Дни до
28 ноября.
«Я добрался до маяка. Погода здесь скверная, волны бушующие, а тоска невыносимая. Надеюсь, вы держитесь лучше. Считаю дни. Хочу скорее покинуть дрянное место».
Я не любил писать письма. Они давались мне тяжко: мыслей в голове было много, даже слишком, но выражать их на бумаге казалось глупой затеей. Поэтому, меня не коснулось чувство вины, когда это письмо я отправил обратно вместе с судном на родные земли. Не хотелось мне и думать о них, вспоминать их, чувствовать их на своей коже – город, где раньше я жил, семья, которую имел, все было так далеко от этого клочка земли, что и сама мысль невольно терялась на задворках сознания.
Но и здесь мне быть не хотелось. Богом забытый остров и древний маяк. Сложно было свыкнуться с мыслью, что пробыть на нем мне надо еще несколько недель. Был я инспектором, государственным чиновником и просто представителем прокаженной профессии. И приехал я сюда, в такую даль, чтобы осмотреть маяк и дать характеристику. Раньше мы таким не занимались, были дела и поважнее: осмотр портов и кораблей. Год назад маяк по ту сторону моря загорелся. Нарушены были целые своды законов и инструкций, о которых смотрители и не подозревали. Наступил тогда настоящий хаос. Мне, как самому невезучему человеку, постановили ехать сюда и все проверить. Деваться было некуда. С этого письма, которое я написал сразу по приезде, началось мое злосчастное пребывание здесь.
29 ноября.
— Зачем вообще сюда пожаловал? — голос старого смотрителя разлетался словно щепки. Противный старик с длинной бородой. Пахло от него дурно: сурепным маслом и потом. Выглядел он еще хуже. Морщины оплетали густой сетью его искажённое старостью лицо.
— Я еще раз повторяю, дядь, — мои слова были для него пустым звуком. Повторял я их уже в который раз - сам начал путаться. — Проверить мне нужно все: работу фонаря, ревун, башню саму.
О том, что и его мне нужно проверить, умолчал. Жить мне еще хотелось. Старик выглядел хмуро и устрашающе, грабли в его руках были большими и острыми.
— А я тебе говорю - проваливай! Век таких как ты не видел, век еще не захочу! — он отвернулся и захромал прочь. Хромал он сильно, правая нога почти тащилась по земле.
«Ну век еще вы уж точно не проживете», – захотелось мне ему крикнуть, да не смог. Работа моя была дурная: приходилось быть ковриком и подстилкой для чужих ног. Слушать мне их вечные вопли приходилось.
Каждая минута моей жизни стала напоминать нескончаемое напряжение - рапорты и отчеты, неблагодарные люди. Ничто не давало передышки, ничто не позволяло вздохнуть спокойно, ничто не говорило о том, что настанут времена и получше, хотя я их всей душой ждал, а мысль о них так бережно лелеял. Минуты ожидания складывались в часы, а часы - в дни, полные призрачной надеждой, которая была для меня как удар этих волн об скалы: мимолетной, быстротечной, но все же видимой. Знал я, что эта волна и меня смоет когда-нибудь. Но я сам стал заложником этой тюрьмы. И участь эту выбрал я сам. Потому и виновным я здесь считал только самого себя.
1 декабря.
Снег здесь лежал давно. Покрывал весь остров, который был небольшим и каменистым, но высоким. То и дело встречая пенистый покров волн, скалы здесь были неприступными и острыми. А волны какие были - не описать. Никогда не видел я их лазурного цвета покров, были они темными и глубинными. Подхожу к обрыву, делать все равно нечего было, и смотрю на них. Мысль подкрадывается ко мне. Смешная, как и я сам, простая, как эти пепельные земли. А мысль то вот какая: жизнь моя проходит в глубине этих темных вод, но я не светлая пена, то и дело проскальзывающая сквозь них. Я - мрак. Существо, что затаилось там.
3 декабря.
— Где другие работники, дядь? — спросил я у старика на пятый день пребывания здесь. — В отчетах указано, что должно быть еще три человека. Как минимум.
Посмотрел он на меня своими голубыми глазами. Взгляд его был тяжелым.
— Слиняли все, — он вздохнул. В груди моей словно пчелиный рой гудел, почувствовав оттепель. — Кроме меня на этой горе ты никого не найдешь, и потому, мне не мешай. Убирайся отсюда лучше, мерзкий слюнтяй!
Его то и дело накрывало. Он был злым, беспорядочным и ворчливым. Он был своего рода сумасшедшим. Как такой старик справлялся со всем один? Не укладывалась мысль эта в голове, как ни крути, не мог понять я. Обычно, на маяках жили семьями. Жили и с другими работниками. Никто не жил один. Кроме этого чокнутого.
Записываю на бумаге. Хмурюсь. Мурашки охватывают тело. Окруженный скалами и темным морем, я здесь один со спятившим стариком. Хочется бежать, плыть, кричать. Все мое нутро сжимается. Но я стою. Еще пять дней до прибытия судна. Пять дней до моего отплытья. А я уже медленно и сам схожу с ума.
4 декабря.
Проверил я осветительные лампы, установленные в фокусе пятнадцати полированных параболических чаш. Горючим для них служило сурепное масло, пропитывающее хлопчатобумажный фитиль. Для создания тяги и защиты огня от влияния окружающего воздуха на горелку надевался стеклянный конический колпак, открытый сверху. Масло хранилось в специальных резервуарах ламп. В задачу вахтенного входило своевременно очищать от нагара фитили, следить за яркостью и высотой пламени, чистотой поверхности отражателей и своевременно пополнять резервуары маслом.
Все старик проделывал каждые два часа. Все сам. Я удивлялся. Хоть старик и был не в себе, но работу свою делал как полагается.
Записи я подготовил. Вывод составил. Из самого важного, что я заметил, была слабая яркость фонаря. Да и сам фонарь был в плохом состоянии. Его нужно было заменить.
Свои записи и очерки я хранил в потрепанной сумке. Никому не отдавал. Никого не подпускал. Были они для меня чем-то большим. Сквозь неровные слова о сурепных лампах то и дело проскальзывали смятые бумажки, где я мысли свои хранил. Любил я их часто перелистывать, касаясь пожелтевших страниц, умудряясь находить что-то новое в каждой чернильной букве, в каждом неподходящем словечке и трещинке. Я искал эти слова, потому что мое сердце скулило. Оно иногда было таким одиноким. А искал я их чтобы редко себе напоминать, а иногда забывать, а потом снова вспоминать, из чего же я состою.
Мысли были острыми. Они на мне тонкой нитью трещины прорисовывали, лишь постепенно разбирая на частички. Как расшатанный корабль я был. А после очередного эмоционального шторма, все стремился заполнить эти пробоины новыми чернилами, переписывал слова и думы, все старался оставить след на мятых бумажках. Я ускользал от самого себя, а в глупых записях я словно снова отыскивал свою личность.
Смотрю на отчёт, убирая бумажки подальше. Моя работа на этом была почти сделана. Оставалось лишь написать характеристику о старике. Слов было у меня много. Ругался я на него про себя каждый день. Но стоило мне сесть за стол и взять чернила – думы испарялись. Чертовщина творилась у меня в голове. Мысли все путались. Я ждал прибытия судна больше всего на этом свете, думая, что пару слов черкануть о нем можно и на корабле. Невидимая сила удерживала меня от записей о нем, и я, ею ослепленный и пораженный, с небывалым смирением повиновался.
Вечером того же дня мы легли со стариком спать. Имени я его до сих пор не знал. Казалось, за эти дни и свое забыл. Планировал узнать в архивах, да и не нашел их. Приходилось называть его «дядь».
Спали мы в вахтенной комнате. Других комнат пригодных для жилья не было, а здесь стояло аж четыре кровати. Обстановка была впечатляющей: помимо кроватей здесь был стол, стул, необходимый набор инструментов, карта района на стене и таблицы с указанием времени захода солнца. Башня не отапливалась, а холод был невыносимым. Снаружи все было покрыто толстым слоем инея. Хоть стены комнаты и были обшиты древесиной, мне все же постоянно приходилось кутаться.
— Снежная буря надвигается, — сказал я ему. Светильника не было, потому я и безрезультатно вглядывался в всепоглощающую темноту, которая покрывала все помещение.
— И без тебя знаю, щенок.
Я уже привык к его постоянным оскорблениям. Не мог и вспомнить, когда ко мне он обращался по имени. А знал ли он его вообще?
— С бурей этой, придет и еще кое-что, — загадочно сказал он. — Но ты, ослепленный своими вечными протоколами, заметить это не в силах. Настоящий сопляк.
Странные слова, подумал я. Грубыми были, впивались осколками. Но мне они понравились, как ни странно, в них будто крылся секрет.
Позвал я смотрителя еще раз. Спросил его, крикнул ему. Но он уснул крепким сном. А меня пробил пот, заснуть я долго еще не мог. Ощущение неправильности происходящего захлестнуло меня.
6 декабря.
Мой последний день. Последний. Кручу это слово на языке, пробую его на вкус и питаюсь им. Неужели я отсюда уеду?
Весь день проходил на иголках. Так взволнован был, что нечаянно аж с камня свалился и упал на ногу. Боль эту я потом еще долго игнорировал, все кружась по башне, как моль. Даже запах плесени и сырости не чувствовал. Какая-то надежда мелькала у меня, смешанная с радостью. Отчего же я так стремился убежать? Почему поездка казалась мне такой долгой? Не знал ответов. Не догадывался. Да мне и не нужно было. Все, чего хотелось - уехать, а остальные мысли я отчаянно прогонял. Как потом оказалось, весьма напрасно.
Вечер подкрался незаметно, а вместе с ним и буран. Был я у камней, когда он начался, а как начался – так сразу побежал в башню. Я пробивался сквозь вязкий воздух, звуки вдруг сделались все гулкими, отражаясь эхом от скальных стен. Кожа лоснилась и словно трещала от этого снежного порыва. Как только добежал, то чуть не упал от облегчения. Лишь бы этот буран не помешал судну.
— Чего сидишь как прокаженный?— послышался голос старика. Сидел я на небольшой кухне, все ждал, когда судно наконец причалит.
— Я жду.
«Жду и боюсь», добавляю про себя.
— Жди дальше. Смотри не поседей, — усмехнулся он и сел на деревянный стул.
Мое сердце тяжёлое. Оно камнем висит у меня в груди. Оно давит и кровоточит, оно - грозовые тучи, собирающиеся перед молнией. Мне страшно.
Я все сидел и дремал, с порванного кресла не вставал. Мысли разные меня посещали. Одна страшнее другой. А старик за столом сидел, морские водоросли ел, да запивал самогоном. От одного только запаха меня чуть не стошнило, не говоря уже о виде пойла. Но мысли были всяко ужасней. Потому подошел и тоже сел за стол. Смотритель вновь усмехнулся, без всяких лишних слов протягивая мне граненный стакан.
— Как долго вы здесь? — спросил я. Разум мой был затуманен.
— Всю жизнь, — отвечает он и смотрит куда-то вдаль, сквозь маленькое окошко. — А ты? Помнишь ли ты сколько дней пробыл здесь?
— Не помню, — честно отвечаю я. — Должен был две недели. А сейчас сомневаюсь, были это года иль часы.
Он смеется. Смех его скрипуч, словно ржавые пружины, но такой заразительный. Я тоже смеюсь.
— Что же вы свой фонарь в таком плохом состоянии держите? Глядишь, лампы скоро огонь не удержат, все здесь загорится. Как на том острове Эдистон.
— Здесь век пожаров не было, инспектор. Перепил что ли? – глаза его сузились, словно слова мои были для него вещью такой абсурдной, что и говорить об этом ему и не хотелось.
— А семья у тебя есть, дядь?
— Нет, — он вдруг сделался грустным. Ни следа от бывавшего смеха. – Был сын, молод и красив, да помер.
— На меня что ли похож был?
— Да нет, себя то видел? Старый и морщинистый, ты на меня похож, инспектор, а не на сына моего.
И тут я возмутился. Противный самогон ему глаза затуманил?
— Мне-то тридцати нет, дядь. Глаза откройте.
И он снова засмеялся.
Мы пили и пили. А когда бутылка вдруг пустою сделалась, он вторую принес. А потом мы плакали о сыне смотрителя. Мы оплакивали человека, которого он знал, а я и не узнал. Глаза его были печальными: так много они видели, но так мало выдавали. Мне стало жаль этого сплющенного старика. Стало жаль его судьбу. Я в нем видел очертания того, сейчас, чего в жизни никогда не встречал. Как слезы его иссякли, он вновь выпрямился, голову поднял высоко. Налил мне еще самогона. Знал я, слезы польются снова, потому и выпил эту дрянь залпом.
Проснулся я посреди ночи. Холод стал невыносимым. Запах был и того хуже. Голова была словно свинцом наполненная. Я с трудом встал с пола и осмотрелся. Была середина ночи, вьюга за стенами со стонами завывала. Меня вдруг осеняет мысль. Как же мое судно? Давно уже должно было приехать. В темноте иду все быстрее к двери, но вдруг спотыкаюсь и падаю.
Глаза сквозь эту непроглядные темноту вдруг находят причину падения. Мертвое тело старика.