Молчанка

*В квадратных скобках расшифровка языка жестов.

Все, что в понедельник утром достается Герману на завтрак — пачка дешевой сухой лапши и новость о том, что Маршева Лера мертва.

Об этом ему рассказал Никита — забитый, заикающийся через слово пацан, с которым они делят комнату в общежитии. Правда, из-за того, как часто тот запинался и проглатывал буквы, разобрать его болтовню Герман сразу не смог. Сжалившись над соседом, он ненадолго перестал жевать, чтобы не сбивать его с мысли своим чавканьем и не мешать себе слушать громким хрустом лапши во рту. Все-таки надо было заварить, а не давиться всухомятку. После вчерашней попойки он и так все утро с желудком мается, не хватало еще, чтоб у него изжога разыгралась. Зря он поддался на уговоры и запивал водку чаем. Больше никаких экспериментов.

Подобравшись всем телом, Никита прочищает горло и наконец выговаривает: Маршева умерла.

Герман понятливо мычит, сминает в кулаке упаковку от лапши, бросает ее в мусорный пакет на полу и, растянувшись на своей койке, вытаскивает из кармана сигареты. Никита присаживается рядом, откинув край простыни, и кладет руки на колени. Вид у него нездоровый. Лицо зеленое, как будто только что проблевался, на лбу выступила испарина, губы дрожат.

Давай, думает Герман, спроси меня. Спроси, кто ее убил, Никки.

— Ее н-нашли в душевой, — говорит Никита, опустив голову. — Н-на первом этаже, у-утром. Ты-ы еще спал.

Герман берет в рот сигарету, закуривает и бросает взгляд в сторону кровати еще одного соседа — Яна. Законченного моралиста и самого нудного типа во всем студгородке.

Эй, братан, мысленно усмехается Герман, как будто Ян может его услышать, помнишь ту тощую психичку, которую я завалил год назад? Она покончила с собой в душе. Теперь там нельзя мастурбировать: святыня и все такое.

— Мы не виноваты, — спокойно говорит Герман, пожав плечами, достает из-под кровати бутылку с водой и стряхивает туда пепел.

— Я-я не думал об э-этом, — бормочет Никита и отводит взгляд.

— Думал.

Герман не хочет быть жестоким, но это правда. Если бы Никита не чувствовал себя виноватым, то не вел бы себя как перепуганный школьник. Даже сел бы по-другому. Не с краю, а у стенки, как обычно, и пнул бы соседа в бедро, чтобы подвинулся. Да и не промолчал бы, увидев у Германа в руках сигарету. Тут же начал бы причитать и бросился закрывать датчик дыма пакетом, чтобы комендантша не пронюхала, что они смолят прямо в комнате. А сейчас ему хоть бы хны. Даже бровью не повел, когда сосед закурил. Только затрясся сильнее. Но не из-за страха получить выволочку, а потому что Маршева мертва, и с этим нужно что-то делать.

Ян просыпается через полчаса и, не успев продрать глаза, сразу же накидывается на Германа, мол, договорились же, последнюю — пополам, а он один все выдул и даже растолкать соседа не удосужился. Никита в их спор не лезет, пока не собирается с силами, чтобы повторить то, что сказал Герману. Ян ведь все прослушал.

— Да ради Бога, — стонет Герман и выбрасывает бычок в бутылку. — Долго ты еще будешь это мусолить?

Ян переводит на него хмурый взгляд и складывает руки на груди.

— Т-ты же знаешь, п-почему, — жалобно говорит Никита, пытаясь воззвать к благоразумию соседа, заставить его перестать делать вид, будто все нормально, и им ничего не будет. — Все, б-блин, знают!

— Что ты собираешься делать... с этим? — ровным голосом интересуется Ян у Германа, надеясь, что его невозмутимость хоть немного успокоит несчастного заику и не даст ему впасть в истерику.

Он помнит: они договорились это не обсуждать. Может, у Германа язык и без костей, но он не любит трепаться о тех, с кем спит, спал или собирается переспать. Само собой, не потому, что строит из себя джентльмена. Просто считает достаточным похвастать очередным трофеем один раз, пока не забыл, как ее зовут, и больше предпочитает к этому не возвращаться.

Герман притворяется, что задумался, а потом вдруг растягивает рот в кривой усмешке.

— Ты беспокоишься о моей заднице или боишься, что надерут твою?

Никита выглядит так, будто вот-вот расплачется.

— Д-да ладно!

— Это не очередной твой тупой прикол, — одергивает Германа Ян.

Что-что, а чужую смерть ему с рук не спустят, как не извернись. Так почему бы не быть серьезным хотя бы сейчас и перестать наконец кривляться?

— Мы ничего не знаем, — отмахивается Герман. — Прошел почти год, Ян. Я у нее был не первым и уж точно не последним.

— Н-но мы и-издевались над ней, — слабым голосом напоминает Никита, перебирая пальцы.

Герман недовольно цокает.

— Все издевались.

— Но ты не должен был! — не выдерживает Ян.

Он не хотел этого говорить, но сказал. Если уж на то пошло, ему никогда не нравилось, как Герман ведет себя с Маршевой. Можно было высмеять ее раз или два, но целый год! Кто угодно руки бы на себя наложил.

Герман медленно поднимается с кровати, подходит к Яну вплотную и заглядывает в глаза.

— Почему? — с наигранным спокойствием мурлычет он. — Почему я не должен был, а?

Никита взволнованно переводит взгляд с одного друга на другого, не зная, должен ли вмешаться. Он согласен с Яном, но только наполовину, потому что нельзя во всем винить одного Германа. Ему просто не повезло.

— Она тебя любила, — выплевывает Ян другу в лицо.

А Германа вдруг разбирает колючий, сухой смех, из-за которого у Яна с Никитой мурашки бегут по коже. Ничто не забавляет этого парня сильнее, чем нытье о том, как его кто-то там любил.

Братан, усмехается он у себя в голове, если хочешь сумничать, лучше найди того, кто не.

― Я за нее не отвечал, ― спорит Герман, играя желваками.

― Ага, как и за себя, ― огрызается Ян.

Герман оскаливается, громко цокнув, и качает головой.

― Хочешь пойти к ректору с повинной? Вперед, ― будто бы сдавшись, он разводит руками, но тут же тычет пальцем в сторону молчаливого участника потасовки. ― Только Никки с собой захвати. Таких, как он, в тюрьме первыми к стенке припирают.

― В-в тюрьме?! ― с ужасом повторяет Никита, округлив глаза.

― Не слушай его, ― командует Ян. ― Мы просто должны рассказать о том, что было. Вот и все.

Он сбавляет тон и отступает, чтобы дать Герману понять: я на твоей стороне, но хочу поступить правильно, чтобы они не сделали из тебя козла отпущения. Однако его благородные мотивы никого здесь не впечатляют.

― Забудь об этом, ― рычит Герман и толкает Яна в плечо. ― Я, в отличие от тебя, на деньгах не сплю. Моей семье еще один вуз не по карману!

Никита вскакивает на ноги и встает между соседями, прежде чем они успевают наброситься друг на друга. Если дело дойдет до мордобоя, комендантша вызовет всю троицу на ковер и заставит объясняться. А у Никиты на допросы аллергия: он начинает мандражировать и сразу всех сдает.

― Д-давайте просто по-осмотрим, что б-будет дальше, ― лепечет парень, по очереди умоляюще заглядывая в лица разъяренных товарищей. ― Л-ладно?

Спорщики тяжело дышат и еще с минуту бодаются мрачными взглядами, но все-таки охлаждают свой пыл и расходятся по углам, ни словом больше не обмолвившись. Никита с облегчением выдыхает и медленно опускается на койку Германа, чтобы самому прийти в себя. Пока эти двое взяли тайм-аут, лучше их не кантовать и набраться сил для следующего раунда, иначе они и ему глотку перегрызут.

На пары компания собирается молча, и это, пожалуй, их первая серьезная ссора за то время, что они прожили бок о бок. Само собой, по мелочам парни грызлись каждый день, но к вечеру обычно остывали и мирились, напрочь забыв обо всем, что наговорили друг другу. Причем собачились в основном Герман с Яном, а Никита оставался за бортом, нисколько на них не беспокоясь: выпустят пар да угомонятся. Но теперь все по-другому. Ян всегда был заводилой в их стычках, выступая голосом разума и совести, но никогда раньше он не осуждал Германа. А теперь осудил и почти обвинил в убийстве, хотя это неправда. Нельзя ведь заставить кого-то залезть в петлю. По крайней мере, Никита ничего об этом не слышал.

Похватав рюкзаки, парни захлопывают дверь комнаты и спускаются на первый этаж. У душевых толпится народ, жалуясь, что они опаздывают и просто хотят помыться, так что пусть комендантша отмоет от крови Маршевой вторую комнату и впустит их. Не стоять же тут целый день.

― Кто ее нашел? ― тихо спрашивает Ян у Никиты, когда они проходят мимо.

― У-уборщица, в-вроде, ― бормочет тот, стараясь не смотреть в сторону запертой двери.

― А тебе кто сказал?

― С-сам у-увидел, ― нехотя признается Никита, и Ян вдруг резко останавливается, схватив его за лямку рюкзака, и пропускает Германа вперед, чтоб уши не грел. ― Что?

Лицо у Яна непривычно серьезное, строгое, а в глазах ― недоумение и жалость.

― Как это ― сам увидел? ― удивляется он.

― С-спустился и у-увидел. Я м-моюсь рано. А-а там... т-ты понимаешь.

― Ментов кто вызвал, уборщица? ― допытывается Ян, чем заставляет Никиту занервничать еще сильнее.

Какая, блин, разница, кто позвонил в полицию?

― Н-нет, я.

Ян молчит, а потом вдруг смягчается и ободряюще похлопывает соседа по плечу.

― Ты молодец, Никки, ― говорит он. ― Так все в порядке?

― В-в смысле?

― Ты ее знал, а потом нашел мертвой и был вынужден объясняться с ментами, ― терпеливо напоминает Ян. ― Это непросто.

Никита тихо акает и небрежно пожимает плечами. Он даже не догадывался, что превозмог что-то непосильное, а теперь должен мучиться ПТСР или вроде того.

― Н-не хочу, чтоб в-вы с Г-германом цапались, ― уныло бормочет он, прекрасно понимая, что просит о невозможном, но все равно надеется на их благоразумие и поддержку. Никита не вынесет, если они заставят его выбирать чью-то сторону. ― О-он т-тоже ра-асстроился.

Ян мрачно хмыкает, но свое мнение оставляет при себе.

― Ладно, надо идти.

На выходе они сталкиваются с полицейским. Германа нигде не видно. Должно быть, умудрился втихушку пройти, пока этот, в форме, вахтершу пытал.

― Участковый уполномоченный майор полиции Бероев, ― представляется он, отвернувшись от окошка и взглянув на парней. ― Держитесь пока?

― М-мы не... ― заговаривает было Никита, чтобы все прояснить: никто из них с Маршевой из одной тарелки не хлебал, просто соседствовали, но Ян жестко перебивает его.

― Да, спасибо, ― кивает он и кладет руки товарищу на плечи, подталкивая к выходу. ― Мы, честно говоря, торопимся.

― Идите-идите, ― отмахивается майор и снова берется за вахтершу, потеряв к студентам всякий интерес.

Коротко и невнятно попрощавшись, они выходят на улицу, где их ждет Герман. До университета троица добирается в той же гнетущей, липкой тишине, думая каждый о своем. В расписании у них сегодня только одна общая пара, лекция по логике, но в сложившейся ситуации соваться на поток ― сомнительная авантюра. Наверняка уже весь университет знает о том, что случилось с Маршевой и кто к этому так или иначе причастен. Об их с Германом интрижке народ не забыл до сих пор, в большей степени потому, что они целый год ставили друг другу шпильки и чуть ли не дрались в коридорах. Шепотки пойдут, как пить дать, если не хуже.

Добравшись до аудитории, парни, не сговариваясь, замирают в шаге от двери и переглядываются.

― Что м-мы с-скажем? ― озвучивает мелькнувшую у всех мысль Никита, уставившись на друзей.

― Ничего мы, блин, не будем говорить, ― шипит Герман и грубо дергает дверь.

Он не собирается прятаться или делать вид, что виноват. И уж тем более ― оправдываться перед кем бы то ни было.

С высоко поднятой головой Герман входит в аудиторию первым, и все вдруг замолкают, взяв равнение на него. На их лицах читается всякое, но в основном ― обалдеть, и не побоялся ведь прийти! Герман никогда не стеснялся чужого внимания, наоборот, из кожи вон лез, только бы его заметили, лишь бы о нем заговорили. Но теперь вдруг теряется и не знает, куда деваться, как стряхнуть с себя рой жестких, пробирающих до костей взглядов. Поэтому не придумывает ничего умнее, чем отвесить реверанс и молча пройти на свое место. Спохватившись, Никита низко опускает голову и семенит за ним, а Ян грубо расталкивает их и уходит на первый ряд, хотя обычно садится рядом. Однако никто его за это не осуждает.

Ладно, мысленно фыркает Герман и падает на стул, бросив рюкзак под парту, пусть спокойно подумает о том, что его лучший друг ― убийца.

По аудитории ползут неприятные шепотки. Достав телефоны, студенты показывают друг другу экраны и поглядывают в сторону Германа, неодобрительно качая головами.

— Что, кто-то разослал всем мой член?! — пытается пошутить он, но встречает только молчаливое осуждение.

Никита слабо дергает друга за рукав и протягивает свой телефон.

— П-посмотри.

Нахмурившись, Герман забирает его и с недоверием всматривается в экран. Ничего хорошего он там не увидит. Должно быть, кто-то запостил видео со вчерашней гулянки с ним в главной роли. Он точно помнит, что не снимал штаны, не рыгал никому на одежду, не читал матерный рэп по ролям и не лизался с замухрышками, которых привели к ним в комнату другие девчонки, чтобы на их фоне казаться моделями из клипов на музыкальных каналах. Но это было до водки с чаем. А что происходило после, он может только догадываться.

Однако никаких стыдных видео в телефоне Никиты Герман не находит. Только созданную каким-то уродом этим утром группу, посвященную светлой памяти Маршевой и их неудавшемуся роману, под еще более тривиальным и пошлым названием «Недолго и несчастливо». Он машинально пролистывает вниз, пропуская нелепые открытки со свечами и скорбными надписями, и вдруг натыкается на пост с опросом: «Ты спала с Германом Томилиным?». Вариантов ответа целых три, один возмутительнее другого: «Да, он сраный козел», «Нет, не хочу лечиться от ЗППП» и «Посмотреть ответы, кого он доведет следующей???».

— Долбанные стервы, — цедит Герман и выбирает третий вариант, чтобы посмотреть, кто уже успел отметиться в перекличке с «сестрами по несчастью».

Хотя в любой другой ситуации, он готов поспорить на что угодно, они бы поубивали друг друга за шанс стать той единственной, которая ляжет в его постель и останется там до утра.

— Что за херня! — шипит Герман и тычет Никите телефоном в лицо. — Я не спал со всеми ними! Эту и эту, — он опускает руку и указывает большим пальцем на аватарки нескольких девушек, которые нажали «Да», — я в глаза не видел!

Никита беспомощно пожимает плечами и смотрит на друга с сочувствием.

— М-может, ты-ы просто з-забыл?

— Я, по-твоему, похож на маразматика?! — прикрикивает на него Герман, но тут же замолкает, поймав на себе недоуменные взгляды однокурсников.

Он не собирается давать им еще один повод для сплетен. Пусть думают, что ему наплевать. Или нет! Пусть увидят, что ему ни капельки не стыдно, и он готов переспать со всеми этими лохудрами снова, если представится такая возможность, и каждой повторить в глаза, что, да, я залез к тебе под юбку сразу же, как только выбрался из трусов твоей лучшей подруги.

— Т-там пи-ишут, что Лера у-умерла из-за т-тебя, — негромко говорит Никита, наклонившись к уху Германа.

Тот досадливо морщится и листает наверх, мельком просматривая сообщения на стене группы. Все опубликованы анонимно. Ясное дело, никто не станет писать гадости в интернете от своего имени. Тем более, обвинять в якобы убийстве. Кишка тонка.

«Зис_гай бросил ее, и у нее поехала крыша»

«Он постоянно психовал и кричал на нее. Любой на ее месте не выдержал бы»

«Он сосался с другими, когда знал, что она смотрит. Это жестоко. Неужели нельзя было расстаться по-человечески?!»

«ЛЕРА МАШЕВА УБИЛА СЕБЯ ИЗ-ЗА Т.!!! НЕ МОЛЧИТЕ ОБ ЭТОМ!!! ДЕЛАЙТЕ РЕПОСТ»

— Им скоро надоест, — Герман пытается говорить спокойно, но внутри у него все ходуном ходит. Он сам почти не верит в это и надеется убедить хотя бы Никиту. Кто-то же должен остаться его союзником в этом хаосе. — Маршеву никто не любил. Всем все равно, почему она сделала это.

Никита неуверенно кивает и забирает свой телефон назад, заблокировав экран, но внезапно округляет глаза, будто о чем-то вспомнив, оглядывается через плечо и с мученическим выражением лица поворачивается к другу.

― В-вот блин, ― стонет он. ― М-макарова!

― Кто? ― не понимает Герман и вытягивает шею, чтобы посмотреть, кто там сидит, за что тут же получает болючий тычок в ребра. ― Ты ошалел?! ― шипит он.

― К-кира М-макарова, ― объясняет Никита шепотом. ― Он-на д-дружила с М-маршевой.

Герман понятия не имеет, кто это, блин, такая, но кивает со знанием дела, мол, нехорошо, конечно, вышло.

― Она, типа, может что-то разболтать? ― как бы между прочим интересуется он, пытаясь разобраться, почему Никита вдруг вспомнил о ней и задергался.

Тот смотрит на друга как на последнего в мире тупицу.

― Р-разболтать? ― с горькой насмешкой переспрашивает он. ― Г-герман, о-она н-немая.

Упс.

― М-маршева по-омогала ей у-учиться, ― вздыхает Никита. ― О-отвечала за нее н-на парах и-и все т-такое, ― он запинается и тяжело сглатывает. ― А-а т-теперь М-маршевой н-нет, п-понимаешь?

Герман не понимает. Нет, само собой, ему ясно, какую свинью Макаровой подложила подружка, протянув ноги в начале учебного года, но им-то что теперь, реветь в три ручья? Или, может, Никита хочет, чтобы Герман принял эту вахту? Ну уж нет, он в чревовещатели не нанимался!

― Если ты такой сердобольный, сам бы и взялся за нее, ― раздраженно бросает Герман и тянется за ручкой; он всегда крутит ее между пальцев, когда нервничает.

― В-во-первых, я н-не с-серд-д... с-серд-до-об...

― Сердобольный.

― П-помолчи, ― советует Никита, злобно зыркнув на друга. ― П-просто э-это б-было бы п-по-человечески. И Ян бы о-одобрил.

Герман громко фыркает.

― Я не буду нянчиться с калекой, только чтобы успокоить совесть этого задрота.

― Х-хотя бы п-поговори с ней, ― все же предлагает Никита. ― Б-больше у нее н-нет д-друзей. Б-была только М-маршева.

Толкнув дверь, в аудиторию входит преподаватель. Студенты выпрямляют спины, берутся за ручки, и наступает тишина. Алина Марковна, доктор наук и доцент, которую на кафедре за глаза прозвали Мухой, проплывает мимо первых рядов, качая бедрами, и бросает беглый взгляд на присутствующих, про себя пересчитывая их по головам, чтобы прикинуть масштабы бедствия. О погибшей студентке она узнала последней, потому что опоздала на работу и пропустила собрание на кафедре, но из перешептываний коллег между собой суть уловила и даже подумывала отменить лекцию, чтобы дать учащимся спокойно погоревать. Однако руководство ее не поддержало и посоветовало придерживаться расписания, предупредив, что прогулы в дни траура ― все равно прогулы, пусть студентам так и передаст. Алина Марковна на это только закатила глаза и, выходя от ректора, громко объявила, что, кажется, где-то посеяла журнал посещений ― какая жалость! ― поэтому с отчетом по ее группам придется подождать. Тетка она мировая, никогда от студентов не отворачивается. Одна из немногих, кто считает их за людей, а не за горстку зачеток и семестровых платежей. И сегодня Алина Марковна честно готовилась выступать перед полупустой аудиторией, ожидая, что многие останутся дома и будут оплакивать погибшего товарища. Но людей в кабинете собралось даже больше, чем обычно.

Должно быть, всем охота поглазеть на возможного убийцу Маршевой и ее осиротевшую подружку. Если назреет скандал, без свидетелей не обойтись. Иначе и свежих сплетен не будет.

― Приношу свои соболезнования по поводу того, что случилось с Маршевой Валерией, ― ровным голосом говорит Алина Марковна, встав перед аудиторией и подняв подбородок. ― Знаю, многие из вас с ней дружили. Так что, если кому-то нужно уйти, ― молча встаньте с места и покиньте кабинет. «Энки» ставить не буду. Только не попадайтесь ректору на глаза, иначе он с нас всех шкуру спустит.

На амнистию соглашается только пара человек. Похватав сумки, они строем выходят в коридор.

— П-позеры, — выплевывает Никита, провожая их взглядом. — О-они с М-маршевой даже н-не здоровались. Б-боялись, что и-их тоже ч-чмырить на-ачнут.

Герман задумчиво хмурится и оглядывается на Макарову, которая к удивлению всех присутствующих остается на месте, хотя Муха наверняка собиралась выпроводить только ее, потому что в этой аудитории никто больше не сознался бы, что снюхался с Маршевой. Тем более, если так оно и было. После посвящения в студенты в прошлом году, где все и случилось, от нее стали шарахаться даже те, кого сразу записали в изгои из-за свиного брюха, потных подмышек, стрижки под пацана или диких повадок (вроде страсти к стрелялкам по сети, бумажному Коэльо и безалкогольному пойлу).

Всю пару Макарова не разгибает спины и усердно записывает за преподавателем, не поднимая глаз и стоически игнорируя тяжелые взгляды одногруппников, буравящие затылок. Герман тоже время от времени посматривает в ее сторону и все крутит в голове то, что сказал Никита. Распинаться в извинениях он, конечно, не собирается, но, может, стоит подойти, чтобы хотя бы признаться, как ему жаль, потому что такой кончины Маршева не заслужила, пусть была треплом и дурой.

Утром Герман серьезно поссорился с Яном. Они никогда так надолго не расставались. И теперь он вдруг задумывается, каково сейчас Макаровой. Каково это — остаться одному в мире, в котором раньше вы были вместе?

Муха заканчивает лекцию на пятнадцать минут раньше и прогоняет их из кабинета, советуя проветриться, напиться и хорошенько выспаться. Герман просит Никиту подождать его в коридоре и, накинув рюкзак на плечо, спускается к нижним рядам. Туда, где сидит Макарова. Она медленно сгребает свои вещи в кучу и скидывает их в сумку, пустым взглядом уставившись прямо перед собой. Герман подходит к ней со спины и неуклюже топчется на месте, не зная, как обратить на себя внимание. Окликнуть? А толку. Она ведь не слышит. Постучать по плечу? Вдруг взбесится. Промучившись с минуту, он в конце концов решает просто зайти сбоку и медленно наклониться к ней, чтобы не напугать. Однако Макарова, заметив чужое присутствие, все равно вздрагивает от неожиданности и отшатывается.

— Извини. Эм... Привет, — бормочет Герман и выдавливает бодрую улыбку, а она так внимательно смотрит на его лицо, что становится ясно — читает по губам. — Я... Знаешь, не особо... ладил, — подобрать слово удается не сразу. — Да, не особо ладил с Лерой, но...

Упоминание подруги тут же заставляет Макарову помрачнеть, и она жестко перебивает однокурсника, вскинув руки.

— [Я не собираюсь обсуждать ее с тобой], — надо же, кто бы мог подумать, что на языке жестов можно шпарить с такой яростью. — [Ни тебя, ни твоих тупых дружков это не касается. Хочешь узнать, что произошло? Тогда вернись в прошлое и поговори с ней нормально хотя бы раз! А теперь оставь меня в покое, мудак].

Договорив, Макарова наспех застегивает сумку, толкает Германа плечом и бросается к выходу, оставив парня в полном раздрае.

— Я ни слова не понял, — выдыхает он ей вслед.

— Она сказала, что ты мудак, — подсказывает кто-то из-за спины. — И попросила отвалить.

Герман разворачивается и сталкивается с низкорослой девчонкой, на чью грудь можно спокойно ставить стаканы, до того отрастила.

— Откуда тебе, нахрен, знать? — ощетинивается он, внезапно почувствовав себя страшно униженным.

Неужели все видели, как Макарова его отфутболила? Народу в кабинете осталось прилично. Считай половина потока. Хорошо хоть Муха свинтила.

— Немного знаю язык жестов, — объясняет однокурсница. ― Выучила, чтобы общаться с бывшим через окно. Родаки меня часто дома запирали.

— О, ну, самое главное ты видимо уяснила, дура, — рычит Герман; так себе, должно быть, попался ухажер, раз ей пришлось учиться говорить «мудак» и «отвали».

Девчонка громко цокает и уходит, а он складывает руки рупором у рта и на всю аудиторию кричит толкающимся в дверях Никите и Яну:

— Довольны? Я попытался. А теперь можете сами играть в сраных благодетелей с неблагодарными инвалидами!

В кабинете становится тихо. Те, кто болтался у выхода в ожидании развязки, осуждающе качают головами, а Никита морщится и отшагивает в сторону, чтобы пропустить Макарову.

— Томилин, — загробным голосом зовут со стороны.

— Да что?! — не выдерживает тот.

— Макарова, вообще-то, не глухая.

Герман цепенеет и открывает рот в недоумении. Как это — не глухая? Разве не все немые не слышат и наоборот? Наверняка его просто жестоко разыгрывают. Он может поклясться, что Макарова смотрела прямо на его губы и ловила каждое их движение, как если бы хотела поцеловать или, — а это звучит куда более правдоподобно, — пыталась разобрать, что они говорят.

Однако если ему не врут, и она слышит, выходит, Герман все себе напридумывал, и Макарова пялилась на его подбородок, только потому что не могла найти в себе силы посмотреть ему в глаза. Маршева, понятное дело, делилась с подругой своими сердечными тайнами, а Герман стал самой постыдной и грязной из них и обернулся для нее сущим кошмаром. Не запрись они в тот вечер вдвоем в душе, она была бы здесь. Не узнай об их случайной интрижке наутро весь студгородок, ее не начали бы травить. Заступись за нее Герман вместо того, чтобы промолчать, а потом примкнуть к обидчикам, все было бы по-другому. И за одну только трусость и малодушие Макарова может его презирать, ненавидеть, обвинять в попытке унизить Маршеву за то, что она имела глупость лечь под морального урода, когда как справедливее было бы мучить его, Германа. Это ведь он до соплей боится потерять уважение сверстников и прослыть, не дай Бог, хорошим парнем. Поэтому и спит с кем попало, а потом доводит своих горе-любовниц до ручки.

Но он все равно не заставляет никого влюбляться и тем более умирать, так что Макарова ведет себя как последняя стерва не из-за него или Маршевой, а потому что ханжа и точно до сих пор в девках ходит.

— Я-ян у-ушел, — мрачно говорит Никита, дождавшись Германа в коридоре.

— На гниль не дави, а, — морщится тот и, не глядя на друга, проходит мимо.

К концу дня становится ясно: женская половина потока объявила ему бойкот. Никто не строил ему глазки на переменах, не звал курить в лесок за парковкой, не передавал похабных записок на парах и не просил занять очередь для них на обеде. А список его виртуальных друзей с каждой минутой становился все скуднее: выходя из университета, Герман заметил, что оттуда удалились целых семьдесят две девчонки! Причем с некоторыми из них он даже не успел познакомиться, а они уже его возненавидели. Парни тоже на него косились, но продолжали жать руку. Правда, рукопожатия выходили вялыми, как будто им хотелось поскорее покончить с этим и убраться восвояси. Герман делал вид, что все нормально, и по-свойски хлопал каждого по плечу, но чувствовал, как они напрягались под его прикосновениями, а потому сразу отпускал, чтобы не делать ситуацию еще более неловкой и не выставлять себя прилипчивым идиотом.

Кто бы мог подумать — всем вдруг стало западло с ним просто поздороваться!

— Томилин! — окликают его сзади, и Герман оборачивается, остановившись на последней ступени крыльца.

Последнее, что он видит перед тем, как, запутавшись в собственных ногах, рухнуть спиной на асфальт — кулак, ударивший его в скулу.

— Это тебе за то, что спал с моей девушкой! — рычат на него сверху с раскрасневшимся от ярости лицом.

— Мася, не надо! — визжат откуда-то сбоку и оттаскивают уличного бойца в сторону. — Он того не стоит!

Герман лежит на земле — напуганный, сбитый с толку, — и держится за подбитое место, во все глаза пялясь на нападающих, которые успевают про него забыть и теперь спорят между собой. Никита подбегает к другу и протягивает руку, чтобы помочь ему подняться на ноги и увести отсюда, но Герман отталкивает его и встает сам.

Он не собирается драться во дворе университета, но и молча терпеть побои — тоже.

— Отойдем, Отелло? — с наигранным спокойствием предлагает Герман налетевшему на него парню, склонив голову к плечу.

— Пошел ты! — рявкает тот, пытаясь отвязаться от своей девушки, которая, жалобно канюча, виснет у него на руке. — Альбина мне все рассказала!

— Какая Альбина?

— Я, — обиженно отзывается девушка, перестав наконец тормошить своего взбесившегося ухажера. — Я Альбина.

Герман понятливо мычит.

— Извини, не узнал сразу. Обычно ведь я смотрел на тебя сверху вниз, — хмыкает он и толкает язык за щеку.

Никита обреченно качает головой. Теперь Германа не просто покалечат, а убьют.

— Сраный козел! — взрывается парень, окончательно выйдя из себя, и бросается на соперника с твердым намерением повыбивать ему все зубы, но Никита преграждает ему путь и вскидывает руки в примирительном жесте.

— С-стой! Н-не надо б-больше его б-бить, — тяжело дыша, умоляет он.

Герман за его спиной насмешливо фыркает.

— То есть, за тот раз с Альбиной в раздевалке мне ничего не будет?

— З-заткнись ты! — повысив голос, осаживает его Никита. Еще слово, и он уже не сможет сдерживать напор этого ревнивца, а там и до уголовщины недалеко. — П-просто дай н-нам у-уйти. За-а драку в у-университете т-тебя могут о-отчислить. Лучше п-поговори со своей д-девушкой, и за-абудьте об этом. Она в-ведь выбрала т-тебя, а-а не его. Т-так что ка-акая разница, что м-между ними б-было?

— А что я пацанам скажу?! — спорит парень и тычет пальцем в несчастную Альбину, которая стоит в сторонке с видом побитой собаки и нервно грызет ногти. — Я ее при всех в губы целовал!

— Скажи, что зубы она после этого чистила, — подсказывает Герман.

— Т-томилин, за-акрой свой рот! — гаркает Никита.

— Макс, пожалуйста, пойдем, — негромко просит Альбина и берет своего парня за локоть. — Этого урода все равно скоро посадят, — с желчью в голосе говорит она, метнув в Германа полный презрения взгляд. — Не хочу, чтобы тебя бросили в соседнюю камеру за избиение.

Макс некоторое время молчит, обдумывая, как поступить, но в конце концов решает послушать свою девушку и, язвительно пожелав Герману «хорошей компании на нарах», уходит, угрюмо вжав голову в плечи. Альбина виновато семенит следом, не проронив больше ни слова, и даже не пытается обратить на себя его внимание. Должно быть, боится попасть под горячую руку и получить крепкий подзатыльник.

Ну и парочка. Герман в таких отношениях и минуты не продержался бы. Впрочем, как и в любых других.

— З-за чем ты его п-подначивал? — разочарованно спрашивает Никита, глядя на друга с такой тоской, что тому самому тошно становится.

— Потому что он тупой козел, Никки, — выплевывает он и достает из кармана сигареты. — Можно подумать, это я виноват, что его девка ходит налево.

— Н-но ты з-знал, что у нее есть п-парень.

— Она тоже это знала, — справедливо подмечает Герман и закуривает.

С сожалением вздохнув, Никита отворачивается и оставляет друга в покое. Домой они бредут медленно, понуро уставившись себе под ноги, — возвращаться в общежитие не хочется обоим. Показательное молчание Яна в теперешних обстоятельствах кажется настоящей пыткой. Из них троих он единственный, кто мог бы во всем разобраться и успокоить ополчившуюся против Германа толпу, но он не станет этого делать, потому что, встретив со стороны друга сопротивление, выбрал примкнуть к ней. Втемяшил себе в голову, что сказать правду и взять всю вину на себя — одно и то же, хотя в их случае это вовсе не так.

Что с того, если Герман разок переспал с Маршевой?! Заниматься сексом — не преступление. Не любить того, кого целуешь, — тоже. Подобные инциденты случаются в студгородке каждые выходные: кто-то кого-то обманом затаскивает в койку, а с утра врет, что ничего не помнит, потому что напился, или, наоборот, набравшись смелости, говорит прямо в лицо, что это был розыгрыш, глупый спор, гормоны разыгрались — да что угодно, лишь бы не брать на себя ответственность за то, что сделал. И каждый раз, когда подробности чьей-то интимной жизни выплывают наружу, — случайно или по прихоти завистников, отвергнутых, обиженных, просто любопытных, — все словно сходят с ума и мусолят эту тему, пока не опозорится кто-нибудь еще.

Одних ловили на измене. Других заставали с теми, кого они стыдились. Герман не раз становился свидетелем того, как под обстрел попадали даже парочки, у которых все вроде бы складывалось нормально, — дай этим двоим полгода, может, год, и они в ЗАГС побегут, — но злополучные влюбленные расходились через месяц, потому что однажды потеряли головы и попались на горячем, а потом, зная, что их домашнее порно гуляет по всему университету, даже смотреть друг на друга не могли.

Сексом занимаются все. Половина студентов считает это поводом для гордости. Они хвастают, что часами не вылезают из постели и притворяются, будто пытаются вспомнить, сколько у них было партнеров, когда их просят назвать число. Храбрятся, что могут заставить раздеться любого, — только ткни пальцем. Глупо хихикают или ухмыляются, если у них спрашивают, пробовали ли они что-нибудь жесткое или совсем уж неприличное, мол, ради Бога, я делаю это постоянно.

Но, стоит выставить их голые тела на всеобщее обозрение, они сразу сдуваются и всячески пытаются откреститься от того, что делали.

Это монтаж!

Меня заставили!

Господи, во мне здесь полбутылки водки, я ничего не соображаю!

Они поклялись, что никому это не покажут!

Потому что сами толкают себя друг к другу в постель, а потом вынуждают этого стыдиться. Смеются над девственниками. Смеются над парочками, осмелившимися попробовать что-то новое. Смеются над теми, кто не ищет свое «долго и счастливо», а просто хочет хорошо провести время. Смеются над приверженцами миссионерской позы, в темноте и под одеялом.

А потом хоронят своих ровесников и искренне недоумевают, почему.

Герман не самый хороший человек, он это понимает. Но и не главный злодей. Так что Ян может пойти со своими нравоучениями на хрен.

Свет они гасят в половину первого. Забравшись в кровать, Герман натягивает одеяло до подбородка и отворачивается к стене, уткнувшись в телефон. За вечер он с соседями и парой слов не перекинулся. Ян демонстративно его игнорировал и, чтобы лишний раз напомнить, что они в ссоре, без конца доставал Никиту, который был настолько смущен чрезмерным вниманием, что поначалу заикался в десять раз сильнее обычного, а затем и вовсе замолчал, боясь обидеть Германа, — в его-то сторону никто даже не смотрел.

Вскарабкавшись на свой второй ярус, Никита громко пожелал друзьям спокойной ночи, нарочно назвав обоих по именам, на что Ян сухо ответил тем же, а Герман выдавил из себя наигранно непринужденным тоном: «До завтра, Никки».

— В-вы меня в м-могилу сведете, — вздохнул тот и затих.

За день в группе, которую Герман увидел утром — «Недолго и несчастливо», успевают сто раз отпеть Маршеву и тысячу — похоронить его, потому что, цитата: «Теперь-то этот мудак не отвертится и наконец получит по заслугам». Пост собрал почти шесть сотен лайков и кучу комментариев. Скрипнув зубами, Герман открывает их и начинает читать. Большая часть пользователей согласна с этим мнением и настаивает на самом суровом для него наказании. Другие пока сомневаются, что в этой истории удастся добиться справедливости, ведь раньше он всегда выходил сухим из воды, хотя, конечно, дело впервые приняло такой оборот, когда все закончилось самоубийством.

Герман глухо усмехается. Да что они о себе возомнили? Неужели и впрямь думают, что будут решать его судьбу? Это просто нелепо! Перекатившись на спину, он уже собирается отложить телефон и лечь спать, как вдруг ему на глаза попадается пост, опубликованный меньше минуты назад. Само собой, анонимно.

«Томилин сядет как миленький. Статья 110 УК РФ. Если кто-то из вас еще не успел добраться до его члена, поторопитесь: через пятнадцать лет это можно будет сделать только с двумя, а то и тремя резинками».

Герман резко привстает на локтях и перечитывает запись снова и снова, до тех пор, пока не убеждается, что все понял правильно.

Сяду? Я? — стучит у него в голове.

На пятнадцать лет? — раздается насмешливым эхом.

Затаив дыхание, он сворачивает приложение и лезет в поисковик. Онемевшими пальцами вбивает в строку эту долбанную статью, которой наверняка и в помине нет. Его просто хотят разыграть, чтобы заставить нервничать и метаться. Вот была бы умора, если бы он повелся и тут же побежал бы замаливать грехи перед всеми, кого когда-то обидел, а потом приполз бы к ректору на коленях, умоляя замолвить за него словечко в полиции и не выгонять из университета.

Не дождетесь, падлы.

Однако на первой же выданной ссылке Германа ждет жестокое разочарование: статья за доведение до самоубийства — не чья-то глупая выдумка. За это правда садят в тюрьму. Надолго.

Если, конечно, вину подозреваемого удается доказать.

Маршева не оставила предсмертной записки. Не жаловалась на него в ректорат. И вряд ли откровенничала об их неудавшемся романе с родителями. Герману не о чем беспокоиться. Единственный человек, чье слово во всей этой скандальной истории имеет вес, — Макарова. Но разве инвалиды могут свидетельствовать? Кроме того, едва ли у нее хватит смелости выступить против него. Да и кто ее станет слушать? Покивают головами с умным видом, испачкают пару бумажек, якобы записывая показания (а на самом деле будут рисовать танки и самолеты на полях, с трудом подавляя зевки), пожалеют и выпроводят за дверь.

Можно подумать, полиция там от скуки на стену лезет и станет разбираться в подростковых дрязгах. По улицам ходят толпы насильников и настоящих убийц — вот за кем надо охотиться!

Погасив экран телефона, Герман кладет его на тумбочку, падает лицом в подушку и крепко зажмуривается.

Я не сделал ничего плохо. Скоро все это поймут и отстанут.

Он засыпает с надеждой, что к завтрашнему дню страсти вокруг гибели Маршевой хоть немного улягутся, люди успокоятся, оправившись от первого шока, и перестанут смотреть на него как на маньяка. Начнут мыслить трезво и рассудят его по справедливости: да, он поступил низко и подло, выставив Маршеву легкомысленной и распутной, тем самым унизив перед однокурсниками и оскорбив ее чувства, но он ее не убивал, это просто несчастный случай. Однако вместо того, чтобы признать свою неправоту и извиниться, утром Ян говорит: меня тошнит от Германа, и, если честно, я только вздохну спокойно, если его вышвырнут из университета и он наконец съедет из нашей комнаты.

Они все еще не разговаривают, и Никиту это сводит с ума. Он даже начинает немного злиться на Маршеву за то, что она испоганила его жизнь, прервав свою. Целый день Герман с Яном только и делают, что поносят друг друга за глаза и вынуждают Никиту им поддакивать. А если он мямлит в ответ или того хуже — берется спорить, его тут же назначают врагом народа и приказывают проваливать. Едят они тоже порознь, хотя соседи по очереди пытались переманить Никиту каждый в свой лагерь и звали его пообедать вместе, но он вежливо отказывался и врал, что не голоден, чтобы случайно не отдать предпочтение одному и таким образом не лишиться расположения другого. Поэтому желудок набивал чем придется и второпях, между парами, скрючившись на каком-нибудь подоконнике под лестницей. Пару раз к нему в компанию порывался набиться кто-то с потока, но быстро сдувался и давал заднюю, поняв, что о своих соседях Никита сплетничать не собирается, а других причин тусоваться с ним у однокурсников не было. Однако обрастать новыми знакомствами он и не хотел, потому что смерть как скучал по друзьям и просто ждал, когда они вернутся.

К полудню о «трагическом инциденте с молодой студенткой» узнает весь город. Кто-то из местных журналистов, должно быть, наткнулся на ту группу в сети, а может, о случившемся им разболтали учащиеся в погоне за дешевой популярностью, договорившись, что потом у них возьмут интервью, или мизерным гонораром, который те тайком платят своим инсайдерам. Между тем, о том, что Маршева покончила с собой, никто не написал. Неудобное, почти непристойное слово «самоубийство» журналисты предпочли опустить, зато не постеснялись обмусолить ее личную жизнь, причем нагло все переврав. На одном сайте Маршевой приписали роман с выпускником (она никогда не была знакома ни с кем со старших курсов), на другом — с преподавателем (никто из них на нее не заглядывался: взрослые мужчины обычно выбирают для адюльтера тихих и зашуганных девчонок, которые, как ими не верти, и слова поперек не скажут). Из всего, что СМИ успели насочинять в попытках выдать сенсацию раньше коллег, правдой оказалось только то, что Маршева была влюблена и страдала от жестокости своего избранника, однако с небольшими, но значительными оговорками: во-первых, он был ее ровесником, во-вторых — они с Германом не были парой. По крайней мере, вместе их после того случая на посвящении в студенты ни разу не видели, а в этом ведре с пираньями очень трудно что-то скрыть, особенно если речь идет об интрижке между людьми, которые не подходят друг другу как Джаред Лето и продавщица из круглосуточного ларька с дырками на колготках и половыми инфекциями.

Так или иначе, опровергнуть эти домыслы некому: ректорат давать комментарии отказался, а студентам разговаривать с журналистами запретили, пригрозив отчислением под предлогом дисциплинарного поступка, пока не закончится внутреннее разбирательство. Поэтому все просто помалкивают и ждут, когда кто-нибудь прольет свет на события роковой ночи с воскресенья на понедельник.

Дожевав холодную самсу из буфета, Никита спрыгивает с подоконника, убирает за собой мусор и спускается на первый этаж университета, чтобы перехватить кофе из автомата и до вечера забаррикадироваться в библиотеке — своего компьютера у него нет, и вряд ли в ближайшую пару лет родители раскошелятся хотя бы на бэушный ноутбук. Но по пути туда он безнадежно застревает в толпе студентов, набившихся в холл. Мало-мальски сумев растолкать народ, Никита пробирается вперед и замирает с открытым ртом, наткнувшись на груду брелоков, цветных ручек, дешевой бижутерии, банок с газировкой и бумажных цветов из тетрадных листов в клетку, сваленную прямо на пол.

А над всем этим хламом висит фотография Маршевой. Без рамки и черной ленточки, просто прилепленная скотчем к стене.

— Зажечь свечи нам не разрешили. Сказали, по правилам пожарной безопасности не положено, — печально объясняет второкурсница из студсовета. — Хочешь что-нибудь оставить для нее?

Никита знает об этой подхалимке и садистке больше, чем хотел бы. Исаева Полина, копна рыжих кудрей и россыпь темных веснушек, которые так и тянет по одной отскоблить ногтями и прижечь раны уксусом.

— Д-да, с-сейчас, — бормочет он и хлопает себя по карманам рубашки.

Ничего, кроме фантика от батончика с орехами, у него не находится.

— Клади сюда, — просит Исаева и кивком указывает на горку таких же. — Мы сегодня собираемся у вас в общежитии, будем ее поминать. Ты тоже приходи.

— Л-ладно, — нехотя соглашается Никита и от неожиданности прикусывает щеку, услышав за спиной насмешливый голос Германа.

— А меня, значит, на тусовку не позовут?

Заметив его, толпа поднимает неодобрительный гул и невольно расступается перед ним, будто перед больным неизлечимым и жутко прилипчивым вирусом, который имел наглость чихнуть в переполненном автобусе. Сунув руки в карманы джинсов, Герман вразвалочку идет к импровизированному мемориалу и с ухмылкой пробегает глазами по растяжке с криво нацарапанной от руки надписью «В память о товарище, подруге, возлюбленной».

Краем глаза Никита видит, как несколько человек лезут за телефонами и начинают исподтишка снимать происходящее. Должно быть, надеются уйти отсюда с сенсацией. У и них есть для этого повод. Если бы не вчерашний инцидент с той девушкой и ее отмороженным парнем, который затеял драку прямо на крыльце университета, Никита не беспокоился бы о том, что что-то может случиться, и позволил бы Герману вести себя как обычно — раскованно, может, немного развязно, — и заигрывать с публикой сколько угодно. Но теперь ему повсюду мерещатся провокации, он почти убедил себя, что все вокруг сговорились против них и готовят какую-то западню, так что лучше им пока не высовываться и лишний раз не нарываться на неприятности.

Однако держать Германа в узде не так просто. Он терпеть не может, когда у него за спиной шушукаются, потому что привык играть в открытую. Герман ни за что не упустит свою минуту славы и не позволит судить себя за закрытыми дверями.

— Нет никакой тусовки, Томилин, — терпеливо возражает Исаева. — Как ты... Как ты умудряешься быть таким мудаком даже сейчас?

Но Герман слышит другое: откуда, блин, у тебя столько смелости, чтобы оставаться честным? Исаева из кожи вон лезет, чтобы показать, как она скорбит, но это брехня. И Ян, кстати, ничуть не лучше этой курицы, потому что носится с мертвой Маршевой не меньше.

— Ты засовывала использованные тампоны ей в сумку и расклеивала объявления с ее номером, будто она девочка по вызову, — напоминает Герман, растянув рот в кровожадной улыбке.

Если бы он мог повернуть время вспять и оказаться рядом с Исаевой в тот момент, когда она в очередной раз решила устроить скандал и прилюдно опозорить Маршеву, то увидел бы на ее лице точно такую же. Эта девка мерзкая и жестокая. Она соперничает с каждой женщиной, которую встречает, а потому постоянно находится в состоянии войны.

Никита берет Германа за локоть и тянет назад.

— Н-не на-адо... — лепечет он, надеясь, что успеет его увести, прежде чем на них опять кто-нибудь набросится.

Исаева слушает, не перебивая. На ее лице не дергается ни один мускул. Можно подумать, слова Германа нисколько ее не задевают, как будто это просто пустой звук, белый шум. Хотя обычно она никому не позволяет говорить с собой в таком тоне.

— И вот, значит, как ты просишь прощения — заваливаешь ее фотку мусором и закатываешь попойку? — с вызовом заканчивает Герман.

Собравшиеся вокруг студенты принимают это на свой счет тоже и поднимают шум. Как он смеет называть их подношения к скорбному алтарю мусором?! Они просто хотят проводить покойную по-человечески! На похороны их никто не приглашал, но почтить память Маршевой они обязаны, даже если совсем ее не знали или на дух не переносили. Иначе пойдут разговоры, и когда все утихнет, придется оправдываться за то, что в минуту общего горя ты не скорбил со всеми, а отсиживался в сторонке, как сделал бы типичный социопат или законченный циник.

Выждав ровно минуту, словно она отрепетировала все заранее и точно знала, когда должна вступить, Исаева делает шаг вперед и жестом приказывает толпе замолчать.

— Мне стыдно за все, что я когда-либо делала, — ровным голосом говорит она, подняв голову и глядя Герману прямо в глаза. — Но я даю себе второй шанс, чтобы наконец поступить по совести. А ты, — качает головой и презрительно кривит губы, — ты его не заслуживаешь. До меня ей не было никакого дела, а вот тебя она ненавидела, потому что хотела и не могла получить. Это ты превратил ее жизнь в дерьмо, Томилин. Это ты ее убил.

В холле повисает неловкое молчание. Остальные думают так же, но вслух Исаеву никто не поддерживает. Называть кого-то убийцей между собой, в полголоса и прикрыв рот рукой, — это одно. А заявить это во всеуслышание — совсем другое. Если ты прилюдно проголосуешь за обвинение, и в ходе разбирательств оно окажется ложным, то сам попадешь в щекотливое положение и будешь вынужден потом отбиваться от нападок тех, кто сумел вовремя промолчать. Они сделают из тебя садиста, готового упечь в тюрьму первого встречного без суда и следствия, лишь бы поскорее назначить крайнего и начать его шпынять.

Каждый из этой толпы наверняка написал в ту группу, где Томилина уже чуть ли не приговорили к электрическому стулу, хотя бы один пост или комментарий. Но они никогда в этом не признаются.

— Кира! — заметив ее на лестнице, Исаева меняется в лице, отпихивает от себя Германа и протискивается сквозь толпу, чтобы догнать Макарову. Та оборачивается на зов и останавливается, недоуменно приподняв брови. — Ты вечером будешь? Нам нужно знать, сколько покупать стаканчиков.

Голос Исаевой звучит так, как надо: бодро, но без неподходящего случаю энтузиазма. С допустимой долей сопереживания, не доходящего до снисходительной, почти унизительной жалости. Но Макарова все равно воспринимает затею с поминками в штыки и жестами отказывается появляться там даже на минуту.

— Она не придет, — поясняет кто-то из скорбящих.

— Может, тогда подпишешь для нее открытку? — миролюбиво предлагает Исаева и достает из сумки внушительную стопку конвертов, чтобы показать однокурснице. ― Люди хотят правильно попрощаться, так что изливают душу, рассказывают, какой ее запомнили. Вечером будем читать все вслух. У тебя ручка есть?

Макарова замирает в изумлении и тупо пялится на протянутый для нее конверт, а потом, придя в чувство, с такой силой выбивает открытки у Исаевой из рук, что те разлетаются в разные стороны похоронным конфетти. При других обстоятельствах эта выходка вызвала бы у толпы бурные овации и смех, но теперь никто даже не улыбается. Кроме Германа, который начинает гоготать во всю глотку.

— Спасибо, Макарова! — он показывает однокурснице в спину большой палец, на что она, и не подумав обернуться, отвечает средним.

Никита, убедившись, что на него не смотрят ни люди, ни камеры, выдыхает с облегчением. Когда видео разойдется в сети, никто и не вспомнит, что там сказал Герман. По сравнению с трагикомическим номером Макаровой — жаль только, она не додумалась влепить Исаевой пощечину: ролик стал бы хитом, — его потуги поставить эту стерву на место выглядят просто нелепо.

Но, честно говоря, это было грубо по отношению к другим. В том, что они понаписали в открытках, Никита уверен, нет ни слова правды, однако им хотя бы хватило воспитания проявить участие и чуткость и сказать о покойной что-нибудь хорошее при всем своем безразличии к случившемуся.

— Н-не надо б-было так, — бурчит Никита и наклоняется, чтобы помочь собрать с пола конверты. — Что п-плохого в о-открытках?

Герман хлопает его по плечу и с лицом академика говорит:

— Чтобы хвалить человека после смерти, надо было хоть раз отвесить ему комплимент при жизни.

— Т-ты этого т-тоже н-не делал.

— Неправда, — с похабной улыбкой возражает Герман. — Я наверняка хвалил ее рот или вроде того.

— Н-ну ты и у-урод, — вздыхает Никита.

Четвертую пару отменяют у всего потока. Вместо нее студентов сгоняют в актовый зал на лекцию по профилактике суицида, где солирует молоденькая инспекторша ПДН, хотя всем собравшимся уже стукнуло восемнадцать. Герман с Никитой занимают места в последнем ряду. За минуту до начала к ним вдруг подсаживается Ян.

— Г-где ты б-был? — удивляется Никита.

Ответа на свой вопрос он не получает.

— Что ты сказал Исаевой? — строго интересуется Ян, наклонившись к Герману.

Как обычно, слухи идут впереди него.

— Надо было думать, прежде чем соваться к нам с этими поминками, — кривится он, хотя его, вообще-то, никто туда не звал. — Макарова ее тоже послала, если хочешь знать.

— Ты говорил с ней?

Герман мотает головой.

— Нет, — Ян не выглядит удивленным: другого он и не ждал. — Она мои извинения в гробу видала, пардон за каламбур.

На сцену выходит инспекторша и, прочистив горло, стучит по микрофону, призывая зал к тишине. Одернув пиджак, за ней поднимается ректор и, набросив на себя суровый вид, встает рядом, чтобы гостье было спокойнее. Лицо у нее серое, глаза бегают, ― должно быть, в органы пришла недавно, еще пороху не нюхала, а уже — грудью на амбразуры. Нельзя таких молоденьких на растерзание студентам бросать, еще и заставлять обсуждать с ними столь деликатные вопросы. Хуже могло быть, только если бы она пришла, чтобы отговорить их предохраняться ППА или показать слайд-шоу с фотографиями людей, которых погубила зависимость, — тогда половина аудитории всю лекцию тыкала бы пальцем в экран и вполголоса шептала своим друзьям: «Это ты».

Однако пока инспекторша распинается о том, что самоубийство ― это не выход, и в жизни есть много хорошего, главное не замыкаться в себе, не оставаться с бедой один на один и вовремя попросить о помощи, ее никто не перебивает. Не из вежливости или страха перед ректором, а потому что не слушают. Слишком заняты игрой в безутешных страдальцев, которые ни в чем не виноваты. А если и виноваты, то уже все осознали, покаялись и потому заслуживают прощения и даже сочувствия. Дети убийцами не бывают, так они говорят. Но почему-то все равно слабеют и мучаются тошнотой, когда видят фотографию Маршевой в коридоре.

Не по себе становится и Яну, хотя он может поклясться, что ни разу ей грубого слова не сказал и в охоте на ведьм не участвовал, всегда держался особняком. Но правду люди говорят: чтобы быть хорошим человеком, мало не делать ничего плохого. Нужно делать что-то хорошее. А у Яна в послужном списке такого не много. Весь прошлый год он убеждал себя, что поступает правильно, не вмешиваясь и просто наблюдая из своего угла. Ведь на случай, если Герман зайдет слишком далеко и безобидные подначки перерастут в жестокие издевательства, он будет рядом, чтобы его остановить. Так оно и вышло. Вот только Ян ничего не сделал. И теперь ему кажется, что ректор всю лекцию смотрит прямо на него и ждет, когда тот встанет и наконец сознается в своих преступлениях.

― О-они п-просто б-боятся, что и-их п-по судам за-атаскают, ― мрачно подытоживает Никита, когда инспекторша начинает закругляться. ― Э-это не р-ради нас или М-маршевой.

Герман кивает. За прошедший час ее имя прозвучало всего один раз, и ректор произнес его гораздо тише, чем должен был, будто ему неловко о ней говорить.

― М-макарову не в-видел? ― вдруг спрашивает Никита, и Герман качает головой. ― Я т-тоже.

Еще бы. Ей здесь делать нечего. Все эти проповеди не для нее. Они нужны таким, как Ян, таким, как Никита. Таким, как Исаева, чтоб она провалилась. Людям, которые отчаянно цепляются за надежду получить вторую попытку.

― Может быть, мне тоже нужен был еще один шанс.

Герман вздрагивает и испуганно озирается по сторонам, вцепившись в спинку стула. Он знает этот голос. Ее голос.

― Т-ты чего? ― не понимает Никита и начинает взволнованно ерзать.

Хрена с два, думает Герман, до моей башки тебе не добраться.

― Все нормально.

Их держат еще полчаса, а потом отправляют по домам, раздав памятки с телефонами экстренных служб и круглосуточной линии доверия для психов и трудновоспитуемых. Герман сгибает свою пополам и сует Никите в карман. Ему нужнее, а то издергался весь.

― Томилин? ― ректор спускается со сцены и догоняет их у выхода. ― Будь добр, задержись, ― Никита и Ян настороженно переглядываются. ― Вы, ребята, можете идти.

― До свидания, Филипп Камильевич, ― тихо, но твердо говорит Ян и, взяв Никиту за лямку рюкзака, уводит его в коридор.

Актовый зал пустеет. Ректор шагает к последнему ряду стульев, присаживается на спинку одного из них, складывает руки на груди и поднимает на Германа долгий задумчивый взгляд.

― Ты хорошо знал Валерию Маршеву? ― разговор Филипп Камильевич решает начать издалека.

― Не лучше других.

― На поминки тебя не пригласили?

Герман пожимает плечами.

― Мы почти не разговаривали, ― лжет. ― А туда обычно зовут друзей, ― объясняет он и молится, чтобы об их недавней стычке с Исаевой ректору известно не было.

А ему, кстати, было.

― Разве Никита Калугин дружил с Валерией? ― скептически спрашивает Филипп Камильевич и стягивает с носа очки.

― Понятия не имею.

Герман догадывается, куда идет этот разговор. Ректор слышал, что произошло, и собирается спустить всех собак на него, но нарочно разыгрывает комедию, чтобы выбить признание. Однако Герман не так бессовестно туп и не даст взять себя за горло, пока не услышит хоть сколько-нибудь убедительных доводов в пользу его вины. А их у Филиппа Камильевича точно нет. Только сплетни и домыслы, которые он собрал по пути сюда, пригрозив паре студентов звонком родителям.

― Томилин, ― ректор осекается и говорит мягче: ― Герман. Я закрывал глаза на все твои выходки, но это уже чересчур.

― Что ― это?

― За доведение до самоубийства срок дают, ― предупреждает Филипп Камильевич. ― Уголовников я в своем вузе не потерплю.

― Я этого не делал, ― спорит Герман.

Маршева что, специально умерла, чтобы достать его?!

― А Кирилла Макарова говорит, что да.

— А я могу сказать, что вы пристаете к первокурсницам, но из-за моих слов это правдой не станет, — огрызается Герман, но тут же расплывается в ехидной улыбочке: — Или было?

— У нее есть доказательства.

У Германа пересыхает во рту, на лбу выступает пот. Грызня с Исаевой, нытье Никиты и обида Яна — внезапно все это меркнет перед одним-единственным фактом: Макарова собирается его сдать. У этой соплячки хватило смелости заявиться к ректору и настучать на него!

― Утром мне звонили родители Валерии, ― тяжело говорит Филипп Камильевич и вешает очки на горловину рубашки. ― Они полагают, что над их дочерью издевались одногруппники.

― Так и было, ― сипит Герман. ― Все издевались.

― Но Макарова назвала только твое имя, ― напоминает ректор и прищуривается. ― Почему?

― Да откуда мне, блин, знать! ― надсадно кричит Герман и от отчаяния пинает стул.

Почему я, стучит у него в голове, почему ты выбрала меня?!

― Успокойся и послушай, ― одергивает его Филипп Камильевич. ― Я сплю и вижу, как бы вышвырнуть тебя отсюда, но не хочу, чтобы из-за жажды отомстить за смерть подруги хоть кому-то Кира наказывала только тебя. А не Исаеву, например.

Герману кажется, что он ослышался.

― Вы не должны так говорить. Вы же долбанный ректор.

― Нельзя, чтобы Макарова рассказала полиции то, что рассказала мне, ― качает головой Филипп Камильевич. ― Возьми ее на поруки, уговори соврать.

Герман криво усмехается и вцепляется пальцами в волосы.

― Она меня не послушает.

― Так заставь, ― холодно требует ректор. ― Но если облажаешься и в этот раз ― я тебе не помощник.

После этих слов Филипп Камильевич надевает очки, выпрямляется, разглаживает складки на брюках и выходит, что-то тихо насвистывая под нос, как будто только что не подбивал одного студента толкнуть на лжесвидетельство другого. Понятно, почему он приказал сделать это Герману, а не бросился окучивать Макарову сам: во-первых, это непедагогично, во-вторых ― бесчеловечно. Ректору по боку, кто приложил руку к смерти Маршевой, он просто не хочет выносить ссор из избы и рисковать насиженным местом. Если все промолчат, огласки не будет, и уже через месяц об этом инциденте забудут. Однако Герман не думает, что Макарова добровольно согласится выставить свою покойную подругу душевнобольной или назойливой выскочкой, готовой даже в могилу лечь, лишь бы привлечь к себе внимание. И выгораживать она никого не станет, потому что хочет добиться для Маршевой справедливости.

Герман не убедит ее дать заднюю, но, может, если он соврет, — или скажет правду, — они вместе найдут способ разобраться, как все было на самом деле, и освободят друг друга.

Потому что мне никто не поверит, думает Герман, смирившись со своим незавидным положением, все только жалеют эту сраную калеку!

Вот бы вернуться в прошлое и уговорить Маршеву прихватить свою дотошную подружку с собой.

До вечера Герман бродит по студгородку, выкуривая сигарету за сигаретой, и мысленно репетирует разговор с Макаровой, однако даже в его голове она ведет себя как последняя стерва и отказывается идти на мировую.

Устав от пустых препирательств с самим собой, он садится на лавочку и достает телефон. В «Недолго и несчастливо» уже опубликовали видео с дневной потасовкой возле мемориала Маршевой. Герман открывает комментарии и, пробежав по ним глазами, разочарованно блокирует экран. Представление, устроенное Макаровой, никого не возмутило. Наоборот, все бросились ее жалеть и обвинять в этом минутном помешательстве его!

Удивительно, как Кира сдержалась и не открутила ему голову. Я бы за свою подругу от этого подонка мокрого места не оставила.

Учитывая обстоятельства, она ведет себя... нормально. Надеюсь, у нее не поедет крыша из-за того, что он сделал с ними обеими.

Только посмотрите: он смеется над ней. СМЕЕТСЯ! Готова поспорить, теперь этот урод возьмется за Киру.

Посидев на улице еще полчаса, Герман возвращается в общежитие. Из спортивной комнаты на первом этаже доносятся всхлипы, заунывный вой под гитару и запах спирта. На таких поминках самому не грех удавиться. Герман мог бы туда ворваться и припугнуть всех этих актеров погорелого театра ментами, наплести, что ректор заложит каждого, но не стал. Молча прошел мимо и поднялся в комнату, решив, что на сегодня приключений достаточно. А Исаеву можно и потом до истерики довести, куда она денется.

Открыв дверь, Герман вслепую нащупывает на стене выключатель, щелкает им и в ужасе замирает на пороге, не успев сделать и шага.

На его кровати сидит Маршева и машет рукой.

— Ну здравствуй, Казанова.