Молчанка

Герман стоит ни жив ни мертв и тупо пялится на свою кровать. Сердце глухо колотится в горле, по спине бежит холодный пот. В голове набатом стучит: беги. Но он не в силах даже пошевелиться.

Этого не может быть. Люди не возвращаются с того света. Мертвые не говорят с живыми.

Поддавшись доводам, как он надеется, пока еще ясного рассудка, Герман крепко зажмуривается. Когда он откроет глаза, то наверняка окажется в пустой комнате, где его не будут поджидать покойники. Должно быть, он просто вымотался и слишком себя накрутил, потому что в последние дни только и слышал, как все вокруг скорбят о Маршевой и ненавидят его.

― Снова будешь делать вид, что меня нет, Томилин?

Герман мотает головой.

― Т-ты умерла, ― сипло выдавливает он и приоткрывает глаза, но не решается поднять их от пола. ― Ты, б-блин, умерла, ― повторяет уже громче и вдруг вскидывает голову. ― И если ты здесь не потому, что я тоже сдох, то сваливай нахрен!

Маршева с насмешливой улыбкой закидывает ногу на ногу и молча смотрит на Германа в ответ, упиваясь его страданиями. При жизни ей ни разу не удавалось хотя бы смутить бывшего ухажера, не то что перепугать до икоты. Таким он нравится Маршевой куда больше — с тяжелой одышкой, взглядом, лихорадочно мечущимся по комнате в поисках выхода.

Может, пусть и ненадолго, но Томилин почувствует, каково быть на ее месте, каково это — пытаться устоять на ногах и не потерять себя окончательно, пока мир вокруг становится все злее и беспощаднее, превращаясь в непроходимый бесконечный лес, полный ловушек и сводящей с ума тишины.

― Я не виноват, ― исступленно бормочет Герман и до побелевших костяшек сжимает ручку двери, которую так и не отпустил. ― Я тебя не убивал.

― Думаешь, я здесь из-за тебя? — удивляется Маршева.

― Ты любила меня, ― Герман хочет звучать убедительно и твердо, но выходит жалко и по-детски.

Фыркнув, Маршева упирается локтем в колено и кладет подбородок на ладонь.

― С чего это ты взял? — снисходительным тоном интересуется она.

― Все так говорят.

― Легко было любить тебя пьяным, ― признается Маршева и пожимает плечами. ― Но, протрезвев, ты снова превращался в трусливого, безвольного козла, любить которого было неудобно и стыдно.

― Ты меня не стыдилась, а боялась, ― с обидой в голосе возражает Герман, почти позабыв о том, что спорит то ли правда с неупокоенным мертвецом, то ли с плодом своей воспаленной фантазии, который, однако, ведет себя точь-в-точь как Маршева и умеет вывести из себя ничуть не хуже. ― Мы переспали, а потом ты сбежала. Я тебя не прогонял.

Маршева перестает улыбаться и теперь выглядит так, будто в нее стреляли. Это их первый нормальный разговор после Той ночи, и она разочарована, потому что представляла себе все по-другому.

Как минимум себя она воображала живой.

― Если ты пришла за мной, ― обессилено говорит Герман, готовый сдаться и поверить во что угодно, и в призраков тоже, только бы его наконец оставили в покое. ― Если ты пришла, чтобы сделать мне так же больно, как было тебе, то можешь уматывать. У тебя, мать твою, все вышло просто отлично.

Он ногой захлопывает дверь, проходит в комнату, не разуваясь, садится на подоконник и закуривает, даже не посмотрев в сторону застывшей на его кровати Маршевой. Пусть высасывает его душу — если, конечно, сумеет ее отыскать, — или что там обычно делают покойники со своими жертвами, ему плевать. Он слишком устал, чтобы сопротивляться.

― Если честно, мне все равно, больно тебе или нет, ― бросает Маршева, опустив плечи, и вдруг перестает корчить из себя монстра из ночного кошмара, становясь похожей на обычного человека. Мертвого, но вполне вменяемого, способного говорить нормально, а не бессмысленными загадками. ― Я бы не пришла к тебе, если бы могла пойти к кому-то еще.

Лицо Германа вытягивается от удивления, и он забывает о сигарете.

― В смысле?

― Никто, кроме тебя, меня не видит и не слышит, ― вздыхает Маршева и забирается с ногами на кровать, подобрав их под себя. ― Даже Кира, ― чуть тише добавляет она. ― Я не знала, что буду так по ней скучать.

Кучка пепла падает Герману на джинсы, и он, придя в себя, быстро смахивает его, чтобы не испортить ткань.

― Тогда почему ты бросила ее, блин, одну?!

― А тебе какое до нее дело? ― тут же вскидывается Маршева.

Вот что она не предусмотрела: весь прошлый год Кире не доставалось от Томилина, потому что он ее попросту не замечал. А теперь, когда Маршевой нет, она будет у всех на виду, как чистая мишень, мимо которой невозможно пройти спокойно, ни разу не попытавшись выбить «десятку», .

― Ну, мне придется нянчиться с ней вместо тебя, дура, ― огрызается Герман и выбрасывает бычок в переполненную бутылку с черной водой.

Надо бы взять новую.

― Не вздумай к ней подходить, Томилин, ― низким голосом предупреждает Маршева. На ее лице застывает мрачная, угрожающая гримаса. ― Даже шага, мать твою, в ее сторону делать не смей.

Скинув кроссовки на пол, Герман перелезает на соседнюю кровать, на нижний ярус, где спит Ян.

― Можно подумать, это была моя идея. Камила навязал ее мне.

― Ректор? ― не верит Маршева. ― С чего вдруг?

― Потому что она сама попросила.

Герман почти не врет. Если бы Макарова не побежала на него стучать, он бы ни за что не заговорил с ней первым.

― Брехня, ― хмурится Маршева. ― Ее от тебя тошнит.

― Взаимно, ― кривится Герман. ― Но это правда. Она сказала ректору, что это я тебя убил, а он попросил меня уговорить ее соврать ментам.

― Дохлый номер.

― Ясное дело. Но, может, ты поболтаешь со своей психованной подружкой и объяснишь ей, что я тут не причем?

Маршева качает головой и откидывается на стену.

― Во-первых, ты глухой? Я ведь сказала, что могу говорить только с тобой. А во-вторых, нет, это и твоя вина тоже.

— Хрена с два, — не соглашается Герман.

— У меня нет времени пререкаться с тобой.

— А что, ты куда-то торопишься?

— Пошел ты, — фыркает Маршева.

— Сама пошла, — не остается в долгу Герман.

Он знает, что ведет себя глупо, и вся эта ситуация абсурдна до безобразия, но все равно демонстративно отворачивается к стене, достает из кармана телефон и начинает бездумно передвигать иконки туда-сюда, чтобы скрыть свое смущение. Он никогда раньше так не делал, потому что ни разу не испытывал неловкости, оставшись с девчонкой наедине. Обычно они его скоро утомляли, а потому быстро выпроваживались за дверь, но эта же! Нарисовалась — не сотрешь. В кино таких только святой водой и молитвой выкурить получается.

— Внизу, кстати, на твоих поминках гуляют, — спустя целую вечность говорит Герман, надеясь, что Маршева захочет увидеть, кто пришел с ней попрощаться, и хотя бы ненадолго избавит его от своей компании.

— Знаю, — равнодушно отзывается она, и с места не сдвинувшись.

Ну что за человек, а! Другие бы сломя голову туда побежали, чтобы выяснить, кто им был друг, а кто — портянка. Герман и сам бы не отказался побывать на своих поминках: узнать, расплачется ли Ян, напьется ли Никита ради него, пожалеет ли о своем решении та корова, которая отказала ему в восьмом классе из-за баскетболиста с параллели.

Придет ли мама.

До возвращения соседей Германа они больше не разговаривают. Он так и лежит носом к стенке в жутко неудобной позе, пока в комнату не заходит Никита. Услышав его, Герман выпускает из рук телефон, резко садится и в панике оглядывается на Маршеву. Вдруг она соврала, и сейчас Никита свалится в обморок, увидев на его кровати умершую однокурсницу? Однако тот как ни в чем не бывало разувается, идет к своей койке, попутно стягивая ветровку, вешает ее на спинку и усаживается на подоконник, закинув ноги на батарею. Вид у него подавленный и усталый, взгляд пустой, как будто это он полвечера с покойником просидел.

— Как оно? — с наигранным участием спрашивает Герман, чтобы заполнить эту гнетущую тишину хоть чем-то.

Никита, слава Богу, принимает его любопытство за чистую монету.

— Х-хреново, — честно говорит он и трет глаза. — Х-хорошо, что М-макаровой там н-не было.

— Почему?

— П-потому что это п-просто сборище у-уродов.

Губы Маршевой трогает печальная улыбка.

— Надо же, — роняет она, покачав головой. — Пока я была здесь, меня никто так не жалел.

Герман хочет съязвить, но вовремя спохватывается и прикусывает язык, иначе Никита примет его за полоумного. Пользуясь заминкой, тот открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но передумывает, потому что на пороге появляется Ян. Дверь за ним закрывается на долю секунды позже, чем должна была, будто он специально придержал ее, чтобы дать войти кому-то еще. Маршева поворачивает голову в его сторону и округляет глаза. На ее лице проступает волнение и замешательство. Герман хмурится и тоже оглядывается через плечо, но тут же жалеет об этом. В животе у него скручивается тугой узел, горло перехватывает.

За спиной Яна стоит Макарова.

Она складывает руки на груди и окидывает присутствующих враждебным взглядом, готовая в любой момент развернуться и уйти, пока Ян объясняет соседям, зачем вообще ее привел. Однако Герман его не слушает и тайком наблюдает за Маршевой, которая смотрит на подругу с такой тоской, будто не видела ее много лет. И это внезапно отрезвляет его. Он все еще не чувствует вины за случившееся, потому что никого не убивал, но у него хватает совести по-человечески пожалеть их обеих. Особенно Маршеву. Она стоит в шаге от той, которую любит, но не может ее обнять, утешить, даже просто поздороваться.

Все, что ей осталось, это беспомощно наблюдать, как Макарова потихоньку чернеет от горя и ненависти.

— Герман, — зовет Ян и подходит к нему. — Я передал Кире, что тебе очень жаль, — он встает сбоку, похлопывает друга по плечу, и тот, придя в себя, медленно опускает глаза на чужую руку. — Хочешь сказать что-нибудь еще?

Ян смотрит на него с укором как учитель на нерадивого ученика, который не дает прохода одноклассникам и постоянно кого-то задирает, потому что не может ни с кем подружиться, из-за чего Герман приходит в бешенство. Он не станет извиняться, и Макарова не может всерьез надеяться на его искреннее раскаяние, если только у нее нет проблем с головой. И вряд ли она пришла сюда, чтобы успокоить совесть Яна. Тогда зачем? Убедиться, что Герман понял, в каком положении оказался по ее милости? Что ж, подыгрывать он не собирается.

Почуяв неладное, Маршева встает между ними и закрывает подругу собой, как делала всегда, когда чувствовала, что вот-вот полетят копья, и ту может случайно задеть. Однако Германа ее поступок оставляет равнодушным. Хочет геройствовать — пусть. Он легко раздавит их обеих.

― Нет, ― оскалившись, мурлычет Герман и грубо сбрасывает руку Яна со своего плеча. ― А ты, Кира? Хочешь о чем-нибудь поболтать?

— Не надо с ней так говорить, — предупреждает Маршева и сжимает руки в кулаки.

А то что?, усмехается он про себя.

Макарова презрительно поджимает губы, глядя Герману в лицо. Должно быть, сейчас она борется сама с собой, чтобы не убить его на месте, а повести себя как цивилизованный человек и выйти из ситуации достойно. Остальные ждут ее решения в напряженном молчании, мысленно уповая на то, что каким-нибудь чудом вдруг испарятся отсюда и избавятся от необходимости быть свидетелями этой кошмарной сцены.

Выдержав паузу, Макарова тянется к сумке, достает оттуда телефон, за пару минут набирает сообщение и жестом просит Яна прочитать его вслух.

— Тогда в аудитории я сильно на тебя разозлилась. Подумала, что ты подошел ко мне, чтобы начать умолять не доносить на тебя ректору и полиции. Разумеется, я бы все равно это сделала, но зауважала бы тебя за то, что ты не побоялся признать свою вину хотя бы передо мной. Но ты подошел не поэтому, — Ян прочищает горло и исподлобья оглядывает присутствующих, надеясь, что всем хватит терпения дослушать его до конца. — Тебя ко мне подослали твои поганые дружки, потому что наделали в штаны и решили во что бы то ни стало спасти твое доброе имя. Но не ради тебя, а чтобы самим не оказаться на скамье подсудимых как подельники. И ты как обычно прячешься за их спинами. А когда все утихнет, снова возьмешься за старое: переспишь с какой-нибудь первокурсницей и убьешь ее. У Леры так и не хватило смелости заговорить о тебе, но у меня, уж поверь, ее хватит на пятерых. И твои слова против моих ничего, мать твою, не стоят.

Закончив, Ян не глядя протягивает Макаровой телефон и понуро опускает голову. Затея с перемирием явно провалилась. Герман никогда не простит ему это унижение. Он терпеть не может, когда им пытаются помыкать, а от очных ставок вообще впадает в ярость.

— Надо же, — бормочет Маршева. — Она и правда винит во всем тебя.

— Знаешь что! — рявкает Герман, небрежно отмахнувшись от ее слов, вскакивает с кровати, отталкивает Яна и встает вплотную к Макаровой, заставив ее вжаться спиной в дверь. — Не надо валить с больной головы на здоровую, ясно? Это не я облажался, а ты. Она была твоей ответственностью. Не моей. И это ты дала ей умереть в замызганной душевой, бросила одну!

— Отойди от нее! — кричит ему на ухо Маршева.

— Н-не надо, Г-герман, — умоляет Никита.

— Так что перестань меня наказывать, — выдыхает Герман в лицо Макаровой, дрожа от злости и негодования. Она растерянно моргает, будто у нее под ногами неожиданно рванули петарды. — Этим ты ничего не добьешься. Ты все равно будешь думать, что могла все исправить, но ничего для нее не сделала. Эти мысли будут преследовать тебя постоянно. Но хуже всего будет по ночам...

— Заткнись! — гаркает Маршева и тычет пальцем в дверь. — Закрой рот и заставь ее уйти! Прямо сейчас!

Пелена гнева перед глазами Германа рассеивается, и он испуганно отступает, поняв, что перегнул палку. Подобравшись всем телом, Макарова жмется к двери и смотрит на него с болью, хотя минуту назад была полна решимости своими руками бросить его под трибунал. Герман ляпнул все это наугад, потому что просто запаниковал и хотел повесить труп Маршевой на кого-нибудь другого, а Макарова оказалась самой удобной целью. Но теперь многое бы отдал, чтобы забрать свои подлые слова обратно. Он понятия не имел, что ударит в свежий перелом.

— Я тебя провожу, — подает голос Ян и осторожно берет Макарову за локоть, но та вырывается и уходит одна, громко хлопнув дверью. — Обязательно было на нее орать? — разочарованно вздыхает он, повернувшись к Герману.

— Это ты ее сюда привел.

— Я надеялся, Камила ясно дал тебе понять, что пора спасать задницу. Но, судя по тому, как ты тут горло драл, ошибся.

— С моей задницей все в порядке, — огрызается Герман.

— Ага. И было бы здорово, не будь она у тебя вместо головы.

Пререкаться дальше у Германа не остается сил. Обиженный и злой он стягивает футболку, выпрыгивает из джинсов, швыряет их на стул и падает на свою кровать, отвернувшись к стене. Разочарованно покачав головой, Ян тихо уходит, чтобы забрать с вахты свой пропуск и убедиться, что Макарову не держат в тамбуре силой, ожидая отмашки от жильца, который ее сюда впустил. Он еле уговорил Киру оставить свой паспорт и пройти к ним в комнату. Неудобно получится, если теперь ей придется всеми правдами и неправдами пытаться забрать у вахтерши свой документ под угрозой оказаться запертой в этом клоповнике с людьми, которых она ненавидит.

— Ты чего улегся? — возмущается Маршева, нависнув над Германом.

— Мне просто надо поспать, — шепчет он и с головой ныряет под одеяло. — Утром ты уйдешь.

Краем уха уловив невнятное бормотание соседа, Никита замирает в нелепой позе, закинув одну ногу на свой верхний ярус, а другую оставив на тумбочке, балансируя на оттопыренных пальцах и пытаясь не рухнуть лицом на пол.

— К-куда я у-уйду? — растерянно переспрашивает он.

Несправедливо, если его выгонят из комнаты за промах Яна! Никита и представить не мог, что тот додумается привести Киру сюда, ни с кем не посоветовавшись, и устроит разбор полетов.

— Я не... — заговаривает было Герман, но тут же осекается и замолкает.

Что он собирался сказать? «Я не тебе»? А кому, своему будущему лечащему психиатру, который будет наведываться к нему утром и вечером и разговаривать через окно с решеткой, когда его упекут в острое отделение из-за навязчивого бреда? А даже если все это происходит на самом деле, и Маршева сумела каким-то образом выбраться с того света и вернуться на другую сторону, то кто ему поверить? Умей она хотя бы жонглировать предметами из этого мира, чтобы дать знать о своем присутствии кому-то, кроме него, все было бы гораздо проще. Но, очевидно, Маршева абсолютно бесполезна и собирается болтаться тут без дела, от скуки капая Герману на мозги.

Как бы то ни было, он никому не может доверить эту тайну, если не хочет дать другим повод сомневаться в его вменяемости. Не хватало еще к портрету маньяка добавить расстройство ума и тяжелые галлюцинации, причем своими руками.

— Я ничего не говорил, — бормочет Герман. — Когда Ян вернется, пусть выключит свет.

Никита еще некоторое время нерешительно смотрит ему в спину, не зная, должен ли о чем-то спросить или попытаться утешить, но, поняв, что любые его слова сейчас прозвучат неуместно и глупо, отворачивается и забирается в постель.

— А мне-то что прикажешь делать?! — не унимается Маршева.

Герман крепко зажмуривается и утыкается лицом в подушку. Это невыносимо! У него тут что, продленка для заблудших душ?!

— Идти мне некуда!

Дверь вон там, мысленно стонет Герман.

— Я не собираюсь всю ночь стоять тут и любоваться, как ты спишь, — предупреждает Маршева.

Уснешь тут, когда тебе в затылок пялится мертвец!

— Не притворяйся, что не слышишь. Ты сопишь как бык на корриде.

Рывком откинув край одеяла с лица, Герман поворачивается к Маршевой и уже собирается послать ее на все четыре стороны, наплевав на то, что подумает Никита. Но, к его везению, в этот момент в комнату заходит Ян, и он со спокойной душой выдыхает:

— Иди на хрен.

— Сам иди на хрен, — в один голос отбиваются Ян с Маршевой.

Потушив свет, Ян бесшумно раздевается и тоже ложится в кровать. До самого утра их мучают дурные предчувствия и жуткие сны. Что, если завтра их разбудит наряд и бросит прямиком в камеру без суда и следствия, потому что Макарова показала на них пальцем, заявив о каких-то там доказательствах, и этого оказалось достаточно, чтобы сочинить обвинительный приговор? Что, если полиция не станет разбираться, кто сильнее обидел ее подружку, даже если найдет улики против кого-то еще? У Германа репутация подмоченная, это понятно. Он никогда не стеснялся в выражениях и Маршевой такие дифирамбы пел, что засудят, к бабке не ходи. Рот у него что сточная канава. И хотя остальные на рожон не лезли, все равно, выходит, остались крайними, потому что покрывали его и поддакивали громче всех.

Если Герман не возьмет себя в руки и не заставит Макарову сменить гнев на милость, их точно повесят.

Однако в тюремные робы они не переодеваются ни на следующий день, ни через еще один, но все равно чувствуют себя преступниками, которых вот-вот разоблачат и поймают. Страх случайно проболтаться о случившемся и выдать себя или попасться на лжи, опровергая доводы однокурсников, и сдаться под чудовищным давлением со всех сторон не отступает ни на минуту и практически парализует их. Никита почти не спит и вздрагивает от каждого шороха. Ян погружается в мрачную задумчивость, становится рассеянным и вялым. На их фоне Герман, успевший заработать хроническую мнительность из-за постов и комментариев в «Недолго и несчастливо», выглядит вполне нормально, потому что времени посыпать голову пеплом у него остается меньше, чем у остальных. Вопреки его надеждам и доселе непреложным законам мироздания о живых и мертвых, Маршева никуда не уходит. Она преследует Германа повсюду, донимает неудобными вопросами, постоянно лезет под руку и высмеивает при каждом удобном случае. Промучившись с ней пару дней, он начинает горько жалеть обо всех тех разах, когда вместо одиночества отдавал предпочтение шумным компаниям. Теперь побыть наедине с собой Герман не может даже в душе, Маршева увязывается за ним и туда, рассудив их якобы по справедливости: раз он ей проходу не давал при жизни, значит, она ему всю душу вымотает, умерев.

― Нормальные покойники обычно подстерегают своих мучителей в каком-нибудь темном углу, чтобы застать врасплох и заставить штаны обмочить, ― причитает Герман и включает воду в первой из трех кабинок, где чище и нет застрявших в сливе чужих волос. ― Царапают угрожающие записки, стульями бросаются. А ты додумалась только до подглядываний в душе средь бела дня?

Оглядевшись, Маршева находит в углу несколько табуреток, составленных друг на друга, берет верхнюю и с грохотом опускает ее возле кабинки Германа.

― Как будто ты много покойников видел, ― фыркает она и усаживается спиной к нему. ― И я же сказала, что не смотрю.

― Тогда это еще тупее, ― бросает Герман, закрыв глаза, и подставляет лицо под струи горячей воды.

Вдруг что-то холодное и твердое касается его щиколотки. Нахмурившись, он смотрит вниз и тут же выскакивает из кабинки с дикими воплями, чудом умудрившись не упасть и не набить себе синяков, поскользнувшись на мокром полу.

В луже воды и крови прямо перед ним лежит Маршева.

Герман с ужасом пялится на бездыханное тело однокурсницы и едва ее узнает. Бледное неподвижное лицо выглядит неестественно и жутко, как у анатомически правильной куклы, чье поразительное сходство с живым человеком выдает в ней полное отсутствие хоть чего-нибудь человеческого. Герман никогда не был на похоронах и не видел трупов. Удивительно, как смерть меняет людей. Неужели и он, испустив дух, перестанет быть собой и превратится в нечто грубое и примитивное, как стул или вешалка?

Немного придя в себя, Герман на негнущихся ногах подходит ближе, и его едва не выворачивает наизнанку от вида расползшейся кожи на запястьях, вспоротых чем-то тупым и неудобным, вроде хозяйственных ножниц или ножа для масла. В голове не укладывается, как кто-то мог сделать с собой нечто подобное. Разве можно так себя не жалеть? Разве можно так с собой поступать? Герман с трудом представляет, сколько требуется хладнокровия и жестокости, чтобы решиться на такое зверство.

Это даже нечестно: нападать на того, кто не может за себя заступиться, потому что слишком доверчив и слаб, чтобы сопротивляться. Нападать на себя самого — самая большая на свете подлость, ведь такой соперник стерпит любые издевательства, искренне веря, что все это заслужил, и его не стали бы так мучить без веской на то причины.

Герман пятится и трет лицо руками. Умом он понимает, что тело Маршевой уже стынет в морге, а ее паршивая душонка сидит прямо у него за спиной, — и смеется во весь голос над своим отвратительным неуместным розыгрышем, дура, — но все равно не может вернуться в кабинку, пока там долбанный труп, пусть и дутый.

― Ты поехавшая, ― качает головой Герман. ― Что это, мать твою, такое?!

― Недурно, скажи? ― отдышавшись, ликует Маршева и закидывает ногу на ногу. ― Такой меня нашла уборщица в то утро.

― Как ты это... ― Герман пытается подобрать слова, но в конце концов бросает эту затею и просто разводит руками. ― Блин.

― Понятия не имею, ― пожимает плечами Маршева. ― Подумала, что ты захочешь это увидеть, и все.

Герман страдальчески морщится.

― Будь добра, убери, ― он ждет, пока тело и лужи крови растают в воздухе, и, немного помявшись, снова встает под душ, отвернувшись к стене. ― Откуда у тебя вообще время на фокусы? Ты же круглыми сутками возле меня околачиваешься.

― Набивала руку, пока ты спал.

― Только не говори, что подбрасывала свой труп в мою постель.

― Ладно, не буду.

― У тебя не все дома, понятно?!

— Ты собираешься поговорить с Кирой? — вдруг спрашивает Маршева, перестав улыбаться.

Герман с невозмутимым видом наливает в ладонь шампунь и принимается намыливать волосы. Сколько можно мусолить одно и то же? Они уже все обсудили позавчера. Макарова его ненавидит и собирается испортить ему жизнь, а он, в свою очередь, будет стоять и смотреть, как привычный мир рушится и хоронит его под завалами.

— Нет.

— У тебя будут проблемы, — напоминает Маршева.

Герман кивает.

— Будут, — он наклоняет голову и смывает шампунь. — Можешь собой гордиться, вы с подружкой меня все-таки уели.

Маршева закусывает губу.

― Если честно, я просто не знаю, как еще тебя уговорить не бросать Киру или хотя бы не добивать.

― Это не уговоры, а запугивание и шантаж, ― поправляет ее Герман и берется за мочалку.

― Пусть так. Но ей сейчас хуже всех. И было бы здорово, будь у нее кто-то, на кого можно опереться.

― Раньше ты говорила держаться от нее подальше.

― Раньше она не была так одержима моими кошмарами и тобой! ― ноет Маршева, топнув ногой от отчаяния. Она жутко корит себя за беспечность и непредусмотрительность. Из-за ее поспешных необдуманных решений Кира наверняка пострадает, потому что не успокоится, пока не поймает убийцу своей лучшей подруги и не отомстит. Но этот путь не для нее. Жажда поквитаться с Томилиным сломает ее и превратит в чудовище. ― Не хочу, чтобы она стала городской сумасшедшей.

Герман бросает мочалку в пластиковую корзинку и смывает с тела пену.

― Ты сама себя слышишь? Просишь своего «убийцу», ― он насмешливо фыркает и показывает в воздухе кавычки, ― присмотреть за подругой. И почему я должен, если она всю дорогу мне только кровь сворачивает?!

― Ты пойдешь на это, потому что не хочешь в тюрьму, ― невозмутимо объясняет Маршева, пожав плечами. ― Разве нет?

― Пошла ты, ― устало выдыхает Герман и выключает воду.

После того, как Макарова ворвалась в их комнату и напала на него с угрозами, Герман не показывался в университете. Первые пары он просыпал, на вторые опаздывал так сильно, что появляться в аудитории было уже неприлично, а остальные просто игнорировал. Со стороны его внезапное решение сделаться затворником наверняка выглядит трусливым и жалким, будто вместо борьбы он выбрал спрятаться и переждать бурю в призрачной надежде, что все наладится само собой. Доля правды в этом была. Герман остался один и чувствовал себя непривычно уязвимым, а потому сомневался, что сможет дать достойный отпор, если однокурсники полезут к нему с провокационными вопросами, чтобы заставить выйти из себя и сорваться на кого-нибудь у всех на глазах, как было с Исаевой. Но на самом деле ему просто нужно было спокойно подумать и определиться со стратегией. Маршева права: он не хочет в тюрьму. Чтобы избежать этого несправедливого наказания, Герману придется убедить Макарову не давать показания против него в полиции, а значит, врать так, как он никогда не врал. И единственный способ заставить ее поверить — притвориться несчастным влюбленным, как это сделала Маршева.

Он сказал правду: в Ту ночь она сама от него ушла. И пусть теперь кто-нибудь попробует доказать, что это Герман был тем, кто подтолкнул их к расставанию.

Войдя в университет, Герман вяло салютует охраннику, бросает беглый взгляд на наручные часы — минуту назад начался большой перерыв, значит, все уже на обеде, — и бредет в столовую, молясь, чтобы там остался хоть один свободный стол. Он не привык есть один. Нет ничего более унизительного, чем занимать себе место самому. Герман никогда этого не делал и был уверен, что не придется. Но Ян и Никита бросили его, а проситься за стол к кому-то еще — все равно, что клянчить милостыню на улице, неприятно и стыдно. Герман такого позора не переживет. Уж лучше остаться голодным.

К счастью, сегодня в столовой не так много народу. Потоптавшись в дверях, Герман находит взглядом, куда присесть, идет туда и бросает на один из стульев рюкзак, чтобы занять место. Хотя вряд ли кто-нибудь еще захочет обедать за столом рядом с тележкой для грязной посуды и окном в моечную. Обычно там такой шум стоит, что из-за ругани посудомойщиц и грохота тарелок самого себя не слышишь, да еще и все ходят туда-сюда, так и норовя тебя толкнуть или пнуть стул, но ничего, Герман денек потерпит. Взяв поднос, он встает в очередь, тычет пальцем на какую-то водянистую мутную похлебку с двумя кусочками картофеля и капустный салат, дожидается, когда кассирша отпустит студентов перед ним, расплачивается, но так и застывает на месте, увидев, что на его стол слетелась кучка вопящих девиц, нагло скинув его рюкзак на пол.

— Они видели, что ты собирался туда сесть, — подливает масла в огонь Маршева.

Закипев от обиды, Герман сжимает в руках поднос, грозя сломать его пополам. Вот бы вытряхнуть этим стервам за шиворот то дерьмо с их тарелок, которое они в себя пихают, лишь набить желудок хоть чем-то и не упасть в голодный обморок из-за постоянных диет. Но вместо этого, вдохнув и медленно выдохнув через нос, он молча подбирает рюкзак и уже собирается убраться отсюда, надеясь, что никто больше не заметил его присутствия, как вдруг одна из оккупанток окликает его.

— Ох, зайчик, — наигранно вздыхает она, коснувшись груди. — Так это было твое место?

Герман стискивает зубы и поворачивается к их столу.

— Нет, — мурлычет он, растянув рот в фальшивой улыбочке, от которой раньше у девчонок ноги подкашивались. Правда, теперь она не вызывает у них ничего, кроме недоумения и жалости. — Мне заняли там, — кивает куда-то в сторону, уповая на то, что за спиной сидит кто-нибудь, кого он знает. — Я с удовольствием остался бы и чем-нибудь вас угостил, но, во-первых, меня ждут, а во-вторых, боюсь, ваши несчастные желудки не переварят ничего, кроме трижды пережеванных консервов из пакетика, так что адьос.

Подмигнув, Герман круто разворачивается на пятках, чудом умудрившись не перевернуть поднос, и уходит прочь.

— Тупой козел, — шипят ему в спину.

Как угодно, с гордостью думает он, все равно этот раунд — за мной.

— Зачем ты соврал? — не понимает Маршева. — Они смотрят!

Герман болезненно морщится, будто прищемил мошонку замком молнии на джинсах. Что значит, зачем он соврал? А что ему было делать? Признаться, что из-за скандала вокруг смерти Маршевой все от него отвернулись, и ему даже не с кем поесть?! Нет уж. Он никому не позволит увидеть, какой унылой стала его жизнь без друзей и армии восторженных поклонниц, готовых хвалить за каждую мелочь и прощать любую слабость.

Потому что Герман никогда не делал этого сам.

С подносом в руках он бредет по столовой и беспомощно оглядывается по сторонам. Никто не утруждает себя тем, чтобы позвать его за свой стол. Наконец заметив знакомое лицо, Герман останавливается, присматривается и узнает в нем парня, с которым иногда прогуливал физкультуру в прошлом году. Почувствовав небывалое облегчение, он открывает рот, собираясь окликнуть его, но тут же сникает, осознав, что понятия не имеет, как его зовут.

Удивительно, каким простым все казалось, пока Маршева была жива. До невыносимого осуждающего молчания Яна. До нелепых ужимок Никиты в попытках всем угодить. До нечестной игры Исаевой в траур, до севшего ему на хвост ректора.

И до Макаровой, появившейся из ниоткуда и навсегда перевернувшей его жизнь.

Внезапный толчок в бок приводит Германа в себя. Он пошатывается и проливает немного супа на футболку. Сбоку раздаются издевательские смешки, но Герман пропускает их мимо ушей, потому что видит прямо перед собой Макарову, а напротив нее — свободный стул.

Он собирался поговорить с ней позже и не при людях, но, раз уж представился момент, глупо его упускать. Может, потом она к себе и подойти не даст, а сейчас вряд ли сбежит, пока не съест хотя бы половину своей солянки или что там за бурда у нее в тарелке.

― Ты все испортишь, ― предупреждает Маршева упавшим голосом.

— Ты уже все испортила, — шипит под нос Герман.

Отговаривать его бесполезно Это не спонтанная выходка, а целая операция, продуманная до мелочей. Ну, почти. Поставив поднос на стол, Герман садится, бросает на колени рюкзак, достает оттуда детскую магнитную доску для рисования и протягивает игрушку Макаровой.

Та замирает с ложкой у рта и вопросительно приподнимает бровь.

— Я хочу поговорить, — объясняет он.

— Ей что, пять лет? — протестует Маршева, удивившись его нелепой находке.

— Это удобнее, чем пялиться в крохотный экран, — уговаривает Герман, почти умоляя. — Просто попробуй, ладно?

Макарова бросает ложку в тарелку и откидывается на стуле.

— [Нет].

― Она сказала нет, — подсказывает Маршева.

Без тебя понял, дура, мысленно огрызается Герман.

— Мне надоело с тобой воевать, ― вздыхает он и устало потирает лицо. ― Прости за то, что наговорил тебе тогда. Я просто подумал, что мы оба чувствуем одно и то же.

Макарова напрягается и садится ровно. Герман внутренне ликует: попалась!, но снаружи выказывает только якобы терзающие его боль и отчаяние.

— Лера не говорила тебе, я знаю, но не потому, что не доверяла. Это я ей не доверял. Она переспала со мной, а потом оттолкнула, и я разозлился. Начал пить, чтобы забыть, как она со мной обошлась. Но это не помогало.

— Кого ты пытаешься обмануть? — фыркает Маршева. — Ты и раньше канистрами пил.

— Я пытался убедить себя, что ненавижу ее, — продолжает Герман, проигнорировав насмешку в свой адрес. Любое изменение в его поведении — и Макарова поймет, что с ней просто играют. — И у меня почти получилось. Но вот, к чему это привело. Я мог просто подойти и спросить, почему она бросила меня. Мог честно признаться, что чувствую... что-то, что она не дает мне покоя, что мне противно думать о ней с другими парнями, хотя я и не знаю, почему. Мы могли разобраться. Вместе. Могли спасти друг друга. Но я испугался. Она даже не догадывалась, что мне не все равно, потому что я не дал ни единого повода так думать. И мне очень жаль. Я правда хотел бы, чтобы все было иначе, со мной и Лерой, но уж как есть. Я знаю, как сильно ты ее любишь, и, клянусь, мне жаль, что она умерла, потому что оно того не стоило. Я не стоил.

Макарова выслушивает его, не перебивая. Смотрит прямо и требовательно, как анестезиолог перед операцией, солгать которому — значит, обречь себя на смерть. Немного погодя она пододвигает к себе доску, берет ручку и пишет:

«Ты любил ее?»

Слова застревают у Германа в горле. Он может только слабо кивнуть. Любил.

«Почему сразу не сказал?»

— А ты бы призналась? Любить того, кто тебя поимел и ушел, унизительно. Особенно для таких пацанов как я. Ты понимаешь.

Макарова задумывается и долго вглядывается в его лицо, тихонько постукивая ручкой по столу. Герман терпеливо ждет приговора, уверенный в своей победе. Он говорил спокойно, но не равнодушно. Его голос не дрожал от страха быть разоблаченным, но срывался в нужных местах. Герман сумел обойти все острые углы и дать понять, что, хоть Маршева и взволновала его, он мог и честно пытался поступить по-другому, но не справился и разрушил ее, так что все это просто трагическое стечение обстоятельств.

Однако вместо того, чтобы посочувствовать и признать, что была с ним несправедлива, Макарова вдруг начинает смеяться. Устало, с беспросветной тоской в потухшем взгляде, как умирающий больной в последнюю минуту, но неожиданно свободно. Герман теряется от удивления. Что на нее такое нашло?

Заметив резкую перемену в его настроении, Макарова достает из сумки телефон, набирает текст и, перегнувшись через стол, тычет экраном ему в лицо.

«Хорошая попытка»

Германа обдает жаром. Сердце пропускает удар, а потом начинает метаться в груди, будто обезумевший пленник, которого вот-вот отправят на эшафот. Быть не может, что она сумела поймать его на вранье! Но где он прокололся?!

«Почти поверила», — не заставляет ждать с ответом Макарова.

«Если бы ты не начал петь про любовь, все бы получилось»

— И правда, — кивает Маршева, — перебор.

А ты не лезь!, мысленно рявкает Герман.

— Ладно, может, «любил» — слишком громкое слово, но... — не сдается он.

Однако Макарова слушать этот невнятный лепет больше не намерена.

«Ты понятия не имеешь, каково это — любить кого-то»

«Любить кого-то, даже когда они уходят»

Герман делает над собой усилие и сглатывает внезапно всколыхнувшуюся старую обиду. Он знает об этом все. Но изливать Макаровой душу не станет. Обойдется.

«Хреново, если друзья тебя ненавидят, но это правильно»

«И я хочу думать, что Лера знает, как тебе, мудаку, сейчас паршиво»

Подняв глаза от телефона всего на мгновение, Макарова смотрит прямо на него, и у Германа пробегает холодок по спине. Маршева попросила его о малом: если не спасти Киру, то хотя бы не добивать. Но вот, что он делает.

Вколачивает последний гвоздь в крышку ее гроба. Вынуждает снова и снова возвращаться мыслями в тот вечер, когда она в последний раз видела Маршеву живой, когда позволила ей уйти, ничего не спросив, отпустила, не поняв, что провожает подругу на смертный одер.

Макарова вымотана настолько, что у нее даже не осталось его ненавидеть. Теперь в ее взгляде Герман встречает только разочарование и презрение.

«Больше никогда ко мне не подходи», — просит она и встает из-за стола.

Схватив сумку, Макарова уходит, наплевав на недоеденный обед. Доску, которую принес Герман, она, ясное дело, с собой не берет.

— Где ты ее взял? — нарушает гнетущее молчание Маршева.

— Купил.

— Когда успел?

— Не надо со мной сюсюкаться, — бурчит Герман, уныло ковыряя вилкой в салате.

Кусок в горло не лезет. Лучше бы вместо обеда пошел и застрелился.

— Больно ты мне нужен, — обижается Маршева и отворачивается.

К концу недели Герман готов завыть от бессилия. Все его обаяние и хваленое красноречие, уступчивость, когда того требует ситуация, и джентльменские замашки, попахивающие нафталином, но куда деваться ― у девчонок на это пунктик, — ничего не работает! Макарова упорно игнорирует любые поползновения в свою сторону и больше на него не смотрит. Герман мечется в смятении и не может найти себе места. До инцидента с Маршевой он Киру в упор не замечал, а теперь чуть ли не стену лезет из-за того, что она на него не смотрит. Это старый трюк, которому девчонки научились из телика — найди пацана, которому никто никогда не говорил «нет», равнодушно пройди мимо и вуаля! — он уже лижет твои туфли. С Германом такое пытались провернуть не раз, но все было впустую. Рано или поздно они сдавались, потому что равнодушие было напускным, а неприступность — наигранной, и его спортивный интерес тут же угасал. Но Макарова не притворяется. Само собой, ей не все равно. Ее раздирает от презрения и гнева. Однако все это она чувствует не к Герману, а к убийце своей подруги. Поставь вместо него кого-то другого — ничего не поменяется. Она невзлюбит его с той же силой, даже не заметив подмены.

Германа впервые в жизни усадили на скамейку запасных, так и не дав ни разу выйти на поле, при этом обвинив в проигрыше всей команды.

— Удивительно, как ты умудрился заполучить хотя бы одну девушку, — хмыкает Маршева, качая ногами.

Они сидят на лавочке в парке напротив университета, спрятавшись в густой листве подальше от людских глаз. После второй пары Герман вдруг начал чувствовать, что задыхается. На него давила толпа, давили стены. Он не мог отделаться от назойливого ощущения, что все вокруг наблюдают за ним, потому что знают об их с Макаровой последнем разговоре и об его глупой бессмысленной лжи. Герман уже тысячу раз пожалел об этом плане. Нельзя было показывать другим, в каком он отчаянии. А теперь над ним наверняка смеются из-за постоянных неудач с Макаровой. Она избегает оставаться с Германом наедине, ее приходится караулить в коридорах, во дворе и других людных местах, где просто невозможно не заметить их странную парочку.

Быть отвергнутым на публике — его самый страшный кошмар, который внезапно воплотился в реальность и продолжает повторяться изо дня в день. И все из-за этой упрямой девки!

— Раньше я спал с их подругами, а не убивал, — мрачно напоминает Герман. — Почему ты не помогаешь? Ты знаешь Макарову от и до. Могла бы дать пару советов!

Маршева пожимает плечами.

— Это весело: наблюдать, как ты наизнанку выворачиваешься, пытаясь с ней заговорить. Могу поспорить, с тобой никогда такого не было? — ехидно интересуется она.

Герман морщится и тянется за сигаретами.

— Какая разница? — буркает он, закурив. — Я не собираюсь с ней в койку прыгать!

— Будь ты последним парнем на Земле, Кира все равно бы тебя к себе не подпустила. Она тебе не по зубам.

— Да ради Бога, — стонет Герман, страдальчески запрокинув голову. — Я просто хочу сделать то, о чем ты попросила! Как, по-твоему, я буду за ней присматривать, если она совсем мне не доверяет?!

— Не вопи! Мы на улице, — шикает Маршева и с опаской оглядывается по сторонам. Никого. — А чего ты от меня-то хочешь? — недоуменно переспрашивает она, повернувшись к Герману лицом.

Он долго молчит, угрюмо пялясь себе под ноги, пока не находит ответ. Но вслух говорит другое:

— Ничего я не хочу. Давай просто посидим в тишине.

Увидев, как он поник, явно раздосадованный ее словами, Маршева недовольно цокает и закатывает глаза.

— Ну, хорошо, — одернув юбку, тараторит она. — У Киры аллергия на вишню. Плохие сны — про насекомых и длинные темные коридоры. Она боится шума и садиться на велосипед. Не умеет отжиматься. Не знает римские цифры, потому что проболела эту тему в начальных классах, зато помнит столицы всех стран, — Герман в замешательстве поднимает голову и часто моргает, не поспевая за ее сумбурными мыслями. — Я могу говорить о ней до утра. Но какой в этом смысл? Так ты ее не узнаешь.

— Я не хочу ее узнавать, — возражает Герман. — Я просто хочу договориться.

Маршева сидит неподвижно и смотрит на него так, будто впервые видит — пристально, недоверчиво, нутром чуя таящуюся в нем грозу и отчаянно пытаясь понять, что именно не дает ей покоя. Герман легко может сломать Киру, когда догадается, куда бить, но как, за какое оружие он возьмется? С ней самой расправились за одну ночь, выбрав самую изощренную пытку — поцеловать, притворившись, что любишь, а потом заставить пожалеть о той минуте, когда ты сказала «да», поддавшись безрассудному порыву наконец избавиться от комплексов и одиночества. Но Кира не похожа на свою подругу. Ей не нужен парень, чтобы в отвращении не отворачиваться от своего отражения в зеркале, не напиваться до потери сознания ради освобождения от собственного беспокойного врага-разума хотя бы на вечер. Киру не назовешь счастливым человеком. Она носит в себе что-то темное, липкое. Иногда оно выглядывало наружу вопреки воле хозяйки и махало ей, Маршевой, рукой — крохотной, слабой, словно подавало знак, мол, я здесь, умоляю, посмотри на меня, вытащи меня отсюда! Но потом, смирившись со своей тюрьмой, уползало обратно, а Кира как ни в чем не бывало улыбалась — открыто и спокойно.

Однако ее несчастья совсем не связаны с отсутствием второго тела рядом и дежурных «люблю». В этом Маршева всегда капельку ей завидовала.

Так что Герману ни за что не взять ее сердце. Не-а, нетушки. Через стены этой крепости ему не перебраться: ни прыжком, ни ползком. Но есть в нем что-то такое, что может запутать Киру и вынудить невольно ослабить оборону. И вот тогда он не упустит возможности сделать... что-то. Маршева понятия не имеет, на что Герман способен кроме нокаутов в постели и после нее, но уверена: у него хватит фантазии придумать, как распотрошить кого угодно.

— Не могу на тебя такого смотреть, — кривится она и встает с лавочки. — Как будто насильно заставляю трехлетку давиться супом. Пошли уже, а то на пару опоздаешь.

Окончательно провалившись в глухую апатию, поверженный неприступностью Макаровой и полной безучастностью Маршевой к его мытарствам, Герман щелчком отправляет бычок в урну и смиренно повинуется, не проронив ни слова. Маршева идет чуть впереди него, быстро перебирая ногами, будто вот-вот сорвется на бег. И откуда такое рвение? Герман никогда не задумывался, что ждет его после смерти, но может поклясться, что, став призраком, в университет бы даже не сунулся. Освободившись от бренной плоти и земных обязательств, он бы облетел весь мир. Заглянул бы в те кабинеты, двери которых обычно заперты наглухо для мелких сошек вроде него. Пробрался бы в те спальни, куда не приглашают заморышей без денег и связей, в которых неприлично признаваться во всеуслышание — только тайком и шепотом. Побродил бы по всем площадям и бульварам, окунулся бы во все океаны. Сделал бы все то, о чем при жизни даже мечтать не смел.

А Маршева, получив долгожданное избавление от пут, долгие годы крепко удерживающих ее на одном месте и мешающих увидеть что-то кроме беспросветного отчаяния и безысходности, целыми днями прозябает в его унылой комнатушке с двумя кретинами-соседями и еще таскается на пары! Этого Герман понять не мог.

Войдя в аудиторию, он даже не поднимает головы, погруженный в невеселые мысли о грозящем ему тюремном сроке и друзьях, которые наверняка ни разу его не навестят, а постараются тут же забыть. Дадут журналистам откровенные интервью, где расскажут, каким он был чудовищем, безжалостным тираном и манипулятором, заставившим их замарать руки под угрозой чего-то хуже смерти. Потом в эфире появится его мать. С безупречной укладкой и красной помадой на губах, не успевших просохнуть от вина, которое она жадно глотала за кадром за минуту до выхода в студию. Уставившись в камеру с самым жалостливым видом, она попросит прощения у публики за то, что воспитала своего сына убийцей, после чего разрыдается в голос и бросится в объятия ведущей, чтобы ее утешили и разубедили в причастности к бесчеловечному поступку ее отпрыска.

Макарова, он уверен, не выйдет на сцену. Она будет тихонько оплакивать свою подругу в перерывах между бесконечными судами, пытаясь добиться для него более сурового наказания. Сколько бы ему не дали, ей будет мало. В конце концов, устав от бессмысленных апелляций, она придет к нему в тюрьму, протащив мимо охраны пистолет, и просто застрелит его на глазах у охранников.

— Герман!

Голос Маршевой вырывает его из мрачных фантазий и возвращает в аудиторию. Очнувшись, Герман подпрыгивает на месте и часто-часто моргает. По его коже ползут неприятные пытливые взгляды, норовя забраться под одежду и прогрызть в нем пару дыр, чтобы опустошить до конца.

— Почему они все на тебя уставились? — настороженно спрашивает Маршева.

Герман оглядывает присутствующих и ежится: это не его курс. Должно быть, он перепутал кабинеты. Передние парты заняты малознакомыми девушками. Они сидят вполоборота и молча смотрят на него, будто ждут какого-то публичного заявления с трибуны.

— Эм, — прочистив горло, выдавливает Герман и как можно спокойнее поднимается на ноги, пытаясь не выдать своего смущения. — Накладочка вышла. Будьте умницами и порадуйте мамочек с папочками пятерками!

— Ты что, издеваешься? — подает голос одна из девушек.

От волнения Герман сжимает в руках рюкзак.

— В смысле?

— На кой хрен ты нас сюда позвал? — возмущается другая.

Герман узнает ее. Арина Ахтеева. Рокерша с пирсингом в носу, губе, пупке и там. В погоне за острыми ощущениями Герман за кем только не охотился. Прознав о сережке в интимном месте, он буквально сошел с ума и не мог выкинуть эту девчонку из головы, пока не заполучил.

— Я никого сюда не звал, — спорит он, придав тону жесткости.

Арина хмыкает и кивает остальным.

— Говорила же: будет отпираться.

— Я не отпираюсь, — вмешивается Герман. — Я шел на пару и ошибся кабинетом.

Его перебивает однокурсница, которую он сразу не заметил.

— На какую пару? — раздраженно говорит она. — Лекции не будет. Нас отпустили.

Герман стушевывается под ее суровым взглядом. Все внутри начинает кипеть от возмущения и несправедливости. Откуда ему было об этом знать?! Ему никто не написал!

— Ладно, вы меня поймали, — он бросает рюкзак на парту и с ухмылкой вскидывает руки в примирительном жесте, решив подыграть. Сознаться, что однокурсники нарочно не предупредили его об отмене пары и ушли домой, Герман не смог, побоявшись выглядеть изгоем. — Я просто хотел побыть в одиночестве.

— Ты, наверное, умрешь, если когда-нибудь перестанешь врать, — обреченно вздыхает Маршева, покачав головой.

— Ну, что-то не похоже, что ты здесь один, — передразнивает его Арина, сощурившись. — Говори, что хотел, и сидит тут сколько влезет.

— Да с чего вы взяли, что я... — повторяет Герман, но ему снова не дают договорить.

Громко цокнув, Арина ловко перелезает через парту, перекинув сразу обе ноги, и протягивает ему свой телефон.

«Приходи в 215-А в 13:50. Поговорим. Зря я тогда с тобой так. Хочу все исправить»

Герман открывает рот, чтобы объяснить, что не писал ничего подобного и никаких встреч ей не назначал, но цепенеет, когда видит, от какого контакта пришла СМС.

Это его номер.

— Что за херня, — выдыхает он.

— Ты нам всем написал, — доносится откуда-то сбоку.

— У тебя украли телефон? — хмуро предполагает Маршева.

Охваченный паникой, Герман лихорадочно стучит по карманам и находит свой телефон в джинсах. Дрожащими пальцами открывает папку с отправленными сообщениями. Пусто.

Не помня себя, он поднимает полные мольбы глаза на Маршеву. Она была рядом весь день и точно бы заметила, если бы кто-то стащил его телефон, а потом незаметно подбросил назад.

Маршева медленно мотает головой из стороны в сторону. Она ничего не видела.

— Это не я, — оправдывается Герман, повернувшись к Арине, и сталкивается с глухой стеной недоверия и неприязни. — Я бы не стал этого делать.

— Почему? — ощетинивается она. — Потому что слишком крутой, чтобы извиняться?

— Потому что это нелепо — собирать всех вас вместе и... Мы же не на реалити-шоу!

— Ясно все, — бросает Арина и грубо вырывает из рук Германа свой телефон. — Девочки, заблокируйте его номер и больше никогда с ним не разговаривайте.

Как по команде, собравшиеся встают и, метнув в его сторону неодобрительные взгляды, строем идут к двери. Герман обессилено роняет руки и беспомощно смотрит им вслед, не зная, должен ли сказать что-то еще.

— Это жестоко даже для тебя, — обиженно бормочет одна из девушек, прежде чем уйти. — Розыгрыш несмешной и глупый. Я хотела бы верить, что тебе хоть немного стыдно, но вижу, что нет. Хорошего вечера... нет, жизни в полном одиночестве.

Проклянув его, она тихонько выскальзывает в коридор. В кабинете становится пусто. Медленно выдохнув, Герман обмякает и падает на стул, уставившись пустым взглядом прямо перед собой.

Его подставили. Бессовестно и нагло подставили! Выставили моральным уродом. Нанесли очередной удар по и так подмоченной репутации. Господи, да сколько врагов он нажил за один несчастный год?!

— Ты правда переспал со всеми ними? — с сомнением спрашивает Маршева, подсев рядом.

Герман пожимает плечами.

— Наверное.

Маршева задумывается.

— Нехорошо вышло.

— Мягко говоря, — загробным голосом соглашается Герман.

Ему все равно, если эти курицы в самом деле устроят забастовку против него. Звать на второе свидание он никого из них не собирался. Но тот факт, что кто-то взялся провоцировать беспорядки от его имени, выбил Германа из колеи. Он и представить не мог, как сильно нелепый онлайн-опрос в «Недолго и несчастливо», где его бывшие любовницы вдруг спелись и открыто заговорили об их интрижке, может ему навредить. А в том, что их всех собрали там, нет ни малейших сомнений.

— Кто, ты думаешь, это затеял? — озвучивает его мысли Маршева.

Герман не шевелится.

— Будем искать.

В субботу утром Никита просыпается ни свет ни заря. В комнате тихо, соседи еще спят. Слышно только их хриплое влажное дыхание и щебет птиц за окном. Перевернувшись на спину, он поднимает глаза к потолку, складывает руки на животе и принимается ждать, когда проснутся остальные, надеясь, что они не пробудут в постелях до обеда, потому что сегодня Никита твердо решил положить конец их молчанке и вернуть своих друзей. Во-первых, он страшно устал есть в одиночестве и прятаться по углам, лишь бы не оказаться втянутым в очередное столкновение холодной войны между ними, а во-вторых, если эта давящая тишина простоит в их комнате еще хотя бы неделю, он сам полезет в петлю.

Снизу доносится протяжный скрип кровати, за ним — негромкий стон на грани сна и бодрствования. Встрепенувшись, Никита свешивается со своего яруса и встречается взглядом с Яном — хмурым и вялым, с отпечатком подушки на щеке.

— Я п-по нему с-скучаю, — шепчет он.

Закрыв глаза, Ян подтягивает к груди одеяло и отворачивается к стене.

— Мы не будем об этом говорить.

Никита обиженно поджимает губы. От него снова отмахнулись как от назойливой мошки! С тех пор, как они перестали говорить о Германе, говорить вообще стало не о чем, но Ян делал вид, что все нормально, хотя тоже по нему тосковал. И это злит сильнее всего. Если есть выбор, а у Яна он есть, то почему бы не сделать его в пользу друга? Почему бы не пожертвовать ради него кем-то, кого ты даже не знал? Не самому ведь под поезд ложиться и умирать. Маршева не была плохим человеком и не заслужила тех испытаний, через которые ей пришлось пройти, но она им чужая, а Герман — почти как брат. Нельзя его бросать. Нельзя позволить ему думать, будто он не достоин прощения. Все ошибаются. Да, одни ошибки бывают страшнее других, но Герман так ничему и не научится, если просто отдать его на растерзание толпе. Ему нужен Ян. Нужны они оба.

С горьким чувством недосказанности и разочарования Никита оставляет друга в покое и падает лицом в подушку. Вдруг по коридору разносится глухой стук колес чемодана и командный голос комендантши. Никита приподнимается на локтях и прислушивается. Должно быть, кто-то из соседей опоздал на заселение и имел наглость заехать в выходной, чтобы всех своей возней перебудить с утра пораньше. Комендантша долго гремит ключами, прежде чем находит нужный, и к удивлению Никиты отпирает дверь в соседнюю комнату, которая пустовала почти весь прошлый год.

Им за стенку подселили новенького.

― Если нытик, потом разыграем на цу-е-фа, кто его выкурит, — недовольно бормочет Ян.

Когда им дали эту комнату, в соседней никто не жил. Некому было жаловаться на запах курева, громкую музыку, пьяные вопли и стоны. Но через пару дней туда заехали две волейболистки, без пяти минут чемпионки округа, которые, как сказал Герман, на дух не переносили «нормальных пацанов». Постоянно долбили в стену, грозились вызвать ментов и стучали на них комендантше. Однажды Герман не выдержал, стащил из кабинета заведующей запасной ключ от их комнаты, пробрался внутрь с медицинским шприцем, наполненным сырым яйцом, и залил его под плинтуса и в щели в стенах. На дворе был сентябрь, стояла жара. Вонь стала беспокоить соседок через пару дней. Они дважды отдраили комнату с мылом и уксусом, но без толку. Откуда шел душок волейболистки так и не нашли, поэтому просто переехали на этаж ниже.

Следующих соседей — дневного кассира с отбоем в десять вечера и филолога-второкурсника — выжил Ян. По ночам он дежурил у их двери с малюсенькой музыкальной колонкой и включал жуткие звуки: скребет когтей грызунов, копошение целой оравы ползучих насекомых. Поначалу парни раздражались, шум мешал им спать, а потом стали впадать в настоящую панику и вопить, уверяя друг друга, что по ним кто-то ползает. Через неделю они похватали манатки и сбежали оттуда, сверкая пятками. Комендантша сделала пару звонков в службы дезинфекции и дезинсекции, но комната так и осталась пустой.

С тех пор измывательство над соседями стало для них традицией. Никита с нетерпением ждет, когда новенький даст повод себя возненавидеть, потому что операция «Долой стукачей и зануд» — это, пожалуй, единственное, что может снова собрать их вместе.

Прочитав ему бесконечно долгую и скучную лекцию о том, что строго-настрого запрещено делать в общежитии, если не хочешь, чтобы тебя вышвырнули на улицу как паршивого кота, комендантша уползает обратно в свою каморку на первом этаже, пропев на прощание через весь коридор: «У меня, имей в виду, глаза есть и на затылке!». Никита насмешливо фыркает и качает головой. Эта грымза только запугивать умеет. А случись что из ряда вон ― тут же хвост поджимает и мямлит как школьница. Будь у нее столько власти, сколько она любит себе приписывать, их с Германом и Яном давно бы отсюда выперли.

Припав ухом к стене и убедившись, что новенький ведет себя тихо и не собирается закатывать концерт по поводу своего заселения, Никита снова укладывается в постель, но тут же подскакивает, перепугавшись из-за внезапного оглушительного грохота музыки в соседней комнате. С трудом уняв бешено колотящееся сердце, он отбрасывает одеяло и зовет Яна. Сна у обоих ни в одном глазу.

― Он что, псих? — ворчит Ян и садится на кровати.

― Вовсе нет, ― доносится с койки Германа, и тон, которым он это говорит ― нарочито спокойный, почти небрежный, не сулит ничего хорошего. ― Просто ему, походу, не терпится завести друзей.

Лениво потянувшись, Герман поднимается, натягивает на себя первую попавшуюся футболку и встает у зеркала, разминая шею. Никите от этого становится не по себе.

― Т-ты же н-не будешь его б-бить? ― осторожно спрашивает он.

Может, у Германа просто мышцы затекли после сна? Кровати тут хуже, чем в тюрьмах.

― Бить? Конечно, нет.

Только если сам не выпросит.

― Я-я об э-этом еще п-пожалею, ― вздыхает Никита и, выпрыгнув из постели, бросается за Германом в коридор.

Идти с ним и путаться под ногами, когда он в таком состоянии — не самая удачная затея. Чем невозмутимее Герман хочет казаться, тем свирепее он внутри. Того и гляди, случайно попадешь под раздачу и огребешь по первое число. Но отпускать его одного нельзя. Скопившаяся в нем ярость может вырваться наружу в любую минуту, и тогда кровавой бойни не избежать. Никита видел его таким лишь однажды, но запомнил урок на всю жизнь.

Остановившись у комнаты новенького, Герман набирает в грудь воздуха и начинает со всей дури молотить в дверь.

― Если ты прямо сейчас не угомонишься, я тебя, нахрен, пристрелю! ― рявкает он, пытаясь перекричать музыку.

― Н-не надо, ― слабым голосом просит Никита, не очень-то надеясь отговорить друга от расправы с соседом: если уж разошелся, его отсюда и всемером не оттащишь.

На шум в коридоре выглядывают другие жильцы. Осторожно просунув головы в двери, они с любопытством наблюдают за возмутителями спокойствия, но за порог — ни-ни, чтобы в случае чего успеть спрятаться по норам и сделать вид, будто проспали все утро и ничего не слышали. Спустя минуту истошных воплей Германа громыхающая на весь этаж музыка наконец смолкает. Прильнув к двери, он замирает и прислушивается: в комнате раздается громкий скрип кровати, затем — неторопливые шаги. В замке со скрежетом проворачивается ключ, и все затаивают дыхание.

— Ну, слава Богу, — хмыкает хозяин, увидев на своем пороге Германа, как будто только его и ждал. — Думал, уже самому идти тебя будить.

От такой наглости у Никиты глаза на лоб лезут. Шагнув вперед, он равняется с Германом и поднимает на друга полный недоумения взгляд, мол, да что этот козел о себе возомнил?! Однако весь его боевой запал вылетает в трубу, когда он замечает, что Герман впал в ступор и почти не дышит от изумления.

― Что, даже руки не подашь? — посмеивается новенький, припав плечом к дверному косяку.

― В-вы зна-акомы? ― пораженный своей догадкой, Никита взволнованно вертит головой из стороны в сторону, глядя то на одного парня, то на другого.

Герман никогда не рассказывал о людях из своего прошлого. Встретить одного из них и иметь возможность поговорить — невероятная удача!

Но, к сожалению Никиты, Герман его восторга не разделяет. Придя в себя, он отпихивает друга и с размаху бьет новенького кулаком в лицо.

― Г-герман! ― вскрикнув от неожиданности, Никита обхватывает его поперек груди и тянет назад, неуклюже переставляя ноги. ― Ты о-ошалел, ч-что ли?!

― Все нормально, ― хрипло смеется новенький, зажав ладонью разбитый нос, из которого вовсю хлещет кровь прямо на белую футболку. ― Нормально. Пусти его, ― просит он, и Никита, помявшись, делает, как сказали. ― Некислый удар. Небось, анаболики глотаешь?

― Л-лучше п-помолчи, ― мрачно советует Никита.

― Не дергайся, ― отмахивается новенький. ― Я его брат.

― Только по отцу, ― загробным голосом поправляет Герман и затаскивает их обоих в комнату, чтобы избавиться от лишних глаз.

Одно дело ― собачиться с соседями. Тут пусть пялятся, пока не затошнит. И совсем другое ― выносить на люди семейные дрязги.

― Т-ты не го-оворил... ― мямлит Никита, когда за ними закрывается дверь.

Он понятия не имел, что у Германа вообще есть родня. В отличие от других студентов, тот никогда не ездил домой: на зимних каникулах оставался в общежитии, на летних — гостил у Яна.

― Я его четыре года не видел, ― объясняет Герман, не сводя с брата тяжелого взгляда. ― С тех пор, как он свалил из дома и бросил меня одного.

Кое-как остановив кровь, новенький вытирает лицо и руки об футболку и как ни в чем не бывало возвращается к разговору, расплывшись в неподходящей случаю широкой улыбке.

― Брехня, ― фыркает он и поворачивается к Никите. ― Он просто никак не может простить мне, что я старше, и вылез из-под маминой юбки первый.

― Ты старше всего на год, ― напоминает Герман. ― И, кроме того, разве это не ты всю дорогу кричал, что никакая она тебе, нахрен, не мать?

Никита смущенно опускает глаза и пятится к двери. Он не должен был этого слышать. Ему лучше уйти прямо сейчас и никогда не спрашивать Германа о брате, о матери и уж тем более об отце, который, если сложить два и два, нагулял ребенка на стороне или вообще жил на две семьи. Как бы там ни было, это касается только их двоих, и Никита чувствует себя неловко, подглядывая за чем-то столь интимным. Но, вопреки доводам совести, остается на месте, потому что вряд ли ему когда-нибудь представится другая возможность узнать о семье Германа.

― Опять ты за свое, ― вздыхает новенький и протягивает Никите руку. ― Меня, если что, Богдан зовут

― Н-никита, ― в полголоса представляется тот и неуверенно принимает рукопожатие, стыдясь своей вспотевшей от волнения ладони. ― М-может, ра-азбудим Яна? ― говорит он Герману.

― Да, пойдем.

По прохладному тону друга Никита понимает: Яна они будить не станут и в эту комнату больше не вернутся. По крайней мере, вдвоем.

― Т-ты ни-икогда не ра-ассказывал, что у т-тебя есть б-брат, ― набрасывается он на Германа в коридоре.

Поморщившись, тот отворачивается, мол, не о чем тут говорить, и прибавляет шагу в сторону умывальников, чтобы перекурить. К себе комнату идти не хочется: там Ян, а за стенкой ― хоть и родной только наполовину, но старший брат, который своего не упустит и тоже начнет приставать с дурацкими вопросами, когда до него дойдут слухи о случившемся. Со всех сторон обложили, чтоб их.

― П-почему ты м-молчал? ― не унимается Никита.

Герман запрыгивает на подоконник, достает сигарету и закуривает, пытаясь собраться с мыслями. Он знает, почему, но никогда и никому в этом не признается, потому что тогда придется рассказать вообще все и опозориться окончательно. Ему и без того стыдно за отвратительную сцену у Богдана в комнате. Зря он распустил руки. И язык.

― Он ушел из дома, когда мне было пятнадцать, ― невозмутимо говорит Герман, выпустив клубок дыма в потолок. ― Я не думал, что увижу его снова.

Потому что однажды вечером он молча собрал вещи и просто уехал, даже записки не оставив, застревает в горле, хотя я заслуживал нормального объяснения. Он должен был попрощаться.

― Н-но ты ра-ад, ч-что он з-здесь? ― пытается понять Никита.

Честно говоря, встретившись с братом, Герман счастливым не выглядел. Зато в кои-то веки вел себя как нормальный человек: лез в драку, злился, припоминал старые обиды, в общем, расчувствовался. Рядом с теми, кто ему до лампочки, он себе такого обычно не позволял.

Только с Макаровой, но там случай особый.

― Рад, ― пустым голосом отзывается Герман и стряхивает пепел прямо на пол. ― Все в порядке, Никки, расслабься.

― В-врешь! ― со злостью выкрикивает Никита и выбивает из рук друга сигарету, заставив его вздрогнуть от неожиданности. ― Т-ты, на-ахрен, в-врешь! Это н-нечестно!

― Нечестно что? ― осторожно переспрашивает Герман, подобравшись всем телом.

Он ни разу не видел, чтобы Никита выходил из себя и повышал голос хоть на кого-то. Особенно на него.

― В-ваши секреты с-с Яном! Я в-всегда о-остаюсь в с-стороне, вы т-только за-аставляете меня в-выбирать, на-а кого я д-должен злиться на этот р-раз!

― Подожди...

― З-заткнись! ― рявкает Никита. ― Я за-аслуживаю чего-то п-получше, чем в-ваше до-олбанное молчание! Ты п-постоянно говоришь, что н-нет н-никаких п-проблем. Но в-вы с Яном не ра-азговариваете, М-маршева у-умерла, а Ма-акарова хочет п-посадить те-ебя в тюрьму. А т-ты и с-слова мне сказать н-не м-можешь!

Не дав другу договорить, Герман спрыгивает с подоконника, рывком притягивает его к себе и обнимает, уткнувшись носом в шею. Они стоят так минуту, две, пока Никита, оцепенев, лихорадочно пытается придумать, куда деть руки.

Герман никогда его не обнимал. Он вообще не из тех, кто любит телячьи нежности.

— Прости.

— А? — Никита думает, что ослышался.

— Прости, говорю, — ничуть не смутившись, повторяет Герман и выпускает его из объятий, но уйти не дает — держит за плечи, заглядывая в глаза. — Ты прав. Я вел себя как свинья, принимал твою дружбу как должное. Но клянусь, я все исправлю. Расскажу, что захочешь. Только потом, ладно? Дай мне разобраться самому.

― Л-ладно, ― сдается Никита. Смотреть на виноватое лицо Германа выше его сил, сразу хочется все простить и броситься утешать. ― Н-но в-впредь ни-икаких тайн, да? И-иначе я к-крышей п-поеду.

― Само собой, Никки.

Да, думает Герман, выдавив из себя ободряющую улыбку, с этой минуты ― никаких тайн. Только вранье.