Как я стала муравьём

В детстве мне нравилось ходить в школу. Но не потому, что я любила учиться. В отношении учебы я мало чем отличалась от одноклассников: отличницей не была, но и двоек домой не носила. Училась я, можно сказать, на уверенную четверку. А вот для моей подружки подобный результат равнялся смертному приговору. Ее матери очень хотелось, чтобы дочь окончила школу с золотой медалью и поступила в академию. А в красном дипломе нет места для четверок. Поэтому бедняжка часто плакала, когда мы возвращались после уроков и просила провести ее до ворот дома, за которыми стояла разочарованная мать с ремнем наизготове. Я же не хотела идти домой по другой причине.

Матери у меня было. Когда мне было семь она свела счеты с жизнью при помощи глухой скользящей петли. И лучшего места, чем собственная квартира, разумеется, не нашла. С тех пор ответственность за мое воспитание легла на плечи отца. И не просто легла, а свалилась непосильным грузом. Почему непосильным, спросите вы? Потому что ничего тяжелее стакана водки он в своей жизни не поднимал.

И каждый день по дороге из школы мы с подружкой играли в игру: когда до наших домов оставалось не более десяти метров, мы должны были преодолеть их по узкому поребрику, прилегающему к выщербленному тротуару, не заступая при этом за край. Нам очень хотелось верить, что за такое тяжелое испытание обязательно будет награда, поэтому перед тем как встать на линию, нужно было загадать желание. Не знаю, что загадывала подружка, но я, балансируя на грани бездонной пропасти, мечтала только об одном: чтобы за дверью квартиры меня хоть раз встретил трезвый отец. Но мечты, как вы знаете, имеют свойство не сбываться.

В такие дни я могла часами бродить по незнакомым переулкам с ранцем наперевес и вдохновенно любоваться миром здоровых людей, которые делали все для того, чтобы их дети были счастливы. Но чем больше я сужала круги вокруг дома, тем сильнее меня сковывал страх перед встречей с омерзительным грубым чудовищем, в которое превращался отец после первой выпитой рюмки.

Будучи в таком состоянии, он мог целый вечер втыкать в меня иглы, наполненные ядовитой желчью. Он был свято убежден в том, что вина за поступок матери полностью лежала на мне. Ведь именно после моего рождения ее психика начала необратимо сдавать. Все начиналось с легкой хандры по утрам, которой она старалась не придавать значения. Первая паническая атака подстерегла ее в собственном подъезде. Отец рассказывал, что в тот день он обнаружил ее под лестничным маршем, словно собаку, испуганную раскатом грома. После того жуткого случая психиатры прописали нам кучу антидепрессантов и нейролептиков, но ей от них, казалось, становилось только хуже. Конечно, в том, что случилось была и моя вина: если бы мне сразу пришло в голову заглядывать ей в рот после каждого приема лекарств, трагедии могло бы не случиться. То, что она годами складировала таблетки в стойке панцирной кровати я узнала лишь после смерти отца, когда решила вынести из квартиры все, что напоминало мне о некогда дружной счастливой семье. Но и при жизни отец вряд-ли бы изменил ко мне отношение после этой неожиданной находки. Ведь я была виновата перед ним по факту рождения. И еще моя вина заключалась в том, что я не родилась мальчиком, ведь он всегда этого хотел. Как видите, причин для изощренных психологических пыток у него было предостаточно, а в средствах он не скупился. Нескольких рюмок было вполне достаточно, чтобы пробудить в нем искусного безжалостного экзекутора.

После ужина я не могла уйти в свою комнату до тех пор, пока он, прикончив очередную бутылку, не свалится на стол. Когда этот долгожданный момент наступал, нужно было посидеть еще несколько минут, дождаться звучного булькающего храпа и только тогда бесшумно покидать кухню, по возможности не дыша. И не дай Бог выключить телевизор или задеть угол стола! В этих редких случаях он всегда просыпался и пытка продолжалась.

Поэтому в школе меня обзывали тучкой. Не из-за того, что у меня был лишний вес, а оттого, что одноклассники редко видели, как я улыбаюсь. Мне было трудно подолгу смотреть в глаза собеседнику, особенно, если им был симпатичный мальчик. У меня была дурацкая привычка грызть ногти. Привычка настолько сильная, что в один день я просто перестала гнаться за изящным маникюром одноклассниц, смирившись со своими «обрубками». В старших классах к моему эмоциональному состоянию начали примешиваться тревожные нотки. Когда я рассматривала свое тело в зеркале, мне, например, мерещилось, что оно становится уродливее с каждой минутой. Так повторялось изо дня в день и в какой-то момент я просто перестала себе нравиться. Более того, мне удалось убедить в этом и окружающих, не сказав им ни слова. Любой случайный взгляд, неосторожный жест или внезапная улыбка со стороны расценивались мною как насмешка. Особенно обидно становилось, когда учитель русской литературы вызывала к доске: одного ехидного смешка из класса было достаточно, чтобы мгновенно забыть стихотворение, кропотливо заученное под пьяные диалоги отца с телевизором. Поэтому с поэзией у меня не сложилось, а вот прозу я любила всегда.

Да, пил он всегда. И даже в дошкольном возрасте я была вынуждена засыпать под душераздирающую ругань из-за стены, которая повторялась чуть ли не ежедневно. В такие моменты чья-то невидима холодная рука хватала меня за сердце и, нервно подергивая, пыталась вырвать его из груди. Тогда я плотно сжимала веки и молилась только об одном: скорее бы наступило утро. А вместе с ним и тот день, когда я, наконец, буду засыпать и просыпаться вдали от этого бесконечного незаслуженного кошмара. Но кому бы я не адресовала эти молитвы они, наконец-то, были услышаны.

* * *

Я проснулась среди ночи и какое-то время лежала неподвижно. Яркий лунный свет нарисовал на стене точную копию тополя, растущего под окном. Темные переплетения ветвей застыли на блеклых обоях и чем дольше я в них всматривалась, тем больше они напоминали длинные костлявые руки, готовые схватить меня в любую секунду. Подобрав под себя ноги, я плотно закуталась в одеяло, чтобы защититься от призраков далекого детства.

События вчерашнего дня вонзились в память смертоносной горящей стрелой и меня бросило в жар. Сердце забилось так быстро, что виски, казалось, готовы были разорваться в любой момент. Мне очень хотелось верить, что в темной прихожей все осталось по-старому. Я была готова пролежать так целую вечность, лишь бы не видеть те ужасные массивные цепи. Внезапная паранойя охватила разум: а что если они были там всегда, а я просто упрямо не хотела их видеть?

Собрав ничтожные остатки смелости, я отбросила покрывало и сделала несколько шагов по холодному линолеуму - на большее не хватило духу. Пальцы нащупали кнопку выключателя, но для того, чтобы зажечь свет мне понадобилось еще несколько минут. Я стояла в узком дверном проеме и ощущала себя уже не столько муравьем, сколько улиткой, которая тщетно пыталась укрыться в раздавленной раковине.

Скрип стекла за спиной заставил меня изменить своим планам. Сначала я подумала, что это ветвь тополя задела окно, но на улице стояла мертвенная тишь. Рассмотрев по центру окна рисунок наподобие улитки, я подошла ближе и попыталась стереть его, но тщетно. Идеально ровная концентрическая спираль, выведенная с обратной стороны, ввела меня в еще большее замешательство. Кому вообще пришло в голову оставлять ее там? А, главное, каким образом таинственный художник мог забраться на узкий подоконник седьмого этажа. Да и зачем? Сама я не могла этого сделать - рамы были намертво скреплены между собой. Новые тревожные мысли вытеснили старые, которые мне так и не удалось расставить по местам. Рухнув на кровать, я принялась отрешенно всматриваться в пустоту.

В какой-то момент мое внимание привлекла маленькая красная лампочка, поблескивающая на корпусе стереосистемы. С тех пор, как отец торжественно внес в дом долгожданную покупку, эта забугорная штуковина начала медленно обрастать пылью на самом почетном месте советского гарнитура. Выглядела она как большой серебристый ящик и была предметом гордости для любой «нормальной» семьи: мало того, что устройство позволяло воспроизводить компакт-диски и аудиокассеты, так еще и обладало функцией караоке, что в дни моей юности считалось непростительной роскошью. Но попеть мне так ни разу и не удалось. Отец, который гордо называл эту чудо-коробку «музыкальным центром», обещал вскоре приобрести микрофон, но чуда так и не случилось. Я ждала целых два месяца и надеялась, что они с матерью хотят преподнести мне его в качестве подарка на день рождения. Но подарком стала очередная пьяная ссора. С того дня я больше не пою.

А лампочка, тем временем, продолжала светиться. Уши внезапно свело от едва уловимого жужжания. Затаив дыхание, я плавно прильнула к динамику. Какое-то время колонка издавала прерывистый треск, но затем я начала различать приглушенные голоса. Всех слов мне не удалось разобрать, но я готова была поклясться, что в этой загадочной беседе несколько раз прозвучало «Анна» - мое имя! Когда диалог практически слился с монотонным электрическим гулом, мне, наконец, пришла идея увеличить громкость. Я резко повернула регулятор и отскочила в сторону, словно ошпаренная. Пронзительный мужской голос рассек звенящую тишину спальной:

«УВБ СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ. АБЗАЦ. НАБЛЮДЕНИЕ. НЕЛЮДИМЫЙ. АБОРТ. НАДУВНАЯ СПАСАТЕЛЬНАЯ ЛОДКА. ТРИ. ЕДИНИЦА. ПЯТЕРКА. АБСУРД. НАВАЖДЕНИЕ. НОРА. АГНЕЦ. ЭТО ДЕВЯТЬ, ДЕВЯТЬ! ЭТО ДЕВЯТЬ, ДЕВЯТЬ, ЭТО ДЕСЯТЬ! СОЛНЦА НЕ СУЩЕСТВУЕТ».

Каждое новое слово произносилось с выражением и старательностью учителя, читающего диктант. Я снова и снова вслушивалась в повторяющееся послание, пытаясь разгадать смысл каждого слова и в какой-то момент даже схватила ручку, чтобы записать, но передача внезапно прервалась, а из динамиков плавно зазвучало «Лебединое озеро».

Медленные лирические темпы снова и снова бросали меня то в жар, то в холод. Я ненавидела это произведение, ненавидела Чайковского, классическую музыку и музыку в целом терпеть не могла. Меня тошнило от вида и запаха современных подростков в «кошачьих ушках», заливающих в себя тонны посредственного шлака, что обильно производили их андрогиноподобные кумиры с напускной таинственностью на холеных лицах. Но если первые забивали свой разум аморальными установками в силу трудного возраста или отсутствия воспитания, то вторые удовлетворяли их растущие аппетиты совершенно осознанно. И если в наше время девочки имели привычку трепетно ждать своих кумиров у подъезда с блокнотом и ручкой, то нынешние готовы тенью проследовать за ними по всем кругам ада, лишь бы на мгновение стать популярной. И во всем этом была виновата низкосортная, тлетворная, паршивая, лицемерная музыка! А ведь когда-то мы порицали певичек-однодневок, выходивших на сцену в нижнем белье. А теперь умиляемся детям в подобных нарядах. Раньше было по́шло, сейчас стало красиво. Я не могла этого принять. Не могла и не хотела! Как и забыть, что сделал со мной мой родной папочка, когда по телевизору показывали тот злосчастный мультфильм... «Клянусь любить Одилию до конца своих дней!», - провозгласил принц и нежно взял руку принцессы, в то время как пьяное животное грубо схватило меня сзади. И опять это лживое лебединое озеро, с его сказками о вечной любви и принцах с золотыми коронами. К черту такую классику! К черту таких классиков! Занавес.

Я подскочила на ноги и хотела была выдернуть шнур из розетки, но он был отключен - вилка пылилась на корпусе. Я больше ничему не удивлялась и, казалось, совершенно утратила страх, когда с легкостью атлета подняла над головой магнитофон и что было сил швырнула его на пол. Папочкина «гордость» разлетелась в дребезги, вызволив из заточения одинокий компакт-диск, который выскочил из проигрывателя, описал круг по комнате и лег прямо у ног. На обороте черным маркером была выведена красивая размашистая подпись: «Стена - 79». Лампочка на раскуроченном корпусе по прежнему светилась. И тогда я достала молоток.

В тот момент я собрала в кулак все, что так долго удерживало меня за этими проклятыми стенами: отчаянную ненависть, стоическое непринятие и бесконечное отрицание к миру, в котором все делали вид, что счастливы. А их фальшивые улыбки и показные успехи не вызывали у меня ничего, кроме болезненной зависти. Молоток завис над грудой гудящего пластика и через мгновение начал измельчать ее с неистовым остервенением. В какой-то момент рука устала. И когда уже я хотела опустить орудие возмездия, кто-то трижды постучал по батарее.

- По голове себе постучи, дура! Ты время видела? - раздался глухой голос за потолком.

Подобно призраку, я замерла на бледной полосе лунного света, разделившей комнату на «до» и «после».

- А ну-ка повтори, козел?! - крикнула я в ответ и сжала влажную рукоятку.

Через несколько томительных секунд мне, наконец-то, ответили:

- Жди гостей, сука!

Я залилась истерическим смехом и, отбросив молоток в сторону, рванула встречать гостей.