Сожженные временем

Глава 10

«5 лет назад»

Каден

Прошло два года с тех пор, как мы с Эрестой расстались. Два долгих года, выжженных пустотой. Если кто-то скажет, что время лечит – пускай засунет себе этот бред глубоко в задницу. Время не лечит – оно просто делает боль привычной, она становится частью тебя, как кость, сросшаяся криво после перелома – вечное напоминание о слабости. После того как она уехала, в школе я долго не мог прийти в себя: не мог есть, не мог сосредоточиться. Учителя старались не замечать. Отец просто сказал: «Соберись», а я лежал ночью и думал о ней. Вспоминал, как мы мечтали об океане, о квартире с огромными окнами, большой собаке, совместной жизни, которую не успели прожить. Иногда я вел себя как идиот. Один раз чуть не избил парня, который назвал её «той девчонкой с рыжей гривой». Как бы там ни было, но никто, кроме меня, теперь не имел права так о ней говорить. Тому самому, с кем она была на фото, я знатно подкрасил лицо и подправил кости. Сначала узнал о нём всё, нашёл, поджидал у выхода из школы и без предупреждения ударил. Потом ещё и ещё, пока он не рухнул, пока его лицо не стало месивом. Мне было всё равно – абсолютно. Я чувствовал себя живым впервые за долгое время. Избил его до такой степени, что того еле откачали – если бы нас не разняли. Кровь на моих руках – лучшее лекарство от боли, но она так и не исцелила меня. Она осталась внутри – гниющей раной. Семья пацана хотела подать заявление, но всё быстро замяли. Они знали, кто я. Эммерсоны не из тех, с кем судятся. Временное отстранение от занятий. На этом наказание окончено.
Сейчас я – первокурсник Стэнфорда. Новый город, новые лица, новая жизнь – новые правила, университет, о котором мечтают миллионы. Я уехал из Белмонта на следующий же день после выпускного, после окончания двенадцатого класса. Отец даже ничего не сказал касаемо моего отъезда, лишь сухо кивнул, когда я сообщил, что собираю вещи. Его вполне все устраивало. Мы никогда не обсуждали с ним Эресту и случившееся. Он будто вычеркнул её из жизни сразу после грязного скандала, который разлетелся по всему интернету. Я пытался сделать то же самое – стереть из своей жизни и памяти, только вот ни черта не вышло. Первые месяцы в университете были странным миксом свободы и опустошения. Кампус казался роскошным, жизнь бурлила вокруг – вечеринки, музыка, разговоры до утра. Я в этом участвовал. Почти каждую ночь: клубы, бары, бессмысленные флирты, алкоголь. Мне было плевать, с кем я просыпался, переспал с десятками. Ловил на себе взгляды, выбирал самых ярких, шумных, дерзких. Они хотели меня, и я позволял: молчал, не целовал – просто трахал и уходил. Искал в них её и ненавидел себя за это. С Эрестой было всё иначе: она была настоящей, живой. Когда мы были вместе, я чувствовал, что дышу, а теперь всё вокруг – пластиковое, красивое, идеально стилизованное, но мёртвое. И чем дальше, тем сильнее это ощущалось. Я стал другим, жестоким, холодным, безжалостным. Один парень сказал, что я стал «механизмом, словно робот». Может так и было, я больше не чувствовал, только злость, ярость. Всё время она кипела под кожей и вырывалась наружу. Я ломал, разрушал, уничтожал – и речь была не только о вещах, но и о человеческих душах, которые наивно верили в мои лживые слова о любви. Выпивал, пока не блевал прямо на лестнице кампуса. Один раз подрался с преподавателем. Врезал кулаком в доску, когда он посмел назвать нас "кучкой золотого дерьма, которым всё достаётся просто так". Он знал, куда шёл работать и что ожидать – нечего ныть, привыкай. В тот день я чуть не лишился права на учёбу в университете, но отец всё уладил. Конечно, уладил. Он всегда чистил за мной дерьмо, потому что ему нужен не сын, а идеальный наследник.
Я помню ту ночь, когда впервые чуть не сдох. Это было под утро, в комнате общежития. Я сидел на полу, спина к стене, в руке – бутылка текилы, выпитая почти до дна, музыка в наушниках – громкая, бешеная, а в голове – её голос, смех, изумрудные глаза. Я бил кулаком в стену, пока не сломал костяшки пальцев. Кровь капала на пол, а я продолжал, потому что хотел заглушить всё. Не имел права её помнить, не после предательства с тем ублюдком, с этим дешевым куском дерьма на фото. Какой же я был идиот, верил ей, верил в её «всегда». А она... Она просто вытерла об меня ноги, без надежды на заживление. Кто-то пытался лезть ко мне со своими душевными разговорами, кто-то с сочувствием, но я тупо всех слал к черту. Мне не нужна чья-то жалость, сам справлюсь. В университете я познакомился с Теренсом Ханнигером. Он тоже был из богатой семьи, но в душу не лез, не строил из себя психоаналитика, просто был рядом. Высокий, с точеным лицом и хищным прищуром, он выглядел так, будто родился на обложке журнала и забыл с неё сойти. Темные волосы падали на лоб небрежными прядями, а под острым углом скул угадывалась сдержанная сила. Челюсть – резкая, почти дерзкая. Он носил простые вещи: чёрную футболку, джинсы, часы, ничего лишнего, но всё подчеркивало форму. Его молчание всегда весило больше любых слов, а когда он смотрел на тебя, казалось, что уже всё понял и просто ждёт, когда ты сам себе в этом признаешься. Он стал мне единственным надежным другом на которого можно было положиться. Курил со мной на крыше, когда я молчал, когда я начинал говорить – слушал, пили пиво, смотрели на ночные огни кампуса. С ним мы спелись почти сразу, он был весёлый, ироничный, легко вливался в любой коллектив. Его присутствие всегда приносило движение – Теренс душа любой тусовки, но в этом балагане у него оставалась своя стабильная осознанность. Он шутил, поддразнивал, помогал мне не провалиться окончательно. Его юмор был лёгким, но точным, а в глазах пряталась тень, которую мог заметить только тот, кто сам несет груз. Мы оба потеряли матерей в детстве, оба выросли с отцами, чьи взгляды на жизнь были холодны и требовательны.
Однажды, в холодный ноябрьский вечер, когда я был навеселе после очередной вечеринки, я заговорил сам:
— Ещё два года назад я думал, что она будет со мной до конца... А теперь даже не знаю, где она. — Я сделал небольшой глоток пива из бутылки.
Он помолчал. Между нами повисла тишина – вязкая, затхлая, будто комната на миг перестала дышать. Только редкие звуки улицы за окном напоминали, что мир всё ещё крутится. А потом он усмехнулся:
— Нас крошат те, кто должен был держать. Ты раскололся – бывает. Но не делай из неё центр своей жизни. Оно того не стоит, поверь, — сказал он и похлопал меня по спине.
Он не знал всех деталей. Но я и не собирался объяснять, ибо сам еще до конца ничего и не понял.
Иногда, когда я стоял под душем, я закрывал глаза и представлял, что смываю с себя её запах, прикосновения, её «люблю», но проклятье не смывалось, да, она стала моим проклятьем. Я царапал кожу до красноты, бил себя по лицу, чертова рыжая ведьма, словно приворожила. Вспоминал те фото, как она целовалась с каким-то ничтожеством за моей спиной, а ведь мы говорили о верности. О том, что это для нас – святое, на первом месте. Я был уверен, что она не из таких, но когда я увидел то фото... внутри меня всё оборвалось. С тех пор я начал строить в себе новый образ: самодовольный студент, окруженный вниманием, эгоист и подонок. Девушки, алкоголь, маска уверенности, но по ночам я долго не мог заснуть, вспоминая её, вспоминал, как она смеялась, как смотрела, шептала, что любит. Тогда я впервые почувствовал настоящую ненависть к ней, к себе, ко всем. Я пытался выбить Эресту из головы с яростью, ненавистью. Я злился на себя, что всё ещё помню, как пахли ее волосы, что всё ещё искал её в других. Ненавидел каждое воспоминание, и каждое же цепляло меня за горло, и сдавливало словно петля на шее. Иногда, когда она мне снилась, я просыпался в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем и ненавистью, которая жгла изнутри. Один раз влетел в дерево, на машине, которую купил себе после переезда в Стэнфорд. Отделался сотрясением и трещиной в рёбрах. Тогда Теренс вытащил меня из машины и сказал:
— Ты можешь либо жить дальше, либо подохнуть здесь как псина окончательно. Выбирай.
Я выбрал жить. После того события начал собирать себя по частям. Взялся за учёбу, начал ходить на лекции, вникать в экономику, управленческие курсы. Вспомнил, кто я. Я – Эмерсон. Мы не падаем, мы давим, поднимаемся, даже, если весь мир вокруг горит. Никакая девушка не способна меня окончательно сломить. Я больше не был тем Каденом, которого она знала, он умер, теперь я стал тем, кого боятся, кто командует, играет влюбленными, как в шахматы. Ни одна из них не останется, ни одна не заслужит то, что было у единственной девушки, которой я рискнул доверить себя, свои чувства, свое сердце. И никто не получит меня настоящего, потому что его больше нет. Иногда мне казалось, что она не предала, что, может, всё это – ложь, но я душил в себе эти мысли, потому что если они правдивы – значит, я чудовище, а если ложны – она.
Со временем Теренс сказал, что я начал "восстанавливаться". Я и сам начал в это верить. Как оказалось, наши отцы заключили между собой рабочее соглашение – Ханнигеры и Эммерсоны были связаны не только дружбой, но и бизнесом. Это делало нас с Теренсом ещё ближе. Мы стали как братья.

Вечер пятницы. В спортзале пахло деревом, потом и чем-то ностальгическим – лакированным паркетом, вытертыми мячами, пролитым потом и напряжением, оставшимся в воздухе от тех, кто приходил сюда до нас. Казалось, стены, натянутые сетки, кольца и даже перекрытия помнили больше, чем сами люди. Словно любая игра, любой «еще один бросок», победный крик или сдержанное поражение оставляли после себя отпечаток, застывший между тенями и светом ламп. Иногда мне казалось, что такие места живут собственной памятью, запоминают нас, даже если мы стараемся их забыть. Мяч отскочил от пола с глухим, округлым звуком – знакомым, почти интимным. Я шагнул назад, корпус повернулся автоматически, запястье – в нужную точку, почти по привычке. Тело сработало само, будто не я играл, а память мышц. Траектория была почти идеальной – почти. Мяч чиркнул кольцо, дрогнул обод, но всё-таки провалился внутрь с мягким, удовлетворяющим щелчком, словно сказал: «Да». Я не праздную, даже если внутри всё сжимается в коротком ликующем импульсе – попал. Попал, чёрт возьми. Всё равно просто стою, дышу ровно. Как будто этот момент не значил ничего, будто таких уже было тысяча.
— Всё-таки в этом есть что-то… успокаивающее, — проговариваю в зал, шагнув назад, вытирая вспотевший лоб предплечьем. — Смотреть, как что-то летит туда, куда ты задумал.
— Особенно если в жизни так не выходит кулаком по чьему-то лицу, — отзывается голос Теренса. Он звучит лениво, с той насмешливостью, что у него в голосе почти всегда, но без злости. Просто такой тембр: быстрый, лёгкий, будто прикалывается не всерьёз, а потому, что может.
Я криво усмехаюсь, и в этом – всё: он одновременно прав и не прав, цепляет, а потом отступает. Теренс – парень, у которого всё будто бы получается с первой попытки, с полоборота, не прилагая усилий. Он раздражающе лёгок, и в то же время – пугающе понятен, настолько, что сбивает с толку.
— Сколько там уже? — спрашивает он, крутя мяч в ладонях.
— Девять – семь в мою пользу, — отвечаю просто.
— Твоё эго явно опережает счёт.
— Лучше усвоить это сейчас. Потом больнее будет.
Он качает головой, усмехаясь уголками губ. Без раздражения. Его взгляд – спокойный, будто мы не соперничаем, а просто движемся по знакомой дорожке. Словно мы не случайные знакомые с курса, а старые друзья, между которыми не надо ничего объяснять. И правда, за полгода в Стэнфорде ощущение времени стирается. Тут месяцы равны годам, особенно если рядом человек, с которым у тебя, кажется, нет ничего общего, кроме... всего. Игра продолжается. Я двигаюсь чётко, точно. Логика движений: шаг, рывок, отскок, бросок. Я рассекаю воздух, как будто пробиваюсь сквозь что-то невидимое, а Теренс... он не играет – он скользит, как танец без музыки, с ритмом, известным только ему. Он не играет – он летит. И когда он рядом, я начинаю чувствовать границы своего тела – как будто сам становлюсь тяжёлым, приземленным.
Через десять минут мы выдыхаемся. Пот стекает по спине, футболка прилипает к коже, в зале становится жарко, даже воздух кажется густым. Мы молчим, но в этой тишине нет напряжения, только дыхание и реальность.
— Какие планы на выходные? — спрашиваю, вытирая шею.
— Стажировка на складе отцовской компании, — отвечает он просто. — Камни, грузы, документация, поставки. Отец считает, что нужно всё начинать с самого низа, если хочешь понять, как это работает.
Я знаю его отца – хозяин поставок редких камней. Камни, которые потом идут к моему отцу – ювелиру. Их бизнесы связаны, как будто предопределено, почти символично.
— Прям романтика индустриального капитализма, — усмехаюсь. — Ты этого хочешь?
— Не скажу, что мечтал, — честно отвечает он. — Но мне интересно понять, откуда берётся то, что потом становится украшением на шее какой-нибудь невесты из Беверли-Хиллз.
— А если поймёшь, что не твоё? — мой голос хриплый после бега, но не ослабевает.
Он поворачивается и впервые за разговор смотрит не сквозь, не поверх – а прямо, словно в самую душу.
— Тогда уйду. Даже если отец взбесится. — Он пожимает плечами. — В конце концов, это его бизнес. Не мой.
Мне нравится это: не бравада, не поза, просто – решение. Спокойное, как будто он уже прошёл в голове все возможные исходы, проиграл каждую версию и выбрал свою. Я так не умею.
— Ты бы ушёл просто вот так? — переспрашиваю, уточняя.
— Ага. Как только пойму, что делаю это не потому, что хочу, а потому что должен.
— Звучишь, как герой вдохновляющего TED-тока.
— Спасибо. Работаю над этим. Осталось купить серую водолазку и записаться на курс философии фрилансером.
Я смеюсь – неожиданно громко. Он тоже. Смех ударяется в высокие стены, отражается и разносится, как будто мы в этом зале единственные, кто остался на свете. Хотя бы на сегодня.
— А ты? — вдруг спрашивает он, чуть тише. — Ты бы остался, если бы понял, что всё – не твоё?
Я молчу, не от незнания, а от того, что наоборот знаю слишком хорошо. Потому что в глубине себя давно есть это ощущение: я уже в том самом положении, я живу, играю, дышу, но как будто чужими словами, чужими движениями.
— Я бы остался, — говорю наконец, ровно. — Чтобы понять, что именно – не моё. Где заканчивается «должен» и начинается «хочу».
Он кивает. Медленно. И в этот момент – просто молчание. В нём всё: и принятие, и понимание.
— Ещё один раунд? — он уже выпрямляется, готов снова.
— Конечно. Тебе ведь нужно проиграть красиво.
Он подбрасывает мяч – тот взмывает в воздух, ловит свет ламп, будто вся вселенная на секунду делает вдох. И всё начинается заново: мяч, шаг, прыжок, дыхание, сердце. Иногда мне кажется: настоящее не в счёте, не в победе. А в этом мгновении, когда ты играешь, и кто-то играет рядом с тобой в унисон.
— Сказал человек, который читает лекции по философии прямо на площадке, — усмехается Теренс.
— Сказал человек, который каждый раз возвращается к тому, кто, по его словам, его раздражает.
— Ты не раздражаешь – ты как кофе без сахара: горький, но с привкусом. Со временем – даже хочется.
— Оу, так ты меня хочешь? Я подозревал, — ухмыляется он, подмигивая.
— Только когда ты молчишь.
— Сволочь, — фыркает он, смеясь по-настоящему. Смех у него тёплый, живой, и я – улыбаюсь. Не внешне, внутри.
— Если бы мы пошли на свидание, ты бы определённо опоздал, я прав? — спрашивает он так, как умеет только он: полушутка, полуправда, полувызов.
— Я бы вообще не пришёл. Чтобы ты почувствовал вкус разочарования.
— Ужас. Тогда я пришёл бы к тебе сам.
— Через окно?
— Через дверь, со шваброй.
Буду вытирать твой пафос с бровей.
Я хмыкаю – он умеет разрушать мои стены. Не потому, что хочет пробраться внутрь, а потому, что знает, как быть рядом. И, может, этого уже достаточно.
После игры мы вышли из душного спортзала в коридор. Плитка под ногами холодная, воздух свежий, с привкусом мела и стерильного света люминесцентных ламп – после напряженной игры он кажется почти ледяным, и по спине пробегают мурашки – будто кто-то провел по коже пальцами. Я бросаю полотенце на плечо, вытирая пот со лба и шеи. Рядом Теренс делает пару глотков воды, запрокидывая голову, и я ловлю отблеск капель на его шее, будто солнце зацепилось за кожу.
— Ну что, Майкл Джордан, — нарушает он тишину, с тем ленивым прищуром, будто знает что-то, чего не знаю я, — какие у тебя планы на вечер?
Я пожимаю плечами, не спеша отвечать, будто сам еще думаю, как звучит мой вечер:
— Приму душ, после – гитара, — говорю наконец. — Пара старых треков, возможно, джаз или Боуи. Потом просто вырублюсь.
Он фыркает и хмыкает:
— Ты как старая душа в теле золотого мальчика. Милота.
Я криво усмехаюсь:
— А у тебя?
Теренс прищуривается шире, и я уже заранее чувствую, как во мне зарождается смесь любопытства и лёгкого раздражения.
— Британи.
— Британи? — повторяю я, словно не расслышал.
— Угу. Британи Скотт. Блондиночка. Та, что сидела на трибуне в розовой майке в коротких шортиках. Длинные ноги, загар с люкс-пляжа, голос – как у радиоведущей, которая зачитывает прогноз погоды, заставляя тебя мечтать о штормах. Ну и грудь… — он делает выразительный жест. — Думаю, ты понял.
Я закатываю глаза, но усмешка всё же проскакивает, устало, почти по-братски:
— Прелестно. Вкус у тебя, как всегда, с привкусом ванили и дешёвого шампанского.
— Эй, без негатива. Сегодня мне хочется чего-то простого: без подтекста, драмы и внутренних монологов. Только жаркая ночь, потные простыни и никакой душевной ерунды.
— Удачи, — отвечаю, сдержанно кивнув. — Не забудь проверить, чтобы не было «подтекста» с утра.
— Забудь. Я профессионал, — ухмыляется он, снова глотая воду. — А ты играй свои Боуи и думай обо мне.
— Скорее, буду пытаться не думать, — отрезаю я с ленивой полуулыбкой.
Он смеётся – искренне, немного громко, как человек, который чувствует себя королем вечера, как будто только что не просто выиграл игру, а стал её смыслом. Мы расходимся у раздевалок. Он бросает сумку на плечо и, не оглядываясь, уже достаёт телефон – наверное, пишет Британи что-то вроде «Жду тебя в десять. Надень то красное бельё». У него всегда есть сценарий: четкий, прямолинейный, как гол по прямой линии. А я – в другую сторону. Кампус уже затихает, тёплые окна общежитий светятся, будто домики из старых фильмов, где всегда играет мягкая музыка. Я поднимаюсь по ступеням, вдыхаю прохладу, где-то далеко слышен смех, он не мешает, наоборот, делает ночь настоящей.