Глава 14. Где кончается боль.
От лица Виолетты.
Я — это ржавый корабль, брошенный на отмели, где даже отливы не хотят забирать меня обратно. Мои паруса — продырявленные тени, они больше не ловят ветер, а только шепчут о прошлых бурях. Каждый день волны лижут борта, оставляя на металле соль, как слезы, которые я уже не могу смыть.
В трюме — тихий гул: там темнота перемешалась с воспоминаниями о дальних берегах. Иногда кажется, что где-то внутри еще теплится огонь в топке, но это просто иллюзия — печь давно потухла, и даже крысы покинули меня.
А вокруг — бесконечная полоса прибоя, мертвые медузы на песке и крики чаек, которые звучат как чужие голоса сквозь толщу воды. Я жду, что однажды шторм разобьет меня о камни, но море равнодушно. Оно уже забыло мое имя.
И самое страшное — это не ржавчина и не одиночество. А то, что я до сих пор помню, как пахнет свежий ветер.
Прошло два дня.
Меня не кормили, мне не давали еды. Я сидела и облизывала свои губы, которые уже начинали сохнуть от обезвоживания. Ко мне никто не приходил. Я сидела в этой темноте, редко проваливалась в сон. Все тело болело. Я разговариваю сама собой, чтобы не сойти с ума. Хотя мне кажется, что это уже звоночки. Такие далекие и тихие, что вот-вот я сойду с ума и стану безумной. Сломаюсь.
И сейчас я понимаю, что по сравнению с Энтони эта тюрьма ещё хуже, чем его клетка. Я осознаю, что это не Энтони. Он бы, наверное, не сделал со мной такое? Да? Наверное. Он же не может... Или может? В таких мыслях я сижу уже тут два дня.
Живот сводит от голода. Воняет моей той рвотой. Я потная. Грязная. Меня тошнит от самой себя. Слёзы уже не идут, потому что им не из чего идти. Глаза уже привыкли к темноте, я по чуть-чуть вижу предметы, которые тут есть. Там, вдалеке, за решеткой — раковина, из которой идёт вода... Она меня дразнит. Слюна у меня не набирается, а если и набирается, то очень мало.
Справа от моего плеча, за решеткой, — стол, на нём что-то есть. Я бы не смогла дотянуться, даже если бы хотела. И стоит стул. Старый, грязный и пыльный.
И теперь я поняла, что за опасность я ощущала. Свою опасность. Свою смерть. Какая же я дура, что не послушала своё нутро.
— Энтони, если это ты... — шептала я. — Прости меня... Выпусти... Пожалуйста...
Я держалась за голову, мои глаза слипались. Я не знаю уже, сколько я тут нахожусь. Месяц? Год? Десять лет?
Дверь скрипнула — негромко, будто её открывали тысячи раз. Сначала я подумала, что это снова галлюцинация: мой мозг давно разучился отличать реальность от кошмаров. Но потом — шаги. Тяжёлые, мерные.
Он вошёл бесшумно, как тень, отбрасываемая пустотой. Маска — чёрная, без прорезей, без лица — пожирала весь свет, который ещё оставался в этом подвале. В руке что-то блеснуло. Длинное, тонкое, с изогнутым концом — «Коготь». Так я назвала это в голове. Инструмент, похожий на хирургический крюк, но заточенный не для спасения, а для медленного разделения плоти и духа.
Я не кричала. Не успела. Его пальцы в перчатках впились в мои волосы, резко запрокинув голову назад. Верёвка впивалась в запястья, кровь стучала в висках.
— Просыпайся, — его голос был спокоем перед бурей.
Первое касание. «Коготь» скользнул по ребру — неглубоко, будто пробуя кожу на вкус. Потом — медленный, методичный нажим. Сталь вошла в плоть, как в мягкое масло, и поволоклась вниз, оставляя за собой липкую, горячую дорожку. Я закусила губу до крови, но звук всё равно вырвался — хриплый, животный.
— Тыыы... — он наклонился, будто прислушиваясь к моему дыханию. — Ещё не сломана. Жаль.
Второе движение. Крюк вонзился под ноготь на безымянном пальце. Медленно. Очень медленно. Кость хрустнула, ноготь отделился, будто страница в старой книге. В глазах поплыли чёрные пятна, но потерять сознание было нельзя — он не позволял. Удар по лицу, и я снова здесь.
— Босс сказал — сломать. Не убить. Не покалечить. Сломать, — он провёл окровавленным инструментом по моей щеке. — Знаешь, в чём разница?
Пауза. Тишина, кроме моего хриплого стона.
— Убийство — это конец. А сломанные люди... они живут. Но их больше нет. Ты будешь пустым местом, которое боится собственной тени. Ты будешь просыпаться в крике, даже когда тебя никто не трогает. Ты будешь благодарна, когда это закончится.
Он отступил на шаг, рассматривая свою работу.
— Завтра будет хуже.
Дверь закрылась. Я осталась с болью, тьмой.
Боль уже не острая. Она разлилась по мне густым, тягучим сиропом, пропитала каждую клетку. Тело больше не моё — оно чуждое, изуродованное, с вывернутыми суставами и кровавыми подтёками.
Дыхание хрипит. Где-то внутри что-то сломано — может быть, рёбра, может, что-то глубже. Я чувствую, как при каждом вдохе что-то царапает изнутри, будто осколки стекла плавают в лёгких.
Рот полон крови. Я прикусила язык — или он лопнул сам от того, как я сжимала зубы. Губы потрескались, кожа на них отслаивается, но мне всё равно.
Руки... Боже, руки. Безымянный палец пульсирует тупой, живой болью. Там, где был ноготь, теперь мясо. Липкое, воспалённое. Я боюсь посмотреть.
Но хуже всего не это. Хуже — тишина в голове.
Он добился своего. Мысли больше не бегут, не мечутся, не ищут выхода. Они сдались. Осталось только животное: «Больно. Страшно. Хочу, чтобы это закончилось.»
Я закрываю глаза — и сразу вижу его. Чёрную маску. Блеск крюка. Его спокойный, почти ласковый голос.
«Завтра будет хуже.»
Но я уже не уверена, что завтра вообще есть.
Я не слышала уже ничего, всё заняла эта боль. Когда вошёл кто-то ещё за эту ебучую решётку, я даже не подняла голову.
— А она уже сломана, — прошипел мужской голос. Противный, ужасный.
Мне стало уже наплевать. Что сейчас со мной сделают. В душе я знала, что сломаюсь скоро. И это скоро наступит уже сейчас. А может, и потом. Но продержусь я недолго.
Мужчина подошёл ко мне тихими шагами. Очень тихими. Он присел около меня на корточки и поднял мою голову. Я не видела его лица, не видела его эмоций, только чувствовала дыхание. Табак и вонючая херня. Затем он схватил меня за шею и перевернул на живот. Рёбра и тело пронзила жгучая боль. Я услышала шорох штанов, тело стало бороться, но мысленно я уже сдалась. Я пыталась вырваться, но его руки против моего слабого тела совершенно ничего не сделают.
— Не брыкайся, — сказал он.
Я не слушалась. Точнее, моё тело не слушалось. Будто оно ещё кричало мне: «Борись». Но нужно ли это мне? Наверное, нет.
Его штаны прошуршали, а у меня потекли маленькие и почти сухие слёзы. Его руки — жёсткие, мерзкие, противные... гуляли по моему телу, а затем задрали платье, которое на мне было ещё с приёма. Ноги сжались на автомате, но ему бы хоть хны.
Он вошёл резко, я была сухая. Меня пронзила жуткая боль. Я вскрикнула, но он зажал мне рот рукой. Его движения были резкими, жёсткими, животными. Моё тело терлось об каменный и шершавый пол, было больно ранам, которые не зажили. Было больно всему. Его хриплые стоны, которые он издавал, были мерзкими. Я молчала, я чувствовала, что я разрушаюсь прямо сейчас. Что даже моё тело уже перестало бороться. Я ломаюсь?
Его руки сжали мою шею, когда он трахал меня сзади. Я не могла дышать, а потому мой инстинкт самосохранения сработал, и я пыталась руками убрать его руки с шеи. Я хрипела, а он лишь стонал и двигался дальше.
— Понятно теперь, — он застонал и ускорился. — Вот почему тебя так все хотят.
Я стала, кажется, терять сознание от нехватки воздуха, но он тут же отпустил и схватил меня за волосы, продолжая двигаться. Я смотрела в темноту, которая была передо мной, и хрипела. Всё, что я могла, — так это издавать хриплые звуки из-за боли. Не кричать. Не визжать.
Я не знаю, сколько это продолжалось, сколько это длилось. Потому что на смену ему пришёл другой мужчина. Он вошёл в мой анус, я выгнулась от боли. Моё тело дрожало. Дрожало от боли, от страха, от нежелания бороться, от унижения.
Этот мужчина был ещё более агрессивным. Ещё более противным. Он рычал, имел меня, словно я самая, самая дешёвая шлюха. Но я не дешёвая. Я не шлюха. Его руки дёргали меня за волосы. Устраивали поудобнее.
Я теряла сознание от недостатка сил. От боли, которая теперь была повсюду.
Мне привиделась мама, которая обнимала меня, которая успокаивала мои раны. Целовала царапины, а я плакала ей. Рассказывала о своих проблемах. О своих страданиях. Она гладила меня по голове, шептала приятные слова, которые грели сейчас душу.
Я чувствовала её руки. Тёплые. Мягкие. Настоящие.
Они гладили мои волосы, осторожно, будто боялись сделать больно. Я прижалась к ней, вжалась в это тепло, в этот запах — детства, домашнего хлеба, её духов. Настоящих. Её.
— Ты моя девочка, — шептала она.
И я плакала. Не от боли. Не от страха. А потому что вдруг вспомнила, каково это — быть любимой.
Её пальцы скользнули по моему лицу, вытирая слёзы, грязь, кровь.
— Ты выдержишь, — прошептала она.
И я поверила. Потому что её голос был крепче цепей. Теплее солнца. Я закрыла глаза. И на секунду... На одну проклятую секунду... Я не была здесь. Я была дома. В безопасности. Её.
А потом её не стало. Я открыла глаза. Было темно. Было больно. И я снова была здесь. Но что-то осталось. Её слова. Её тепло. Где-то глубоко. Там, где они не могли достать.
Я лежала на холодном полу, прижав окровавленные ладони к животу.
Тени на стенах шевелились, как живые, сливаясь в очертания того, чего уже не было. Мамы. Её голос ещё звенел в ушах — шёпот, обрывки нежности, — но её уже не было. А боль — была.
Она пожирала всё: кожу, мышцы, кости. Каждый вдох обжигал рёбра, будто внутри застряли раскалённые иглы. Я пыталась двигаться — тело не слушалось. Оно больше не принадлежало мне. Оно было их — тех, кто ломал, рвал, наполнял грязью.
«Ты выдержишь.»
Я сжала зубы. Нет. Я не хотела выдерживать. Я хотела сдохнуть. Забыться. Перестать чувствовать. Просто блять сдохнуть. И не жить больше. Всё, я устала. Я была изнасилована двумя. Меня пытали. Меня не кормят. Что блять пытаются сделать со мной? Сломать? Я похлопаю им. У них получается. И очень хорошо получается.
Я чувствовала себя как дерьмо. Не просто грязная, не просто разбитая – а именно как дерьмо, которое кто-то размазал сапогом по асфальту. Вонючее, липкое, никому не нужное. Даже солнце бы отвернулось от такой мерзости. Моя кожа, пропитанная потом, кровью и чужими выделениями, казалась мне чужой, как гнилая оболочка. Каждый вдох – это запах моей немощи, моей сломленности, моего унижения. Я была хуже, чем ничего. Я была тем, от чего морщатся, тем, что стараются не замечать, тем, что хочется смыть и забыть. И самое пиздецовое? Я уже не могла даже плакать. Потому что дерьмо не плачет. Оно просто воняет и ждёт, когда его сотрут в ничто.