Барышня-крестьянка

ЧАСТЬ I. ДНЕВНИКЪ.

ГЛАВА I 

***

Мне так жаль, что я тогда не сделала всё, что в моих силах. Сейчас я не могу ни показывать свою боль, ни говорить о ней, поэтому мне остается только писать. Ты всегда была моим лучом света, моей единственной радостью среди всей этой гнили и грязи. Честно, я бы прошла весь этот мерзкий ад ещё раз только ради одного объятия с тобой. Мне так и не хватило смелости тебе всё рассказать, поэтому я сделаю это сейчас. Знай, моя родная, что я молюсь за твой покой каждый день. Не знаю, примешь ли ты меня после того, что я расскажу, но, по крайней мере, разговаривая с тобой, я точно не сойду с ума после всего этого. Каждый день вспоминая твои наставления, я буду сиять ярко, чтобы даже оттуда ты смогла меня видеть.

***

Положив перо, девушка спешно встала со стула и подошла к полуоткрытому окну. Она приложила одну руку ко рту будто в страхе, а второй подпирала локоть, нервно дыша, бегающим взглядом осматривала сад. Сердце девушки глубоко сожалело, что отражалось в стеклянных, уставших глазах, которые не давали бровям покоя, всё время изгибая их печальной линией, от чего на ровном лбу выступала складка. Она шумно вдохнула запах летней свежести, пытаясь побороть желание разрыдаться, затем резко выдохнула, подняла брови, стиснула зубы и села за стол, предназначенный для женского туалета, о чём свидетельствовало большое, украшенное резьбой зеркало и пара выдвигающихся маленьких ящиков, служивших для хранения косметики и украшений. Девушка оглядывала стопку желтоватой бумаги, длинное гусиное перо, стоящее в чернильнице, свой круглый размашистый почерк на том листе, где она только что писала, воск, капающий на деревянный стол с зажженной свечи, как встретилась глазами со своим отражением. Девушка из зеркала, освещённая лишь малым жёлтым огоньком в кромешной тьме, смотрела на неё надменно, будто не признавая её, и выглядела устрашающе, а затем они обе отвели взгляд.

Закатав рукава своей белой ночной сорочки, девушка перевела взгляд на икону, стоящую в верхнем углу комнаты, взяла в руки перо и продолжила писать.

***

Я помню, что всё началось с головной боли и ослепляюще яркой вспышки. Перед моими глазами появился резкий свет, заставляющий зажмуриться, но в то же время оставляющий болезненную пелену даже под закрытыми глазами, поэтому мне пришлось потереть их, чтобы прийти в себя, как я почувствовала нечеловеческую, кричащую, парализующую всё тело боль. Такую сильную, что я даже не чувствовала своих конечностей, хотя ударило только в голову. Затем я услышала голоса, каждое слово которых будто плетьми било меня по вискам. Говорящие о чём-то спорили, но мне не было до этого дела, ведь я не могла дышать. Грудная клетка щемила, терзала меня изнутри точно её взяли раскалёнными щипцами, поэтому мне пришлось маленькими рывками втягивать в себя воздух через нос и делать усилия чтобы просто вздохнуть. Невыносимый недостаток кислорода мучил меня недолго, ведь постепенно паралич тела начал пропадать, я смогла контролировать дыхание, почувствовала, словно с век, пальцев рук и ног спали и оковы, попробовала ими пошевелить. Туловище вдруг словно расцвело, позволив мне ровно дышать и приподнимать конечности, нащупывая что-то твёрдое подо мной, но всё ещё оставляя меня в темноте, ведь из-за продолжающейся головной боли я жмурила глаза. Вслед за осязанием последовало обоняние, которое дало мне понять, что я нахожусь в деревянном доме, где пахло сырой землёй и сеном. Поднабрав сил, я попыталась разжать ладонь, чтобы приподняться, как услышала смутные голоса, которые становились громче. Я различила в них двух женщин, и даже смогла самую малость приоткрыть глаза, как внезапно меня окатили ледяной водой прямо на лицо. Шок позволил мне сделать вдох полной грудью и вытаращить глаза в полную темень и, словно животным инстинктом убегая от опасности, поднял меня на ноги, которые не смогли удержаться от слабости, и я рухнула на пол. С широко раскрытыми глазами, я, точь-в-точь слепая, нащупывала ладонями путь вперёд, стараясь ползти от неожиданной угрозы, и, вдруг наткнувшись на стену, съёжилась, прижав голову к коленям. Слух вновь покинул меня, но головная боль вернулась с бешенной силой. Было такое чувство, будто мой череп раскалывают пополам, поэтому я закрыла глаза и приложила руки ко лбу — они были ужасно холодными, как у трупа. Голоса стали громче, отзываясь эхом у меня в голове, и по мере прекращения мучений становились всё чётче. С усилием приподняв её и положив подбородок на колени, я увидела перед собой небольшую комнату из брёвен, в углах которой лежали кучи сена, а у стены напротив находились две женщины в фартуках: одна держала правую руку на сердце, о чём-то вздыхая, а вторая, подперев локти кистями, нервно стучала ногой по земле, рядом с которой валялось ведро.

— Ну шö ты шарахаешься-ту, а? Брось дурака валять, подь сюды! — вторая, более грозная женщина, с приказным тоном обратилась ко мне. Она сделала шаг вперёд, но я отстранилась к стене. Даже в темноте различалось её разъярённое выражение лица.

— Позволь девчонке-ту успöкöиться, такöва напасть, мож память öтшиблö аль чегхо! Дитя! — остановила её другая, чья речь была очень специфичной, истинно деревенской.

— Матери рöднöй не признае, бестöлöчь! Вот я тöбе сёчас...! , — и она двинулась в мою сторону, попутно засучивая рукава. Я вжалась в стену.

— Ну, ну, пушть, пушть. Девка öна не глупая, сейчас сама выйдёт, а коли нет — так зайдёшь, сама вытащишь. Öчнулась ведь, значить, живёхöнька. Переутöмилась, небось. Öставь.

— Переутöмилась! И пальцу не пöдымет, пöка мать бедная кöрячится, паскуда такая. Ладно, пущай пöсидит, а я за хлыстом схöжу.

«Мать», уходя, с силой захлопнула плотную дверь, на миг запустив в кромешную тьму помещения лучик солнца снаружи. Как только та ушла, вторая женщина обратилась ко мне: «Ты, вот что, öтдöхни пöка, вöдички из гöршка пöпей, пöтöм выходи, а то сёстрица твöя места себе не находит, из-за тöбя-ту, молится всё. Дöвай, рöбёнок, крепчай», и, аккуратно прикрыв дверь, скрылась.

Благодаря привыкшим к темноте глазам я смогла рассмотреть эту добрую женщину. Как оказалось, она уже пожилая, небольшая ростом и худая, из одежды на ней был лишь тёмный фартук, рубаха и платок на голове. Костлявые руки её всё время держались в замке на груди, будто пытаясь удержать клонившуюся к земле спину, а морщинистый лоб тянул вниз веки, словно убаюкивая лицо, на котором держалась грустная полуулыбка. Если бы я могла пойти за этой женщиной, то сделала бы это, ведь чувствовала, что рядом с ней будет безопасно и тепло. Не мешкая, я точно определила родного человека.

Наконец, я осталась одна. Я легла на сено, всё ещё плотно прижимая спину к стене, сложила ладони под голову, и, думая лишь о своей головной боли, заснула. По ощущениям, сон длился минут двадцать, но как хорошо мне стало, когда я поняла, что вижу, слышу и чувствую своё тело, могу всё контролировать, боли не было. Помещение, в котором я находилась, напоминало хлев. Это было маленькое здание с низкой крышей из деревянных брёвен, где на сырой земле лежало сено. Один единственный вход — широкая плотная дверь — пропускал один единственный лучик солнца внутрь, что и помогло мне осмотреть, прямо говоря, эту избушку. Я наткнулась на глиняный горшочек, взяла его в руки, понюхала, ощутила прохладу жидкости, находящейся там, и только сейчас поняла, как же сильно я хочу пить. Я никогда так жадно и поглощающе быстро не пила воду, она в тот момент казалась мне спасением.

Без труда поднявшись, я заметила, что у меня длинные, почти до колен, тёмные волосы. Мне стало страшно даже к ним прикасаться: запутанные узлами, грязные и дурно пахнущие, корни волос жутко чесались. Надета на мне была испачканная в грязи льняная рваная рубаха, рукава которой были длиннее моих рук примерно на две моих ладони и свисали вниз. Осознание того, что на мне нет белья, не смутило меня, ведь главной моей целью был побег.

Как только я открыла дверь, меня ослепило яркое летнее солнце, снаружи, в отличие от помещения, было очень жарко.

По обе стороны широкой пыльной дороги располагались тёмные покосившиеся обветшалые домишки без окон и дымоходных труб, где на нижней части крыш, сделанных из мха и соломы, летал целый рой маленьких ос. Сделав шаг босой ногой из избы, пытаясь не наступить на рубаху, я осмотрелась: по дороге, ведя за собой скот или телегу с сеном, медленно шли старики, смеялись и бегали дети, женщины в платках несли в руках посуду, птицу или ткань. Слева вдалеке виднелся лес, а справа — белокаменное здание, поэтому я направилась туда. Жизнь здесь кипела, все люди были заняты делом, отчего я вздохнула спокойно, ведь им не было до меня дела. Моё тело быстрым шагом удалялось от несчастного шалаша, но глаза пристально следили за всем вокруг, пока не заметили кое-что пугающее. Что-то в этих людях было не так, я внимательно осматривала каждого вяло проходящего мимо, заглядывая в пустые глаза, пока меня не осенило: взрослые мужчины и женщины, старики и дети — все были очень загорелые, почти смуглые, но кожа их не блестела, и здоровой не выглядела, на всех телах виднелись ссадины, волдыри, шрамы, а на уставших, скучающих потных лицах выделялись лишь светлые морщины и безжизненные рыбьи глаза. Все люди были худые, в особенности пожилые и молодые, под белыми грязными рубахами которых виднелись рёбра и костлявые руки. Среди всех, кто был в поле моего зрения, не было ни единого умиротворенного человека: люд передвигался, поднимал сено, вёз повозки через силу, делая каждый шаг с гримасой боли на лице. От этого зрелища у меня пробежали мурашки по спине, и я ускорила шаг, но лучше бы сразу побежала со всех ног оттуда, и никогда не оглядывалась.

Чья-то грубая крупная ладонь схватила меня сзади за волосы, и грубым рывком потащила назад. Резкая боль заставила меня схватиться за локоны и упираясь ногами, развернуться, чтобы узнать, кто это.

— Мало тебе былö, да? Неблагхöдарная девка! Поучу я тебя уму-разуму! — намотав мои волосы на кулак, шипела женщина, вылившая на меня тогда ведро воды.

— Отстань! Сумасшедшая! Убери руки, отпусти! — рычала я, вырываясь со всех сил, пиная её ногами, и била по рукам, но было такое чувство, что мои волосы застряли намертво. У женщины была железная хватка.

— Мать не признаэшь?! — процедила она сквозь зубы. — Бестöлöчь неблагхöдарная! — и прямо посреди двора начала бить меня кулаком по спине, намотав волосы на кулак по самые корни. Я кричала, извивалась, рыдала и проклинала её, звала на помощь, но ни один из всех находившихся вокруг людей не подошёл. Кто-то проходил мимо, кто-то смотрел, но никто ничего не делал. Боль в спине вынудила меня выгнуться, но эта бешенная не унималась.

— Отпусти! Сука, отпусти меня, мне больно! Кто ты такая? Помогите! Да что я тебе сделала? — я уже не могла ничего сделать, и просто пыталась достучаться до «матери». Я не понимала, за что мне это, кто я и где нахожусь. Чувствуя взгляды этих безжизненных зомби вокруг, я сломалась, и кроме рыданий уже ничего не вырывалось.

Думаю, это чудовище почувствовало, что я уже не сопротивляюсь, поэтому оно до боли сжало мои волосы, впиваясь ногтями прямо в череп, и поволокло за собой, как псину на поводке. Женщина тащила меня по земле как мешок, головой вниз. И ни мои крики, ни вопли, ни рыдания не остановили её, и даже никого по пути. Люди останавливались, чтобы поглазеть, но потом шли дальше. Сил у меня не хватало, поэтому я просто держала руки на голове, прямо в том месте, где она держала мои волосы, чтобы хоть на малую часть облегчить боль.

«Мать» протащила меня через всю деревню, пока, наконец, она не довела меня до самого дальнего дома, стоящего на отшибе от всех остальных. Одной рукой открыв низкую дверь, она, нагнувшись, зашла в избу, где было темно, хоть глаз выколи, и рывком бросила меня на пол, я сразу же приложила ладони к макушке, ведь кожа от её ногтей там просто горела. В этом крошечном домике далеко уйти от неё всё равно бы не получилось. Нащупав спиной скамейку и оперевшись на неё, я встала, и, шатаясь. Понимание того, что мне как можно скорее нужно бежать отсюда, а также отчаянность ситуации обогащали мою кровь адреналином, и поэтому я всё еще могла бороться, и если нужно было бы, побежала со всех сил.

— Выпусти меня отсюда! — чуть ли не рыча на неё, я приготовилась броситься вперёд. — Что вам от меня надо?!

— С матерью как надо разгхöваривать, бестöлöчь?! — она рявкнула, наматывая какую-то грязную тряпку на кулак.

— Я тебе, мразь, ещё раз повторяю, выпусти меня отсюда. Я не твоя дочь, умалишенная. Дай. Мне. Выйти. — срывая голос, я кричала ей в лицо. Как бы адреналин не старался держать мою стойкость, страх и усталость давили сильнее, и рассудок медленно рассеивался. Я не знала что это за дом, что это за местность, кто все эти люди, кто эта умалишенная, что она от меня хочет, как я тут оказалась, где я вообще нахожусь, как я отсюда выберусь, и... Горький, колючий комок подступал к горлу всё ближе, как я продолжала об этом думать. Я не помнила, кто я. Имя? Родители? Мой дом? Семья? Жизнь? И чем больше я об этом думала, тем больше сходила с ума — идея того, что я на самом деле принадлежу этому дому и являюсь дочерью этой Коровы всё сильнее укреплялась в моей голове. Если у неё бычья хватка, то она, очевидно, корова. Если не это, то что тогда? Разве ты хоть что-то помнишь? Но часть разумного сознания била тревогу: здесь мы не останемся и остаться не можем, надо бежать.

— Ах ты тварь, — процедив этот яд сквозь зубы, Корова сделала шаг вперёд и замахнулась. Я надеялась оттолкнуть её и протиснуться в дверь, а затем просто бежать вперёд, не оглядываясь. Но руки этого никчёмного кентавра, казалось, были настолько сильны, что могли сломать не то что бревно, ребёнка пополам. Корова, занося руку над головой, начала хлестать меня тряпкой по лицу, выкрикивая с пеной у рта что-то ужасно яростное, страшное, полное ненависти ко мне. Я бы никогда не подумала, что от какого-то жалкого куса ткани может быть так больно. Я закрыла лицо руками и прижала локти к коленям, подставляя под удары спину. От её кулаков там ужасно болело, но, всё-таки, так я могла хоть как-то защититься. Поднимаясь вверх, и разгоняясь с невероятной силой вниз, тряпка издавала свист, каждый из которых означал, что за ним следует удар, как хлыст, до боли режущий, что я не могла даже подняться. Всё, что мне оставалось — рыдать и кричать в ладони. Я звала на помощь, но кто же откликнется?

— Маменька! — к Корове подбежала худая девушка в платке. Заливаясь слезами, она опустилась на колени, прижимаясь лбом к тыльной стороне ладони изверга, и дрожащим голосом умоляла её остановиться.

— Для тебя я Марфа Бöгхданöвна. — Корова опустила руки, расправила плечи, — пущай знает своё место.

— Да, Марфа Бöгхданöвна. — склонив голову и поджав плечи, ответила девушка.

Не слыша ничего вокруг я была на грани истерики. Но не того искусственного, детского и плаксивого идиотизма, который обычно приписывают женщинам, а истинной, опустошающей душу, умертвляющей всё живое внутри, безудержной ярости. Я отчетливо ощущала чёрную дыру в груди, высасывающую из меня жизнь, поэтому сил не хватало не то что на крик, на любой звук, и я плакала, словно немая — одними вдохами. Как человек способен такое вынести? Но в один момент удары прекратились. От страха мои плечи приросли к шее, и окаменели так сильно, что мне было больно их разжимать. Выглядывать и поднимать голову было ужасно страшно, я готовилась к очередной дозе мягких кнутов, как услышала свет.

— Лапушка, пöйдём. — обратился ко мне ласковый женский голос, всхлипывавшей девушки, уже более мягко использовавший «о» в словах, не так явно, нежно — Вставай, рöдная, вставай, моя хöрöшая, иди кö мне.

Осторожно подойдя ко мне, девушка опустилась на колени, и медленно начала гладить меня по волосам холодной рукой. Приложив усилия, я смогла, через боль, повернуть голову, но разогнуть спину не могла — это уже было не в моей власти. Почувствовав это, она медленно перенесла руку на лопатки, но двигать ей не стала. Прохлада в больном месте дала мне силы на еле слышные всхлипывания, только и всего.

— Пöдними её, пöка öтец не пришёл. — бросила Корова, и, наконец, отойдя от двери, начала делать что-то у печи.

— Да, Марфа Бöгданöвна. — вздохнула она.

Девушка начала растирать ладони у губ, одновременно что-то приговаривая шёпотом, а затем приложила их к моему позвоночнику. Тепло её рук мурашками пронеслось по моей коже, и, проходя по костяному хребту, дошло до плеч и шеи, постепенно растапливая лёд и отдаляя их друг от друга, волной согревая верхнюю часть тела. Доносившиеся до меня обрывки шёпота, которые становились всё быстрее и быстрее, дали мне понять, что это молитва.

Как это вообразить? Возможно ли это объяснить? Было ли это на самом деле? Мой рассудок был готов покинуть тело, однако теперь я ровно дышу, постепенно выпрямляя спину, забыв о высыхающих слезах, уже не ощущаю дыры в груди, где я, наоборот, вмиг почувствовала согревающий свет солнечного сплетения.

— Лапушка? — девушка аккуратно приподняла меня. Теперь я находилась в сидячем положении, — Ах, лапушка. — она прижала меня к себе, плача, целовала волосы.

Всё, что моё тело позволяло мне сделать — это тихо всхлипывать, положив голову на плечо девушке. Словно окаченная ледяной водой, я сжималась в комок, не отрывая руки в замке от груди, и плакала. Однако несмотря на моё скованное туловище, разум жил. Её «Лапушка» будто порвала что-то внутри меня. Девушка разрезала нечто глубокое и жизненно важное, тем самым причинив мне боль, но она его спасла. Обнимая и гладя мои волосы холодными руками, проводя ими по спине, передавая тепло, она сохранила во мне это нечто. Как мама.

— Скока ж можнö?! — съязвила уже давно забытая мной никчёмная женщина, ударив тряпкой по печи. — Сели! — процедила она сквозь зубы, косясь на нас, а затем начала доставать плоские глиняные тарелки.

— Вставай, рöдная. Давай руку. — девушка протянула ко мне ладони. Вместе мы встали, но ноги меня не слушались. Скованная окаменевшими лопатками, сросшимися с шеей, а также руками, которые сковались в замок и не отрывались от груди, на полусогнутых коленях, я доковыляла до скамьи, куда меня усадили. Я чувствовала, какой горб сейчас у меня на спине, но ничего не могла сделать, зато наконец получила возможность рассмотреть не только эту жалкую избу, но и мою спасительницу, ведь она быстро зажгла лучину, стоявшую рядом со столом.

Обстановка ничтожного жилища ожидаемо сильно напоминала хозяйку: изнутри верхняя половина всех стен, а также печь и потолок, были чёрные, что позволило мне впервые обратить внимание на запах, который трудно было не заметить. Пахло сажей, гарью, пóтом и грязным телом, из-за чего приходилось делать короткие вдохи, лишь бы не чувствовать это. Запах горелого был более менее сносен, но смрад от нечистой кожи был невыносим. Заполнять всё помещение одним лишь собой — эгоизм, впрочем, у человека, виновного в этом, были и другие грехи. У меня впервые появилась возможность рассмотреть Корову полностью, но поворачивать голову я не осмелилась, разглядывая нелюдя из-под ресниц. Короткие грязные волосы с седыми висками были заплетены в косу и спрятаны под платком, таким же пыльным и серым, как и вся её одежда: сарафан и фартук, только и всего. Закатанные рукава оголяли крупные распухшие руки с толстыми пальцами, но не могли спрятать широких мощных плеч. Вся ткань на её грузной горбатой спине была мокрая, а низ рубахи, как и её босые худые ноги — почти чёрный, видно, она вообще не утруждается стирать свою одежду. И так непропорциональное тело с увесистым тяжёлым верхом и тонюсенькими ножками выглядело ещё абсурднее, когда было видно её лицо. Я понятия не имею, да и знать не хочу, кто её в жизни так обидел, что мощная нижняя челюсть всегда старалась выдвинуться вперёд, выставляя напоказ неровные зубы и её безудержную злобу. Несчастная всегда носила гримасу раздражения, зависти, отвращения и ярости на лице, а это, должно быть, очень тяжело. Я бы её пожалела, да некогда, раны кровоточили и сильно щипали.

С Коровы я переключилась быстро: меня не особо волновало как она выглядела и что делала, и начала осматривать саму избу. Разумеется, комната тут была одна. Слева от двери, почти впритык, находилась печь, но по какой-то причине она казалась мне "не такой": печка была маленькая, чуть ниже Коровы, и, как и хозяйка, вся грязная, в чёрных разводах. В углу справа от входной двери валялась куча всякого хламья: разные инструменты, побитые горшки, недоплетенные корзины, потрёпанные сапоги с тонкой подошвой, куски ткани, высохшие цветы, травяные веники и другая кухонная и огородная утварь. Несчастная скамеечка, на которой все это валялось, должно быть, чуть не проваливалась от всей этой тяжести. Собственно, про хозяйку можно то же самое сказать. По всему периметру избы располагались нары, Широкие скамьи в избена стене над которыми тянулись грядки — широкие полки, на которых стояла битая посуда, уже чуть аккуратнее. К нарам в дальнем правом углу был приставлен тёмный исцарапанный стол, абсолютно пустой, и совершенно неприветливый, негостеприимный. Помимо меня за столом сидело два человека. Я была посажена у правой стены, напротив меня, придвинув маленькую скамеечку, сидела девушка, а рядом с ней, словно оледеневший, сжался маленький мальчик. Тот был совсем кроха, лет четырёх. Такой же, как и все, смугленький, волосами светленький. Занятая своими мыслями, я не заметила его, но и ему, однако, тоже было не до меня. Мальчик, сжимая кулачки, всем телом тянулся к девушке, но взгляд у него был застывший, как, собственно, и слёзы на его впалых щеках. Бедный ребёнок слышал и видел все избиения и крики, и сидел, не шелохнувшись.

Корова подозвала к себе девушку, мотнув головой, чтобы разложить кашу из горшка по тарелкам, и та тут же вскочила. И только тогда я заметила. Как же так? Она беременна. Пока женщины возились около печи, я с ужасом глядела на девушку: бедняжка выглядела очень плохо. О её положении можно было узнать только по округлому животу, который так сильно выделялся на фоне всего остального её костлявого тела. Я сразу забеспокоилась: неужели девушку здесь не кормят? Для какого человека будет нормальным видеть беременную женщину с нездорово бледной, почти жёлтой, кожей, впавшими глазами и выпирающими скулами, ключицами, обтянутыми кожей руками, и при этом абсолютно бездействовать? Костлявые ноги в драных лаптях и так еле держали и без того лёгкое тело, но она всё равно находила в себе силы, чтобы среди всей этой жестокости оставаться человеком. По реакции людей на то, как Корова избивала меня, сразу ясно, что такое здесь является обыденным, значит она на постоянной основе ведёт себя как сорвавшаяся с цепи псина. Как же эта девушка держится?

Глаза почему-то закололо, и я отвернулась от печи, решила смотреть в другую сторону. В противоположном от меня углу находились полати , деревянные настилы, служащие спальным местом.  Одни находились под самым потолком, а вторые очень низко, на уровне нар. Верхние полати держались за счёт пола́вочников, разбегающихся по всему периметру нижней границы крыши. В основном они были заставлены посудой, сушеным чесноком и травяными вениками, но где-то служили держателем: возле избы на них был подвешен небольшой глиняный горшочек с носиком, под которым стояло грязное деревянное ведро, должно быть, умывальник, а возле полатей висела люлька — большая плетённая корзина, подвешенная за верёвки. Как видно, она была пуста. Лучина, стоящая рядом с ней, догорела, и в и так тёмной избе воцарился полный мрак, пока девушка не зажгла новую, разумеется, не без шипения и тороплений Коровы.

За дверью послышался топот и мужские голоса, от чего у меня пошли мурашки по спине. Я подвинулась в самый угол, прижавшись спиной к стене. Мальчик, почему-то, даже расслабился.

Со скрежетом отворившись, дверь впустила в избу коренастого пожилого сгорбленного мужчину с озлобленным, хмурым морщинистым лицом. И будто компенсируя отсутствие хорошего освещения, ослепил комнату своей белоснежной длинной бородой, густыми волосами и бровями , которые сильно выделялись на фоне смуглого лица и грязной одежды. Невысокий старичок, опираясь на кривую толстую палку, оглядел комнату, попутно чавкая челюстью. Взгляд старика, который лишь мельком обратил на меня внимание, вызвал у меня каскад мурашек по спине. Его глаза были светлыми настолько, что на загорелом лице выглядели как пробоины в черепе. Они были странновато зелёно-голубого цвета. Если бы не белые, как облака, волосы и борода, то он был бы похож на чёрта, смотрящего дикими глазами прямо в душу человека.

Корова тут же вскочила и сделала страдальческое выражение лица. Догадаться было нетрудно: вошёл отец.

— Кöстюша, а мы тут рöскладываем уже. Садис, пöчти гхöтовö.

— Всё дóлжнö гхöряче на стöле моэ́м стöять как я в дöм вхöжу. — грубым басом бросил ей в лицо мужчина, стоя в дверях. Моё сердце, уже уставшее вздрагивать каждый раз от неизвестного, пропустило несколько ударов. — Эх ты, тетёха! — добавил он осуждающе.

— Ну что ж ты, Кöстюша. Всё гхöтовö, öсталöсь токмо пöлóжить. — задабривала его Корова.

— Не тöрöпис, мать, мы выждем. — сказал вошедший в избу после старика молодой парень лет двадцати пяти, которому пришлось сильно нагнуться, чтобы пройти в дверном проёме. Явное родство можно было увидеть невооруженным глазом: квадратное крупное лицо с маленькими глазами мать сыну передала, но широкими плечами обделила — всё-таки, ей роль мужика шла намного больше. Молодой человек, на самом деле, сначала, несмотря на его рост, показался мне безобидным: маленькая короткостриженная голова с запавшей, как у отца, челюстью и узкие плечи сильно контрастировала с животом, выпирающим из-под рубахи, поэтому его тело можно было назвать конусообразным, ведь ближе к верху оно сужалось.

— Спасибö, Кирюшенька, всегда зö мать заступишса! — она улыбнулась ему гнилыми зубами, и похлопала по тому месту, откуда растут ноги, отчего мне сразу стало мерзко. Не могу сказать, что после этого он перестал казаться мне безобидным, скорее, в моих глазах он вмиг перестал выглядеть как мужчина.

— А ну, хватит трындеть! — старик ударил по столу кулаком. — Сели все! — в дом вбежали ещё два мальчика в драных грязных рубахах, один лет семи, а второй где-то десяти.

Морщинистый лоб его был нахмурен, уголки рта ползли вниз, мужчина держался за поясницу, и, скрючившись, мелкими шажками подошёл к нарам, уселся на ту скамью, что смотрела на дверь. Кирилл сел по правую руку от отца, а после него за скамьёй села девушка с самым младшим мальчиком. Боявшись шелохнуться, я так и не двинулась, находясь по левую руку от старика, но меня никто не прогнал, и ко мне подсели другие два мальчика. Корова, пододвинув узкую скамеечку, устроилась напротив мужа, спиной ко входу.

Несколько мгновений все сидели в гробовой тишине, уже усевшись по местам, чего-то ждали, и только когда отец хриплым голосом сказал: «Ешьте», помещение наполнилось стуком деревянных ложек об глиняную посуду. Передо мной стояла глубокая тёмная тарелка с какой-то пресной кашей, но мне было страшно даже поднять руку, поэтому я просто осматривала всех вокруг. Слева я почувствовала пристальный взгляд: Корова внимательно следила за моими действиями, но я не посмотрела в ответ, пусть сидит и давится. Пока все окружающие, в особенности мальчики, громко поглощали еду, быстро заталкивая ложку за ложкой, двое за столом отличались манерами и спокойствием. Отец, не торопясь, поднимал ко рту свою жилистую руку и брал немного с ложки, медленно жевал, смотрел только в тарелку. Вблизи оказалось, что цвет его глаз точь в точь повторяет пропускающий через себя лучи солнца весенний лёд. Мелкие зрачки лишь подчёркивали свет его очей, и я впервые видела такую страшную красоту.

— Праш, отчагхö не ешь? — отец, нахмурив брови, обратился ко мне. Но уже по-доброму, не так, как до этого к Корове.

Я мигом схватила большую деревянную ложку, набрала немного каши, и поднесла ко рту. Он недолго посмотрел на меня и дальше продолжил глядеть в тарелку, но вот Корова взгляда от меня не отвела, я чувствовала, как её негодование передавалось мне по воздуху, и сразу громко выдохнула, это ощущалось противно.

Напротив меня, левее от Кирилла, чавкающего как сопливая свинья, сидела девушка, которая также отличалась тишиной трапезы. Меня завораживали её густые ресницы и длинная светлая коса, спрятанная до этого под платком, лежавшая у неё на плече, но то и дело норовившая ускользнуть за спину, поэтому я даже застеснялась, когда она подняла на меня глаза и скромно улыбнулась, не смогла ответить и отвела взгляд. Девушка брала из тарелки полную ложку с горкой, с которой сама ела немного, а остальное протягивала малышу рядом, следила, чтобы он всё съел.

В угнетающей тишине, нарушаемой лишь чавканьем Кирилла, мальчиков и Коровы, что не удивительно, ведь рот её никто не научил закрывать, мы сидели до того момента, пока не доест отец. За это время лучина успела догореть ещё раз, и в этот раз зажигала новую уже Корова, ведь ей было удобнее выйти из-за стола. Ребята рядом со мной почти сразу закончили с ужином, но, сложив руки на коленях, тихо ждали, пока их не отпустят.

— Бать, можнö мы с Евпраксьевскими пöигхраем? Недалёкö будем, как мать пöзöвёт, сразу спать ляжем, — сказал старшенький, когда старик закончил с едой.

Он оглядел мальчиков ястребиными глазами сверху вниз.

— Коль мать öслушаётес, выпорю. Яснö вам?

— Да, — сказали они хором.

— И Евлашку с собой вöзьмитё, пусть поигхрает.

«Евлашку? Что за имя такое?», — подумала я.

— Ну бать! — мальчики расстроились, не хотели брать мелкого с собой.

— Или не пöйдёте никуды. — пригрозил им отец, нахмурившись.

«Ладно», — промычали мальчики, забрав у девушки малыша. Ребёнок искренне обрадовался, когда ребята подошли к нему, охотно полез к старшему на руки.

— Пöшли, Евлампий. — и мальчики вышли.

«Евлампий? Боже, бедный ребёнок».

— Бережнö там будьте. — бросила им вслед Корова.

Отец, при помощи старшего сына, с гримасой боли на лице, встал из-за стола, а затем с поддержкой того же Кирилла, кряхтя, взобрался на печь, где повернулся набок, и стал охать. Было понятно, что спина не даёт мужчине спокойно выполнять обычные действия, как же в таком состоянии он может заниматься бытом, выполнять тяжёлую работу?

Теперь побег откладывать было нельзя: все члены семьи встали из-за стола и у меня появился шанс выскользнуть. Я следила за каждым из них: Корова, предварительно бросив на меня презрительный взгляд, мол: «Вот сиди и помалкивай, так тебе и надо», начала чем-то ковыряться в печи, а девушка убирала посуду со стола, но, заметив, что моя тарелка не тронута, шёпотом попросила меня съесть, я кивнула, но даже не подумала это сделать, а Кирилл, как заботливый и отзывчивый сын и помощник, улёгся на нижний полок и захрапел. Девушка с посудой вышла из избы, должно быть, они мыли её в другом месте, и теперь единственной преградой на моём пути была Корова. Находясь возле печи, она практически полностью заслоняла дверь, но проскочить я могла. Медленно придвигаясь по наре ближе к краю стола, я мысленно копила внутри силы и ярость, потому что сейчас мне нужно было рвануть со всех сил. Мои размышления вмиг прервались, дыхание участилось, а ладони вспотели: Корова наклонилась к подвешенному горшку с водой и начала мыть руки. Неужели она закончила с работой в печи? И что она теперь будет делать? Сидеть рядом и наблюдать за мной? Одну она меня явно не оставит, неужели я пропустила свой шанс? Я чувствовала досаду от упущенной возможности, ведь, по сути, она могла эту дверь вообще запереть, и, учитывая то, что здесь нет окон, это означало бы для меня полное заточение в неизвестном мне месте с незнакомыми людьми-садистами. Размышления тяжёлым грузом давили на солнечное сплетение, мои вдохи стали прерывистыми, глаза начало щипать, я чувствовала, как слёзы подходили, что ещё сильнее подстрекало меня сорваться прямо сейчас, силы у меня уже есть, дорогу я помню, или в крайнем случае, найду. Люди снаружи опасности не представляли, ведь им было плевать, но помощи от них тоже не получишь, поэтому моим планом А было попасть в каменное здание и найти там убежище. Мне казалось логичным, что люди, которые могут себе позволить построить нормальный дом, также могут позволить себе и хотя бы раз в жизни прочесть книгу, ну или как минимум быть адекватными. Кто знает, может и за девушкой я позже приду, в таком состоянии и с этими людьми я их не оставлю, и мальчиков тоже заберу, и всем найдут достойный дом. Плана Б у меня не было, скорее, он являлся не до конца продуманным и звучал примерно следующим образом: «Просто бежать».

Вот оно. Я видела все действия, словно растянутые на часы. Эта женщина в очередной раз поднесла к умывальнику обе руки, готовилась сполоснуть лицо. Это был мой шанс. Мыслей в голове не было, только бешенный стук сердца в ладонях.

«Сейчас, сейчас... Что же ты тянешь, старая мымра? Быстрее!».

Вот она набрала воды, вот она тянет руки к лицу...

«Сейчас».

Оттолкнувшись правой ногой от скамьи, я стремглав бросилась к двери. Я отчетливо почувствовала, как Корова попыталась схватить меня за волосы, но было поздно: у меня получилось выскочить. Первым, что я увидела, было небо. За это время я по нему так соскучилась. Смеркалось, и всё равно снаружи было светлее, чем внутри. Путь свой я продумала сразу, поэтому повернула налево, и, удирая от злосчастного дома, заметила, что людей на пыльной дороге, разделяющей покосившиеся домишки, стало уже меньше — возле изб сидели одни бабки на скамейках. Делая шаги такие широкие как только могу, я буквально летела вперёд. До меня донёсся мерзкий вопль старухи: «Куда пöшла, паскуда?! Кирилл! Кирюшенька, встöвай, Парашка сбежала, тварина тöкая, лöви её! Да урок ей...». Ну и пусть орёт что хочет, я уже подбегала к началу дороги, и мне осталось только обежать каменный дом и найти помощь! Вот оно! В боку сильно кололо, болело горло, и жутко ныли голые ступни, которыми я бежала по сырой земле, что заставило меня задуматься, что моё тело неимоверно слабое, но всё это было так неважно.

Чуть-чуть. Только обежать.

Я помню, что мне не хватило нескольких метров, чтобы поравняться с клумбой перед домом, как что-то твёрдое и крупное ударило меня сзади по голове. Упав набок, не принимая во внимание парализующую боль, я поднялась на колени, видя перед собой лишь дом. Он был белым, словно указывал путь. Среди всей этой мерзкой дешёвой че́рни дом выглядел храмом божьим, он ждал меня! Он звал! Я ведь чувствовала, я знала! Я почти добежала!

***

Молодая особа изо всех сил старалась дописать то, чем закончился тот день за один присест, иначе она никогда не вернется к этому. И чем ближе она подходила к побегу, тем более горьким становился ком в её горле, выдавливающий слёзы. На столе, до этого находившемся в порядке, а теперь покрытым чернильными пятнами и разводами, лежало в разброс уже пять сломанных, разодранных и непригодных для письма гусиных перьев, скомканных листов и мокрых носовых платков.

Сердце девушки оставалось чёрствым и непреклонным на протяжении почти всего повествования, но это было выше её сил. Выводя букву за буквой, надавливая с силой на перо запотевшей ладонью, стараясь быть сильнее, чем то, что с ней произошло, она изо всех сил держалась, чтобы не зарыдать, но сдалась. Градом покатившиеся по щекам горячие слёзы исказили лицо в уродливой гримасе скорбящего, полного горя и отчаяния человека. Обжигающие ручьи предали её: они ведь обещались, что она никому не расскажет о них, но у них всё равно хватило наглости прыгнуть на и так испорченную размазанными чернильными пятнами и неаккуратным почерком бумагу, оставляя на страницах свои круглые мокрые следы. Небрежно бросив почти до конца ощипанное перо, девушка закрыла лицо руками, и, оперевшись локтями о стол, зарыдала. Но не так, она хотела: громко и разрушительно, отчаянно, а бесшумно, ведь она знала, что не может позволить себе издать ни единого звука.

Одинокие плечи, тихо подрагивающие в пустой комнате, неимоверно сильно желали, чтобы их кто-нибудь обнял, поэтому они грустным танцем кружились сами, пока постепенно не стали выше, чем провалившаяся в них тяжёлая голова.

***

С коленей меня снова повалили на землю и перевернули на спину, над моим изнеможенным подрагивающим телом возвышался Кирилл. Как же маменькин сынок может ослушаться приказа? Его тупое улыбающееся лицо с маленькими глазками пугало меня даже больше, чем неизвестность того, что сейчас со мной произойдет. Кирилл схватил меня пятерней за корни волос и прошептал на ухо: «Кричи так, чтобы маменька слышала». Он потащил меня по земле так же, как его мать это делала недавно, но в этот раз мои глаза видели небо, а не пыльную дорогу.

- Отпусти! - я рыдала, мне было так страшно. - Помогите! Он меня убьёт! Люди, прошу, мне больно! - голос от всхлипываний и страха ломался, но я выдавливала его так отчаянно, как могла. Люд собирался поглазеть, но ни единый человек не взглянул на меня так, будто в нём есть минимальные признаки жизни.

- Уф! - запыхавшись от бега, возле Кирилла остановилась Корова, жадно всасывающая воздух после минимальной физической активности. - Ох, чуть сердцем плöхö не сталö! Держи, сыночка, покажи нахалке.

Из-за того, что этот выблядок отморозок держал мою голову так, что не было ничего видно, мне становилось ещё тревожнее и невыносимее. Я была готова выдернуть волосы вместе со скальпом, лишь бы не знать, что она ему там передала.

Отпустив мою голову, Кирилл пихнул меня ногой вперёд. Развернувшись на земле, я увидела у него в руках пучок тонких веток, только что вытащенных из воды, о чём говорили медленно стекающие с них капли. Каждая ничтожно маленькая частичка воды, срываясь с этих веток, сокращала мою жизнь примерно на десятилетие. Кирилл медленно подходил ко мне, пока я пыталась отползти назад, лицезрея его адски радостное, предвкушающее веселье лицо. Розги? Что я такого сделала? Я ведь просто хотела жить.

До первого хлёста прошло ровно четыре упавших капли. Слишком быстрых, холодных, удушающих капли.

Кирилл замахнулся, я перевернулась, вставая на колени, и пыталась ускользнуть, но резкая боль, разрезавшая мою спину на тысячи, как у разбитого зеркала, трещин, не дала мне этого сделать. Я упала, но передышки отморозок мне не дал. Не делая перерывов между ударами, он вынудил меня лечь, прижав колени к ушам, пряча лицо и руки. И это животное продолжало замахиваться и бить вновь и вновь, стоя уже прямо надо мной. Я лежала, вздрагивая каждый раз, рыдала, и ощущала, как моё тело разламывается на кусочки, но не издавала ни звука, ведь от жутчайшей боли не было других вариантов - вздохнуть казалось непреодолимой преградой, какой здесь крик?

— Сука, öри! — моё молчание злило его ещё больше, поэтому удары становились агрессивнее. — Ах ты! — было слышно, как у отморозка чуть пена из рта не идёт. Полоумный был не в себе: он рычал, во всё горло орал, неистово матерился. Сейчас думая об этом, я знаю, как будет правильно его описать. Он похож на человека с Базедовой болезнью, болеющего бешенством, причем в запущенной форме. Точно так же, только, только без Базедовой болезни, и без человека. Это было просто разъяренное безмозглое существо с безжизненным взглядом. Даже не животное, а ничтожное нечто.

Медленно теряя сознание и еле ощущая себя человеком от невыносимой боли, на том моменте, когда я уже не могла сопротивляться, я почему-то подумала о небе. Сегодня оно было серым, скучным и затянутым тучами, собственно, как и моё будущее.

«А дома небо всегда приветливое. Такое тёплое, доброе», — я вспомнила что-то далёкое, и мне стало так хорошо.

Покинувшее меня зрение и сохранившийся слух подарили для меня одно из самых страшных, но дорогих воспоминаний. Будучи уверенной, что умру, я услышала чей-то юношеский возглас рядом: «Кирилл, убьёшь девчонку, öтцепись! Öставь Праню! Ö Бöге пöдумай, как можнö рöдную сёстру...!», пытающийся оттащить Отморозка от меня, и надрывающийся крик той самой девушки: «Кирилл, что ты твöришь? Перестань! Бога ради, перестань!», сменившийся на отчаянный плач. Всё же, я обрадовалась, что последнее, что я запомнила — не рожа гниды, с таким удовольствием извивавшей меня, не земля, к которой я приложилась лбом, а её голос, хоть и полный страха и скорби.

А ведь я даже не знала, как её зовут...