Влюбленная

Романо снова приехал к сестре. На этот раз его встретила неожиданная картина: Элиза, стоя у кухонного стола, ловко месила тесто вместе с Валентиной. Она улыбалась, что-то тихо напевая себе под нос, а её лицо было таким расслабленным, таким живым, будто все ужасы прошлого никогда не существовали.

Романо замер в дверях, наблюдая. Он не помнил её такой. В детстве Элиза брезговала даже заходить на кухню, считая, что готовка — не для неё. Она всегда была высокомерной принцессой, которая не опускалась до «обыденных» занятий.

Но теперь перед ним стояла совсем другая девушкка. Восемь лет в Ирландии изменили её, сломали или, наоборот, собрали заново — он не знал. Он только видел, как её пальцы, раньше привыкшие держать дорогие украшения, теперь уверенно мяли тесто, как в её глазах отражалось тёплое солнце, пробивающееся сквозь окно.

Романо не спешил выдавать своё присутствие.

Но Валентина его заметила первой. Она вздрогнула, выронила ложку и сдавленно выругалась по-итальянски.

Элиза от неожиданности прыснула от смеха, а затем спокойно повернулась к нему, стряхнув муку с рук.

— Романо, — её голос был лёгким, почти беззаботным, — давно ты здесь стоишь?

Романо сделал несколько неспешных шагов вперёд, приближаясь к сестре. В воздухе витал запах ванили и тёплого теста, но он не обращал на это внимания. Он смотрел только на неё.

— Достаточно давно, чтобы увидеть, как ты смеёшься, — произнёс он, не отводя взгляда.

Элиза приподняла бровь, вытирая руки о полотенце.

— И это тебя так удивляет?

Романо молчал. Он не привык видеть её такой. Спокойной. Свободной. Она была другим человеком, и это его раздражало. Потому что он не знал, кем она стала.

— Просто странно, — наконец ответил он. — После всего, что было...

Элиза усмехнулась и подала Валентине поднос с булочками.

— Люди меняются, брат. Даже те, кого ты знал когда-то лучше всех.

Романо скользнул по ней долгим взглядом.

— Меняются... Или просто притворяются?

Элиза напряглась, но не отвела глаз.

— Ты хочешь в чём-то меня обвинить, Романо? Почему ты не можешь просто принять, что я изменилась?

Он вздохнул, покачав головой.

— Потому что, Элиза, ты не говоришь о том, что с тобой произошло. Ты прячешь это за смехом, но я не слепой. Я вижу, как ты скрываешь боль.

Валентина почувствовала напряжение и, не сказав ни слова, поспешно вышла из кухни. Элиза проводила её взглядом, затем повернулась к брату. В её глазах вспыхнуло возмущение.

— Всё, что произошло, вас не касается! — она резко ткнула пальцем ему в грудь. — Мне было одиннадцать, когда меня забрали, но я не та маленькая девочка, Романо. Смирись с этим. И не смей больше спрашивать о том, о чём бы ты сам не хотел знать!

В этот момент в комнату вошла их мать.

— Что здесь происходит?

Элиза первой взяла себя в руки.

— Ничего, что могло бы тебя беспокоить, мама, — ровным голосом ответила она, снова начиная месить тесто.

Романо сжал челюсть, подавляя злость. Он подошёл к матери, поцеловал её в щёку и, не бросив больше ни слова сестре, увёл её в гостиную.

Романо чувствовал, как глухое раздражение закипает внутри. Элиза всегда была упрямой, но теперь в ней появилось что-то новое — колючее, неприступное. Она не просто сопротивлялась, она отталкивала его, как будто боялась, что он разглядит в ней что-то, что она сама не хотела признавать.

Он провёл ладонью по лицу, пытаясь совладать с нахлынувшими эмоциями.

— Ты слишком давишь на неё, Романо, — тихо сказала мать, когда они устроились в гостиной.

— А если я недостаточно давлю? Ты не видишь, мама? Она не просто изменилась, она спрятала часть себя за этим смехом, за этими улыбками. Я не знаю, что с ней сделали, но я хочу знать.

Вивиан мягко посмотрела на него, её глаза были печальными.

— Может, тебе стоит дать ей время?

Романо мрачно усмехнулся.

— Время... Восемь лет её не было. Восемь, мать его, лет! Сколько ещё ей нужно?

Она вздохнула и положила руку ему на плечо.

— Она вернулась. Это главное. Дай ей самой решить, когда она будет готова говорить.

Он промолчал, откинувшись на спинку кресла. Всё внутри него требовало ответов, но, возможно, мама была права. Возможно, если он перестанет давить, Элиза сама откроется.

Или, напротив, закроется ещё сильнее.

Вернувшись в пентхаус, Романо сразу почувствовал что-то странное. Не привычную тишину, не холодные стены, а звук. Нежная, тоскливая мелодия, будто сотканная из самых сокровенных сожалений.

Он бесшумно пошёл на звук, ступая мягко, чтобы не потревожить этот хрупкий момент. И остановился.

Лукреция сидела за роялем, её спина была прямой, а тонкие длинные пальцы уверенно скользили по клавишам. Её белокурые волосы собраны в небрежный пучок, несколько прядей выбились, мягко обрамляя лицо. В тёплом свете лампы её голубые глаза мерцали, отражая огонь музыки.

Она выглядела такой... расслабленной. Такой естественной. Прекрасной.

И вдруг она запела.

Её голос был чистым, глубоким, пропитанным чем-то, что ударило Романо прямо в грудь. Как будто музыка вытягивала из неё душу, превращая её боль, её скрытые желания в мелодию, от которой по коже шли мурашки.

Он прикрыл глаза, позволив звукам заполнить его, заглушая бушующую бурю эмоций, оставшуюся после встречи с сестрой.

Но потом он прислушался к словам.

И замер.

Слова её песни резали, проникали глубже, чем он ожидал.

Лукреция пела о клетке. О золотых прутьях, что сверкают на солнце, но всё равно остаются тюрьмой. О руках, что касаются, но не дарят тепла. О любви, которая существует лишь в мечтах, а в реальности – холодный расчет и подчинение.

Романо почувствовал, как его нутро сжимается от её слов. Они резали глубже, чем нож. Он не дал себе времени на раздумья – резко вошёл в гостиную, обозначая своё присутствие.

Лукреция тут же его заметила. Она не вздрогнула, не смутилась, не отвела взгляд. Напротив, её голубые глаза сверкнули яростью, испепеляя его.

— Ты давно тут? — голос её был ровным, но полным скрытых эмоций.

Вопрос ударил в больное место. Воспоминание о сегодняшнем разговоре с сестрой снова всколыхнуло злость, но он оставался холодным, как всегда.

— Неважно. Я хочу знать... То, о чём ты пела. Ты действительно так считаешь?

— Значит, ты слышал.

— Отвечай, — рявкнул он.

Лукреция резко поднялась, сжав кулаки.

— Да, Романо! — её голос дрожал, но не от страха, а от гнева. — Ты делаешь мне больно своим холодом! Ты ведёшь себя как собственник, но при этом сам трахаешься со своей Вэл! Ты хочешь, чтобы я была покорной женой, но не даёшь мне даже малейшего прикосновения! Может, мне тоже переспать с кем-то? Например, с Фернандо? Он хотя бы проявляет ко мне больше тепла, чем мой собственный муж!

Последние слова стали последней каплей.

Романо взорвался. В одно движение он схватил её за горло и рывком притянул к себе, врезавшись в её губы грубым, злым поцелуем. Он не думал. Не контролировал себя. Просто утолял свой гнев, свою ревность, своё бессильное желание сломить её.

Лукреция попыталась вырваться, её руки упёрлись в его грудь, но он сжал их.

— Разве не этого ты хотела, Лукреция? — прошипел он, его дыхание обжигало её кожу.

Но она молчала.

Вместо ответа её глаза наполнились слезами. Они потекли по щекам, словно разбитые мечты.

Что-то внутри болезненно сжалось.

Черт, она ведь всего на год старше Элизы.

Романо резко отстранился, тяжело дыша.

— Блядь... — прорычал он, осев рядом с диваном.

Тишина между ними растянулась, вязкая, напряжённая, наполненная несказанными словами.

Лукреция осторожно вдохнула, но всё её тело по-прежнему было напряжено. Она не двигалась, словно любое движение могло снова взорвать Романо.

А он... Он сидел рядом, упершись локтями в колени, сжимая пальцы. Его дыхание было тяжелым, плечи поднимались и опускались в такт глухому гневу, который всё ещё кипел внутри. Но теперь он не знал, на кого злиться больше — на неё или на самого себя.

Лукреция медленно села, не сводя с него взгляда.

— Почему ты так со мной? — её голос был тихим, но в нём звучало столько боли, что Романо невольно стиснул челюсти.

Он не ответил.

— Я твоя жена, но ты ведёшь себя так, словно я твой враг... Я не понимаю, Романо. Чего ты хочешь?

Он хотел закричать, что не знает. Хотел разнести что-то в клочья, лишь бы не видеть в её глазах этот чертов упрёк. Но вместо этого он просто сжал кулаки ещё сильнее.

— Не задавай мне таких вопросов, Лукреция, — хрипло сказал он.

— Но я хочу знать.

Он поднял на неё взгляд.

Лукреция всё ещё смотрела на него с вызовом, даже несмотря на слёзы на щеках.

Романо чувствовал, как внутри что-то ломается.

Он резко поднялся на ноги.

— Ложись спать, — бросил он, уходя из гостиной.

Романо вышел на улицу, не заботясь о том, что ночь была прохладной. Весенний воздух наполнил лёгкие запахом свежей листвы, но не принес облегчения.

Сдерживаться становилось всё труднее. Прошло два месяца с их свадьбы, и всё это время он пытался держать себя в руках. Лукреция была красивой, желанной, но... слишком молодой.

Будь она хоть на пару лет старше, будь она кем-то другим — всё было бы проще. Но каждый раз, когда его пальцы касались её кожи, когда он слышал её голос, внутри вспыхивала борьба.

Если бы не его сестра... Если бы не Элиза, которая была всего на год младше Лукреции, он бы не сдержался. В первую же их ночь он забрал бы её, как положено мужу.

Но чёрт возьми, она была чиста. Не только телом — душой. Её музыка, её голос... в них не было тьмы, к которой он привык.

Она была его.

И поэтому он не мог позволить никому другому услышать её голос. Это было личное.

То, что принадлежало только ему.

Романо достал сигарету и закурил, глядя на ночной город. Нью-Йорк жил своей жизнью: огни рекламных щитов мерцали вдалеке, где-то слышался гул машин, смех прохожих, но всё это казалось таким далёким.

В голове снова звучала её мелодия. Чистая, но наполненная болью. Лукреция была как её музыка — слишком искренняя для этого мира. Слишком живая.

Его пальцы сжались на пачке сигарет.

Она провоцировала его, испытывала границы, проверяла, насколько далеко может зайти. Она думала, что он безразличен, что его холод — это стена. Но если бы она знала, как ему приходилось сдерживаться, чтобы не сломать её полностью...

«Может, мне тоже переспать с другим мужчиной...»

Эти слова до сих пор пульсировали в висках, заставляя кровь закипать.

Нет. Никогда. Ни один ублюдок даже не посмеет прикоснуться к ней. Она принадлежит только ему. Если кто-то осмелится посмотреть на неё так, как не должен... он сотрёт его с лица земли.

Он затушил сигарету о холодный металл перил и развернулся, направляясь обратно в пентхаус.

Тишина.

Лукреция, должно быть, уже ушла в свою спальню. Он прошёл на кухню, открыл бар и вытащил бутылку виски. Потянулся за стаканом — и только тогда заметил.

Что-то было не так.

Полки... Они переставлены.

Раньше всё в этом доме существовало лишь для функциональности. Чистые линии, никаких лишних деталей. Но теперь здесь появились новые бокалы, аккуратно расставленные в ряд. Салфетница. Чайные ложки, которых никогда не было раньше.

Он медленно провёл пальцами по краю стакана, осознавая простую истину.

Лукреция.

Она меняла его пространство.

Его дом, который всегда был просто местом для сна и сделок, теперь наполнялся её присутствием. Тонкими, почти незаметными штрихами.

Он налил себе виски и сделал глоток, чувствуя, как алкоголь обжигает горло.

С самого начала он хотел держать её на расстоянии. Она была Моретти. Она была слишком юна.

Но теперь Лукреция была повсюду. В его доме. В его мыслях.

И что-то внутри подсказывало ему — от неё уже не избавиться.

Что-то давно забытое кольнуло его сердце.

Любовь.

Однажды он уже позволил себе это чувство — в юности, когда ещё верил, что может быть счастлив. Но реальность быстро его разубедила. Он помнил всё до мельчайших деталей: запах её духов, тепло её кожи... и её мёртвые, потухшие глаза. Она умерла у него на руках, и с тех пор он поклялся никогда больше не испытывать ничего подобного.

Но Лукреция...

Она пробуждала в нём что-то опасное. Напоминала о чувствах, которые он давно похоронил. Это будоражило. Это пугало.

Он сжал стакан, ощущая, как напряжение сводит мышцы.

Возможно, он смог бы тогда оплакивать свою первую любовь. Возможно, он бы утопил себя в ненависти и жажде мести.

Но у него не было времени.

Потому что вскоре после этого у них украли Элизу.

Она была в поместье в тот день. День рождения Доменико. А Романо — нет. Он скорбел по той, кого потерял. И как же он ненавидел себя за это.

Отец обвинил Доменико в том, что он не смог защитить сестру в собственном доме. Романо тоже злился. Но не мог ненавидеть брата. Это сломало бы его. Он был ближе к Элизе, чем Романо, и потерял её не меньше.

Но с того дня всё изменилось.

В доме больше не звучал её смех, а родители, некогда смотревшие друг на друга с любовью, стали чужими.

Доменико покинул поместье, оставив Нью-Йорк Романо. Он уехал в Лос-Анджелес, растоптал конкурентов и забрал город в свои руки. Пока Романо оставался Капо в Нью-Йорке, он построил собственную империю на западном побережье.

В мафии так не принято. Капо может быть только один.

Мы с Доменико были равны, несмотря на разницу в возрасте. Нас с детства учили, что уступать — значит признавать слабость. А слабости в нашем мире не прощают. Мы оба росли в тени отца, впитывая жестокость и силу, но ни один из нас не собирался склонить голову перед другим.

Так не должно было быть. Два Капо из одной семьи. Два брата, управляющие разными городами. Но кто осмелится сказать, что мы нарушили правила?

Отец молчал. Он никогда не признавал вслух, что гордится Доменико, но в глубине души был доволен — его младший сын расширил влияние семьи. Однако похвалы не последовало. Только молчаливое одобрение, спрятанное за холодным взглядом.

С того момента Романо понял: эмоции — это слабость. Он закрылся от всего, что могло поколебать его железную выдержку. Холодный. Сосредоточенный. Полностью погруженный в дела. Ведь когда отец уйдёт, именно ему предстоит занять место Дона.

А теперь... Доменико нашёл любовь. Ради неё он был готов пойти на всё — даже сжечь этот мир дотла. Готов был пожертвовать собой, и это пугало Романо до чертиков. Он никогда не видел брата таким. Никогда не видел в его глазах этой одержимости, этой безоговорочной преданности женщине.

Элиза вернулась. Но её молчание было таким же упрямым, как и в первый день. Она ни разу не заговорила о том, что пережила. Никому не позволила заглянуть в ту тьму, которая скрывалась за её улыбкой.

Семья, казалось, снова была в сборе. Но ощущение целостности так и не вернулось.

Лукреция вошла на кухню и, щёлкнув выключателем, резко вскрикнула, заметив его в полумраке. Романо даже не знал, сколько времени уже просидел здесь, задумавшись.

Она немного замешкалась, но всё же подошла ближе, наливая себе воды. На ней была длинная ночная рубашка, лёгкая ткань мягко струилась по её силуэту, а распущенные волосы небрежно спадали на плечи.

— Почему ты ещё не в постели? — его голос прозвучал тише, чем обычно, почти без привычной резкости.

— Не спится, — тихо призналась она, делая глоток воды.

Романо наблюдал за тем, как движутся её губы, как капля воды замерла на её ключице. От неё пахло нежным персиком — аромат её шампуня был тонким, едва уловимым. Её волосы были длинными, мягкими, и он вдруг поймал себя на мысли, что не понимает, как она с ними управляется — как заплетает, укладывает... Но именно эта лёгкая небрежность в её облике придавала ей особенный, почти магнетический шарм.

Лукреция поставила стакан на стол и обернулась.

— А ты почему не спишь? — её голос прозвучал мягко, почти осторожно.

— Думаю, — коротко ответил он.

Она чуть склонила голову, изучая его взглядом, словно пытаясь заглянуть глубже.

— О чём же может думать человек, который привык не чувствовать?

Её слова задели что-то внутри, но Романо лишь сверкнул на неё тёмными глазами.

— Спать, Лукреция, — голос был твёрдым, но без привычной холодной жестокости. — Ты снова задаёшь ненужные вопросы.

— Прости, — тихо сказала она и развернулась, собираясь уйти.

Но едва она сделала шаг, как он вдруг остановил её, мягко коснувшись её запястья. А затем склонился ниже и коснулся губами её виска — почти невесомо, едва ощутимо.

— Спокойной ночи, piccina, (малышка, кроха) — произнёс он хрипло, прежде чем обойти её и первым исчезнуть в коридоре.