В аудитории 115
В аудитории 115 - зимней, сумрачной, холодной - маялось пятеро студентов.
Впереди сидела Люда и что-то маракала в толстой зелёной тетради. Одногруппник Виталик, любитель Достоевского, за глаза называл Люду Лизаветой. Понимали не все; ему это льстило.
Виталик сидел рядом со мной, справа, и читал Sein und Zeit в подлиннике. Немецкого он, правда, не знал, так что на разбор абзаца у него уходило часа четыре: за каждым словом в словарь, а потом ещё обмозговывать, что все эти слова означают в купе. Варианты расшифровки он записывал на машинописных листах. Его портфель был набит разлохмаченными ворохами этих листов, истыканных мелкими, с булавочную головку, буквочками.Слева томился Павел. Он-то бы мог читать Sein und Zeit с более осмысленным результатом, так как знал немецкий, а также английский, итальянский и латынь. Увы-увы, Павел был человек эстетического склада ума, Хайдеггера и прочих немцев держал за шайзе, англоязычную философию — за буллшит, хилую итальянскую мысль решительно посылал ин куло, а ценил исключительно французов, в основном на жэ — всех этих Жилей, Жаков, Жанов, Деррид, Делёзов и Лаканов. В описываемый момент он изучал модный журнал. Он считал невозможным аутентичное восприятие французской мысли без понимания роли телесности, выражаемой, в частности, в феномене стиля.За моей спиной шебуршился какой-то приблудный второкурсник, зачем-то зашедший на пилюхинскую лекцию. Возможно, из мазохизма, а может, просто пережидал время. Он шуршал бумажками и время от времени что-то с хрустом жевал.Пятым был я. У меня была с собой книжка Вебера "Политика как призвание и профессия". К сожалению, я добил её ещё в метро, а перечитывать не было охоты. Поэтому я убивал время, рисуя пошлые карикатуры. В ту минуту я изводил очередной тетрадный лист, изображая борова, совокупляющегося с огромным подстаканником.А с кафедры вещал доктор философских наук, академик РАН, экс-декан философского факультета и бессменный завкафедрой диалектического материализма, теперь систематической философии, профессор Трофим Херувимович Пилюхин. Рядом с ним лежал и поскрипывал его лучший слушатель — магнитофон.В данный конкретный момент Трофим Херувимович разбирал с философской точки зрения феномен таракана.— Вот есть таракан!.. — задыхаясь и пуская пот через багряную плешь, блекотал он. — И вот есть человек! Человек что, царь природы? Будет ядерная война, и не будет никакого человека! А таракан — будет! Будет таракан, будет! — на черепашье лицо Пилюхина лёг отсвет истинной веры в бытие насекомого. — Ну и что же нам теперь... — морщины Трофима Херувимовича налились сердитым румянцем, — таракан это венец эволюции, вы скажете? Чушь, — он отфыркнул, как бы отвергая эту вздорную, нелепую мысль.— Я ща сдохну, — сообщил кому-то Виталик.Никто ему не ответил.Пилюхин тем временем переключился на тему девственности.
— Немцы, — он набычился, — они это... исследовали русских девушек и убедились, что все девственницы! Тогда Гиммлер написал Гитлеру, что эту страну завоевать невозможно! Не-воз-мож-но! Гиммлер говорил! А что теперь? Больше нет девственниц! Вот здесь у нас есть девственницы? Девственники есть? Есть? Поэтому... — он утер пот маленьким клетчатым платочком и откашлялся, давая нам время на осознание.
— Интересно у него получается, — протянул Павел, поправляя очки в дорогой оправе, — девственница как рубеж обороны.
— Скорее оружие, — не согласился я и пририсовал подстаканнику витую ручку.
— Ну да, оружие. Целками закидаем, — согласился Павел. — Девственность как таковая сама является овеществлённой метафорой, а у Пилюхина она превращается в артефакт. Ален Бадью оценил бы.
— Это ещё кто? — поинтересовался я.
К пашиным жилям и жакам я всегда относился с подозрением (впоследствии переросшим в уверенность).
— Великий философ, — строго сказал Павел, голосом ставя точку.
— Я видел фильм, голливудский фильм, — повысил голос Трофим Херувимович, заметив, что его не слушают. — Там мужик вынимает себе глаз. Из головы. Глаз. А потом всех убивает, или, как сейчас говорят, мочит. Кто же это?.. — забеспокоился он, припоминая. — А, Температор!
— Сколько до конца? — простонал страдающий Виталик.
— Типа вечность, — отозвался я, пририсовывая кабану длинный хер.
— Почему мы тут сидим? — Павел закрыл модный журнал и открыл сумку, видимо, рассчитывая найти в ней что-нибудь интеллектуально-съедобное.
— Два зачёта по спецкурсам вынь да положь, — напомнил я. — Что, Малафеева лучше?
Малафеева вела авторский спецкурс под названием «Москва — Третий Рим». Тётенька была явно больна на голову и к тому же с неуёмной логореей.Павел подумал, взвесил, прикинул.— Не лучше, — вынес он, наконец, свой вердикт. — Но она хотя бы честная сумасшедшая.— А Пилюхин нечестный? — поинтересовался я.— Хар-роший вопрос, — процедил Павел сквозь зубы.Тем временем Трофим Херувимович спешно покончил с девственностью и переключился на гигиену.
Сейчас все больные, все, — вещал он, — мальчики больны, дети, им по телевизору показывают всякие вещи, от которых они истощаются, слепнут, в армии служить не могут. У нас всё разрушено — армия, наука, всё. Вы посмотрите, что делается! И никто вам не скажет... не скажет... не объяснит, что творится, — лысина снова побагровела, — это понимать надо. Нужен анализ, анализ нужен. Серьёзный философский анализ! Гуманистический анализ, современный, — одернул себя Пилюхин, чтобы не сболтнуть чего лишнего. Он следил за собой и был осторожен, хотя никакой нужды в этом не было.
— Ну вот зачем он живет, воздух ценный переводит? — застонал Виталик, возя носом по немецкому словарю.
— Квиа абсурдум, — процедил я.
— Феномен НЛО, феномен гуманоидных существ, феномен снежного человека — всё это не разобрано с философской точки зрения! — провозгласил Трофим Херувимович, ткнув пальцем в небо и ненадолго умолк, занявшись промоканием потливых залысин.
Павел негромко, но отчётливо произнес короткое матное слово.