Часть 19
Дазай отошёл от двери и снова уселся на диван, не без внутреннего страха ожидая, когда вернётся Фёдор. Решив попросить у него денег, он предполагал, что всё обернётся именно такой сделкой и всю дорогу, пока ехал к минке Достоевского, внутренне готовился к тому, что должно произойти. Дазай надеялся, что, если это случится, то хотя бы раз или два, но три дня — это слишком много. Конечно, он мог скинуть цену, но неизвестно сколько денег понадобится ещё на лечение Чуи и его дальнейшую реабилитацию, поэтому решил идти до конца. Страшился ли он того, что его ждало в ближайшие три дня и три ночи с Достоевским? Безусловно. Но больше переживал о том, что по истечению этого срока действительно его мир изменится навсегда, и он пришёл к этому выводу вовсе не из-за слов Фёдора, Осаму и сам всё это прекрасно понимал и уже ощущал отвращение к самому себе. Жаль, что на те деньги, которые ему одолжили знакомые, он не купил наркоты, было бы проще обдолбаться вусмерть и пережить всё это, абстрагировавшись от ситуации.
Скрипнула дверь, и на пороге показалась улыбающаяся физиономия Достоевского. Пройдя к своему столу, он бросил мимолётный взгляд на Дазая.
— Зря ты не воспользовался моим советом, — произнёс Фёдор. — Ведь порву, будет очень больно.
Дазай ничего не ответил, а Достоевский налил в две рюмки, стоявшие на столе, коньяк из красивой фигурной бутылки, после чего достал какой-то пузырёк и открутил крышку.
— Что это? — спросил Дазай, вставая с дивана и подходя к Фёдору ближе, пытаясь прочитать название.
— Ты же в медицинском учишься, — произнёс тот. — На, почитай. Это поможет тебе расслабиться и настроиться на нужный лад.
Осаму прочитал название, но схватил Достоевского за руку, прежде чем тот успел капнуть несколько капель в одну из рюмок.
Фёдор удивлённо посмотрел на Осаму, спросив:
— Не хочешь? Ты мазохист что ли?
— Нет. Лучше дай наркоты, — ответил Осаму. — Кокс есть?
— Нарко-оты? — протянул Достоевский. — Видишь ли, милый, я не люблю трахать обдолбаных альф в бесчувственном состоянии. Никакого кайфа от этого.
— Ну почему же обдолбаных? От пол дозы не обдолбаюсь, зато поможет расслабиться.
— Пол дозы тебя не торкнет, а смешаешь со спиртным, будет только хуже. Коньяк и возбудитель — это всё, что я могу тебе предложить. Так что, будешь или как?
— Давай, — согласился Дазай, и Фёдор накапал немного жидкости из пузырька в его рюмку. Передав её Осаму, Достоевский одним глотком опустошил свою, следом кидая в рот кусочек шоколадной плитки.
Дазай выпил коньяк так же одним глотком, как и Фёдор и закусил шоколадом, опёршись задом об стол. Алкоголь приятно опустился на дно желудка, обдав пищевод горячей волной.
— Налей ещё, — сказал Осаму, протягивая свою рюмку Достоевскому.
Тот молча её наполнил, а также свою. Они снова выпили, и Фёдор налил коньяк в третий раз, а после того, как рюмки опустели, посмотрел на Дазая и произнёс:
— Да ты не нервничай, всё будет нормально. Я же не изверг какой-то, ещё ни одного альфу не затрахал до смерти.
— Судя по всему меня это должно успокоить, — пробормотал Осаму, а Фёдор подошёл к дивану и, взяв с него лубрикант, положил на стол. Подойдя Дазаю, он приобнял его за талию, притягивая к себе. Склонившись к его шее, Достоевский прошептал:
— В некоторой степени.
Руки Фёдора спустились ниже, обхватывая ягодицы Дазая, а кончик горячего языка заскользил по шее. Добравшись до того места, где у Осаму был символ, оставленный его истинным, Достоевский припал к нему губами, продолжая ласкать языком кожу.
Дазая от его действий бросило в жар, а по телу вновь табуном пробежали мурашки, концентрируясь где-то в районе поясницы. Безусловно алкоголь и препарат уже возымели своё действие, но и руки, и губы Фёдора тоже творили чудеса, против воли поднимая в Осаму горячую волну возбуждения. Неожиданно Достоевский оторвался от его шеи и впился в губы жадным поцелуем, проникая в чужой рот языком, вытворяя в нём что-то невообразимое, скользнув руками под рубашку Осаму, он принялся оглаживать его спину пальцами. Сначала его прикосновения были лёгкими и едва ощутимыми, но постепенно становились более чувствительными и даже грубыми. Фёдор сминал кожу на спине и ягодицах Дазая, всё углубляя поцелуй, а потом прикусил его нижнюю губу зубами, разрывая поцелуй, но не отпуская губу, он провёл по ней языком, оттягивая зубами, будто смакуя, пытаясь насладиться металлическим привкусом крови.
От происходящего у Осаму закружилась голова, а внизу живота что-то сладко заныло. Ощущая своим бедром стояк Фёдора, он вдруг осознал, что его член не менее твёрдый. Это было так странно: страх куда-то ушёл, а ласки другого альфы больше не вызывали отвращения, и, даже став грубыми, они только сильнее возбуждали, так же, как и небольшая боль в прокушенной губе.
Достоевский вновь углубил поцелуй, сжимая ягодицы Дазая крепче, слегка пощипывая и вновь прокусывая его губу зубами, отчего Осаму непроизвольно застонал, сам пробираясь руками под рубашку Фёдора, оглаживая его спину.
Достоевский сместился губами ниже, оставляя на шее партнёра горячие поцелуи, временами засасывая кожу и прикусывая её зубами. Дазай откинул голову назад, не понимая, что с ним происходит и почему его тело именно так реагирует на действия Фёдора.
«Ах да, возбудитель», — промелькнула мысль в голове, а затем так же быстро исчезла, как и до этого страх перед тем, что должно произойти.
— Как же я давно тебя хотел, — зашептал Достоевский, обдавая шею Осаму горячим дыханием, перемещаясь руками к груди альфы, быстро расстёгивая пуговицы на его рубашке. — Если бы ты только пожелал, я бы весь мир бросил к твоим ногам, Осаму. Только скажи «да», и я сделаю для тебя всё, что угодно, хочешь звезду с неба достану, а хочешь луну?
Дазай ничего не ответил, но Фёдор и не ожидал от него ответа, по крайней мере сейчас. Стащив рубашку с плеч альфы, он бросил её на пол, а затем его пальцы переместились к ширинке на брюках Осаму. Расправившись с ней, он стянул их вниз, а затем спустил с Дазая трусы до середины бёдер. Обхватив возбуждённый орган Осаму, Достоевский сжал его ладонью, оглаживая влажную от предэякулята головку пальцами, срывая стон с губ партнёра, осыпая поцелуями его грудь, затягивая в рот соски, нежно посасывая и прикусывая.
— Не знаю почему, — вновь зашептал Фёдор, перемещаясь губами к шее Осаму, проводя по ней языком. — Но мне вовсе не хочется, чтобы ты стонал подо мной от боли. Я хочу, чтобы ты стонал от удовольствия и выкрикивал моё имя.
Достоевский полностью стянул с Дазая штаны и трусы, усадив его на край стола, глядя в его глаза расфокусированным взглядом. Затем в его руке появилась баночка всё того же лубриканта, который он не так давно давал Осаму. Смазав им пальцы и разведя его ноги в стороны, Фёдор приставил один из них к дырке и медленно ввёл внутрь до половины, а через несколько секунд до конца. Согнув палец, Достоевский нащупал простату, слегка надавливая на неё и массируя. Дазай непроизвольно застонал, от новых, но невероятно приятных ощущений, двинув бёдрами навстречу руке Фёдора. Тот сжал второй рукой бедро Осаму, проталкивая палец глубже, двигая им вперёд-назад, временами цепляя простату, надавливая на неё и массируя. Добавив к первому пальцу второй, Достоевский ускорил движения, толкаясь в тело партнёра всё резче, срывая каждым движением новый стон с губ Осаму. Разведя пальцы в стороны, Фёдор свёл их вместе и двинул правой рукой вперёд, почти до боли сжимая левой бедро партнёра, с трудом сдерживая своё собственное дикое, необузданное желание, наконец, овладеть этим своевольным и своенравным альфой, к которому он с первого дня знакомства испытывал слабость.
Чувствуя учащённое дыхание Дазая, а затем ощутив его ладони на своих плечах, Достоевский добавил ещё один палец, ускоряя движения. Осаму вцепился в его плечи, не в силах сдерживать стонов, а затем потянулся руками к пуговицам на рубашке партнёра. Быстро расправившись с ними и глядя в фиолетовые глаза затуманенным от страсти взглядом, Дазай сорвал рубашку с его плеч, тут же перемещаясь ладонями ниже и расстёгивая молнию на брюках Достоевского, пробираясь в трусы и обхватывая ладонью твёрдый, горячий член. От действий Осаму, Фёдор застонал, а затем вытащил из него пальцы, впиваясь в его губы страстным поцелуем, вновь прокусывая нижнюю до крови. Разорвав поцелуй, Фёдор толкнул Дазая на стол, заставляя его растянуться спиной на столешнице и, быстро нанеся на свой член смазку, резко вошёл в него одним толчком, сорвав с губ любовника протяжный стон. Из-за действия препарата Осаму даже боли не ощутил, а если и ощутил, то не обратил на неё внимания. Фёдор сжал его бёдра пальцами и двинул их к своим, проникая ещё глубже, вновь срывая стон с губ Осаму, не в силах сдержать своего. Полностью выйдя из парня, Достоевский снова толкнулся в него, входя на всю длину своего огромного члена, отчего Дазай вскрикнул, а Фёдор повторил эти движения несколько раз, всё сильнее сжимая ягодицы альфы пальцами, оставляя на них синяки. Часто и тяжело дыша, Достоевский всё резче натягивал любовника на свой орган, вбиваясь в него всё быстрее, проникая внутрь с хриплыми стонами, глядя в глаза затуманенным пеленой страсти взглядом. Затем он вдруг полностью вышел из Осаму и, потянув того на себя, стащил его со стола, разворачивая к себе задом и заставляя лечь животом на столешницу. Войдя резким толчком внутрь, Фёдор сжал правой рукой плечо Дазая, а левой впился в его бедро, тут же взяв ускоренный темп, двигая парня на себя, входя в него со звуками пошлых хлюпов и быстрых шлепков бёдер о бёдра, под скрипы стола и стоны: свои и чужие. Навалившись на альфу всем весом, Достоевский толкался внутрь, оставляя на его теле ощутимые укусы, словно метки собственника, от которых тут же появлялись заметные следы, иногда кровавые. Жадно блуждая по телу Осаму руками, сжимая пальцы, Фёдор лишь добавлял отметин на его коже, продолжая резко и грубо вбиваться в желанное тело.
Как ни странно Дазай почти не ощущал боли ни от укусов, ни от шипков, ни от грубых проникновений в разгорячённое нутро, даже наоборот, сейчас ему хотелось именно этого, небольшая боль лишь усиливала желание, а где-то внизу живота разгорался настоящий пожар, готовый в любой момент сжечь его без остатка. Толчки Достоевского стали ещё резче и грубее, как и его прикосновения, а укусы ещё сильнее усиливали ощущение жара внутри. От каждого движения любовника Дазай постанывал и вскрикивал, впившись пальцами в край стола до белых костяшек, каждое его проникновение дарило Осаму новые, невероятные ощущения: сначала внизу живота появилось какое-то странное покалывание, которое начало резко перерождаться в пламя, с каждым новым грубым движением партнёра жар становился сильнее, заставляя его подаваться бёдрами навстречу яростным толчкам, чтобы усилить ощущения и ускорить кульминацию. В какой-то момент внутри Осаму будто что-то взорвалось, растекаясь по всему телу потоками раскалённой лавы. С криками он излился на пол и ощутил, как его буквально распирает изнутри от естества Фёдора. Тот вдруг замедлился, так как двигаться стало сложнее из-за разбухшего узла, но теперь каждый его толчок ещё более сводил с ума. Не отдавая себе отчёт в происходящем и совсем потерявшись в пространстве, Дазай в очередной раз громко вскрикнул, чувствуя что парит где-то под облаками на волнах эйфории. Затем его словно спустило на грешную землю, а потом вновь подняло высоко вверх, и он снова не смог сдержать криков, кончая уже в третий раз. Фёдор внутри него, казалось, стал ещё больше, но продолжал движения, и Дазая вдруг затрясло, а затем снова подняло ввысь. Так продолжалось несколько минут: он то взлетал к облакам, то опускался на землю, то снова взлетал. Сколько раз Осаму испытал оргазм, он и сам не знал, поскольку сбился со счёта, а потом неожиданно всё закончилось, и он ощутил на себе тяжесть чужого тела. Фёдор приподнялся выше, обжигая его ухо и шею горячим дыханием.
Минут через пять Достоевский вышел из него, целуя в щёку.
— Ну как тебе? — спросил он, помогая Осаму подняться со стола.
— Зачем спрашиваешь, если знаешь? — вопросом на вопрос ответил Дазай, разворачиваясь к Фёдору и глядя в фиолетовые глаза.
— Спорим, что такого кайфа ты ещё не испытывал?
— Мне больше интересно, испытал бы я хоть десятую долю этого кайфа, если бы не принял препарат?
— Вероятно, нет, но кто знает? Хочешь проверить? — с хитрой улыбкой спросил Достоевский.
— Хочу, — ответил Дазай. — Аж самому интересно.
— Ладно, это можно устроить. Тем более, что я тебе его дал для того, чтобы в первый раз не было больно. Второй, думаю, пойдёт, как по маслу, но действие препарата пройдёт лишь часа через три. В душ пойдёшь?
— Конечно, — сказал Осаму, поднимая с пола свою одежду.
— Можешь не одеваться, мы здесь одни. Помнишь, где ванная?
Вместо ответа Дазай кивнул и направился к выходу из кабинета.
Выйдя из душа и вернувшись в кабинет, Осаму не заметил там Фёдора и посмотрел на время. Прошёл всего час с того момента, как Достоевский перевёл деньги на счёт врача. Дазай, мучимый чувством раскаяния из-за того, что произошло, в большей степени потому что сам процесс доставил ему удовольствие, и беспокойством за Чую, всё же оделся и, взяв в руку свой телефон, набрал номер врача. На звонок никто не ответил, и Дазай решил, что операция всё ещё идёт, поэтому не стал звонить повторно, а потом в кабинет вернулся Фёдор.
Наполнив коньяком две рюмки, он протянул одну Осаму, опрокинув в рот свою. Дазай последовал его примеру, в конце закусив спиртное шоколадом. Фёдор подошёл к нему вплотную, по-хозяйски положив руки на его бёдра, и коснулся чужих губ своими, неотрывно глядя в карие глаза.
Чувствуя прилив возбуждения и, как сбивается дыхание и сердцебиение, Осаму тихо проговорил:
— Так и будем здесь трахаться? Может пойдём в твою спальню?
— Конечно, пойдём, милый, — произнёс Достоевский, отходя от Осаму и беря в руки бутылку и рюмки. — Пошли, — сказал он и направился к выходу, Осаму последовал за ним.
После секса с Фёдором в спальне, Дазай всё-таки дозвонился врачу, и тот сказал, что операция прошла успешно. У Осаму от сердца отлегло, а потом Достоевский трахнул его ещё раз. Уснули они не скоро, так как Фёдор оказался довольно ненасытным любовником, а поскольку препарат всё ещё действовал, Осаму был совсем не против, решив не думать сейчас о том, что то, что происходит неправильно, не копаться в себе и не мучиться угрызениями совести.
«Завтра, когда наступит похмелье и пройдёт действие препарата...» — пронеслась мысль в голове, пока Фёдор, раздвинув ноги альфы, грубо и резко вбивался в его тело. Однако свою мысль Осаму потерял, так как внутри начал разгораться уже знакомый пожар и он, с криком прогнувшись в спине, излился на свой живот, ощутив разбухающий узел Фёдора. Тот продолжал движения, вновь доводя альфу до оргазма и кончая сам.
Минут через пятнадцать Достоевский вышел из любовника и откинулся на подушки, а тот, приняв душ и вернувшись в спальню, лёг рядом с ним и вскоре уснул.
На следующее утро, как и предполагал Дазай, наступило тяжёлое похмелье. Оно было тяжёлым не только в плане физических ощущений, но и морального состояния. Дазай испытывал отвращение не только к Фёдору, но и к себе из-за того, что происходило вчера, а когда вспоминал свои ощущения, и вовсе хотелось выпрыгнуть из окна. Он кайфовал от того, что делал с ним Фёдор, и вчера ему казалось, что ничего приятнее он не испытывал. Дазай триста раз пожалел о том, что из-за страха перед тем, что должно было произойти, согласился принять препарат. Лучше бы он испытывал боль, а не удовольствие от того, что делал с ним Достоевский. Тогда ему было бы проще примириться с произошедшим, если бы чувствовал себя жертвой, но в данной ситуации, он не мог чувствовать себя жертвой и от этого было ещё более тошно. Он ощущал себя грязным, осквернённым, и при этом предателем. У него было такое чувство, что он предал не только Чую, но и самого себя. Побывав в такой роли, Дазай не ощущал в себе прежней силы и уверенности, он будто альфой быть перестал. И как теперь с этим жить, он не представлял, хотя, заключая сделку с Фёдором, прекрасно понимал, чем всё это для него может обернуться. Оставалось лишь надеяться на то, что со временем всё пройдёт и забудется.
Когда Фёдор, проснувшись, принялся ласкать тело Осаму, пытаясь его возбудить, он лежал на спине, уставившись в потолок и никак не реагировал на прикосновения любовника.
— Может, снова примешь препарат? — спросил Достоевский.
— Нет, — ответил Дазай. — Лучше выпить налей или дай наркоты.
— Наркоты не дам, — сказал Фёдор. — А выпить налить могу, — с этими словами он встал с постели и налил в две рюмки коньяка.
Выпив по три, Дазай с Фёдором снова занялись сексом. Тому удалось его возбудить, путём поглаживания непосредственно члена, более сильного сжатия и дрочки. Однако на этот раз Осаму почти не испытал кайфа от проникновений внутрь огромного органа альфы, и стонал под любовником лишь потому, что Фёдору это нравилось. А когда тот ускорил движения, толкаясь в желанное тело всё более грубо, Осаму показалось, что он превратился в сплошной центр боли: всё тело ныло, после вчерашних «ласк» Достоевского, а каждый его толчок словно разрывал изнутри на части.
Позже Достоевский снова предложил Осаму принять препарат, но тот отказался, решив, что лучше будет страдать от боли, чем испытывать кайф от близости с другим альфой.
— И всё-таки ты мазохист, Дазай, — сказал Достоевский, наливая коньяк и себе, и ему.
— Я альфа и не могу испытывать удовольствие от происходящего.
— Вчера испытывал.
— Только потому что принял препарат. Я не должен испытывать от этого удовольствие и не хочу.
— Твоё право, — Достоевский пожал плечами, а Осаму залпом осушил свою рюмку.
Фёдор, подойдя к нему, взял его пальцами за подбородок и посмотрел в карие глаза.
— Неужели чувство вины перед ним настолько сильное, что ты предпочитаешь мучаться? — спросил он.
— О ком ты говоришь? — поинтересовался Дазай.
— О том, кто оставил на твоей шее метку.
— Да, я испытываю чувство вины перед ним и не только за это. Но дело сейчас, вообще, в другом.
— В чём же?
— В том, что из-за вчерашней ночи я испытываю к себе отвращение и не хочу, чтобы оно стало ещё сильнее.
— Странный ты человек, Дазай, — усмехнулся Фёдор. — Ну да ладно, не хочу копаться в этом. Ложись в постель.
Осаму молча улёгся на кровать, прикрыв глаза, а затем ощутил на себе тяжесть чужого тела. Достоевский закинул обе его ноги себе на плечи, резко проникая внутрь одним толчком. Низ живота обожгло болью, и Осаму невольно вскрикнул, а затем Фёдор принялся грубо вбиваться в его тело, обхватив руками за бёдра и быстро двигая на себя. Каждый его толчок отзывался внизу живота разрывающей болью, и Дазай постанывал и вскрикивал именно из-за этого, моля бога о том, чтобы эта пытка быстрее подошла к концу. А Фёдор, будто специально издеваясь, толкался в Осаму всё более грубо, сильно сжимая кожу на его ягодицах пальцами, оставляя новые синяки, проникая внутрь с протяжными стонами. Когда всё закончилось, Достоевский с него встал, произнеся:
— Всё ещё предпочитаешь испытывать боль?
Дазай молчал, а Фёдор продолжил:
— Я же говорил тебе, что мне без разницы отчего ты будешь стонать от боли или от кайфа. В следующий раз будет ещё больнее, а к тому времени, как ты уедешь отсюда, вряд ли сможешь сидеть на заднице. Так что подумай, хочешь ли ты этого.
— Я и так вряд ли смогу на ней сидеть, — проговорил Осаму, пытаясь прийти в себя, поскольку ему казалось, что его тело превратилось в сплошной комок боли: задница горела огнём, а низ живота будто разрывали на части, поясницу ломило, также неприятно ощущались старые и новые отметины на теле.
— Обедать будешь? — спросил Фёдор, на что Дазай лишь кивнул, а Достоевский добавил: — Иди в душ сходи и подумай над тем, что я тебе сказал.
После того, как пообедали, кстати, Дазай принимал пищу стоя, всё же он решил выпить препарат, чтобы не мучаться хотя бы во время самого процесса, а потом Достоевский снова увлёк его в спальню, где быстро освободил от одежды и толкнул на кровать. Поставив Осаму в коленно-локтевую позу и смазав свой член и задний проход любовника лубрикантом, Фёдор грубо вошёл внутрь и тут же принялся вбиваться в Дазая, проникая в него со хриплыми стонами, Осаму тоже постанывал и вскрикивал от каждого толчка, так как препарат быстро возымел действие, поднимая внутри горячую волну возбуждения. Грубые толчки партнёра, его щипки и укусы сейчас доставляли Осаму неземное блаженство, и он двигался навстречу любовнику, сам резко насаживаясь на его член. Вскоре Фёдор протолкнул в него узел, и Дазай испытал несколько оргазмов подряд, а потом долго не мог прийти в себя, дрожа в руках Фёдора, который крепко его к с себе прижимал, пока узел не спал окончательно.
— Не хочешь остаться со мной подольше? — прошептал Достоевский на ухо Дазаю, проводя пальцами по его шее. — Я дам тебе денег сколько захочешь. Ты мне всегда очень нравился и даже, наверное, я тебя любил и люблю, как-то по-своему. Прости, что причинил боль, но иначе бы ты не согласился принять препарат. Оставайся со мной, я тебя уверяю, что ты не пожалеешь.
— И всю жизнь сидеть на возбудителях, ложась с тобой в постель? — спросил Дазай. — Это ненормально, меня не влечёт к альфам, к тому же, я люблю другого человека.
— Очень жаль, — проронил Достоевский. — Но я понимаю.
Фёдор поцеловал Осаму в шею и покинул его тело, а тот, выйдя из спальни, созвонился с врачом и спросил его о самочувствии Чуи. Доктор сказал, что его состояние стабильно-тяжёлое, но заверил, что это не так уж плохо, главное, что оно стабилизировалось.
Прошли сутки, затем минули ещё одни, а по истечению третьих, Дазай получил от Фёдора ещё шесть миллионов йен и собрался ехать в Токио. На улице уже была ночь, и Фёдор предложил ему остаться до утра, но Осаму отказался.
— Не переживай, больше приставать не буду, — сказал Достоевский. — Условия сделки выполнены. Куда ты поедешь на ночь глядя?
— Ой, только не говори, что волнуешься за меня, — усмехнулся Дазай, направляясь к выходу.
— Конечно, волнуюсь. Я не хочу, чтобы ты попал в аварию.
— Мне нужно в Токио, — произнёс Осаму. — Я не могу задерживаться.
— Если захочешь как-нибудь повторить, приезжай. А если понадобятся деньги, тоже обращайся. Дам просто так, расплачиваться не придётся.
— Да неужели? — Дазай обернулся и с недоверием посмотрел в фиолетовые глаза.
— Именно. Конечно, мне бы хотелось повторить, ты в постели огонь, и мне очень понравилось тебя трахать. Но я понимаю, что для тебя это противоестественно, и если бы не препарат, ты бы не получил удовольствие. Поэтому принуждать тебя к сексу больше не хочу.
— Даже так?
— Да, — проронил Фёдор. — А если нужна работа, обращайся. У нас филиал в Токио, я как раз ищу человека, который мог бы его возглавить.
— Не уверен, что хочу этого, но обещаю подумать.
— Подумай.
— Ладно, Фёдор, пока. Позвони, когда выяснишь информацию о моём отце.
— Хорошо, будь осторожен, — сказал тот, закрывая за Дазаем дверь.
Покинув минку, Дазай подошёл к своей машине, но прежде, чем сесть в неё, позвонил в больницу.
— Как Чуя? — спросил он, когда на том конце ответили.
— Ему лучше. Несколько часов назад ему сделали операцию на бедре, и он пришёл в сознание.
— Отлично, — сказал Дазай. — Он обо мне не спрашивал?
— Нет, — ответил врач. — Он, вообще, ещё разговаривает с трудом. Но это со временем пройдёт. Всё заживёт и придёт в норму. Он молодой, организм крепкий.
— Хорошо. Я завтра навещу его.
— Прекрасно, тогда до завтра, Дазай-сан, — произнёс врач и сбросил вызов.
За то время, что Осаму провёл с Достоевским, он звонил врачу раз десять, и только сегодня тот сказал, что в состоянии Накахары есть улучшения, что не могло не порадовать Дазая.
Сев за руль своего автомобиля, Осаму поморщился от боли. Его зад, да и живот с поясницей болели просто ужасно, а по всему телу были видны следы от укусов Фёдора и синяки, оставленные его пальцами. Сидеть на заднице Дазаю было очень тяжело, и он не представлял, как доедет до Токио, хорошо хоть смазывал задний проход каждую ночь перед сном заживляющей мазью, иначе вряд ли смог бы даже ходить. Заехав в аптеку, Осаму купил такую же мазь, которую ему давал Фёдор и несколько упаковок бинтов, так как одежда не полностью скрывала метки Достоевского. Обмотавшись бинтами как мумия, оставив открытым только лицо и руки от кистей, Дазай сел за руль и тронулся в путь.
Всю дорогу до Токио Осаму не мог выбросить из головы то, что происходило на минке Фёдора, постоянно прокручивая в голове всё, что он с ним делал. На душе было паршиво и тошнило от самого себя, а мерзкое ощущение между ног и внизу живота не позволяло ему забыть о своём позоре. Когда Дазай проезжал через мост, в голову пришла шальная мысль:
«А может съехать с дороги и прямо в реку? — Осаму казалось, что таким образом он сможет очиститься: смыть всю грязь со своего тела и души. Соблазн был велик, и Дазай уже взял немного правее, но мысли о Чуе заставили его выровнять автомобиль. — Нет, я не могу. Я должен вытащить Чую, убедиться в том, что с ним всё в порядке и рассчитаться со всеми виновными».