочки, в геном которой встроен ген, отвечающий за синтез инсулина. Клетка генномодифицированной палочки, как фабрика, начинает синтезировать именно те вещества, которые потребовал от нее че-ло-век!.. Кто-нибудь из вас когда-нибудь получал серьезные ранения? — спросил биолог, обводя класс глазами.

Я закрыла глаза, вспоминая тот день, когда на меня обрушилась стеклянная витрина. Вряд ли кто-то из присутствующих мог бы похвастаться таким количеством шрамов, какое было у меня. Это не считая едва зажившие ссадины на ладонях, которые я заработала, свалившись под машину Феликса, порез на руке и весьма помятое лицо...

— Илья Степанович, а достижения медицины могут предложить лекарство от любви? — выдал Чижов, поднимая с парты взъерошенную голову. — Ну, я не знаю, может, блокировать в мозгу какую-нибудь зону, которая вызывает это.

«Это» прозвучало почти с отвращением.

— Можно скушать таблеточку и стать бесчувственным киборгом? — подпел кто-то с задней парты.

— Таблеточкой, дорогие мои, точно не отделаетесь, — ответил биолог. — Пока люди слишком мало знают о любви, чтобы пытаться управлять этим чувством. — Предполагают, что ее обслуживает тот же центр в мозгу, что и наркотическую зависимость. А освещество, стимулирующее любовные переживания, дофамин, близко по структуре к амфетамину и продуцирует чувство удовольствия, ощущение желания, приподнятое настроение или даже эйфорию! Вот почему объект нашей любви становится для нас потребностью и источником восхитительных ощущений, а его отсутствие способно ввергнуть нас в самую настоящую депрессию...

Я нервно сглотнула. Чижов совсем ссутулился...

— Круто, правда? — ткнула меня в бок Ида.

— Да уж, — вздохнула я.

— Но у тебя, Чижов, есть все шансы стать известным биохимиком, изобрести и запатентовать новое средство, избавляющее от любовной муки. И миллионы страдающих от неразделенной любви скажут тебе спасибо.

— А по-моему, любовная мука — это приятно, — шепнула мне Ида.

Я посмотрела на нее, как на сумасшедшую.

— Знаю-знаю, — спохватилась она. — Тебе сейчас не до того. Анна в больнице, отец в разъездах, брат пропал...

— Феликс мне не брат, — проговорила я, чувствуя, как его имя оставляет ожог на моем языке.

— Да-да, я в курсе, — согласилась Ида. — И вообще ты его на дух не переносила. Но согласись, все-таки ты бы обрадовалась, если бы он вернулся.

Не просто обрадовалась. Вероятней всего, умерла бы от радости.

***

Анну выписали через пару недель в удовлетворительном состоянии. Этот приступ сильно подорвал ее здоровье. Папа настаивал на переезде в Германию, Анна сопротивлялась. По вечерам я часто слышала, как они спорят. Правда, с каждым разом ее голос в симфонии их полемики звучал все слабее и тише, пока однажды утром за завтраком она не сказала:

— Ведь это всего лишь цветы, правда? Всего лишь цветы, всего лишь деревья, всего лишь старый дом с протекающей крышей.

Я глотнула чаю и прижала к губам салфетку. Кажется, я впервые услышала слова «всего лишь» и «цветы» в одном предложении.

— Здесь в самом деле больше не осталось ничего важного, — сказала Анна.

Я сообразила, что это «важное» включает и Феликса тоже. Она сдалась. Она больше не надеялась, что он однажды вернется.