Общежитие/ Возвращение
Пыль лениво кружилась в луче вечернего солнца, пробивающемся сквозь мутное стекло. Комната, в которой я провела три года, теперь казалась особенно тесной, как будто стены подступили ближе, будто знали, что я уезжаю. Шкаф с облупившейся дверцей, покрывало с пятном от старого чая, груда книг, пересыпанных фантиками и шпаргалками — всё это внезапно обрело голос.
Глухой, упрямый, почти упрекающий.
— Ты что, выходишь замуж? — Катя развалилась на кровати, закинув ногу на ногу. Электронка в её пальцах мигала синим. Она выдыхала пар с ленивым видом человека, которого ничем не удивишь.
Я наклонилась к чемодану, засовывая внутрь потрёпанный учебник по анатомии, весь в закладках и каракулях на полях. Он пах ночами без сна и тоскливыми завтраками из растворимого кофе.
— Няней устроилась, — бросила я, стараясь, чтобы голос звучал просто. Без дрожи.
— Ага, — протянула Катя, прищурив глаза. — У какого-то олигарха, да? Или у мафиози?
Я не ответила. Не потому что не хотела, а потому что не знала, как объяснить. Кто он, куда я еду, зачем вообще...
Молча опустилась на колени и потянулась под кровать. Пальцы нащупали знакомое: мягкое, слегка шероховатое, с торчащими нитками.
Мишка.
Потёртый, с одним глазом, перешитым аккуратными стежками в тон, чтобы не бросалось в глаза. Я когда-то называла его "глазом-тайник" — в детстве казалось, что он может всё видеть и ничего не говорить.
Прижав его к груди, я вдохнула этот запах: пыль, время, пережитые слёзы, ночные шорохи, когда мне было страшно. Мишка был свидетелем моих тихих истерик после звонков от матери, недоплаченных стипендий, проваленных экзаменов и первой, глупой любви.
— О, это тот самый? Свидетель ночных страданий? — фыркнула Катя, не отрывая взгляда от экрана телефона. — Возьми с собой, вдруг новый босс тоже захочет поплакать в твоё плечо.
Я не обиделась. Её язвительность была просто маской. Страшно было и ей. Мы привыкли жить друг у друга под боком, даже не разговаривая часами — просто дыша одним воздухом.
В этот момент телефон завибрировал.
17:30. Водитель ждёт.
В горле встал ком. Я оглядела комнату, как будто в последний раз.
Вот подоконник, на котором стоял мой кактус. Единственное живое существо, которое я не умудрилась угробить. Он был искривлён, как будто сам тянулся к свету, к спасению, как и я.
Вот кружка с трещиной. Подарок от сокурсницы, которая уехала в Польшу, так и не попрощавшись. Я склеила её "на память", но она всё равно текла. Всё, что я пыталась спасти, всё равно протекало.
— Пока, — прошептала я, словно комнате. Или себе. Или прошлому.
Катя не поднялась, только махнула рукой.
— Если что — кричи. Может, услышу. Если не будет слишком громко на тусовке.
Я хмыкнула, подхватила сумку и вышла, стараясь не хлопнуть дверью. В коридоре пахло дешёвым дезодорантом, чем-то горьким и детством, которое не состоялось.
Машина стояла у обочины, будто вырезанная из другого мира — глянцевая, чересчур чистая, чужая. Водитель не вышел — только открыл багажник с холодной точностью, как в кино. Я забросила сумку, крепче сжала мишку под мышкой и села на заднее сиденье.
Запах — кожа и кофе, чуть сладковатый, с горьким послевкусием. Пахло взрослыми, решениями, жизнью, в которой всё по графику и всегда кто-то ждёт.
Салон окутал меня тишиной. Я не знала, куда смотреть — в окно, где проносились одинаковые дома и тени деревьев? На спину водителя, неподвижную, как у статуи? Или на свои колени, где лежал мишка, такой маленький и нелепый в этом кожаном мире?
Я гладила его по голове — пальцами, которыми держалась за экзамены, писала курсовые, лезла в автобусы и вытаскивала себя по утрам. А теперь — просто гладила.
"Что, если они передумали? Что, если всё это ошибка? Что, если Марк..."
Мысли прерывались обрывками воспоминаний: глаза Марка, перепуганные, когда я уходила; голос Александра — хриплый, резкий, почти злой. И его взгляд, будто он проверял меня на прочность. Справится ли?
Машина каталась по виткам памяти, пока за окном не промелькнул высокий забор и знакомая крона дуба, как в старом сне.
Двор был почти пуст — лишь ветер шевелил кусты у крыльца.
И вдруг — хлопок двери.
Из дома вылетел вихрь в пижаме с динозаврами. Марк.
— ТЫ ВЕРНУЛАСЬ!
Он несся так быстро, что пятки почти не касались земли. Я не успела даже выдохнуть, как он врезался в меня с силой, будто пытался прошибить реальность. Его маленькие руки впились мне в шею, ноги обвили талию. Он дрожал. Целиком. Как будто пытался слиться со мной.
— Я же... обещал... не плакать! — задыхался он, уткнувшись в мою ключицу. — Но я думал... думал... ты... не вернёшься.
Я держала его так крепко, как только могла. Как будто нас сносило ветром.
Сердце у него стучало, как птенец в скорлупе. Горячее, трепетное, живое.
Я достала мишку из сумки и протянула ему.
— Мишка тоже скучал.
Он замер. Осторожно взял игрушку, будто боялся, что она исчезнет. Его пальцы нащупали потертости, шрамы.
— Он... настоящий, — прошептал он, не сводя глаз с пришитого глаза. — И пахнет...
Я улыбнулась, хотя в горле всё свело.
— Как мама?
Он кивнул, крепче прижимая мишку к щеке. Носом — в мою шею. Молча. Без слов. Но я знала: он простил.
Пока Марк держал меня, прижимаясь всем телом, я чувствовала, как его напряжение медленно таяло — капля за каплей, как лёд в ладонях. Он не отпускал. Только тёрся щекой о моё плечо, дышал прерывисто, как после долгого сна.
— Я каждый день ждал, — прошептал он. — Каждую ночь. С мишкой. Мы вместе ждали.
— Я знаю, — ответила я, гладя его по спине. — Я теперь здесь.
Он вдруг отпрянул, уставился мне в лицо, как будто пытался что-то рассмотреть — может, не верил, что я настоящая.
— А если это сон? — спросил он. — Я иногда так вижу. Что ты возвращаешься. А потом просыпаюсь, и никого.
Я опустилась на корточки. Его ладошки лежали на моих плечах, горячие, крохотные.
— Тогда это будет очень вкусный сон, — сказала я. — Потому что в нём будет печенье.
Он улыбнулся сквозь слёзы, резко вдохнул носом и вытер рукавом лицо.
— Пошли.
Он схватил меня за руку и потянул вперёд, как будто боялся, что если отпустит — я исчезну.
Входная дверь открылась сама — точнее, Александр стоял в проёме, опираясь плечом на косяк. Его взгляд скользнул по мне, по Марку, по мишке. Он ничего не сказал, только сделал шаг в сторону, освобождая проход.
Свет из холла был тёплым, будто из окна детства. Пахло ванилью, деревом, чистыми простынями — и ещё чем-то неуловимым: чем-то похожим на... возвращение.
Марк юркнул внутрь первым, увлекая меня за собой. Я шагнула за порог и замерла.
Этот дом — огромный, чужой — вдруг не казался страшным. В нём было дыхание. Он не хранил пустоту, как прежде. Он ждал.
Александр прикрыл за мной дверь. Не хлопнул — закрыл бережно, без звука. И остался стоять, не подходя ближе.
Я повернулась к нему — и мы встретились взглядами.
Он смотрел пристально, будто снова пытался меня оценить. Как тогда, в первый день. Только теперь в его взгляде не было холода.
— Спасибо, — сказал он тихо. Без интонации, без эмоции — но именно поэтому я поверила.
Я кивнула. На большее не было сил. Потому что где-то внутри меня уже начиналась новая жизнь. И я чувствовала: дом это понял.
«Кухня»
— А теперь... обещанное печенье, — объявила я, закатывая рукава. Мука взвилась в воздухе, как зимний иней. На секунду мне показалось, будто бабушка стоит позади, смотрит одобрительно и кивает.
Марк вскарабкался на табурет с боевым выражением лица.
— Какое?
— Секретное. По рецепту моей бабушки, — я вытянула из сумки старую тетрадь. Тонкая, почти разваливающаяся. Внутри — исписанные выцветшим чернилами листы. На первой странице — строчка: «Для моей внучки. Чтобы не забывала, как пахнет дом.»
Пальцы дрогнули, когда я перелистывала страницы. Марк заглядывал через плечо, широко раскрыв глаза, будто видел магическую книгу.
— Тут даже пятно! — указал он. — Настоящее?
— Молоко. Я тогда перевернула целый стакан. Бабушка не сердилась. Сказала: "Дом без пятен — не дом, а музей".
Мы начали месить тесто. Оно липло к пальцам, но пахло чудесно — маслом, ванилью, сахаром и чем-то, что невозможно назвать. Марк уронил ложку в миску и уставился на меня.
— А ты что делала, когда была маленькая?
Я задумалась. Смешивала муку с водой, играла в доктора с котом, строила из книг крепости... но почему-то на ум пришёл совсем другой момент:
— Я пряталась под стол, когда плакала. Бабушка давала мне кусочек сырого теста и говорила: «Жуй. Сладкое лечит сердце».
Марк молча кивнул, будто записывал это правило в свою личную книгу жизни.
Он лепил печенье руками — кривые комочки, слипшиеся фигурки, и одну — совершенно плоскую звезду.
— Это тебе. Чтобы ты знала, что у нас теперь своё небо, — сказал он. — Тут. Внутри дома.
Я не смогла ответить. Только накрыла его ладонь своей.
Когда печенье отправилось в духовку, кухня наполнилась запахом, от которого у меня защипало в глазах. Ваниль, масло, карамелизующийся сахар — аромат из прошлого, который дышал воспоминаниями.
Именно тогда я почувствовала, как кто-то смотрит.
Александр стоял в дверях. Тихо, как всегда. Его глаза скользили по нам, по столу, по миске, по листу с печеньем, будто он пытался понять — что происходит.
— Можно? — спросил он, кивнув на тетрадь. Но рука потянулась не к ней, а к одному из ещё горячих, только что вынутых печений.
Он взял его осторожно, как будто это была реликвия. Остудил дыханием и откусил. Жевал молча. В глазах мелькнуло удивление. Пауза. Потом он медленно кивнул:
— Бабушка знала, что делала.
— Ещё бы, — хмыкнула я. — Она влюбила в себя даже завхоза из поликлиники, просто передав ему пирожок.
Марк хихикнул и тут же засунул в рот два печенья сразу.
— А теперь всё съедим! — воскликнул он. — Всё, до крошки!
— В постели, как договаривались, — напомнила я строго, подмигнув.
Александр качнул головой, но в уголке его рта дрогнула улыбка:
— Только не крошите на простыни. Или я вас обоих переселю на кухню.
«Поздний вечер»
Дом стих. Остались только ночные звуки: тиканье старых часов, тихое дыхание Марка, и слабый, едва слышный гул ветра за окном. Я сидела на краешке кровати, не двигаясь. Марк крепко спал, прижав к себе мишку, как драгоценность. Его ресницы дрожали, будто он всё ещё переживал во сне то, что боялся потерять наяву. А его рука — крошечная, тёплая — сжимала мои пальцы, не отпуская.
Я осторожно разжала его ладошку, поцеловала в висок и укрыла одеялом. Пахло мукой, запекшейся на его волосах, и ванилью. Мой запах. Наш запах.
Когда я выскользнула в коридор, в полумраке уже стоял он.
Александр. Прислонившись к стене, руки в карманах, будто ждал меня. Или не ушёл вовсе. Его рубашка была расстёгнута на одну пуговицу — впервые он казался не бронёй, а кожей.
— Тетрадь, — сказал он, глядя на меня, но будто не здесь. — Это всё, что осталось от них?
Я кивнула. В груди шевельнулось что-то знакомое — не боль, не ностальгия. Пустота, которая заполняется только тогда, когда кто-то говорит о твоём прошлом с уважением, не пытаясь это изменить или забыть.
— Бабушка умерла, когда мне было шесть. Тётя всё выбросила. А отец... — я усмехнулась. — Он не хотел, чтобы «это глупое бабье влияние» испортило меня. Но он вырвал листы. Эти. И отдал молча. Один раз в жизни сделал что-то правильное.
Я не ожидала, что скажу это вслух.
Он молчал. Но не потому, что не знал, что сказать — а потому, что слушал. По-настоящему. И это было почти невыносимо.
— Завтра, — сказал он вдруг. Голос хриплый, словно его долго не использовали для нежных слов. — Научишь меня печь это печенье?
Я моргнула. Потом — кивнула. Это было не про тесто. Не про сахар. Это был его способ сказать: я хочу понять, что для тебя свято. Я хочу быть в этом.
Он ушёл, как всегда — почти бесшумно. Но в воздухе осталось что-то тёплое, как тепло от ладони, только что лежавшей на твоей щеке. Я осталась одна — с мишкой, тетрадью и странным ощущением, будто где-то в темноте бабушка действительно улыбается. И — впервые за долгое время — мне не было страшно.