Молчанка

От автора: анонсы и тизеры к этой истории вы можете найти в группе в ВК «гори горе ярче». Встретимся там, целую!

После пятничного происшествия с подставными свиданиями, которые некто назначил от имени Германа его мимолетным пассиям, пострадавшие, как и грозились, навеки вечные заперли его в черном списке в социальных сетях и телефонных книгах. Не то чтобы он проверял каждую. Так, набрал парочке из любопытства и, услышав в ответ безжалостные короткие гудки, махнул на это гиблое дело рукой. Но напоследок попробовал дозвониться и до их командирши — Арины, пребывая в полной уверенности, что она-то ему точно поблажек делать не станет.

Арина взяла трубку после первого гудка.

— У тебя две секунды, — прорычала она.

От неожиданности Герман выронил из рук телефон. Спохватившись, вскочил с кровати и кинулся его подбирать.

— Привет, — ляпнул он, сев на пол.

Арина на том конце провода тяжело вздохнула.

— Одна.

— Почему ты ответила?

— Потому что ты позвонил.

Герман растерянно помолчал.

— Ты правда не писал те сообщения? — недоверчиво спросила Арина, но в ее голосе появилось сомнение.

— Не писал. Ты была права: я не извиняюсь, — усмехнулся Герман, отчаянно хватаясь за эту соломинку.

Врать ей не было никакого смысла. Она неплохо его знала и не боялась его прямоты.

— В любом случае, девочки на тебя обиделись.

— А ты?

Арина простонала, как будто этот разговор ее утомлял.

— Томилин, плевать я на тебя хотела. Просто в следующий раз следи за своим телефоном. Кто знает, кому еще он может написать.

— И почему у нас ничего не вышло? — хмыкнул Герман, запрокинув голову и уставившись в потолок.

Он хотел поговорить с ней еще немного. Все равно, о чем. В последнее время он только препирался со всеми, либо перед кем-то оправдывался и жутко истосковался по обычным, ни к чему не обязывающим разговорам.

— Потому что я знаю парней получше, — фыркнула Арина. На фоне кто-то нетерпеливо позвал ее по имени. — Я отключаюсь. Больше мне не звони, понял? — приказала она.

И Герман послушался.

Все выходные он как одержимый обновлял ленту, читал посты и комментарии в «Недолго и несчастливо», пытаясь понять, кому мог насолить так сильно, что даже вынудил пойти на подлость и впутать в свою маленькую гадкую месть ни о чем не подозревающих наивных девчонок. Но претендентов на роль серого кардинала оказалось слишком много, под описание подходил каждый второй! О том, что случилось в пятницу, здешние обитатели узнали сразу. Пост об этом появился через несколько минут после того, как Герман покинул злополучную аудиторию. Правда, в нем все переврали, описав его поведение как «наглое», «бессовестное», «грубое» и «жестокое», хотя ничего подобного не было. Герман держался паинькой и даже не думал на них нападать. Он только отнекивался, надеясь переубедить однокурсниц в нелепости обвинений против него. Однако в комментариях к посту легенду о якобы затеянном им розыгрыше поддержали все, кто стал его случайной жертвой, и Германа возненавидели в десять раз сильнее за то, что у него хватает совести плясать на костях Маршевой, продолжая донимать доверчивых бывших любовниц.

Вот, к примеру, кто-то написал:

«Девочки, почему вы позволяете ему ходить с вами по одним и тем же коридорам, сидеть рядом, как ни в чем не бывало, почему вы все это терпите?!»

А еще:

«Наберитесь смелости и поставьте его наконец на место!»

И:

«Лера заслуживает, чтобы кто-нибудь за нее заступился»

Автор любого из этих комментариев, ведомый собственным чувством справедливости, мог решиться на преследование Германа и взяться вершить правосудие своими руками. Так что расследование зашло в тупик.

Как ни печально, но это занятие было единственным, которое отвлекало Германа от беспокойных мыслей о внезапно нагрянувшем старшем брате. Все эти два дня он обращался с Богданом как с пустым местом. Молча проходил мимо, даже взглядом не удостоив. Притворялся, что не слышит, когда тот окликал его в коридоре. Отказывался отвечать на вопросы друзей о брате, делая вид, что не понимает, о ком идет речь. От одного звука его имени превращался в каменное изваяние и будто бы слеп и глох.

Герман не мог допустить, чтобы о них с Богданом начали шептаться, как было в школе. Он больше не маленький мальчик. Ему не нужна сильная фигура рядом, чтобы твердо стоять на ногах.

Когда Богдан перевелся в ту же школу, куда ходил Герман, к последнему почти сразу прицепилось обидное прозвище — Репетитор, потому что он повторял за братом каждое слово и жест, хотя был в этом не одинок: Богдану в рот смотрели все. Справедливости ради, в стремлении Германа походить на брата не было ничего предосудительного. Младшие часто пытаются подражать старшим, особенно если они одного пола. Но в школе его почему-то не поняли и всячески высмеивали, однако он терпел. А сейчас поклялся самому себе не дать даже малейшего повода для шуток.

Хотя готов был броситься Богдану на шею сразу, как увидел. Никто не справился бы с ролью старшего брата лучше, чем он.

Поэтому справки о нем Герман навел тайком. Выяснил, что Богдан перевелся сюда из университета поменьше с сомнительной репутацией, у которого на сайте есть только две кнопки, да и те работают как попало, поэтому с третьего курса он снова попал на второй, — слишком уж велика оказалась разница между накопленными учебными часами и теми, что требовались для приема. Совпадение или нет, учиться Богдан будет в одной группе с Никитой и Яном и вместе с их троицей ходить на потоковые лекции несколько раз в неделю. С одной стороны, Герману это на руку. Он сможет присматривать за братом в университете и проследит, чтобы он не позорил его перед однокурсниками и не лез в неприятности сам. С другой, Богдан тоже получил карт-бланш на опеку над младшим и теперь будет постоянно дышать ему в затылок, соваться с советами, как делал в школе. Но разница в том, что в детстве Герман нуждался в его наставлениях, а сейчас — нет. Он вырос и может прекрасно обойтись без нравоучений родни.

Однако в понедельник Герман сдается под напором брата и сменяет гнев на милость, как бы между делом предложив ему составить им с Никитой компанию по дороге в университет, все равно идти в одну сторону. Богдан охотно соглашается, ничуть не оскорбившим тем, с каким видом брат говорит с ним — будто делает одолжение. Оно и понятно, Герман хочет чувствовать себя хозяином положения и нарочно набивает себе цену, намекая, что его расположение нужно заслужить, и одного чудесного возвращения для этого мало. Он требует, чтобы брат доказал серьезность своих намерений и дал хотя бы одну причину ему доверять, убедил его, что не сбежит снова, если что-то пойдет не так. В прошлый раз Герман едва оправился от предательства Богдана и не готов хоронить его для себя снова.

Что ж, пусть так. У Богдана хватит терпения дождаться, когда Герману надоест корчить из себя страдальца и играть в молчанку. Жалеть его он не собирается. Подумаешь, трагедия: старший брат не пришел на выпускной и оставил тебя с любящей матерью, готовой ради родного сыночка на любую подлость, даже если она будет стоить кому-то жизни.

Договорившись с парнями встретиться на улице через пять минут, Герман спускается вниз покурить. На лестнице его нагоняет Маршева и невозмутимо пристраивается рядом, будто не исчезала на все выходные, ни слова не сказав о том, что куда-то собирается. Герману на ее гулянки по барабану: если хочет уйти — пожалуйста. Но можно ведь было предупредить! В конце концов, у него есть личная жизнь. Была, по крайней мере. До тех пор, пока не спутался с призраком. И эти два дня он мог провести в компании какой-нибудь сговорчивой и неприхотливой особы, не боясь, что их прервут в самый неподходящий момент. А теперь, когда Маршева вернулась, свиданий ему не видать. Она из принципа не позволит ему ни с кем уединиться и обречет его влачить жалкое существование несчастного холостяка вечно.

— Слышала, вас, мушкетеров, теперь четверо?

Герман выходит на крыльцо, садится на верхнюю ступень, вытянув ноги, достает из заднего кармана джинсов пачку сигарет и зажимает одну между зубов. Маршева устраивается у него под боком, прижав колени к груди и обняв их руками. На курилке толпятся студенты, перед второй парой здесь всегда шумно. Раньше Герман тоже был там, стоял вместе с ними, шутил и ловил на себе восторженные взгляды, получал одобрительные кивки и похлопывания по спине. А теперь сидит в стороне и завидует, потому что в их кружок его никто не приглашал, там так тесно, что мухе не пролететь. Вместо того, чтобы расступиться и дать Герману место, они нарочно прижались друг другу к ближе, чтобы он и не думал подходить.

Как будто я стал бы что-то у вас выпрашивать, олухи, мрачно думает он.

— Меня похоронили в субботу, — вдруг говорит Маршева, уставившись прямо перед собой. У Германа на лице не двигается ни один мускул, — все-таки люди кругом — но внутри все переворачивается. Так вот где она пропадала. — Моя семья верующая, особенно мама. Она совсем не плакала. Нельзя. А папа плакал тайком, когда на кладбище ехали. Бабушка шикнула на него, сказала: терпи до дома. Он не мог. Остальные молчали и смотрели на него с жалостью, потому что я его подвела. Они горевали не по мне, а по моему папе. Шептались у него за спиной, головами качали, мол, полжизни горбатился, недосыпал, недоедал, чтобы дочь на ноги поставить. А я взяла и сама в гроб легла. Неблагодарная. Избалованная. Бессердечная. Малодушная.

И это тебе пришлось слушать на своих похоронах?, мысленно удивляется Герман и глубоко затягивается сигаретой.

— Послезавтра мама приедет сюда, и менты за всех возьмутся, — огорошивает его Маршева. — Будут вызывать по одному. Угадай, кто пойдет первым?

Герман давится дымом и, сильно закашлявшись, хватается за грудь. Макарова. Единственный свидетель, у которого есть якобы неопровержимые доказательства его вины.

Ему кранты. За два дня он не успеет переманить ее на свою сторону или хотя бы пришить к делу кого-то еще.

Исаеву, например.

Пинком открыв дверь, из общежития выскакивает Богдан с рюкзаком на плече. За ним шаркает Никита, рассыпаясь в извинениях перед вахтершей и клянясь, что в следующий раз они выйдут как нормальные люди и не будут портить казенное имущество.

— Езжай домой и там перед мамкой выкаблучивайся! — гаркает она им в спину, высунувшись по пояс из своего окошка.

— Не судьба, померла моя мамка! — хмыкнув, бросает через плечо Богдан.

Герман закатывает глаза и встает.

— Хорош всем подряд душу изливать, — советует он и подталкивает брата в сторону университета, мол, пошли уже.

Идти туда ровно одну сигарету, Герман засекал, однако за это время Богдан успевает продемонстрировать своим спутникам весь имеющийся у него арсенал неуместных каламбуров и идиотских фокусов.

— Твой брат умственно отсталый? ― с отвращением бубнит Маршева, наблюдая, как тот плюет в воздух, а затем задирает голову и ловит харчок ртом.

Герман удостаивает Богдана жидкими аплодисментами, даже не взглянув на него, надеясь, что после этого брат прекратит их мучить своей шоу-программой. Он видел этот поразительный в своей омерзительности трюк сотню раз и уже ничему не удивляется, но не хочет, чтобы их застал за столь неловким занятием кто-нибудь из университета. Что тогда о нем подумают? Не разобравшись в ситуации, начнут тыкать пальцем и посмеиваться, мол, полюбуйтесь, Томилин завел себе новых друзей! От отчаяния стал тусоваться с фриками и отщепенцами. Среди них ему самое место!

Герман разбит и подавлен, но еще не готов расстаться с последними остатками самоуважения. Кроме того, за родственников бывает стыдно всем, так что он не чувствует угрызений совести из-за того, что прибавляет шагу и оставляет брата немного позади, чтобы со стороны нельзя было понять, вместе они или нет.

Никита хмурится и тоже отодвигается, опасаясь, что слюни Богдана могут случайно попасть на него. Этот парень внушает ему тревогу и неясные подозрения. Может, они поторопились, приняв его в свою банду? Никто, конечно, не умаляет заслуг Богдана как старшего брата. Если бы любить его было не за что, Герман бы так не страдал из-за их разлуки и не вынашивал бы эту обиду столько лет. Люди не злятся на тех, кого не хотят прощать. Но они не виделись целых четыре года, а для подростков это чудовищно долго — все равно, что для взрослых расстаться на двадцать лет. Герман наверняка скучает по дружбе с братом, которая связывала их в школе, и до сих пор оплакивает воспоминания о ней, но теперь они просто два незнакомца, вынужденные принимать друг друга из-за общего прошлого, поэтому поручиться он за Богдана не может. А значит, у Никиты нет ни одной причины ему доверять.

С Германом всегда так. Он сам противоречивый и спорный, и люди вокруг него такие же.

Войдя в университет, парни хором здороваются с охранником, поднимаются в холл второго этажа и, не сговариваясь, останавливаются, заметив у места, где всю прошлую неделю был стихийный мемориал Маршевой, толпу, окутанную беспокойным шепотом.

Что-то не так.

Герман жестом просит друзей подождать его на лестнице и медленно подходит ближе. Голоса становятся громче и превращаются в густое жужжание, из которого и слова не выдернуть. Студенты толкают друг друга локтями, напирают на тех, кто стоит впереди, пытаясь разглядеть, что там такое. Размяв плечи, Герман ныряет в толпу, распихивает собравшихся в стороны и цепенеет от ужаса.

Скорбного алтаря здесь больше нет. Вместо него вдоль стены расклеены с десяток распечатанных скриншотов переписок.

Отправитель на всех один. Кирилла Макарова.

Получатель — Valeria Marsheva.

Кирилла, 19:31

просто поговори с ним

Valeria, 19:31

он даже на меня не посмотрел

просто прошел мимо как будто ничего не было

как будто он меня даже не узнал

— Они с Томилиным начали лаяться сразу после той ночи, да?

— Так говорят.

Кирилла, 02:57

мне звонила твоя соседка

где ты

Valeria, 04:12

он изменил мне

— Они что, были вместе?

— Наверное, встречались тайком.

Кирилла, 16:01

ты рассказала кому-то еще ???

Valeria, 16:02

это не я

клянусь это не я

— Томилин разозлился на Маршеву, потому что она всем растрепала об их интрижке!

— Кому — всем? Я ничего не знал.

— Ты и не знал, что он кувыркался с твоей девушкой. Вылезай из своих дебильных стрелялок хоть иногда.

Кирилла, 23:11

он жалкий трусливый мудак

больше не говори с ним ок?

не надо за ним ходить

Valeria, 23:11

Я НИ В ЧЕМ МАТЬ ТВОЮ НЕ ВИНОВАТА

Герман бледнеет и отшатывается, наступив кому-то на ногу. Толпа, резко умолкнув, расступается и смотрит на него в напряженном ожидании.

— Я никогда... — сиплый голос Маршевой раздается у него прямо под ухом. — Герман, — она запинается, ее растерянный взгляд лихорадочно мечется по скриншотам. — Я не была помешанной, Герман!

Студенты снова начинают тихонько переговариваться, не сводя с него глаз.

— Герман, — настойчиво зовет Маршева, размахивая руками у него перед лицом. — Герман, кто рассказал тебе обо мне?!

— Это что, доска позора? — присвистывает Богдан, под шумок подкравшись к брату, и Герман приходит в себя.

Из толпы за ним наблюдает Макарова. Лицо у нее пугающе пустое, глаза неподвижные, как у покойника. Непонятно, почему она стоит столбом вместо того, чтобы ликовать и злорадствовать над Германом, растерянным и беспомощным перед сокрушительной силой представленных на суд собравшихся здесь присяжных неоспоримых доказательств его вины. Вот, что Макарова имела в виду, когда сказала ректору, что у нее есть улики против него. Переписки. Десятки, сотни тысяч байтов переписок с Маршевой, которая наверняка сутки напролет плакалась подружке о своем несостоявшемся романе и жестокости бывшего любовника.

Она не могла говорить с Макаровой о своих сердечных тайнах вслух, а потому доверяла все откровения письмам, скрытым от чужих глаз, с надеждой, что они навсегда останутся только между ними. Но недуг подруги сыграл с ней и с Германом злую шутку: теперь Маршеву станут считать одержимой больной любовью психопаткой, а его — чокнутым садистом.

Надо отдать Макаровой должное. Увидев, что Герман относится к ее угрозам несерьезно и как прежде воображает из себя пуп земли, она нашла способ осадить его и как следует припугнуть, намекнув, мол, я знаю больше, чем ты думаешь, будешь ерепениться дальше — тебе конец.

Она загнала его в ловушку. Подло толкнула в спину и собирается запереть в своей маленькой тюрьме из скорби и безутешных сожалений.

Герман умоляюще протягивает к Макаровой руку, не зная, зачем и о чем хочет попросить, но не успевает выдавить из себя ни слова. Рванув с места, она вдруг набрасывается на него и толкает на пол. Оглушенная яростью, садится сверху и бьет кулаком в лицо. Толпа ахает в изумлении и обступает дерущихся со всех сторон, вытащив телефоны и включив камеры. Разнимать их никто не торопится. Надо снять видео хотя бы на минуту, пусть Макарова съездит Томилину по роже еще пару раз! Просмотров будет куча.

Опомнившись от удара в челюсть, Герман поворачивает голову и сплевывает кровь. Макарова заносит руку для следующего удара, но он успевает остановить ее прежде, чем ее кулак размозжит ему лицо.

— Слезь с него! — на шум драки прибегает Ян. Он сгребает Макарову в охапку и рывком ставит на ноги, но она не унимается и продолжает молотить руками воздух, задыхаясь в беззвучных воплях. — Кира, хватит!

К Герману бросается перепуганный до смерти Никита и помогает встать, обеспокоенно осматривая его побитое лицо. Губа лопнула и кровит, но в остальном порядок. Легко отделался.

― Какого хрена ты на него накинулась?! ― гаркает Ян и встряхивает Макарову за плечи. ― Что с тобой, блин, не так!

― Герман, Кира этого не делала, ― упавшим голосом говорит Маршева, снова и снова перечитывая свои жалкие плаксивые сообщения. ― Все было не так. Здесь не все о тебе, ― оправдывается она. ― Это не Кира, клянусь. Она не могла. Она бы так со мной не поступила!

― Тогда о ком? ― вслух переспрашивает Герман, слишком расстроенный, чтобы заботиться о том, что его услышат другие.

― Ч-что ― «о-о ком»? ― не понимает Никита.

Ажиотаж немного спадает, толпа успокаивается, и к Герману подходит пара человек, смущенно протягивая бумажные платочки. Макарову тоже берут в плотное кольцо и осыпают вопросами: они правда встречались? Кто кого бросил? Кира раздраженно отмахивается от них, пытаясь вырваться из рук Яна, но тот держит крепко, опасаясь, что она опять полезет в драку.

Богдан хлопает брата по плечу и с уважением кивает. Герман, к его чести, вышел из этого боя достойно, повел себя как настоящий мужчина, не предприняв ни одной попытки ударить Макарову в ответ. Быть побитым девчонкой — унизительно, кто спорит. Но еще хуже — махаться с ней, как с равным противником. Даже если бы он просто толкнул Киру, чтобы отбиться от подлого нападения, от него бы мокрого места не оставили.

— Н-нам ка-апец, — обреченно вздыхает Никита, глядя куда-то за спину Германа.

Узнав о драке от секретарши, которая влетела в его кабинет в растрепанных чувствах, не находя себе места и взволнованно причитая: «Дети совсем с ума посходили, что ж это такое-то?!», ректор тут же побросал свои дела и двинулся к месту ЧП, надеясь не встретить там старых знакомых, которые, честно говоря, у него уже в печенках сидят. Спустившись в холл, он с суровым видом шагает к толпе, обводит присутствующих укоризненным взглядом и, наконец, останавливает его на одном студенте, из-за которого с недавних пор живет как на пороховой бочке.

— Вот бестолковый, — вздыхает Филипп Камильевич, заметив разбитую губу Германа. Испоганенные каким-то недоноском стены волнуют его в последнюю очередь, на наделавшие шуму прокламации он даже не взглянул. — Совсем без головы.

― Ф-филипп Ка-амильевич... — жалобно зовет Никита, собираясь вступиться за друга и объяснить, что здесь случилось, но его грубо перебивают.

— В мой кабинет, — рявкает ректор, указав пальцем сначала на Германа, потом — на Макарову. — Оба!

Опустив головы, они покорно идут за Филиппом Камильевичем, упрямо игнорируя присутствие друг друга. Минуют один коридор, за ним — другой. Герман сжимает кулаки в бессильной ярости и едва сдерживается, чтобы не завыть от несправедливости. Маршева смотрит на него с сочувствием, но не находит слов, чтобы утешить.

— У тебя кровь идет, — осторожно говорит она, взглянув на его губу.

Герман раздраженно дергает плечом, будто хочет стряхнуть с себя ее неуместную заботу, и отворачивается, чтобы незаметно слизать с ссадины выступившие капли крови. Макарова с угрюмым видом плетется рядом и отвечает на его мельтешение слабым шевелением, но глаз от пола не поднимает. Должно быть, она сожалеет о том, что сделала, и ругает себя за минутную слабость. Герман уверен: будь у нее возможность вернуться назад, она бы ударила его посильнее и не отступила бы до тех пор, пока не превратила его голову в безобразное месиво.

Дойдя до своего кабинета, Филипп Камильевич распахивает массивную деревянную дверь, пропускает студентов вперед и заходит сам.

— Присаживайтесь, — предлагает он, кивнув на два стула перед дубовым письменным столом, заваленным бумагами и заказными письмами.

Макарова выбирает место по левую руку от ректора, а Герман, немного помявшись, так и остается стоять. Он в логове врага. Здесь нет никого, кому бы он мог доверять. Лучше быть начеку и сразу дать понять, что он не намерен играть по чужим правилам, которые ему так упорно пытаются навязать. Пусть со стороны его протест выглядит нелепо и отчаянно, но сейчас это единственный способ выразить свое несогласие с происходящим.

Ректор опускается в кресло, снимает очки, вешает их на горловину рубашки и устало трет переносицу, не зная, как начать этот непростой разговор.

Почему ты напала на него, Кира?

Кто устроил весь этот бедлам?

Как далеко ты готова зайти?

Как на самом деле погибла твоя подруга?

— Кира, — прервав тишину, зовет Филипп Камильевич. — Почему вы с Томилиным подрались?

Недобро сверкнув глазами, Макарова протягивает ему один из распечатанных скриншотов, который успела незаметно сорвать со стены до того, как ректор увел их из холла и дал команду остальным студентам убрать весь этот бардак.

Филипп Камильевич пробегает взглядом по тексту и неодобрительно качает головой.

— Ты знаешь, кто это сделал? — уточняет он.

Макарова без раздумий кивает на Германа.

— Что?! Это не я! — от возмущения к нему возвращается голос, и он принимается отчаянно спорить, позабыв о том, что собирался молчать как партизан, чтобы не дать втянуть себя в очередной скандал, потому что на этот раз никакие следы к нему не ведут, ведь а) это не его переписки и б) у него нет и никогда не было доступа ни к телефону Маршевой, ни тем более — к телефону Макаровой.

Но она все равно пытается спустить всех собак на Германа и просто выдумывает обвинения на пустом месте! Либо у нее на почве невысказанной обиды на подругу и презрения к себе за бессилие разыгралась паранойя, либо ей уже все равно, почему происходят те или иные вещи, — она лишь хочет хоть какой-то определенности и покоя.

Филипп Камильевич оставляет вопли Томилина без внимания и чуть наклоняется к Макаровой через стол.

— Но зачем? — вкрадчиво интересуется он, сложив руки в замок. — В первую очередь, эти фотографии компрометируют его самого. Разве стал бы он так подставляться?

Макарова не верит своим ушам: ректор выгораживает этого подонка! Выставляет ее помешавшейся от горя психичкой, которой всюду мерещатся заговоры. Но она слышала, о чем шушукались остальные, когда думали, что никому нет дела до их маленьких грязных разговорчиков. Они называли Леру потаскухой. Упрекали в легкомыслии и неразборчивости. Хихикали, мол, надо быть дурой набитой, чтобы поверить в порядочность Томилина и надеяться, что он выберет тебя. Сама виновата: нечего было на него вешаться! И это перевернуло ситуацию с ног на голову. Репутация Томилина после сегодняшнего инцидента не пострадала: все и так давно поняли, кто он такой, но мнения о Лере теперь разделились. Одни стояли на своем и настаивали, что, даже если она, получив твердый отказ, продолжила добиваться расположения парня, пусть и не совсем приемлемыми методами, это все равно не повод ее шпынять. Другие пришли в ужас и резко осудили ее: преследование и постоянное давление на человека — это нездорово! Нельзя заставлять кого-то тебя любить, особенно если ваши отношения начались с бесчувственного перепихона по пьяни, и никто никому ничего не обещал.

А может, Маршева вообще все это себе напридумывала, не сумев смириться с тем, что ее отвергли, и между ними с Томилиным ничего не было, кроме жестких небрежных поцелуев и потных объятий в тесной душевой кабинке, куда они ввалились нетерпеливыми любовниками, а вышли — заклятыми незнакомцами.

Как бы то ни было, эти переписки, которые были обнародованы так не вовремя и, к тому же, нагло перетасованы, дали людям лишний повод думать, что трагедия с Маршевой — просто несчастный случай, потому что Томилин плевал на нее не больше, чем на других несчастных, попавших в его постель.

Так разве выгодно было кому-то, кроме него, все переврать и превратить тяжелую драму, в которой пострадала невинная запутавшаяся девочка, в психологический триллер, где якобы несчастного запуганного мальчика преследует обезумевшая стерва-бывшая? Если ректор верит в это, значит, он либо слаб умом, либо сознательно переметнулся на сторону убийцы.

— Томилин, — с ним Филипп Камильевич не сюсюкается, говорит жестко, как с нагадившим на пол щенком. — Кому еще ты перешел дорогу?

Герман не медлит с ответом и в полной уверенности кивает на Макарову. Она сама говорила, что готова на все, чтобы бы его растоптать. Стало быть, не побрезгует даже прилюдно унизить свою покойную подругу. На войне все средства хороши. Тем более, Маршева все равно уже не сможет за себя заступиться и оправдаться.

— Ничего умнее придумать не мог? — теряя терпение, вздыхает Филипп Камильевич.

— Сами посудите. Переписка ведется с аккаунта Макаровой. Допустим, я мог его взломать, хотя это неправда, но откуда мне было знать, где искать? Они ведь даже моего имени ни разу не упомянули! — рассуждает Герман и сам удивляется простоте доводов, которые почему-то пришли ему в голову только сейчас, хотя все это было очевидно с самого начала. Минуту назад он обливался потом и понятия не имел, как отбрыкаться от ректора и этих нелепых, необоснованных претензий, а теперь кажется себе единственным разумным человеком в комнате. — Они переписывались сутками, потому что Макарова не может говорить, и наверняка обсуждали кого-то еще. Давай, достань телефон, покажи ему! — требует Герман, повернувшись к однокурснице.

Макарова не двигается.

— Не надо, — морщится Филипп Камильевич. — Кира, ты можешь идти.

Бросив на Германа долгий недоверчивый взгляд, она встает со стула и выходит из кабинета как будто сбитая с толку. Как только дверь за ней закрывается, ректор с мрачным видом откидывается в кресле и складывает руки на груди.

— Ты меня достал, Томилин, — загробным голосом говорит он.

— Она издевается надо мной!

— Издевается? Над тобой? — снисходительно усмехается Филипп Камильевич, приподняв брови. — Ее подруга умерла, а ты с ней подрался!

— Я ее не бил!

— Иди и извинись.

— Почему я должен?! — возмущается Герман и с грохотом опускает ладони на стол. — Я всем нравился. Все из кожи вон лезли, чтобы набиться ко мне в друзья. А теперь шарахаются, как от прокаженного, потому что ваша ненаглядная Макарова сделала из меня убийцу!

Филипп Камильевич терпеливо выслушивает его нытье, ни разу не перебив, а затем медленно поднимается из кресла и угрожающе нависает над ним, заставив вжать голову в плечи и попятиться.

— Ты нажил себе опасного врага, Томилин. Если не возьмешься за ум, она упрячет тебя в тюрьму, уж это я тебе могу обещать, — тихо и неожиданно спокойно говорит он. — Так что советую угомонить ее и сделать то, о чем мы договаривались, иначе, Богом клянусь, я сам тебя придушу. Все ясно?

Герман шумно сглатывает и кивает. Убедившись, что его студент достаточно напуган и будет покладист, если, конечно, не хочет вместо диплома получить путевку «на нары», — а он по глазам видит, что не хочет, — Филипп Камильевич надевает очки и опускается в кресло, взяв со стола стопку бумаг. Герман понимает намек и, не попрощавшись, выскальзывает в коридор, но вдруг сталкивается нос к носу с Макаровой, караулящей его у кабинета, и с испугу захлопывает дверь с такой силой, что звук удара громом прокатывается по всему этажу.

— Чтоб тебя! — рявкает он, чувствуя, как сердце колотится в горле. — Ты уже выставила меня моральным уродом и набила морду на глазах у всех. А теперь по твоей милости меня еще и из университета вышвырнут. Если на сегодня это все, дай пройти.

Не дав Макаровой опомниться, Герман делает шаг вправо, однако она преграждает ему путь, шагнув влево, и протягивает вперед раскрытую ладонь с немой просьбой на лице.

— Да что, блин, еще? — стонет он.

— Дай ей доску, — подсказывает Маршева. Герман хмурится и отводит взгляд. — Ой, кончай комедию ломать! Я знаю, что ты так и не выложил ее из рюкзака и постоянно таскаешь с собой. Доставай, говорю!

Смутившись так, будто его поймали на чем-то непристойном, Герман опускает голову, снимает с плеча рюкзак и вытаскивает оттуда ту самую магнитную доску для рисования, которую на днях пытался навязать Макаровой в столовой. Он не смог объяснить даже себе, почему не выбросил бесполезную игрушку после того, как получил от ворот поворот. Может, забыл. А может, боялся, что кто-то увидит ее у него и начнет задавать вопросы, поэтому решил спрятать на дне своего рюкзака, куда точно никто заглядывать не станет.

Или приберег на случай, если Макарова вдруг решит с ним заговорить. Но это, конечно, глупость. Он даже под пытками не признается, что когда-нибудь допускал такую абсурдную мысль.

Взяв доску, Макарова зубами снимает колпачок с ручки и царапает ровным почерком:

«Это не я»

Герман закатывает глаза.

— Опять двадцать пять!

«У меня не осталось переписок с Лерой».

— Как это — не осталось? — недоверчиво переспрашивает Герман.

«Кто-то удалил их».

«Все до одной».

— Когда?

«В то утро».

В то утро, когда Маршеву нашли в душевой в луже собственной крови.

— Ты соврала, — слетает с губ Германа.

Он отшатывается от Макаровой, оглушенный внезапной догадкой: тебя обули.

Облапошили, как пацана.

У Макаровой ничего на него нет. Ничего, кроме печальных воспоминаний и сто раз перевранных слухов. У нее столько же шансов упечь его за решетку, как и у любого другого студента, который Той ночью чудом не напился до отключки и смог вспомнить на утро хоть что-нибудь. Или у того, кто видел их с Маршевой после, когда они кричали друг другу в спину неприличные вещи, толкались в коридорах, играли на тусовках, кто кого перепьет, а потом на спор отжимались, пока не затошнит.

Если Макаровой нечего предъявить полиции, то Герману вовсе не обязательно с ней возиться и без конца унижаться. Ей его не достать. Руки коротки.

«Соврала», — легко сознается она, будто это ничего не значит.

Будто у нее есть запасной план, как заставить Германа плясать под свою дудку, которая с недавних пор завывает только похоронный марш для него одного.

«Но лучше подумай вот о чем».

«Если это сделала не я и не ты...»

У Германа перехватывает горло. Грудь обдает жаром. В зловещей тишине коридора ручка оглушительно громко скребет по доске, оставляя букву за буквой, одна страшнее другой.

«...то кто?»

Макарова поднимает голову и смотрит на него в нетерпеливом ожидании хоть какого-нибудь предположения, которое прозвучит правдоподобно и разубедит ее в том, что в этой мрачной истории замешан кто-то еще.

В убийстве, мысленно поправляет себя Герман, в убийстве Маршевой замешан кто-то еще.

Должно быть, она надеется, что все это — просто неудачная шутка. Какой-то придурок решил таким дурацким способом пощекотать всем нервы, расшевелить толпу. Увидел неплохой шанс заполучить свой звездный час и не смог устоять. Что ж, у Германа для нее плохие новости.

«Все было не так. Здесь не все о тебе», — вот, что сказала ему Маршева в коридоре, хотя абсолютно точно не собиралась раскрывать всех карт и проболталась случайно, запаниковав.

Если у кого-то и могут быть ответы на мучащие Макарову вопросы, то только у нее.

— Я найду тебя позже. Ни с кем не разговаривай, поняла? — строго наставляет однокурсницу Герман, впившись жестким взглядом в ее растерянное лицо.

Немного поколебавшись, Макарова кивает и протягивает ему доску назад, но Герман твердо качает головой.

— Оставь себе.

Застегнув и накинув на плечо рюкзак, он уходит, наплевав на занятия, где его, вообще-то, ждут взволнованные друзья, которые теперь наверняка решат, что ректор расстрелял его на месте, а потом на пару с Макаровой избавился от улик и вывез пробитое пулями тело за город, чтобы глаза не мозолил. Герман мысленно обещает объясниться с ними позже, а сейчас сбегает из университета и быстрым шагом идет в сторону парка, в единственное уединенное место, где им с Маршевой никто не помешает.

Туда, где он сможет спокойно на нее накричать. Честное слово, будь она жива, отвесил бы подзатыльник! Если бы, конечно, в его правилах было поднимать руку на девушек. Хотя бы на тех, которые ведут себя как отмороженные и постоянно выкидывают какие-нибудь неприятные фокусы.

— Мы что, от кого-то прячемся? — допытывается Маршева, когда Герман приводит ее на лавочку, вокруг которой разрослись чудовищные непроглядные кусты.

— Ты сказала, что в ваших с Макаровой переписках не все было обо мне. Тогда о ком? — его голос подрагивает от подступающей ярости и желчи, забурлившей в груди. — Тебя трахал кто-то еще, да?

Маршева отвечает ему красноречивым молчанием, как будто он спросил что-то настолько очевидное, что даже неприличное.

— Ну, конечно! — нервно смеется Герман. Маршева открывает было рот, но он грубо ее перебивает и наконец срывается на крик — отчаянный, полный обиды и гнева. — Я ни на минуту не поверил в эту плаксивую историю о тебе и обо мне!

— Ты дашь мне сказать или нет?

Герман разочарованно разводит руками.

— А какой в этом смысл? Ты постоянно врешь!

— Где я тебе соврала? — спокойно уточняет Маршева, опасаясь, что, если тоже повысит голос, он окончательно впадет в истерику.

— Ты сказала, что любила меня, и это я во всем виноват!

Маршева невозмутимо пожимает плечами.

— Ну, это правда.

— Но не вся! — не унимается Герман.

— Может, я расскажу тебе остальное, если ты хотя бы попытаешься сделать над собой усилие и заткнуться.

Тяжело дыша, Герман со злости пинает лавочку, отходит в сторону, взбудоражено мечется туда-сюда, затем возвращается и садится, выпустив из себя почти весь воздух.

— Ладно, — немного успокоившись, сдается он. — Мне пофигу, сколько парней у тебя было и чем вы там занимались. Просто скажи, кто он?

Маршева закидывает ногу на ногу и принимается разглядывать ногти, чтобы унять волнение. Она всегда красила их темно-коричневым лаком — бывает какао такого цвета. И горький шоколад, когда в нем много бобов.

— Если бы могла, давно бы уже сказала.

— Что значит — «если бы могла»? — Герман округляет глаза и снова начинает закипать. — Собираешься покрывать своего любовничка до последнего?!

— Вовсе нет!

— Как же! Вот что я тебе скажу: я не сяду за то, чего не делал. Я не виноват, что ты каждый раз выбираешь не тех парней и прыгаешь в койку с кем попало!

— Я не знаю, кто он, понятно?! Не знаю! — не выдерживает Маршева и, сломавшись под его напором, издает такой безутешный вопль, что у Германа сводит живот. — Я помню, что говорила с ним в день своей смерти, но не могу вспомнить его лицо. Его имя будто бы вертится на языке, но я не могу его назвать. Такое чувство, что у меня украли эти воспоминания. Воспоминания о нем, о нас с ним, — она прячет лицо в ладонях, будто хочет уйти от его пытливого взгляда, сделаться маленькой и незаметной. — И это невыносимо: пытаться вспомнить хоть что-нибудь, но все время натыкаться на глухую стену.

Герман кладет ладони на бедра и отворачивается, опустив глаза. Ему нужна пауза, чтобы переварить услышанное.

— Чушь собачья, — неуверенно бормочет он. — Как можно забыть того, кто тебя убил?

— Я не говорила, что это был он, — глухо отзывается Маршева и обессиленно роняет руки, открыв лицо. — И, раз уж мы заговорили о невероятном, то как я могу сидеть здесь с тобой, если умерла?

Тут Герману нечего ей возразить. До конца дня он изнемогает от любопытства и строит догадки, кем может быть ее таинственный ухажер, но каждое новое подозрение кажется абсурднее предыдущего. Маршевой не подходит никто из его знакомых. В фантазиях Германа она смотрится нелепо с любым парнем, потому что большинство из них обычно выбирают девчонок, которые пьют водку, чтобы с кем-нибудь поцеловаться, а не подраться. Само собой, это не значит, что всем нужны тихони. Просто некоторые парни ищут уютный дом, а не охваченную пламенем крепость, которая вот-вот взлетит на воздух вместе с тобой. Правда, иногда, засмотревшись на фасад, они все-таки попадают в ловушку огня и горят вместе с ними, с девушками, в которых влюбились случайно, но без оправданий и шанса когда-нибудь выбраться наружу.

А бывает наоборот.

Однако Маршева, которую Герман знал, — это не горящая крепость, а тонущий в пожаре бескрайний луг, усеянный синим ирисом. И он с трудом может представить парня, который нырнул бы туда за ней. Но в одном Герман убеждается наверняка.

— Думаю, это он тогда написал эсэмэски всем моим бывшим от моего имени и заманил их в кабинет. Твой загадочный дружок. И ваши с Макаровой секретики тоже вынюхал он.

Маршева приподнимается на локтях и хмурится. Они лежат валетом на полу в комнате Германа и весь вечер от безделья пялятся в потолок. Его соседи вернутся не скоро — полчаса назад они ушли в кино. Никита с виноватым видом пообещал, что посмотрит этот боевик с Германом еще раз, но тот отмахнулся и только попросил принести ему немного соленого попкорна. Ян все равно не взял бы его с ними, он слишком упрямый и твердолобый, чтобы уступить, так что зачем кого-то смущать.

— У тебя есть доказательства, или ты ляпнул наобум? — уточняет Маршева.

— У меня есть мозги, — язвит Герман, сложив руки на животе. — Кто-то пытается меня убрать, и это ясно.

И этот кто-то, очевидно, хозяйничал в аккаунте Макаровой, пока Маршева была жива, а потом, когда ее сердце остановилось, незаметно удалил всю переписку и подтер за собой следы, чтобы не попасться и дать себе время обдумать следующий шаг. А может, он следил за ними обеими все это время и терпеливо ждал, когда можно будет пустить в ход добытый компромат. Вряд ли он собирался ударить именно по Маршевой или Макаровой, но догадывался, что однажды сумеет выбить сразу несколько мишеней, и случай подвернулся сам собой. И движут им явно совсем не благородные мотивы. Он не стремится отстоять доброе имя покойной однокурсницы и наказать тех, кто толкнул ее в могилу. Ему просто скучно. Иначе он пошел бы с этими скриншотами прямиком в полицию и сдал бы Германа со всеми потрохами. Но нет. Вместо этого он взялся третировать его и заетую виной и горем Макарову записками с того света.

— У тебя просто мания величия разыгралась, — успокаивает его Маршева и ложится обратно на пол, подсунув под голову руку. — Найди себе друзей, что ли. Может, полегчает.

— У меня есть друзья, — обиженно напоминает Герман.

Если они один раз решили сходить в кино без него, это не значит, что их дружбе конец.

Маршева насмешливо фыркает.

— Ты про тех, которые бросили тебя одного и трусливо забились в угол, пока все вокруг катится нахрен?

— Не лезь не в свое дело, — огрызается Герман и прежде, чем она успеет окончательно испортить ему и без того паршивое настроение, возвращается к тому, с чего начал и что хотел сказать. — Нам надо найти этого парня. Нельзя просто сидеть и ждать, когда он снова выползет из своей норы и выкинет что-нибудь похуже.

Он уверен — его преследователь не остановится на мелком хулиганстве. У этого подонка наверняка припасено что-то еще. Затеяв драку, они с Макаровой здорово его повеселили. В пресловутом «Недолго и несчастливо» видео утреннего инцидента набрало уже тысячу просмотров и кучу комментариев. Несмотря на то, что многие тогда засомневались, правильную ли заняли сторону, и даже немного посочувствовали Герману, теперь в его группе поддержки не осталось никого.

«Он думает, это круто — прилюдно позорить своих бывших, а потом устраивать мордобой с их подругами???»

«Я знаю такой тип парней. Они нарочно сводят девушек с ума, чтобы просто повеселиться. Один мой знакомый довел свою бывшую до слез и заставил умолять его вернуться к ней НА КОЛЕНЯХ, а потом снял это НА КАМЕРУ и разослал всей школе»

«Жесть. Что с ней было потом?»

«Она месяц не выходила из своей комнаты и до сих пор не может нормально вести себя на людях»

Герман не был таким, и хотя они с Маршевой не ладили и постоянно цапались как бродячая кошка с породистым, но не обученным манерам псом, он никогда не хотел сделать с ней что-то подобное. У него нет садистских наклонностей и странного фетиша на девчачьи слезы. Он терпеть не может, когда они начинают хныкать, потому что тут же впадает в ступор и не знает, что должен сказать или сделать, чтобы прекратить эту пытку.

Но паразитирование на чужой слабости и отчаянии — это бесконечный аттракцион. Герман загнан в угол — его можно безнаказанно пинать, пока не надоест. Так что он обязан поймать за руку паршивца, который все это затеял, и заставить пожалеть о том, что посмел бросить ему вызов.

Устав сидеть в четырех стенах, Герман зовет Маршеву прогуляться с ним и Богданом — тот тоже весь вечер сидит в своей комнате и на всю катушку слушает какой-то шлак. Брат хватается за эту идею как за мамину юбку и уже через минуту стоит одетый у него на пороге. Герману не то, чтобы очень нужна его компания, просто он чувствует, что должен объясниться и честно рассказать о том, что происходит. Рано или поздно до него все равно дошли бы слухи, причем самые извращенные. Лучше опередить их и успеть представить Богдану свою версию событий.

В конце концов, он единственный, кто еще помнит Германа просто Германом, а не будущим фигурантом уголовного дела.

— Так ты, выходит, девчонку замочил, а? — допытывается Богдан, заглядывая брату в глаза.

На часах половина двенадцатого. Сжавшись на неудобных высоких деревянных стульях, они сидят в крохотной, как подсобка, шаурмечной за углом в двух шагах от общежития. Народу здесь сегодня не много. Кроме них — только оттрубивший дневную смену таксист в засаленном свитере и молоденькая краля с миниатюрным пакетиком из хозмаркета вниз по улице. Герман заказывает кофе два в одном, без сливок, и шаурму пополам себе и брату, хотя ему с самого утра кусок в горло не лезет.

— Она сама на себя руки наложила, — поправляет он, забрав бумажные стаканы с темной пахучей жижей, и кивает Богдану на столик у окна. Липкий и в мутных разводах, зато далеко от стойки, никто уши греть не будет. — А ее подружка сделала крайним меня.

— Потому что ты ее разок отымел? — хмыкает Богдан и падает на стул, подтянув сползающие джинсы.

Германа передергивает. Брат никогда не стеснялся в выражениях и умел точно подобрать слова, но из его рта они выходили пошлыми и грубыми. Били как пощечина. Он всегда говорил правду, неприглядную и суровую, и вынуждал людей сознаваться в самом страшном, выкручивая им руки своей бескомпромиссностью и прямотой.

Однако Герман не гордится своими похождениями и уж тем более не хвастает интрижкой с Маршевой. Так что «отымел» — слишком громко сказано.

— Это случилось на посвяте в прошлом году. Мы заперлись в танцклассе на первом этаже. Я так напился, что едва стоял на ногах, — нехотя вспоминает он, отвернувшись к окну. Маршева садится на стул рядом и нетерпеливо дышит ему в затылок. Они ведь так и не обсудили произошедшее Той ночью. А она буквально умерла от ожидания! — Остальные пили как лошади и мне тоже наливали до краев. В какой-то момент я почувствовал: еще один глоток — и сблюю. Но отказываться было стыдно. Тогда я схватил со стола пустую коробку вина, соврал, мол, надо допить — на дне еще что-то осталось. И приложился к ней, чтобы сделать вид, будто пью вместе со всеми. А там и вправду были пару капель. У меня тут же пошла рвота. Я кинулся в коридор, но до туалета бежать было далеко. Пришлось блевать в душе.

— Столько лет учил тебя пить, и все впустую, — разочарованно вздыхает Богдан.

— Ты подливал мне водку куда попало. Даже в суп.

— Слышали бы это в органах опеки, — вставляет свои пять копеек Маршева.

Повар за стойкой машет им рукой и просит забрать заказ.

— Проблевавшись, я на минутку присел на пол, чтобы оклематься, — договаривает Герман, вернувшись за стол с двумя половинками шаурмы. Одну отдает брату, другую кладет на салфетку перед собой и нервно хватается за стакан с кофе, к которому так и не притронулся. — Там меня Маршева и нашла.

Богдан с отвращением морщится.

— Ее что, заводила рвота?

— Я не помню, как поцеловал ее, — бормочет Герман, опустив голову. — Не помню, как стягивал с нее трусы. Как прижимал к стене. Я даже не уверен, что, протрезвев, не спутал бы ее с девчонкой, с которой лизался на курилке.

― Герой-любовник, ― усмехается Богдан и вгрызается в шаурму. ― Весь в меня.

― Утром меня подняла уборщица. Заставила драить пол. Маршевой там и духу не было, ― Герман не хочет звучать так, будто оправдывается, но от волнения голос дает петуха, и он резко замолкает, чтобы прочистить горло. ― Не знаю, почему она ушла. Почему оставила меня. Может, я был груб и напугал ее. А может, она жалела о том, что сделала, и просто хотела обо всем забыть, ― он качает головой и делает глоток кофе. ― В любом случае, кто-то нас видел, и уже к вечеру об этом знал весь студгородок.

Маршева слушает его с недоверием. Брат ― вполуха, жуя.

― Ты, типа, не смог ей простить, что проснулся один?

― Она напала на меня первой, ― возражает Герман. Маршева хмурится: вот, как он думает, все было? ― Ввалилась ко мне в комнату, билась в истерике, ― какого хрена я всем растрепал? Я пытался сказать, что это не я, но она не унималась. Тогда я вспылил и наговорил ей... всякого.

Маршева горько усмехается и отворачивается, взявшись ковырять заусенец на большом пальце правой руки.

Всякого.

«Думаешь, так хорошо справилась, что я до сих пор вспоминаю о тебе под одеялом? Приди в себя!».

«От тебя несло как от свиньи. Хуже, чем от меня. А я ведь обрыгал себе футболку».

«Мне стыдно, что я был с тобой».

«Без бутылки такую, как ты, никто бы не захотел, понятно?».

― Я так не думал, ― Герман отставляет стакан в сторону, оставив кофе остывать, и устало трет лицо руками. Его немного потряхивает от напряжения. Маршева не верит своим глазам: он... раскаивается? ― Просто разозлился из-за ее воплей. Еще и похмелье это... Короче, я обругал ее и выставил за дверь. Больше мы не разговаривали. Только собачились.

Богдан понятливо мычит и залпом допивает свой кофе. Доедать шаурму придется всухомятку.

— Ты знаешь, почему Олег забрал меня? — внезапно спрашивает он, ни с того ни с сего вспомнив об их с Германом отце. Тот неуверенно пожимает плечами: ему никогда не рассказывали, что случилось с матерью Богдана и почему она ни разу не позвонила, чтобы справиться о сыне. Не увозила его к себе на выходные. Не бывала у них в гостях. — Мне было шесть, когда мама впервые заговорила о нем при мне. Налакалась вина и плакалась своей подружке на кухне, пока я смотрел телик в зале. Что она старая и мерзкая, а Олегу подавай молоденькую — как твоя мама. Но мы оба знаем: он на Катарину плевать хотел. После встречи с моей мамой Олег ее просто терпел. Из-за тебя. Он бы никогда тебя не бросил.

Герман зло усмехается сквозь зубы. Чушь собачья. Отец боготворил Богдана и полжизни отдал на то, чтобы старший сын хотя бы раз назвал его «папой».

Вторую койку — настоящую кровать, широкую, с удобным матрасом, а не потрепанный жесткий диван, купленный с рук по объявлению, как тот, на котором спал Герман, — в его комнату поставили, когда мальчику стукнуло семь. Он целый день был сам не свой и жуткой волновался, но в то же время был готов прыгать до потолка от восторга. У него появится брат. Старший брат! Услышав, как во входной двери проворачивается ключ, Герман со всех ног побежал встречать новоиспеченную родню. Пролез вперед матери, оставив ее бестолково стоять посреди коридора, не зная, куда деть глаза. Смотреть на мужа-изменщика было невыносимо. На его нагулянного на стороне отпрыска — страшно. Вдруг он красивее, чем тот, которого выносила и родила она? Вдруг он научился читать раньше и уже сам ездит на велосипеде? Катарина до слез боялась уступить любовнице мужа хоть в чем-то. Особенно в потомстве. Слава богу, она тоже забеременела мальчиком.

Но жаль, что не Богданом.

Герман от него ни на шаг не отходил. Богдан был из тех старших братьев, которые учат отжиматься от пола, писать похабные эсэмэски одноклассницам, делать хедшоты в компьютерных стрелялках по сети и мастурбировать. В отличие от родителей, занятых сегодня разводом, а завтра — голыми телами друг друга за запертыми дверями спальни, куда невозможно было войти из-за стойкого запаха невысказанных обид и принужденного секса, он никогда не отмахивался от Германа. Слушал его. Пытался поднять на ноги. Вырастить из него нормального пацана. Но все стало хуже, когда Катарина, так и не сумев простить себя за то, что упустила мужа и позволила ему полюбить другую, пристрастилась к бутылке.

И стала путать сыновей.

Однажды она заснула прямо на кухне с бокалом вина в руке. Герман тогда вернулся с очередной гулянки и тоже лыка не вязал. Он тихо разулся и хотел проскользнуть в их с Богданом комнату незаметно, но мама вдруг пришла в себя и окликнула его слабым голосом.

Герман замер.

Он знал, что она снова спутала его с братом. Знал, что должен был проигнорировать ее и уйти. Но не смог. Хоть и чувствовал себя паршиво из-за того, что снова крадет мамино внимание. Катарина долго молчала. Пыталась подняться и вытереть слюни с лица. Герман терпеливо ждал, потому что был уверен, что сегодня она скажет что-то такое, что изменит его жизнь навсегда. И не ошибся.

— Б-богдан, — простонала Катарина, снова взявшись за бокал. — Я бы... я бы хотела быть твоей матерью, — и разрыдалась.

Да, хренова ты пьян, подумал Герман и сплюнул ей под ноги, я бы тоже хотел, чтобы ты была моей матерью.

А через неделю Богдан сбежал.

— Мама повесилась за неделю до моего восьмилетия, — вспоминает он, проглотив последний кусок шаурмы, и вытирает рот салфеткой. Герман молча протягивает ему свою половину. Когда за столом говорят о покойниках, ему становится не по себе. — Девать меня было некуда, поэтому менты позвонили Олегу. Поначалу он отнекивался, хотел сбагрить меня в детдом. Боялся, что Катарина его бросит, когда узнает о нас с мамой. Но обошлось.

— В этом все мужчины, — печально вздыхает Маршева, — полюбить одну женщину, чтобы потом всю жизнь мучить другую.

— Понятно, — нетерпеливо кивает Герман, надеясь, что на этом экскурс в темное и трагичное прошлое брата окончен. Он понятия не имел, что его мать покончила с собой, и теперь чувствует себя неловко, потому что все это время считал ее потаскухой и стервой, охотящейся за чужими мужьями и выбрасывающей собственных детей на улицу, когда надоест играть в курицу-наседку. Но, честно говоря, его мало заботили семейные разборки и любовник треугольник их с Богданом родителей. Он был ребенком и справедливо требовал от них исполнения своих обязанностей, с которыми они справлялись паршиво, потому что думали только о себе. — У нас была дерьмовая семья. Твоя мать умерла, а моя спала и видела, как бы ее сыном был ты, а не я. Но кому какое, нахрен, дело?

Маршева поднимает на него осуждающий взгляд.

— Ты вообще хоть кого-нибудь любишь? — недоумевает она.

Можно понять, почему Герман грубит ей, Макаровой, своим дружкам и всем остальным людям на свете — он обижен и напуган, а потому в каждом видит врага и пытается напасть раньше, чем нападут на него. Но зачем быть таким козлом с родным братом? Он ведь просто хотел поделиться своим горем и разделить с Германом его. Семьи обычно так и поступают — ловят друг друга прежде, чем кто-нибудь упадет и разобьется насмерть.

— Когда хочешь кого-то так сильно, как моя мама и Катарина хотели нашего отца, случаются страшные вещи, — спокойно объясняет Богдан и вытаскивает из кармана олимпийки коробочку «Тик Така». — Ты либо спиваешься, либо сходишь с ума, — он зубами открывает пластиковую крышечку и вытряхивает на ладонь одну конфету. Герман присматривается и хмурится: нет, это не сладкое драже. — Но в конце концов у безнадежных романтиков одна дорога — в петлю.

Договорив, Богдан закидывает таблетку в рот и проглатывает.

— Что это за дрянь? — удивляется Маршева, уставившись на Германа.

Мне-то откуда знать, мысленно огрызается он.

— Если ты напился и случайно переспал с первой попавшейся девкой, а сейчас она мертва, то что это говорит о ней? — таинственно спрашивает Богдан, расплывшись в ухмылке.

Герман со вздохом откидывается на стуле.

— А обо мне? — раздраженно переспрашивает он. У него нет никакого желания копаться в голове у Маршевой. — Что это говорит обо мне?

Богдан пожимает плечами и откусывает шаурму.

— Ничего. Если все было так, как ты рассказал, то ничего. Она сама выбрала уйти.

— Я просто хотела, чтобы мы были в порядке. Кира и я, — сдавленным голосом оправдывается Маршева. — Я не хотела умирать.

И посмотри на нее теперь, думает Герман, бросив в ее сторону презрительный взгляд. Разве похоже, что она, мать твою, в порядке?

— Так что кончай вести себя, как урод, и пожалей ее подружку, — советует Богдан и протягивает брату такую же таблетку, какую минуту назад принял сам. — О ней ее смерть все-таки кое-что говорит.

Герман с отвращением морщится и качает головой. Четыре года назад он бы принял из его рук что угодно, даже смерть, потому что доверял. Но теперь нет. Когда ему пришлось делать самые важные выборы в жизни, Богдана не было рядом. А тут, поглядите-ка, явился и вдруг возомнил себя инженером человеческих душ!

— Я не буду жрать эту фигню.

— Это просто обезболивающее.

— Мне не больно, — врет Герман.

— А мне — да, — перестав ухмыляться, неожиданно серьезно говорит Богдан и кладет на язык уже вторую пилюлю.

Надо же. И на этого парня Герман полжизни равнялся.

— Он мне не нравится, — поежившись, бормочет Маршева.

Что с ним случилось за эти годы?, недоумевает Герман и выбрасывает стакан с недопитым кофе в мусорное ведро.

По дороге домой они больше не разговаривают. Богдан с головой уходит в какую-то шумную игрушку на телефоне и время от времени то матерится, то пускает отрыжки. Герман старается не обращать на него внимания, но непроизвольно вздрагивает из-за каждого звука и чувствует, как все вокруг становится громче и буквально оглушает его — шелест листвы, скольжение автомобильных шин по асфальту, голоса из открытых окон идущих вдоль дороги пятиэтажек, даже собственное загнанное дыхание. День выдался долгим и трудным. Ему смерть как нужны хотя бы пять минут покоя, чтобы не дать себе провалиться в пучину зарождающегося в груди бессильного гнева и печали, с которыми он борется с того дня, как Маршева прервала свою жизнь и ураганом снова ворвалась в его. Герман просто хочет побыть в одиночестве и ни о чем не думать. Поэтому он спроваживает брата под самым безобидным предлогом — забыл купить сигареты, в пачке осталась всего пара штук, на ночь не хватит. Обещает, что ненадолго. Одна нога здесь, другая там. И спускается вниз по улице к круглосуточному супермаркету. На первом курсе они с Яном постоянно бегали туда за сигаретами, если попойка затягивалась до утра, а подымить было нечего. Дожидались, когда вахтерша проснется, и выскакивали из общежития прямо в домашних шлепках. Ян каждый раз бурчал, что устал и хочет спать, и пусть все проваливают из их комнаты, он не собирается поить-кормить такую толпу на халяву, тем более — выносить за ними мусор и оттирать потом пол от сладкого пива, вина и сока с водкой. Однако все равно шел у Германа на поводу. Помогал ему устраивать тусовки и бросался с ним в любую авантюру. Был рядом и никогда его не подводил.

А теперь Яна нет, и у Германа такое чувство, будто ему оттяпали руку. Жить можно, но фантомный зуд в отсутствующей конечности скоро сведет его с ума.

Добредя до автобусной остановки, Герман достает из кармана сигареты, зажимает одну в зубах и вдруг останавливается посреди тротуара, так и не закурив, потому что видит на лавочке Макарову. Она сидит одна с наушниками в ушах и пялится куда-то вдаль, почти не моргая. Лицо у нее хмурое, но отрешенное, а взгляд — неосмысленный, как у человека, который минуту назад вышел из комы и силится вспомнить, как оказался там, где проснулся, и почему все вокруг кажется чужим и враждебным. Герман мог бы притвориться, что не заметил ее, и пройти мимо, чтобы спасти их обоих от очередного неловкого разговора. Но ноги сами несут его вперед, прямо к ней. Краем глаза Макарова улавливает движение сбоку и резко поворачивает голову, готовая тут же отпрыгнуть в сторону, если компанию ей решил составить какой-нибудь мутный тип с полупустой бутылкой пива или протянутой за милостыней рукой. С наступлением темноты такие слетаются на безлюдные остановки и в тамбуры круглосуточных магазинов, как голодные падальщики на свежую тухлятину. Но, увидев перед собой всего лишь Томилина, Макарова расслабляется и облегченно выдыхает. Он, конечно, человек тоже не из приятных, зато хотя бы не будет к ней приставать и клянчить мелочь.

— Почему ты здесь?

Ни слова не разобрав, Макарова убавляет музыку в наушниках и озадаченно морщит лоб. Герман терпеливо повторяет вопрос и ждет, когда она достанет из сумки доску для рисования и даст хоть сколько-нибудь вразумительный ответ.

«Опоздала на автобус», — невозмутимо пишет Макарова.

Герман недоверчиво хмурится и кивает на дорогу.

— Последний ушел только что.

Он своими глазами видел, как автобус отъехал от остановки всего минуту назад.

«Хреново», — пожимает плечами Макарова.

Немного помявшись, Герман садится на лавочку и снова берет в рот сигарету.

— Покурим?

«Не курю»

Можно подумать, он не знает. Но говорить-то что-то надо. Иначе она вспомнит, кто он такой и прогонит его прежде, чем у них появится шанс на нормальный разговор, без привычной взаимной неприязни и попыток сделать друг другу больно.

— Не могу поверить, — беззлобно усмехается Маршева, устроившись между ними. — Она все-таки взяла эту дебильную доску.

Я тоже, удивляется Герман, глядя, как Макарова бездумно прижимает игрушку к груди, уставившись себе под ноги, должно быть, она просто растерялась и не смогла решить, как с ней поступить.

Или надеялась, что он сдержит обещание и поговорит с ней.

— Злодеем не всегда был я, — вдруг вырывается у Германа. — Мне тоже от Маршевой доставалось. Однажды она подкараулила меня в прачке. Дождалась, когда я закину шмотки, запущу стирку и уйду. Потом пробралась туда и налила в лоток для порошка подсолнечного масла.

Макарова поднимает голову и поворачивается лицом к Герману, опустив доску на колени. Ее губы трогает слабая улыбка. Попалась! Трюк дешевый, но всегда срабатывает на ура. Люди не могут устоять перед разговорами о тех, кого любят. Особенно, когда те уходят. Потому что они боятся забыть. Забыть их, о том, что между ними было, и как много это значило.

Любой человек жив и твой до тех пор, пока ты о нем говоришь. Но стоит замолкнуть — и пуф! Он превращается в призрачное воспоминание, так и норовящее от тебя ускользнуть, и достается кому-то поболтливее. Вот почему люди так любят потрепаться о своих бывших. Не хотят играть вторую скрипку и делиться любимыми. Герман хотя на Маршеву и не претендует — честно говоря, он предпочел бы вообще о ней не вспоминать, тем более вслух, — но, кажется, Макарову эти разговоры утешают. Так что ему не жалко.

— А в другой раз она влезла к нам в комнату, пока никого не было, и намертво приклеила крышку моего ноутбука к клавиатуре, — вспоминает он и закуривает.

Макарова позволяет себе беззвучный смешок, но внезапный автомобильный гудок, раздавшийся совсем рядом, грубым толчком возвращает ее в кошмарную реальность, где Маршева мертва и больше не сможет никого разыграть. Поникнув, Кира снова начинает походить на бледную тень, измученную неопределенностью и постоянными тревогами.

Ей-богу, Маршева и та пободрее выглядит!

«Подло», — не спорит Макарова.

«Но ты жив»

«А она нет»

Герман резким движением стряхивает пепел с сигареты и раздраженно цокает.

— Ты знала ее лучше всех, — напоминает он. — Неужели такая, как она, могла просто взять и покончить с собой из-за придурка-однокурсника?!

Макарова смотрит на него круглыми от изумления глазами и приоткрывает рот. Поняв, что сказал, Герман смущенно прячет лицо, притворившись, будто хочет почесать нос. Он удивлен не меньше нее и не может объяснить даже самому себе, откуда в его голове вообще взялась эта мысль.

У него нет ни одной причины сомневаться в том, почему Маршева поступила именно так, а не иначе, и случилось то, что случилось. Он упустил возможность выяснить, каким она была человеком: сильным или безвольным, смелым или покорным. Так что не ему рассуждать, на что она была способна, а на что никогда не решилась бы.

Придя в чувство, Макарова стучит Германа по плечу и просит повернуться к ней.

«Нет», — твердо отвечает она, сжав в кулаке ручку.

Маршева никогда не жаловалась на угрозы и насмешки, как будто вообще их не замечала. Не скулила. Не опускала голову. И лягала обидчиков в ответ скорее от скуки, а не потому что правда хотела отомстить.

— Тогда почему она сделала это? — негромко переспрашивает Герман.

На всем белом свете только один человек мог взволновать Леру по-настоящему. Томилин. Но в последние месяцы своей жизни она почти не вспоминала о нем и спокойно целовалась с другими, хотя прежде боялась даже посмотреть в чью-то сторону. Говорила: это измена. Хваталась за голову: вот он придет, и что я ему скажу, как объясню все эти игры в гляделки с кем попало?!

«Сама не знаю», — признается Макарова.

«Хочу понять, но не могу»

«Она забрала у меня все»

«Не оставила ни одной подсказки»

«И вот что значит ‟досталось от нее"»

«А не испорченное тряпье или сраная железка»

Герман поднимает руки и сдается — твоя взяла. Ему и правда грех жаловаться: пусть друзья с ним разговаривают через губу, но они хотя бы живы. Докурив, он щелчком отправляет бычок в урну и поднимается на ноги, мельком оглянувшись на Макарову через плечо, чтобы проверить, встанет она следом или нет.

Не встает. Заправляет волосы за уши и отворачивается, всем видом показывая, что уходить никуда не собирается и обсуждать свою возможную ночевку на автобусной остановке — тоже.

— Я могу вызвать тебе такси, — небрежно предлагает Герман и тут же смущается: когда он успел стать таким назойливым?!

«Обойдусь»

«Спокойной ночи, Томилин», — ровным почерком пишет Макарова, а потом стирает все с доски и убирает игрушку в сумку.

Кивнув, Герман разворачивается и идет обратно в общежитие, плюнув на сигареты. До утра потерпит.

— Ты правда оставишь ее здесь одну?! — кричит ему в спину Маршева.

Ты сделала это первой, мрачно напоминает он, засунув руки в карманы, так что не доставай других.

Я не буду за тобой убирать.