Его сын и его... кто ты ему вообще?
Я проснулась не от будильника, не от солнечного света — а от какого-то трепета.
Что-то тёплое, неуверенное коснулось моего лица — словно сомневающееся прикосновение: будто кто-то проверял, жива ли я.
— Мама... вставай... — голос был хриплый, утренний. — Мы опаздываем...
Слово «мама» ударило в грудь как током.
Слишком рано. Слишком близко. Слишком неправда.
Я открыла глаза и встретилась с Марком — его лицо зависло в нескольких сантиметрах от моего. Он уже был одет: светлая ветровка, джинсы, и — конечно — кепка с динозавром, перекошенная набок. Он сиял.
— Мы... куда? — я потёрла глаза, чувствуя, как холод реальности проникает под кожу. — Опаздываем?
— В парк! — радостно заявил он, и при этом зашагал по полу туда-сюда, словно маршировал. — Ты же обещала! Без охраны! Только мы вдвоём!
Он показал два пальца и как будто дал клятву.
Я вспомнила. Вчера за ужином, между недосказанным взглядом Александра и игрой с мармеладом, я и правда пообещала: завтра — только мы. Без тени за спиной. Без прицелов в спине.
Тогда Александр посмотрел на меня. Его взгляд был... медленный. Как ледяная вода, скользящая по позвоночнику. И короткий кивок:
— Только не уходите далеко.
Я встала, быстро, почти по-мужски оделась — джинсы, простая серая футболка и лёгкая куртка. Руки немного дрожали, я даже не поняла — от утреннего холода или от ощущения, что... сегодня всё будет иначе.
Когда я вышла из спальни, Марк уже стоял у двери. Он буквально подпрыгивал от нетерпения, стуча подошвами по паркету.
— Пошли-пошли-пошли! — он не просил, он заклинал.
Мы спустились. Миновали коридор, прошли мимо кухни, где кто-то уже гремел посудой.
На выходе у ворот дежурила охрана. Один из них, молодой, с подбородком, как у боксера, кивнул мне. Но — не пошёл следом.
Никто не пошёл.
Я даже обернулась, чтобы убедиться.
Пусто.
Это было странно. Неправильно. Беззвучно тревожно.
Обычно кто-то был рядом. В тени. На расстоянии одного выстрела.
Но сегодня — тишина.
Марк вцепился в мою ладонь. Его пальцы были тёплыми, липковатыми от волнения. Я посмотрела на него и улыбнулась — не по-настоящему.
Наверное, он действительно начал мне доверять, — промелькнуло.
И что-то дрогнуло внутри.
Тепло. И страх. Одновременно.
Парк встретил нас серым светом и прохладой, как будто воздух ещё не успел прогреться после ночи. Всё было слишком... неподвижно.
Асфальт под ногами был влажным после недавнего дождя, и редкие прохожие — мамы с колясками, одинокий пенсионер, воркующая пара на лавочке — казались приглушёнными, будто кто-то убавил громкость реальности.
Марк тянул меня вперёд, прыгая по лужам и восклицая:
— Мам, смотри, вон те качели! Они такие крутые!
Я улыбнулась ему, но внутри... что-то замерло.
Сначала я подумала, что это просто нервозность. Привычка. Остаточное напряжение после месяцев в этом доме, где даже тишина казалась подозрительной.
Но чем дальше мы уходили от входа, тем отчётливее я чувствовала: тишина не просто тишина. Она намеренная. Как сцена, застывшая перед криком.
Даже птицы молчали. Даже ветер, казалось, затаил дыхание.
Марк взобрался на качели, упираясь коленками в резиновое сиденье. Я толкнула его — лёгко, бережно. Он засмеялся. В этот миг, на мгновение, всё стало настоящим.
Моим.
Живым.
А потом — шаги.
Позади.
Тяжёлые. Не один человек.
Я обернулась.
Трое. Все в чёрном.
Не охрана.
Я бы запомнила их. Я помню лица. Особенно опасные.
И эти — опасные.
Один, худощавый, с лицом, как у куклы-марионетки, слегка склонил голову набок и усмехнулся:
— Ну что, малыш, гуляем?
Марк резко обернулся ко мне и прижался к ноге. Его пальцы сжали мою ладонь, как капкан.
— Кто это? — прошептал он, еле слышно.
Я не ответила. Не успела.
Один из них шагнул ближе — слишком быстро, слишком прямо — и в следующее мгновение его рука уже сжала моё плечо.
Всё произошло за секунды — но в моей голове это тянулось вечность.
Холодная рука — как металл — вонзилась в моё плечо. Я дёрнулась, но вторая рука уже вцепилась мне в талию, зажав дыхание.
— Молчи. — Глухо, прямо в ухо. Запах сигарет, машинного масла, кожи. — И всё будет хорошо.
Ложь.
Марк закричал. Не истерично — коротко, как сигнал. Как зов. Я обернулась — его выдрали из качелей и уже несли, как рюкзак, за шкирку. Он не кричал дальше. Только смотрел на меня, с расширенными зрачками. И держался. За воздух. За связь.
— Марк! — крикнула я. Мой голос был чужим, разорванным. Я пыталась вырваться. Пыталась дотянуться до него. Но меня толкнули.
Падение.
Асфальт.
Голова ударилась, не сильно, но вспышка — белая, дерзкая. И сразу — жгучая злость, рвущаяся из груди.
— Поднимай её. Живо.
Руки подхватили меня снова. Подняли, поволокли. Я увидела краем глаза, как открываются задние двери чёрного внедорожника. Один из них уже внутри. Другой затащил Марка. Он не сопротивлялся. Только вцепился в воздух, будто всё ещё держал мою руку.
И я — тоже.
Не отпускай. Не теряй.
Я заорала. Без слов. Только звук. Против воздуха. Против решётки, в которую превращался мир.
И тут — дверь. Железная. Закрывается. И тьма.
Внутри:
Запах — сырой обивки, бензина, дешёвого пота.
Марк сидел прижатый ко мне, как к спасательному кругу. Я обвила его руками, плечом — как щитом. Он не плакал. Только дрожал.
— Всё будет хорошо. — Я сказала это не голосом. Губами. Воздухом. Шёпотом. — Я с тобой.
Но внутри всё лопалось.
Я не знала, куда нас везут. Кто эти люди. Почему никто...
Где охрана? Где хоть кто-нибудь?!
Я чувствовала — это не просто похищение. Это вызов. Это демонстрация.
И это — персонально.
Один из них, мужчина с лицом, рассечённым поперёк шрама, повернулся ко мне и ухмыльнулся:
— Ну что, няня, догадалась, к кому попала?
Он подчеркнул слово няня, как пощёчину.
Я не ответила. Только крепче прижала Марка. Его лицо уткнулось мне в шею. Он дышал часто, горячо. Сердце билось об мою грудь.
— Мама... — он прошептал снова. И тогда у меня что-то надломилось.
Не из-за страха.
Из-за того, что в этом моменте — я и правда была его мать. Пусть на миг. Пусть в аду.
Машина неслась.
Шины визжали на поворотах. Металлический гул двигателя заполнял салон, будто мы внутри зверя, который только что проглотил нас — и торопится переварить.
Я сжала Марка так, что пальцы онемели. Его дыхание стало тише.
Он прятал лицо в моей груди, как будто тьма не могла найти его, если он не смотрит ей в глаза.
Напротив — трое. Один с рацией, второй с автоматом на коленях, третий с ножом. Настоящим. Не карманным. Широкое лезвие, отполированное до зеркала.
Я увидела в этом зеркале своё отражение — чужое лицо. Грязь на щеке, тень под глазом, челюсть сжата так сильно, что побелела кожа.
Это не бизнес. Это война.
И я посередине. С ребёнком в руках.
— Он не должен был приводить тебя в дом, — пробормотал тот, с рацией. — Это была ошибка. Ты лишняя.
— А он, — кивок в сторону Марка, — он просто наживка.
Наживка.
Во мне что-то затрещало. Как старая древесина, под тяжестью слишком большого груза. Но я всё ещё не говорила.
Говорить — значит играть по их правилам.
А я не играла.
Я вживалась.
— Папа нас найдёт... — тихо прошептал Марк. Голос его дрожал, как лист под ветром. — Он... он всё может.
Шрам — тот, что со шрамом поперёк глаза — рассмеялся.
Резко. Громко. С хрипотцой.
— Конечно найдёт, — сказал он. — Он ведь тебя любит, да? А вот её... — он кивнул на меня. — Не факт. Может, просто использует. Как всех.
Я посмотрела ему прямо в глаза.
В упор.
Там была пустота.
Но моя — горела.
— Тихо, — сказала я Марку. — Мы вместе. Это всё, что важно.
Он сжал мою руку.
Сильнее.
Он верил мне.
А я врала.
Не потому, что хотела.
А потому, что иначе он бы сломался.
А я — не позволю.
Склад встретил нас глухим железом и запахом крови.
Нет — не свежей. Старой. Такой, что въелась в бетон, в гвозди, в воздух.
Запах, который знал цену боли.
Меня выволокли первой. Грубые руки, как крюки, врезались в кожу под курткой. Марк — следом, но уже не звал. Он просто шёл, спотыкался, цеплялся взглядом за мой силуэт.
Внутри было темно. Лампы под потолком мигали — одна из них била током, издавая металлический треск каждые пару секунд.
Стены — кирпич, нацарапанные имена, ржавые цепи, остатки чьей-то обуви в углу.
Марк дышал так, будто весь воздух уже был выжат из мира. Он вжался в меня. Его ладошка легла мне на живот. Я положила руку сверху. Как щит.
Шрам прошёлся по полу, громко, нарочно.
— Саша будет в ярости, — сказал он. Громко. Для камеры. Для стен. — Его сын и его... кто ты ему вообще? Няня? Подстилка? Новая жена?
Я молчала.
— Ладно, не важно. Он всё равно знает, что мы вас взяли. Мы позаботились об этом.
Он вытащил телефон. Открыл камеру. Навёл на нас.
— Ну что, улыбайся, малыш. Скажи папе, как тебе нравится быть игрушкой.
Марк сжался. Я накрыла его собой.
Как плащ. Как броня.
Не дать.
Не позволить.
Не сломаться.
— Не хочешь — ладно. — Шрам пожал плечами. — Он и без этого поймёт.
Он дал знак. Один из других — блондин с грязными руками — включил запись. Встал ближе.
— Александр. — Голос Шрама стал ядовито-ласковым. — Мы с тобой давно не виделись. У тебя вырос сын. Прямо копия,даже глаза — твои. Но не нос. Может, от матери. Хотя она давно гниёт.
У меня по спине прошёл холодный огонь.
Марк вцепился в мою рубашку.
Он понял.
Он слышал.
Он услышал, что кто-то говорит, что его мама мертва. А я — нет.
Глаза его поднимались ко мне. Вопросы в них. Ужас. И всё равно — доверие.
Не верь им. Только мне.
— Папа найдёт нас... — снова сказал он, но тише. Губами почти. — Он не даст...
Я склонилась, поцеловала его в висок.
Я дрожала.
Но не боялась.
Теперь — нет.
Во мне что-то встало. Как стальной механизм, который щёлкнул — и завёлся.
Один из них подошёл ближе.
— А ты ничего такая, можно и развлекаться— пробормотал он, склонившись ко мне. Его палец скользнул по моей щеке, оставляя после себя липкий след.