Барышня-крестьянка

— Праня! — чей-то зов раздался отдаленным эхом.

Я подняла уставшие глаза от прялки и нахмурилась. Передо мной, как всегда, виднелись лишь лес и поле. Сослав этот таинственный зов на игры моего измотанного разума, я продолжила делать пряжу. 

— Праня! Прань! — у меня не было сил даже повернуть голову, поэтому я лишь мельком оглядела привычный пейзаж, и, не заметив ни одного двигающегося объекта, снова взялась за прялку. В этой ситуации мне не хватало только появившихся из-за усталости галлюцинаций. Успешно проигнорировав голос, я перевела взгляд на костлявые пальцы и продолжила прясть.

— Праня! Пранечка, это я! — живой, полный радости юношеский возглас донёсся до меня тёплой волной в груди. 

Я привстала со скамьи, нацеливая замыленный взгляд, когда увидела бегущего со всех ног ко мне навстречу босого Васю в запачканной льняной рубахе и оборванных портах. Мальчик нёсся, размахивая руками и перескакивая длинную траву, и кричал  ̶м̶о̶ё̶  имя. Я уже сделала пару шагов, желая броситься к нему в ответ, но была остановлена ветхой верёвочкой. Никто уже не утруждался завязывать мне обе ноги плотным узлом, Корова просто делала слабую петельку и оставляла меня на улице, ведь я, как послушный льняной шелкопряд, сама сидела на привязи.

Наконец добежав, Вася нагнулся и поставил ладони на колени, пытаясь отдышаться. Выпрямившись, он озарил меня своей детской улыбкой, показывая большие передние зубы.

— Здравствуй! Пранечка, я так скучал! — мальчик смотрел мне прямо в глаза, улыбался и тяжело дышал.

— Здравствуй. Я тоже рада тебя видеть.

Мы недолго смотрели друг на друга, и Вася из-за этого смутился.

— У тебя глаз пöчти излечился. Я рад. — он отвёл взгляд в сторону, потирая левой рукой заднюю часть шеи.

Вася впервые видел меня в платке, а точнее тряпке, которую я повязала на голову, дабы убрать с лица донельзя запутанные грязные волосы. Наличие этого обрывка ткани позволило мне впервые ощупать личико, от чего я поняла, что припухлости от синяков на на нём ещё остались. Он, должно быть, сейчас ужаснулся.

— Правда? Ты знаешь, я давно не видела своё отражение. Даже не помню, как я выгляжу. — мои слова запутали Васю, он посмотрел на меня с удивлением.

— Атраже́не? Что такое атраже́не?

— Ты никогда не слышал этого слова? — он помотал головой. 

— Отражение - это твой отблеск, например, в воде или зеркале.

— Блеск? Как в речке от солнышка?

 — Да, как от солнышка. — я посмеялась. — А тебя не накажут за то, что ты так далеко ушёл?

— Так дале́че мне и впрямь нельзя, но я не могх тебя не прöведать. Как услышал, что тебя выпустили, то сразу прибёг. И яблöки принёс. О какие! — Вася гордо достал из-за пазухи мелкие зелёные яблочки. Мы вытерли их об ткань одёжки и радостно захрустели. Плоды были ужасно кислые и вязкие, но от того ещё более будоражащими для детей, которые до этого ели только постные каши и репу. 

— Спасибо тебе. — мы оба смотрели в небо, положив головы на бревно стены дома.

 — У меня теперь тоже работа от рассвета и до захода солнца, долго отдыхать не могу. Особенно теперь, когда Кирилл себя главой семьи возомнил. Так ты знал, что меня заперли?

— Знал, что всякöе приключилось. Как с Мирöславой виделся, спрашивал. Она гхöвöрила, что ты жива и здöрова. От неё я ещё полседмицы назад узнал, что тебя на улице пöсадили, да сам прийти не могх. — Вася уже сгрыз яблоко, оставив одну палочку, и принялся за третье из всех четырёх, что он принёс.

— Как твои дела? Я вижу, раны у тебя тоже зажили. — действительно, синяков на лице Васи уже не было, остались только жёлтые пятна на местах, где когда-то были побои.

— Дела складнö идут, в поле сейчас каждый день хöжу, работу выпöлняю совестно... — он начал говорить словно заученную по листочку речь.

— Нет, подожди. Я спрашивала не о посевах, а о тебе. — Вася посмотрел на меня округлёнными глазами.

— Öбö мне?

— Да, как ты себя чувствуешь?

— У меня ничегхо не болит.

— Это хорошо. - я посмотрела ему в глаза. 

— Но это не то, что меня интересует.

— Прань, я не пöнимаю. — ребёнок совсем растерялся. 

— Как себя чувствует твоя душа? Что она... думает?

— Мöя душа? — Вася положил руку на грудь. Он смотрел в пустоту, не моргая. 

— Я и не знаю. Не думал.

— Не переживай. — сказала я после недолгого молчания, нарушенного лишь ветром, шатающим богатые кроны лесных деревьев. — Давай ты пока подумаешь об этом, а в следующий раз, когда ты будешь меня навещать, то расскажешь, как чувствуешь себя. Хорошо?

— В следующий раз? — я кивнула. 

— Да, хöрöшо. — он встал со скамьи. — Да, Праня, хöрöшо. В следующий раз приду и öбязательно скажу. Я пöдумаю. Буду хöрöшо думать. И скажу.

Меня рассмешила его серьёзность. Вася был единственным человеком помимо Мирославы, с которым я могла разговаривать открыто. Несмотря на его юное лицо и общую невинность и ребячество, он выглядел довольно зрелым. Юношеские черты лица были покрыты ссадинами и синяками, детские ручки не выглядели таковыми из-за грубой кожи и больших мозолей, натёртых тяжёлым трудом. Вася самостоятельно закрывал в себе шаловливость и резвость, ведь, очевидно, слишком часто был наказан за это. 

— Буду ждать тебя.

Мы попрощались и мой друг побежал обратно тем же галопом, каким мчался сюда. С этого самого момента наши встречи происходили регулярно. Вася прибегал ко мне на скамеечку никем не замеченным раз в пять-шесть дней, и, только остановившись, всегда говорил: "Я чувствую себя хорошо", затем делился со мной яблочком или парой кислых ягод, мог рассказать что-то про кротов или сорок, и снова убегал. Каждый раз, когда Вася спешил к моему дому, он размахивал руками и кричал моё имя. Посиделки были мимолётными и на деле опасными, но я видела, как сильно это делало этого ребёнка счастливым.

Мы говорили о всякой ерунде: о небе, о траве, о солнце или вообще о чём угодно, пока в один из дней Вася не открылся мне с новой стороны, собственно, как и я для него.

— Так сколько тебе лет? — спросила я у Васи, пока тот жевал яблоко, а я пряла.

—- Мне? Тринадцать.

— Получается, ты всего на год меня младше? — несмотря на то, что он был немного выше, я была уверена, что выгляжу старше Васи, ведь лицо у него было совсем детское.

— Вöобще-то на пять месяцев. Али шест. Может семь.— заметил он.

— Ты знаешь, когда у меня день рождения? А твой когда?

— Так хöрöшо я уж не ведаю. — он потёр заднюю часть шеи левой рукой. — Знаю, что у тебя в апреле-месяце. Мне сказали, что я рöдился в самый разгар сбора урöжая, так и считаю свои гхöда теперь.

— То есть ты не знаешь даже месяца? — он помотал головой.

— Там разница-то небöльшая — август, сентябрь али öктябрь, всё öдно. — мальчик крутил в руках палочку от съеденного яблока.

— Вася, так же нельзя. Ты можешь у кого-то точно узнать? Кто-то из взрослых точно должен знать хотя бы месяц твоего рождения.

Мой друг не отвечал, облокотившись на колени, он смотрел куда-то вдаль.

— Никто не знает, когда я рöдился, потому что никöму в этой деревне дела дö меня нет. Я бы умер, да меня мамин брат, тятя, пöд крылö взял. Если б не он, я бы с гхолöду сдох. Вот так.

— А как так получилось?

— Тятька да все в деревне гхöворили, что мать моя распутницей была. — он тяжело вздохнул, сжимая кулаки. — Сказывали, öна невесть с кем спуталась, да рöдила дитё, а сама пöмерла. Вот так я сразу сирöтой и öстался, благö мне тятя пöзволил у него жить, даже хатку мне öтдельную нашёл, да туда переселил. Я ему многим обязан, а значит работать на него должо́н.

— А как звали твою маму? — Вася опешил. Он ожидал любого вопроса, кроме этого.

— Не знаю.

— А ты спрашивал?

— Нет, да и боязно мне. Всё, что тятя и мужики в деревне про мать сказывали, всё — грязь ужасная. Плöхими словами её постоянно называют, но имени не гхöвöрят. Называют её просто "гульня́".

— И ты им веришь?

— Да, раз уж мать у меня безсöрöмна баба была, то что с меня-то взять?

— Прекрати! — Вася вздрогнул, я впервые при нём подняла голос в гневе. — Ты с ума сошёл? Как ты можешь так говорить? — он смотрел на меня округлёнными глазами. — Сейчас же возьми свои слова обратно. Мама у нас у всех одна, дороже неё нет ни одного человека! Маму нужно любить и оберегать, а если нет её, значит беречь воспоминания о ней. Да, её здесь нет, но она дала тебе жизнь, подарила руки, ноги и здоровое тело. Возможно, она любила того человека, почему же сразу "невесть кто"? Как ты можешь не то что верить, даже слушать слова о том, какая твоя мама была непутевая. И кому ты доверяешь? Человеку, который держит тебя в мороз на улице, заставляет работать от зари до зари и безбожно бьёт? Ты веришь его словам о том, что с твоей мамой было что-то не так, но пресекаешь веру в то, что она искренне любила тебя и хотела сберечь? Ты ведь слышал лишь их сказки, и ничьи больше. 

Вася смотрел на меня, не двигаясь. Я вздохнула и положила свои руки на его.

— Послушай. — начала я. — Твоей единственной дорогой мамы у тебя уже нет. Здесь её нет, а на небесах она есть. Представь себе, что она чувствует, когда слышит, что её сын считает её "гульнёй". Она любила тебе больше всех на свете, я знаю это, просто кто-то вашему счастью помешал, а значит, нужно сохранять веру. Слышишь? — он не отвечал. — Вася, слышишь?

По застывшему лицу мальчика потекла большая слеза, очерчивая путь от стеклянных глаз к подбородку тонким ручейком. Он стал вытирать её рукавом.

— Да, да, слышу. — он всхлипывал. — Я слышу. Ты права. Мама öдна, а я так... — Вася направил глаза в небо. — Прости меня. Молю, прости меня, пожалуйста, маменька, матушка, родненькая.

После этого зарыдать хотелось уже мне. Бедный мальчик всю жизнь слышал лишь упрёки и ложь о своих родителях и собственном происхождении, у него не было никого кроме ублюдков, поливающих грязью его маму. Я не виню его в таких мыслях, я на его месте думала бы так же.

— Ты так праведно гхöвöришь про маму, хотя сама сбежать от ней хотела. — слова Васи меня озадачили. И правда, про Корову я бы так никто не высказалась.

— Когда я это говорила, то думала про Мирославу. — неожиданно для себя поняла я. — Представляешь, если вдруг её ребёнку начнут такие вещи говорить?

— Да...

— Не слушай этих дураков больше, хорошо? — он кивнул. — Тебе уже лучше, Вася? —он усмехнулся, вытирая рукавом слезу. 

— Что такое?

— Не Вася я. — я вопросительно взглянула на него, после чего он облизал обсохшие губы и с улыбкой на лице стал рассказывать. 

— Как-то зимой тятька напился да пöделился сö мнöй, что мама меня Владимирöм хотела назвать. Представляешь? Я как узнал, радöвался очень - имя это грознöе, великöе. Токмö, как он сказал, после её смерти "сына гульни" так никто называть не хотел, и решили все меня Васькой нарицать. Так и пöшло.

Я молчала. В моей груди сдавливало от мысли о том, что всю жизнь его никто не замечал, пренебрегал его телом и даже именем.

— Знаешь, а ты первая, кто меня Васей назвал. До этого кличали только Васька да Васька, а ты даже Васенька как-то раз сказала.

— Имеет ли это значение, если это не твоё имя?

— Что? — мы взглянули друг другу в глаза.

— А, Володя? — лицо мальчика вмиг изменилось. Сначала он застыл, а затем лучезарно улыбнулся, тут же пряча руками лицо. Володя смеялся.

— Ты чего так? — смущенный ребёнок смотрел на меня с блестящими слезами на глазах.

— Тебе не нравится?

— Нет-нет. — он убрал руки от лица. — Мне нравится. — он снова сделал своё привычное движение, положив левую руки на заднюю часть шеи.

— Вот и славно. Спасибо, что рассказал, теперь я буду называть тебя твоим настоящим именем.

— Спасибо. — Володя вмиг стал серьёзным. — А как мне тебя называть?

— О чём ты? — я вопросительно взглянула на него.

— Ты редко отзываешься на своё имя, я подумал, может, тебе оно не нравится.

— Ты знаешь, — вздохнула я, глядя на ясное небо. — Иногда у меня складывается ощущение, будто я и не Прасковья вовсе. Словно я никогда не была здесь, а затем меня вмиг переместили. Будто я не отсюда, понимаешь? — я и не ожидала, что он поймёт то, о чём я говорю, ведь я сама не до конца могла это осознать.

— Да, ты после того, как тебя Марфа Бöгхдановна по гхöлöве ударила, начала и гхöвöрить, и вести себя пö-другхому.

— Может, я и надумываю.

— Нет, не гхöвöри так. — Володя совершенно серьёзно посмотрел мне в глаза. — Как ты сказала? Как будто не отсюда ты?

— Да.

— Так себя чувствует твöя душа? — я улыбнулась. Он запоминал всё, что я когда-либо ему говорила.

— Да, моя душа.

— Значит так и есть. Если тебе не нравится называться Прасковьей, я могху по-другхому. Как хочешь. — мне не нравилось имя Прасковья, но ничего другого мне в голову мне приходило.

— Не знаю, Володь. Давай я подумаю и в следующий раз тебе скажу?

— А может, пöгöди... — он, похоже, перебирал в голове варианты, перечисляя их шёпотом, от чего я слышала лишь обрывки его размышлений. — Чудесница, чуд.е..ница... Чудодейка, чу...де...йка, де..й...а. — затем Володя повернулся ко мне и, смотря прямо в глаза, спросил. — А как тебе Дея?

— Дея? — что-то в этом было. — Немного странно.

— Тебе не нравится?

— Знаешь, нравится. Хорошее имя. Где ты его слышал?

— Нигде, я придумал.

— Ну ладно, тогда с этого момента зови меня Деей. — он одарил меня искренней детской улыбкой.

— Хöрöшо, Дея. — я посмеялась.

— Хорошо, Володя.

Наш разговор затянулся, и поэтому мальчик почти сразу помчался обратно. Когда я смотрела на убегающего вдаль Володю, то думала о своём новом имени. В нём было нечто волшебное. Каким образом такое необычное имя пришло ему в голову? Так и не найдя в мыслях ответа, я вновь принялась за пряжу.

Параллельно с этими встречами улучшалось и моё мастерство прядения. Мои пальцы, обученные чужими кулаками, розгами, угрозами и голодовками, могли за целый день сделать уже четверть веретена пряжи, из-за чего Корова меня однажды почти похвалила, сказав, что "может, я и не дура". Механически отработанные движения, которые я могла выполнять не задумываясь, буквально кормили меня с того момента.

Примерно через пять дней после того, как мне впервые было разрешено прясть на улице, я начала отмечать дни уже на скамеечке, делая прорезь каждый раз, когда садилась на неё утром. И спустя сорок зарубков и нескольких куделей, которые я превратила в веретёна, Корова торжественно разрешила мне помыться. Моему счастью не было предела! Наконец-то я могла почувствовать себя человеком. В благодарность за такую возможность я даже поклонилась Корове, после чего услышала их с Отморозком перешёптывания, где она сказала ему, что наконец-то "приручила строптиву девку кулаком". 

Вместе с Мирославой мы обсуждали дальнейшие наши планы. Она была очень рада пойти вместе со мной в баню, ведь, как она сказала, это "позволяет дивчинам, жёнам и бабам разделять божью благодать". Вместе с моей дражайшей подругой-сестрой мы обсуждали возможность того, что в будущем Корова разрешит мне не только прясть, но и вязать, а значит изготавливать одежду, копить приданое. Мирослава скоро родит, и нас в семье станет ещё больше. Я ощущала себя неестественно, но уже не удивлялась вещам, которые так страшили меня раньше: набожность Мирославы, вечные побои младших братьев Коровой, горстка еды за целые сутки, навечно впечатанные кровавые ссадины на пальцах от беспрерывного прядения — всё это стало таким обыденным. 

Я, наконец, могла назвать себя достаточным человеком. То есть, ребёнком, который в кои-то веки стал делать достаточно. У меня была крыша над головой, еда на столе, все руки и ноги, чего же ещё можно желать? Именно так всё то время мне говорила Корова. Изо дня в день. В какой-то момент мне стало стыдно за свою неблагодарность и желание сбежать, ведь моя семья эти люди сделали для меня многое. Благодаря усердной работе и послушанию меня перестали бить и морить голодом, привязывать верёвкой к нарам во время сна. Я в кои-то веки смогла назвать себя... счастливой?

И вот наконец! На сорок четвёртый зарубок на стене, когда я занималась прядением на моём обыденном месте, во время расцвета алого заката, ко мне подошла Мирослава и сказала, что нам пора. Счастливая доне́льзя, я самостоятельно развязала свою верёвку, и, взяв сноху за руку, отправилась вместе с ней вглубь деревни. Наш домишко таился на отшибе у леса, а баня специально располагалась у реки на совершенно противоположном конце селения во избежание пожаров. Не имея право упустить возможность рассмотреть деревню и её жителей как человек, который днями наблюдает лишь полянку да деревья, я вглядывалась, изучая каждый домик, хлев, человека и даже дорогу. И чем дальше мы продвигались в центр деревни, тем избы становились всё больше, крепче и красивее. У некоторых домов наблюдались деревянные крыши, крылечки с перилами, узорчатые ставни и даже трубы, а значит и печи, которые топились не по-чёрному. Но даже осознание нашей крайней бедности не огорчило меня, ведь я была на пути к долгожданному принятию водных процедур.

— Лапушка, я тебе ешо не сказала, но вместе с нами будут Ольгха и пöдруги её. Их теперь в баню токмо ночью пускают. Тебя ведь не утру́жит?

— Что ты, совсем нет. Я даже рада. — у меня наконец появилась возможность увидеть свою сестру. — Мира, а почему всё это время она ни разу не приходила в избу?

— Ой, лапушка. Не нужно тебе этöгхо знать, хöрöшо?

— Ну хорошо, раз ты так говоришь. А почему, скажи хоть, их так поздно в баню пускают?

— В деревне сказали, что видеть их не хотят, и пöтöму разрешают им только ночью хöдить.

— Как ужасно.

Мирослава не ответила. Я хотела завести разговор о новом имени, но сноха обращалась ко мне не иначе как лапушка, и меня в этом всё устраивало, и потому я решила ей не рассказывать. Спокойным шагом до другого конца деревни мы дошли когда уже стемнело, да и торопиться смысла не было, ведь беременной женщине быстро ходить не следует.

По приходу нас встретил шум сверчков в высокой траве, а также очаровательный вид на тоненький ручеек, который сверху был пересечён мостиком к небольшой баньке. Я вдыхала запах родниковой воды, дыма и деревьев, рассматривая необъятное звёздное небо, которое простиралось над нашими головами от края до края. В округе было темно, и только чьё-то хихиканье нарушало природную тишину.

— Ольгха! — негромко позвала Мирослава.

Из-за избы вышло несколько женских фигур, тех самых, что над чем-то смеялись. У каждой в руке было по горсточке, откуда они брали щепотку, засовывали в рот и выплёвывали на землю. Эти девушки могли позволить себе трескать семечки в то время, как мы репу делим на восемь человек? Мне показалось это странным.

— Там щас один мужик моется, он выйдет и мы пойдём. — сказала самая крупная из трёх.

— Ну ладно. — ответила Мирослава. — Как ты, Оленька? — девушка тут же убрала семечки в карман сарафана и смягчила голос.

— Неплохо, скучала я по тебе. — они обнялись, пока две девки сзади продолжали грызть и плевать на пол.

— Я тоже, рöдная.

— И ты здесь. Слышала, прядёшь ты сейчас ладно. — обратилась Ольга ко мне.

— Пока кроме Мирославы меня никто не хвалил. — она смотрела на меня сверху вниз и будто испытывала отвращение.

— Как странно ты разгхöвариваш. — подметила сестра, как дверь бани распахнулась и оттуда показался бородатый мужчина.

— Что, девоньки, спинку мне не потрёте? — ехидно-мерзким тоном спросил он.

— Обöйдёшься. — хором ответили ему Ольга с подругами.

— А зря, я-то барина ласковее буду. — ему никто не ответил. Что за непристойные предложения незамужним девушкам? Он в своём уме? 

Когда этот хрюк наконец ушёл, кряхтя при каждом шаге, мы дружно зашли в баню. Еле уговорив Мирославу не таскать тяжёлые вёдра, мы вчетвером принесли воды из речки и при свете лучины принялись мыться. 

Снимая с себя уже твёрдую от грязи рубаху, а затем освобождая волосы от затхлого заточения в дырявой тряпке, я ощутила физическое облегчение и более свободное дыхание. Как только мы вошли в баню, Ольга с её подругами не переставали петь народные песни и пританцовывать. Они казались мне весёлыми, как казалось забавной и вся ситуация, пока не разделись моя сестра и Мирослава. 

Моя близкая родная подруга и по совместительству сноха, беременная женщина, занимающаяся тяжёлой работой, выглядела просто ужасно. Костлявые плечи, выпирающие ключицы, рёбра и общее отсутствие здорового цвета кожи делали её похожей на труп, один только живот, обтянутый кожей, выделял в ней женщину. Увидев это, я положила правую руку на сердце, я ощущала, как сильно оно у меня бьётся. Мирослава же, не замечая моего огорчения, искренне улыбалась, подпевала девочкам и с восхищением смотрела на Ольгу, которая в этот момент, поднимая руки вверх, танцевала посреди бани, а её подруги ей хлопали. Учитывая то, что моя сестра была вторым по счёту ребёнком в семье между Отморозком и мной, я предположила, что ей сейчас должно быть шестнадцать лет, но выглядела она сильно старше. При свете лучины Ольга, казалось, выглядела лет на тридцать, смотрясь как женщина среднего возраста рядом с Мирославой. 

Ольга имела истинно женскую фигуру, что означает, что она была полна в животе и руках, но имела тонкие запястья и лодыжки. Она знала свои достоинства и умела ими пользоваться. Исполняя изящный танец под скверное пение своих подруг, она, закрывая глаза, двигала полными руками, проводя ими по пышной груди и бёдрам, перебирала длинные запутанные волосы. Но больше всего меня поразил тот факт, что она действительно наслаждалась собой, и от этого сама становилась ещё более притягательной и чарующей. И ни целлюлит, ни висящая грудь, ни растяжки, не умаляли её очарования, что казалось мне невозможным, ведь в моей голове идеал женской фигуры почему-то выглядел намного менее здоро́во, чем тело налито́й зрелой женщины. 

И всё же одна из них - примерная жена и хозяйка, которая всё время работает, мало ест и ходит в грязной рубахе, а вторая загадочным образом имеет полную фигуру и хорошего качества сарафан. Почему?

Как и ожидалось, мыла у нас не было, поэтому мы использовали вместо очищающего средства травянистые настойки, которые приготовила Мирослава. При свете одной лучины было темновато, и, честно, очень тесно, но что могло испортить банный день? Самым сложным испытанием для меня было мытьё головы. Волосы были слишком длинными и тяжёлыми, из-за чего мы мыли их с Мирославой в четыре руки. Я наблюдала, как при каждом их выжимании вода стекала почти чёрная, от чего мне становилось страшно, ведь всё это время я носила это на себе. Единственным моим сильным переживанием были опасения какой-нибудь живности, которая могла поселиться на голове. Там же, в деревянном тазу, мы постирали вещи, что принесли с собой. У меня это не заняло много времени, поскольку другой одежды кроме моей рубахи у меня не было.

Закончив с водными процедурами, я и Ольга с подругами вышли из бани, вся светящаяся от счастья. Я наслаждалась вечерним ветерком, освежающим мои тяжёлые волосы и мокрую одежду, которую я надела сразу после стирки. Тело дышало и словно заново ожило, сделав меня лёгкой, как пёрышко. Мирославе нужно было ещё немного времени, чтобы постирать несколько вещей, поэтому, несмотря на мои уговоры ей помочь, она попросила меня сесть на ступеньки бани и расчёсывать волосы тем гребешком, что она дала. 

Я понятия не имела, насколько сложным это окажется, пока не поднесла тонкий деревянный гребень с пятью зубчиками к голове и не попыталась хотя бы воткнуть его в копну волос. До этого я и не осознавала, какие тяжёлые и запутанные у меня локоны. Утомив руки и чуть не дойдя до белого каления, я, расчёсывая лишь по небольшим прядкам размером примерно с три моих пальца, наконец распутала волосы. У меня ужасно ныла шея, болела спина, но мне не было до этого дела, ведь я открыла для себя, что мои волосы - светлые. И, наконец, чистые и приятно пахнущие! В ночи, конечно, мало что можно было разглядеть по цветам, но я чётко видела, что локоны до помывки были намного темнее. От радости и лёгкости я начала бегать по полянке вокруг бани, наблюдая за тем, как мои длинные волосы следуют за мной, когда ко мне подошла Ольга с подругами.

— Прань, нас Мирослава пöпрöсила тебя дöмой прöвести, а то поздно уже, а тебе, дитю малöму, спать пора. — обратилась она ко мне.

— А как же она сама?

— Она-то уж дöйдёт, а вот ты не сможешь. Пöйдём. — я посмотрела на неё снизу вверх с недоверием. — Я тебе гховорю, она сама нас попросила, иди за мной.

Ольга пошла впереди, а две её подруги пристроились за мной, подгоняя каждый раз, когда я замедляла шаг. Первые тревожные опасения начали охватывать меня, когда на месте, где, я была уверена, нужно было идти налево, сестра свернула вправо к каким-то деревьям. Когда я спросила у неё об этом, она сказала, что это короткий путь, и мы продолжили идти. По неведомой для меня самой причине я не чувствовала угрозы от Ольги, разве что небольшую неприязнь к ней. В неожиданный для меня момент мы остановились у хлева, который был размером с три наших избушки, был построен из крупных брёвен и даже имел деревянную крышу и большие ворота.

— А не хочешь с нами пöгхадать? — обратилась ко мне Ольга.

— Погадать?

— Да, на суженнöгхо. 

— Нет, мне нельзя. Мне не сдобровать, если слишком поздно приду.

— Не беспöкöйса, я матери скажу, что ты с нами была, öна ничегхö не скажет, да ещё и пöхвалит. Это весело, пöйдём. Ты за всё этö время, дöлжно быть, не разгхöваривала пöчти ни с кем?

— Нет, мне нельзя. — настояла я. — Отведи меня домой.

— Всё будет хöрöшö, Прашка. Я ведь твöя сестра. Пöйдём. 

— Нет. Если не проводишь, сама пойду.

— Пранечка, — она неискренне улыбнулась. — Сестрёнка, ты всегхда такая правильная и хöрöшая, сама ты не устала от этöгхö? 

— Ольга, прошу, пойдём отсюда. 

— Да что ж ты ерепе́нишься! — Ольга топнула ногой, а затем вздохнула. — Мать тебя пöхвалит, если сюда пöйдёшь. Она сама меня öб этом пöпрöсила.

— Правда? 

— Кöнечно. А пöчему, ты думаешь, Мирослава нас öтпустила? 

— Так мне можно? 

— Да. Я же твöя сестра, как я могу тебе врать. Пöйдём, наша правильная девочка, наша умница, заходи. — слова её были приторны, но сказаны в неправильное время. Она ясно знала, как меня заманить. Я доверилась сестре и кивнула. Она тут же толкнула ворота, оставив небольшую щель, через которую мы вчетвером по очереди протиснулись.

Прямо напротив ворот, величественно возлежая на крупной горке из сена, закуривал какую-то траву полноватый мужик, окружённый со всех сторон полуголыми девками, которые ему чуть ли не в рот заглядывали. Он приподнялся на локти и оглядел меня с головы до пят. 

— О, на распутные потехи, öказывается, даже замарашки ходят? — хмыкнул он.

Тут же весь хлев чуть ли не задрожал от мужского хохота, раздающегося, казалось бы, со всех сторон. Я не понимала, что происходит, но тело, ощущая опасность, хотело предупредить меня, отчего у меня задрожали колени. На его никчёмную насмешку девушки рассмеялись неестественно писком, делая комментарии о том, какой он остроумный и забавный. Мужик встал, снял со стены керосиновую лампу и зажёг её. В этот же миг помещение озарилось от пола и до потолка, что не могло сравниться и с полусотней лучин. Новый источник света открыл для меня те лица, что всё это время наблюдали за мной из темноты. По всему периметру хлева находились мужчины. Облокачиваясь о стенку, они стояли, скрестив руки на груди, сидели на земле, лавках и на сене. Оглядываясь по сторонам, я крутилась посреди комнаты, пытаясь хотя бы охватить всех взглядом. От осознания того, что их в этом помещении точно было не меньше пятнадцати, меня мутило. 

Я пожалела о том, что доверилась сестре в ту же секунду, что за мной закрыли дверь.