Няня. Без фальши
Я не искала чуда.
Честно. Даже не мечтала.
Мне бы сухие носки и, чтобы никто не орал.
Дождь хлестал по капюшону, будто злой ребёнок бросался горстями мелких камешков. Вода находила все щели — лезла за ворот, стекала по спине тонкими змейками, от которых сводило лопатки. Холод пробирался внутрь не сразу, а исподтишка — как страх, к которому уже вроде бы привык, но всё равно каждый раз вздрагиваешь.
Кеды хлюпали. Грязная вуаль асфальта отражала блеклый свет фонарей, и я упрямо смотрела в подмокший тротуар, будто он мог дать ответ — что делать дальше.
Одна трещина. Вторая. Третья... На двенадцатой — не то фантик, не то мусор.
Я притормозила.
Объявление.
«Няня. Без фальши.»
Слова плыли — фломастер расплылся от дождя, буквы стали неуверенными, как будто написаны дрожащей рукой. Но взгляд зацепился, как крючком. А сердце — стукнуло.
Мелко, быстро. Ни с того ни с сего.
Рука сама сорвала лист. Бумага размокла, надорвалась по краям — я судорожно сжала обрывок в кулаке. Он был холодный, как кусок льда, но внутри меня зашевелилось что-то живое, забытое.
Дальше — башня.
Стеклянный небоскрёб, будто нож, вонзался в небо. Всё вокруг было слишком глянцевым, слишком чистым — не место, где ты ожидаешь быть нужной. Лифт подхватил меня и взмыл вверх. Давление хлопнуло в уши, как в самолёте, и я попыталась глотнуть, чтобы их продуть, но вместо этого в нос ударил запах.
Холодный. Как металл. Как мраморный пол в больнице. Смешанный с кофе — горьким, дорогим, слишком резким.
Этот запах был не про уют. Он был про власть.
Ассистентка появилась, как будто материализовалась из воздуха — идеально прямая спина, каблуки отбивали сухой ритм по полу.
— Господин Косолапов будет с минуты на минуту, — проговорила она, не поворачивая головы.
Голос — будто автоответчик. Вежливый. Безжизненный.
Я стояла в холле, как школьница на ковре у директора. Ладони вспотели, и я быстро вытерла их о бёдра. Ткань джинсов впитала влагу, но пальцы остались липкими — как будто в сироп макнула.
«Только бы не кричал... Только бы не...» — застучало в голове.
Мамины глаза всплыли перед глазами — узкие, как лезвия.
"Опять задержалась? Ты специально, да?"
Гостиная встретила огнём. Камин.
Но это была картинка, не больше.
Пламя трещало ровно, будто по сценарию. Стекло не отдавалось теплом. Воздух — прохладный, с привкусом кондиционера. Ни жара, ни уюта. Красиво, но чуждо.
Как выставка интерьеров.
И тогда — шаги.
Тихие.
Но воздух будто сдвинулся, как при сквозняке.
Он вошёл.
Чёрный пиджак.
Неряшливо взъерошенные волосы — но не от ветра. От жестов, в которых было что-то... бессильное. Как будто он пытался что-то стереть.
Взгляд — серый, тяжёлый, как сырая сталь.
Он замер, глядя на меня.
Мгновение длилось дольше, чем нужно.
— Вы... — его голос прозвучал хрипло, с надрывом, как ржавый механизм, — похожи.
— На кого? — спросила я, хотя горло сдавило — слова едва прошли.
Он не ответил.
Вместо него — топот. Маленький, частый. Как у щенка, выскочившего из-за угла.
— Мама?
Мальчик лет пяти — лохматый, в мятой пижаме с динозаврами — влетел в комнату и застыл. Его глаза...
Я узнала этот взгляд. Сразу.
Та же тяжесть, тот же цвет стали — только чище.
Без груза. Пока что.
Он шагнул ближе, медленно, будто не верил.
Потом — резкий рывок. Обнял.
Я не успела даже вдохнуть.
Тёплые, горячие ладошки прижались к моим бёдрам, нос ткнулся в свитер, туда, где сердце. Он вдохнул шумно, глубоко.
Как будто искал.
— Ты пахнешь... как мама, — выдохнул он, не поднимая глаз. — Вот тут... здесь.
Маленький пальчик ткнулся в грудь.
Меня прошила дрожь — не от холода. От чего-то другого. Давно забытая мука внутри рванулась наружу, но я держалась.
Не обняла.
И не отстранилась.
Просто опустилась на колени, чтобы быть с ним на одном уровне.
Он был тёплый, липкий от конфет. Волосы пахли клубничным шампунем и чем-то родным — детским потом. Не противным. Живым.
Он вцепился в свитер, как утопающий.
И я почувствовала, как в груди щёлкнуло.
Замок. Давно закрытый.
Александр стоял, будто окаменев. Только сжата челюсть и тонкая жилка на шее говорили, что он не статуя.
— Он ни к одной няне не подошёл, — проговорил он, почти шёпотом. — Две недели... истерик. А теперь...
Марк обнял крепче. Его сердечко билось так часто, что я ощущала каждый толчок кожей.
Он прошептал:
— Не уходи. Пожалуйста.
И я...
Не смогла бы уйти. Уже не смогла.
Александр резко вдохнул, будто только сейчас вспомнил, что должен дышать.
Вытащил телефон — движения быстрые, как у человека, привыкшего командовать. Экран светился холодным светом.
— Контракт, — бросил он. — Сейчас же.
Я подняла глаза.
— Я... я только на лето...
— Ты остаёшься, — перебил он, даже не взглянув. — Он выбрал тебя.
Марк скользнул ладошкой в мою.
Рука липкая, но уверенная.
Маленький якорь.
«Не отпустит» — пронеслось в голове.
И я... не хочу.
Александр молча положил на стол папку.
Жест — как выстрел. Быстрый, уверенный, финальный.
Я вздрогнула.
Он раскрыл её — идеально ровные листы, гладкие, будто только что вышли из принтера.
Ни одной помарки, ни одной живой черты.
Контракт был идеальным, как операционный стол.
— Годовой, — сказал он, и в голосе не дрогнуло ничего. — Подпишешь — комната твоя. Откажешься — лифт вниз уже ждёт.
Холод.
Не от кондиционера. От слов.
Я провела пальцем по обложке.
Кожа под ними была влажной — ладони вспотели. Сердце тяжело бухнуло где-то под грудиной.
— Я... — выдавила я, — я не планировала... жить здесь. Мне нужно...
— Время? — перебил он мягко, но взгляд остался острым. — У тебя было всё время, пока шла под дождём.
Он снова откинулся на спинку кресла. Пальцы сцепил перед лицом, как молитву.
Глаза не моргали.
Я почувствовала, как будто попала под прожектор. Каждое движение — видно, каждая мысль — читается.
— Марк, — вдруг сказал он. — Выйди, пожалуйста.
Голос был тихий. Почти ласковый.
Но мальчик замер. Его пальцы всё ещё сжимали мой рукав.
— Но, пап...
— Сейчас.
Одно слово. Низкое. Ровное. Без угроз.
И всё же — весомее крика.
Марк опустил голову, не глядя на отца. Побрёл к двери. Его пижама с динозаврами тихо шуршала по полу.
Он не попрощался.
Дверь закрылась.
И комната сразу потемнела.
Александр встал. Медленно.
Как будто опасался испугать кого-то.
Или, наоборот, хотел, чтобы я почувствовала: хищник проснулся.
— Ты думаешь, это случайность? — шаг вперёд. Тихий, почти бесшумный. — Что он подошёл именно к тебе?
Я попятилась. Инстинктивно. Но кресло уже упиралось мне в спину. Дальше некуда.
— Я... не знаю... — выдохнула.
Он подошёл ближе.
Теперь между нами не осталось воздуха. Только запах — древесный, терпкий, с металлической нотой. Не парфюм — оружие.
— Он никого не подпускал. Ни нянь, ни психологов. — Голос будто лезвие, скользящий по коже. — А тебя... он обнял. Назвал мамой.
Его рука вдруг оказалась позади моей спины.
Не касаясь. Просто — блокируя путь.
Он склонился — медленно, как змей. Его дыхание коснулось моего уха.
— Ты уже предаёшь его, если уйдёшь.
Сердце не билось — стучало кулаками. Где-то ниже, в животе.
Я сжала пальцы в кулаки, ногти впились в ладони.
— Это... это манипуляция, — прошептала я, но голос дрогнул.
Он усмехнулся. Не по-настоящему. Просто дёрнулся угол рта — почти в насмешке.
— Нет. Это факт.
Он выпрямился. Резко.
Достал ручку. Тяжёлую, чернильную, с золотым пером. Сунул мне в пальцы — твёрдо.
— Подпишешь — сегодня же будешь есть с ним ужин. Откажешься — он снова будет рыдать в подушку. Месяц. Может, два.
Выбирай.
Я посмотрела на контракт.
Буквы плыли.
Как в детстве, когда поднимается температура и всё вокруг теряет очертания.
А если я не справлюсь?
А если это ловушка?
А если я тоже уйду? Оставлю его, как мама?
И вдруг — тонкий, еле слышный всхлип.
Где-то за дверью.
Марк.
Он старался тихо, но... не справился.
Как и я.
Мои пальцы сами двинулись.
Ручка оставила след на бумаге.
Подпись.
Александр даже не взглянул. Просто забрал папку.
Быстро. Холодно. Как будто это документ в суде.
— Комната на втором этаже. Вещи привезут завтра.
Он направился к выходу.
И на пороге — замер.
— И, Т/и...
Я подняла взгляд.
— Он верит, что ты вернулась. Не заставляй его хоронить эту веру дважды.
Дверь захлопнулась.
Я осталась.
Сидела, крепко сжимая дрожащие руки между коленей.
Я будто всё ещё стояла на них внутри. Перед Марком.
Перед этим домом. Перед собой.
Где-то за стеной — смех.
Детский. Звонкий.
Он уже ждал меня.
А я... больше не была чужой.