Школьник

Следующим вечером я стоял перед зеркалом, вглядываясь в свое отражение, будто пытаясь разглядеть в нем того парня, которым был до всего этого. Пальцы нервно перебирали складки только что выглаженной черной рубашки, которая теперь казалась мне то слишком нарядной, то слишком простой.

Надо было выглядеть нормально.

Не так, будто я специально старался. Но и не так, будто мне всё равно. 

Я сорвал рубашку с плеч и швырнул ее на кровать, где она приземлилась рядом с пятым отвергнутым вариантом одежды. Джинсы, которые я трижды надевал и снимал, лежали перекрученными на полу, словно сброшенная кожа.

— Бля, — прошипел я, сжимая виски пальцами, чувствуя, как пульс стучит в кончиках. Комната превратилась в поле боя — побежденные вещи валялись повсюду, напоминая о моей нерешительности.

Это же просто вечеринка. Просто ещё одна вечеринка.

Но если она будет там... 

Если она посмотрит на меня...

В животе зашевелились бабочки, не те романтические, а какие-то нервные, с острыми металлическими крыльями, царапающими изнутри. Я схватился за край комода, чувствуя, как ладони прилипают к лакированной поверхности от пота.

— Соберись, придурок. 

Я резко встряхнул головой, будто пытаясь вытряхнуть из нее все сомнения. Пальцы дрожали, когда я снова натягивал ту самую черную рубашку, застегивая пуговицы с преувеличенной тщательностью.

В зеркале стоял кто-то чужой — слишком бледный, с темными кругами под глазами, с губами, искусанными до крови. Но где-то в глубине этих глаз еще тлела искра — упрямая, неугасимая.

Я провел рукой по лицу, пытаясь стереть с себя всю нервозность, и вдруг понял, что неважно, как я выгляжу.

Важно только то, смогу ли я посмотреть ей в глаза. Выдержать ее взгляд. Не сломаться.

— Пора, — прошептал я своему отражению, и оно кивнуло мне в ответ, словно давая благословение на это безумие.

Я глубоко вдохнул, задерживая воздух в легких, пока они не загорелись, а затем медленно выдохнул, отпуская все страхи вместе с ним.

Дверь за моей спиной казалась тяжелее, чем обычно, но я сделал шаг к ней, потом еще один, не позволяя себе остановиться.

Потому что если остановлюсь — так и останусь здесь, в этой комнате, с этим зеркалом, с этим страхом.

А она там.

Где я должен быть.

***

Дом Анжелы пылал в сумерках, словно праздничный корабль, затерянный в океане ночи. Гирлянды, сотканные из тысячи огней, переливались, как рассыпанные по бархату неба самоцветы — то тёплым янтарём, то холодным сапфировым блеском. Они дрожали на ветру, и их отражения скользили по мокрому асфальту, будто убегающие следы чьих-то нерешительных шагов. 

Из распахнутых окон лилась музыка — громкая, нарочито весёлая, с хрипловатыми переливами гитарных партий и резкими ударами барабанов. Она врезалась в тишину вечера, как нож в податливую плоть, но где-то между нотами пряталась тревожная дрожь. Будто сама мелодия знала то, чего не знал я, и торопила меня, подгоняла — беги, пока не поздно, или шагни вперёд, если осмелишься. 

На крыльце клубился дым сигарет и смех — звонкий, разбитый, ненастоящий. Знакомые лица сливались в пестрое пятно, их голоса переплетались, превращаясь в один густой, опьяняющий гул. Кто-то чокнулся бокалом, стекло звякнуло, и я вздрогнул, хотя звук был совсем тихий. 

Я замер у ворот, и вдруг земля под ногами стала тягучей, как смола. Пальцы сами собой полезли в карман, нащупывая пачку сигарет — привычный жест, ритуал бегства. Я даже не заметил, как зажал фильтр между губами, как чиркнул зажигалкой, но пламя прыгало, предательски выдавая дрожь в руках. Первая затяжка обожгла горло, дым заполнил лёгкие, густой и горький, но пустота внутри не исчезла — лишь на мгновение отступила, чтобы потом снова сомкнуть свои ледяные объятия. 

— Ну же, — прошептал я, и голос сорвался, затерявшись в шуме вечера. — Ты же не трус. 

Но сердце колотилось так, будто рвалось наружу, билось о рёбра, как отчаянный пленник — глухо, бешено, с каждым ударом напоминая: ты боишься. Горло сжалось, стало узким-узким, будто кто-то стиснул его невидимой рукой, и каждый глоток воздуха был похож на попытку вдохнуть сквозь трясину. 

Я не хотел заходить. Но и уйти — значило сдаться. 

Где-то в памяти всплыл голос Гендоса, хриплый и уверенный: «Это твой шанс.» 

А если нет? 

Что, если за этой дверью меня ждёт не спасение, а последний гвоздь в крышку моего гроба? Что, если её глаза снова станут чужими, пустыми, и я увижу в них лишь отражение собственного поражения? 

Окурок упал на землю, вспыхнул последним алым вздохом и погас под подошвой. Я раздавил его, чувствуя, как хрустит пепел, как смешивается с грязью то, что минуту назад было частью меня. Рука сама потянулась к звонку — медленно, будто сквозь толщу воды. Палец дрожал, замер в сантиметре от кнопки, и в этот момент я понял, что это не просто звонок. 

Это прыжок в пропасть. 

Кнопка подалась под пальцем с тихим щелчком, и где-то внутри дома зазвенел звонок — высокий, насмешливый, будто спрашивающий: Ну и что ты выберешь теперь?

Дверь открылась почти сразу — будто кто-то ждал. Будто кто-то стоял по ту сторону, прильнув к деревянной поверхности, ловя каждый звук — прерывистое дыхание, скрип подошв о ступени, нервный стук пальцев по бедру.

Но это была не Лена. Анжела.

Она замерла в дверном проёме, залитом тёплым светом, словно сошедшая с обложки глянцевого журнала. Платье, сотканное из тысячи блёсток, облегало каждый изгиб её тела, переливаясь при каждом движении, как чешуя русалки. В пальцах она сжимала бокал, где розоватая жидкость плескалась в такт музыке, а кубики льда звенели, словно крошечные хрустальные колокольчики, отсчитывая последние секунды моего спокойствия.

— Ну наконец-то! — её голос прозвучал слишком громко, слишком радостно, словно она пыталась перекрыть музыку, смех, весь этот шумный хаос за своей спиной. И тот немой вопрос, что застыл у меня в глазах.

Она бросилась вперёд, обвивая мою шею свободной рукой. Запах её духов — сладких, с горьковатой нотой пачули — ударил в нос, смешался с дымом от моей сигареты, ещё тлеющей где-то за спиной. Её тело прижалось ко мне на секунду, тёплое, живое, но в этом объятии не было той близости, что раньше. Только игра, только маска.

Или так казалось только мне из-за того, что даже находясь рядом с друзьями, мысленно я был далеко.

— Привет, — пробормотал я, и моё слово потерялось в её локонах, пахнущих дорогим лаком для волос. 

Она отстранилась, улыбка не дрогнула, но её глаза — глубокие, как колодец в ночи — впились в меня, выискивая трещины. Будто знала, что я здесь не просто так, будто читала меня, как открытую книгу, где каждая глава — о Лене. 

— Заходи, — Анжела сделала шаг назад, жестом приглашая в коридор, залитый разноцветными бликами. Гирлянды мигали, как светлячки в сумерках, их отражения скользили по стенам, превращая пространство в живой, дышащий организм. 

Я кивнул, сделал шаг вперёд — и тут же почувствовал, как сердце рвётся из груди, как будто хочет выпрыгнуть и остаться снаружи, где ещё есть шанс сбежать. 

Внутри было тесно, душно, шумно. 

Воздух гудел от музыки, от смеха, от звона бокалов. Тела танцующих сливались друг с другом, их тени прыгали по стенам, как в старом немом кино. На кухне кто-то громко спорил, размахивая бутылкой, брызги пива летели на пол, впитываясь в уже липкий от пролитых напитков паркет. На балконе, затянутом сизым дымом, стояли трое, передавая друг другу самокрутку — их смех был хриплым, неестественным, будто они смеялись не потому, что было весело, а потому, что так надо. 

А в углу, у дивана, кто-то уже наливал себе что-то покрепче — прозрачную жидкость из плоской фляжки, без церемоний, без разбавления. Он поднял стакан, поймал мой взгляд, усмехнулся криво и выпил залпом. 

И где-то среди всего этого должна была быть она. 

Лена. 

Я озирался, ища в толпе единственного важного здесь человека, глаза цеплялись за каждый силуэт, за каждый поворот головы. Гирлянды бросали на лица мерцающие блики, превращая знакомые черты в размытые пятна. Где-то за спиной кто-то засмеялся слишком громко — звук врезался в висок, как осколок стекла.

Сквозь шум музыки и смеха я услышал голос Гендоса: 

— Кис! Иди сюда! 

Он стоял у стены, прислонившись к косяку, в одной руке банка колы — капли конденсата стекали по жести, оставляя мокрые следы на его пальцах. Улыбка его была слишком широкая, неестественная, будто натянутая на лицо резиновая маска. 

Я сделал шаг, потом ещё один — ноги двигались сами, будто кто-то тянул меня за невидимые нити. Пол под ногами казался зыбким, как палуба корабля во время шторма. 

— Ты вообще живой? — он хлопнул меня по плечу, и ладонь его была липкой от сладкого напитка. 

Я моргнул, пытаясь собрать мысли в кучу.

— Пока не уверен, — голос прозвучал чужим, словно кто-то другой говорил моими устами. 

И вдруг — она. Лена.

Мир вокруг словно резко вышел из фокуса, оставив четкой только ее.

Она стояла у окна, залитая лунным светом, который падал сквозь стекло, окутывая её силуэт серебристым ореолом. Каждый лучик, казалось, любовно очерчивал контур ее плеч, скользил по шее, терялся в светлых прядях волос. В руках — стакан с чем-то прозрачным, лёд в нём таял медленно, капли стекали по стенкам, как слёзы. Чёрное платье — простое, без вычурности, но от этого ещё более сокрушительное — облегало её фигуру, подчёркивая каждый изгиб. 

Она улыбалась. 

Не той дежурной, вежливой улыбкой, которой одаривала учителей и учеников. А настоящей — той, от которой светлело в груди, той, что распускалась, как цветок, только в редкие моменты. Той, что раньше была только моей. 

Теперь она дарила ее другой — темноволосой незнакомке, которая что-то оживленно рассказывала, размахивая руками. Лена закинула голову назад, и ее смех — звонкий, искренний, свободный — пронзил меня, как лезвие. Каждый звук впивался в кожу, оставляя невидимые, но мучительно болезненные порезы.

Воздух застрял где-то в груди, превратившись в тяжелый, горячий ком. Сердце замерло, пропустив удар, будто испугавшись продолжать.

Я стоял, впиваясь в нее взглядом, пытаясь запечатлеть каждую деталь: как двигаются ее губы, как дрожат ресницы, когда она смеется, как пальцы обхватывают стакан — точно так же, как когда-то обхватывали мою руку.

Часть меня отчаянно надеялась, что если смотреть достаточно долго, достаточно пристально, то образ рассыплется, как мираж. Но нет — она была реальна. Слишком реальна. И от этого боль становилась осязаемой, плотной, как туман, заполняющий легкие.

Гендос что-то говорил, его голос донёсся издалека, сквозь толщу воды, в которой я почти утонул. 

— ...эй, ты меня вообще слушаешь? 

Но слова застревали в горле, превращаясь в комок. Я не мог ответить. Не хотел.

Потому что в этот момент Лена повернула голову. И наши взгляды встретились.

Улыбка застыла на её губах, затем медленно растворилась, как сахар в горячем чае.

Мы смотрели друг на друга сквозь дымную пелену, через гул голосов и ритмы музыки — два острова в бушующем океане вечеринки. В её глазах мелькнуло что-то неуловимое — тень, искра, осколок — и тут же погасло, оставив после себя лишь ровную, непроницаемую гладь.

— Ну? — Гендос грубо толкнул меня локтем в бок, заставив вздрогнуть. Его локоть впился в ребра — боль острая, реальная, приземляющая.

Я облизал пересохшие губы, ощущая горьковатый привкус сигарет и страха на языке.

— Я... не знаю, что делать, — проронил я, и собственный голос показался мне невероятно жалким.

Гендос вздохнул, закатил глаза, будто устал от моей нерешительности еще до того, как я открыл рот. 

— Иди и поговори, — бросил он, отхлебывая из банки с колой. Жидкость булькнула, капли скатились по его подбородку, но он не обратил на это внимания.

— А если... — я даже не мог нормально выразить свои мысли в этот момент, пока внутри творился настоящий хаос.

— Если ничего не скажешь — так и останешься стоять тут, как истукан, — перебил он, прищуриваясь. В его голосе звучала не просто нетерпеливость, а что-то более резкое — вызов, почти злость.

— Она с подругой, — пробормотал я, взглядом отмечая, как незнакомая девушка наклоняется к Лене, что-то шепчет ей на ухо, и та слегка улыбается в ответ.

— Ты теперь стесняешься? — Гендос фыркнул, поставил банку с таким усилием, что дно гулко стукнуло о стол. Его глаза — всегда такие живые, насмешливые — сейчас сверлили меня, ища слабину. 

В горле пересохло, слова встали комом, язык прилип к нёбу. 

Гендос перевёл взгляд на Лену, потом снова на меня. В его глазах читалось что-то между насмешкой и усталостью — будто он видел этот спектакль уже тысячу раз и знал, чем он закончится. 

Он всегда был таким — прямым, без лишних сантиментов. Его слова рубили, как топор, отсекая все лишнее, все ненужные сомнения. Иногда это бесило. Выводило из себя. Но чаще — спасало. Не давало сойти с ума от собственных мыслей, от этой вечной карусели «а что если».

— Ну че, пойдешь? — спросил он тише, почти шепотом, но в этом шепоте было больше силы, чем в любом крике.

Я сглотнул, ощущая, как комок в горле становится все больше, перекрывая дыхание. Слюна горькая, как полынь — вкус страха, знакомый до боли. 

Молчание затянулось. 

Гендос вздохнул, закрыл глаза на секунду, будто считая до десяти, чтобы не сорваться. Когда он открыл их снова, в карих глазах читалось разочарование, острое, как осколок стекла.

— Ладно, — он выдохнул это слово сквозь сжатые зубы. — Тогда я пойду. 

— Куда? — мой голос сорвался, предательски дрогнув, выдавая всю ту панику, что сжимала горло. 

Он усмехнулся, криво, без радости, опустив руки в карманы джинсов. Его глаза скользнули по мне, оценивающе, как будто видели меня насквозь — всю мою слабость, всю нерешительность, всю эту жалкую дрожь в пальцах.

— Да хоть к чертям, — бросил он через плечо, разворачиваясь так резко, что пола его кожанки хлопнула по воздуху, как выстрел, разрезая липкий, напряжённый воздух между нами. 

И исчез. 

Растворился в толпе, оставив меня наедине с моей трусостью, с этим проклятым комом в горле, который не проглотить, не выплюнуть, с дрожью в коленях, превращающей ноги в свинец.

Я сжал кулаки, почувствовав, как ладони стали влажными. Капли пота скатились по вискам, холодные, как слёзы, которые я не позволял себе пролить.

Просто подойди. Просто скажи что-нибудь.

Но ноги не слушались, будто прикованные к этому проклятому полу, вросшие в него корнями нерешительности.

А она всё смотрела. 

Её взгляд не ускользал, не прятался в сторону — он просто был, спокойный и ясный, как поверхность озера в безветренный день. Не пристальный, не осуждающий, а... отстранённый, будто я был случайным прохожим, задержавшимся в её поле зрения на секунду дольше обычного. С лёгким удивлением, словно она не могла понять — зачем я здесь? Зачем стою, застывший, сжав кулаки, с глазами, в которых, наверное, читалось всё, что я так отчаянно пытался скрыть. 

Или, может, она не понимала, почему я до сих пор не ушёл. 

Темноволосая девушка наклонилась к ней, губы её шевельнулись, прошептав что-то, что я не мог расслышать, но догадывался. Её глаза скользнули в мою сторону — быстро, любопытно, словно оценивая, стоит ли обращать внимание на это странное зрелище — меня, замершего посреди вечеринки, будто призрак, забывший, зачем вернулся. 

Лена наконец отвернулась, лёгкое движение головы, едва заметный вздох, и всё. 

Момент упущен. Исчез, растворился, словно и не было его вовсе. 

Я остался стоять, чувствуя, как пол подо мной теряет твёрдость, как воздух становится густым, тяжёлым, как будто я дышу не кислородом, а кислотными парами. 

Она отвернулась. 

И в этом простом жесте было больше окончательности, чем в любых словах, чем в любых ссорах, чем в любых прощаниях. 

Я больше не существовал для неё. И, наверное, не существовал уже давно. 

Просто не хотел признавать этого. 

До этого момента. До этого взгляда. До этого лёгкого, почти невесомого движения, которое перечеркнуло всё. 

И теперь оставалось только одно. 

Уйти. Тихо. Без слов. Без драмы. 

Как тень, исчезающая с рассветом.

Я вышвырнул себя на балкон, как ненужную сигаретную пачку. Холодный воздух врезался в лёгкие лезвиями, обжигая изнутри, но хотя бы выжигая алкогольный туман из сознания. Кончики пальцев покалывало, а в груди всё ещё колотилось что-то живое и раненое. 

За спиной музыка продолжала биться в конвульсиях — глухие удары басов, визг гитар, смех, такой же фальшивый, как золотое покрытие на дешёвой бижутерии. Но здесь, в этом коконе из темноты и тишины, можно было притвориться, что всё это — просто дурной сон. 

— Ты так и не сдал работу, — вдруг раздалось за спиной. 

Я вздрогнул, не оборачиваясь. Сначала даже не понял, не верил, что это действительно она. Потом медленно повернулся, чувствуя, как сердце рвётся из груди. 

Лена. 

Она стояла в распахнутых дверях, окутанная золотистым светом из комнаты, скрестив руки на груди. Её тени тянулись ко мне по полу балкона, длинные, искажённые, как в кривом зеркале. 

— Серьёзно? Это первое, что ты хочешь сказать? — мой голос звучал тихо и хрипло, словно я разучился говорить. 

Она не ответила. Просто подошла, её каблуки глухо стукнули по мраморному полу, и прислонилась к перилам рядом, так близко, что я чувствовал тепло её тела, и так далеко, что казалось, достать рукой не получится никогда. 

Между нами повисла тишина.

Её разрывали только далёкий рёв музыки, гудящий, как прибой, и наши дыхания — её, ровное, спокойное, моё, сбитое, неровное, как у загнанного зверя. 

Я сжал перила, ощущая, как холодный металл впивается в ладони, пытаясь удержаться, не сорваться, не сказать то, что кричало внутри, рвалось наружу, как пойманная в ловушку птица. 

— Ты... как? — наконец спросила она. Её голос дрогнул, словно тонкая струна, затронутая неосторожным пальцем.

Вопрос повис в воздухе между нами, и каждая буква в нём казалась хрупкой, как первый лёд на луже. 

Я закусил губу, ощущая привкус крови и старой сигаретной горечи во рту. 

— Отлично, — выдавил я, изображая улыбку, которая оказалась кривой, как шрам. 

Она фыркнула, резко повернулась ко мне, и её волосы вспыхнули золотым отблеском в тусклом свете фонаря.

— Враньё, — прошипела она, и в голосе звучало что-то между злостью и усталостью. — Почему ты пришёл? 

Я поднял глаза, встретился с её взглядом, и мир вокруг перестал существовать. Только она, только этот балкон, только лёд в груди, который таял с каждым её вдохом. 

— Потому что не могу перестать, — проронил я, и голос мой звучал хрипло, как будто я пропустил его сквозь пепел сожжённых надежд. 

Она замерла, будто не ожидала такого ответа, будто готовилась к чему-то другому. 

— Перестать что? — спросила она, и в голосе её впервые за этот разговор появилась трещинка, тонкая, едва заметная, но я услышал. 

Я сделал шаг ближе, ощущая, как расстояние между нами наполняется чем-то тяжёлым, горячим, как раскалённый металл. 

— Думать о тебе, — прошептал я, и эти три слова прозвучали как признание, как проклятие, как молитва. 

Её пальцы впились в перила, костяшки побелели от напряжения, кожа натянулась, как струна, готовая лопнуть. Она не дышала, не двигалась, будто боялась, что любое движение разобьёт этот момент в дребезги. 

— Я же сказала... — прошептала она, и голос её дрогнул, как осенний лист на ветру. Глаза блестели неестественно — то ли от уличного фонаря, то ли от чего-то другого.

Я почувствовал, как в груди что-то ломается — рёбра? Сердце? — и сделал шаг назад, в тень. 

— Знаю. И я ушёл. Но это не помогло.

Слова выходили медленно, каждое — как гвоздь в крышку собственного гроба. Где-то внизу хлопнула дверь, чей-то пьяный смех прорезал ночь, но здесь, на этом балконе, время будто остановилось. 

Она закрыла глаза — долго, слишком долго, ресницы отбрасывали тень на щёки, и я заметил, как дрожит её нижняя губа. Когда она снова открыла их, в них читалось что-то новое — не злость, не усталость, а... понимание? 

— Ваня...

Я медленно протянул руку, давая ей время отпрянуть, давая ей выбор. Мои пальцы коснулись её — лёгкое, почти невесомое прикосновение, но от него по спине пробежали мурашки. Её кожа была холодной, как этот вечер, и такой знакомой, что в горле встал ком. 

Она не отдернула. Не прижалась. 

Просто осталась.

— Я не прошу ничего, — прошептал я. Пальцы еле заметно дрожали, но я не убирал руку — этот последний мост между нами. 

Где-то за спиной разбился бокал — хрустальный звон рассыпался по вечеру, будто кто-то раздавил под ногой замёрзшую каплю. Кто-то засмеялся — визгливый, пьяный смех, режущий ухо. Кто-то запел — фальшиво, но с упоением, словно это последняя песня в их жизни. 

А мы стояли в нашем последнем убежище, в этом островке тишины, где каждый вдох звучал слишком откровенно, где стук сердец — её ровный, мой сбивчивый — отдавался в пространстве между нами, как удары молота по наковальне.

Её пальцы шевельнулись под моими — едва, почти неосознанно. 

— Ленка! 

Дверь распахнулась с грохотом, впуская волну шума, смеха, музыки. На пороге маячила та самая подруга — раскрасневшаяся, с блеском в глазах, с бокалом в руке, из которого переливалось что-то розовое. 

— Ты где? Мы без тебя тост говорим! 

Лена вздрогнула, как будто её ударили током, и резко выскользнула из-под моей руки, словно обжигаясь от прикосновения. 

— Иду, — её голос прозвучал ровно, как будто ничего не случилось, как будто последние минуты были просто игрой воображения.

Но перед тем как уйти, она бросила на меня последний взгляд — быстрый, исподлобья, растерянный, живой, настоящий. Такой, каким я его помнил, таким, каким он был до всего этого. 

И исчезла. 

Я остался один, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы на влажной коже. Музыка снова захлестнула меня, люди смеялись, где-то звякнули бокалы, кто-то кричал что-то неразборчивое. 

Но в груди горело что-то новое — крошечное, едва уловимое, но живое. 

Она не сказала «уйди». И это было уже что-то. 

Что-то, за что можно было ухватиться, как за соломинку в бурном море, что-то, что давало крошечную, но надежду. 

Может, ещё не всё потеряно.

Может, ещё не конец.

Мои пальцы сжимали холодные перила, будто пытаясь удержать хрупкое равновесие между мыслями и чувствами, когда шаги позади нарушили хрупкий покой. 

— Ну что, поговорили? 

Голос Гендоса, низкий и чуть хрипловатый, прозвучал почти нежно, несмотря на привычную иронию. Он прислонился к перилам рядом, его плечо почти касалось моего, и протянул банку.

Я взял её, ощущая ледяную влагу на ладони, но не открыл. Просто смотрел, как капли собираются в мелкие ручейки, стекая вниз.

— Не совсем, — пробормотал я, и мои слова растворились в ветерке, будто стесняясь собственной неопределённости. 

Гендос прищурился, наблюдая за моим профилем. 

— Но прогресс есть? 

Уголок его губ дрогнул в намёке на улыбку, но в глазах читалось что-то серьёзное — понимание или, может, даже сочувствие. 

Я усмехнулся, но в этом звуке не было радости, только горьковатая облегчённость. 

— Она не сказала мне убираться к чёрту. 

— О, — он хмыкнул, и его дыхание смешалось с вечерним воздухом. — Значит, ещё не всё потеряно. 

Я вздохнул, глубоко, чувствуя, как грудь наполняется прохладой, но внутри всё равно оставалось тепло — тревожное, пульсирующее. 

Прохладный ветер шевелил волосы, смешиваясь с запахом асфальта и алкоголя из комнаты позади нас. Я сжал банку в руке, чувствуя, как алюминий слегка прогибается под пальцами. Где-то внизу, на улице, смеялись люди — беззаботно, легко, будто мир не весил на них грузом сомнений. 

— А может, мне просто пора сдаться, — пробормотал я, больше себе, чем ему. Слова выскользнули тихо, но Гендос их поймал — всегда ловил.

Он медленно повернул голову, изучая моё лицо, будто пытался прочитать между строк. Потом пожал плечами, и кожа его куртки слегка зашуршала. 

— Может, — согласился он, но в его голосе не было поражения. Только спокойная уверенность. — Но ты не сдашься.

— Откуда ты знаешь? 

Гендос усмехнулся, и в уголках его глаз собрались мелкие морщинки — знакомые, почти родные. 

— Потому что ты идиот, — он толкнул меня плечом, лёгкий толчок, дружеский. — А идиоты всегда лезут туда, куда не надо. 

Я хмыкнул, но в груди что-то дрогнуло — может, смех, а может, что-то ещё. 

— Спасибо за поддержку, — процедил я, нарочито сухо, но уголок рта всё равно предательски дёрнулся. 

— Не за что, — он откинул голову назад, глядя в небо, где сегодня особенно ярко светили звёзды.

Мы замолчали. Тишина между нами была не пустой — она была наполнена всем, что не нужно было говорить. Пальцы сами собой выбивали нервный ритм по жестяной банке, а где-то в подкорке пульсировала мысль: А что, если он прав?

Гендос внезапно заговорил, и его голос, грубый от сигарет, разрезал молчание как тупой нож:

— Она боится.

Я резко повернул голову, и в висках застучало. Его профиль в тусклом свете фонаря казался вырезанным из камня — резкие скулы, тень от ресниц, падающая на щёки.

— Чего? — мой вопрос прозвучал хриплее, чем я ожидал. Ладонь внезапно вспотела, и банка чуть не выскользнула из пальцев.

Он медленно повернулся ко мне и глубоко вздохнул, доставая из кармана пачку сигарет. В его глазах, обычно таких насмешливых, сейчас плавала целая буря эмоций — та странная смесь жалости и понимания, от которой у меня перехватило дыхание и невидимые пальцы сжали горло. Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а в груди защемило.

— Всего, — прошептал Гендос, делая паузу. Его пальцы дрогнули, когда он затянулся сигаретой, и оранжевый огонёк на мгновение осветил его лицо, выхватывая из темноты морщины у глаз — следы всех тех ночей, когда мы влипали во всякие передряги. Дым вырвался из его губ клубами, смешиваясь с холодным воздухом. — Что кто-то узнает. Что это повлияет на тебя. Что ты передумаешь. Что она передумает.

Пепел упал на пол с едва слышным шорохом, рассыпавшись серой снежинкой. Друг раздавил его каблуком с таким усилием, будто пытался уничтожить собственные мысли, и я невольно задумался — сколько раз он уже проходил через это сам?

— Она всегда так делает, — его голос прозвучал устало, но без осуждения.

Я закусил губу, ощущая, как сердце бешено колотится в груди. В голове проносились обрывки воспоминаний — её испуганный взгляд, дрожащие руки, голос, который срывался на шёпот, когда она говорила о нас.

— А ты... не против? — спросил я, и собственный голос показался мне чужим, слишком хрупким для этой ночи.

Гендос резко выдохнул, и его губы растянулись в кривой улыбке.

— Чёрт, Кис, — он покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то тёплое, почти отеческое. — Если бы я был против, я бы тебе не помогал.

Я кивнул, чувствуя, как комок в горле понемногу рассасывается. Ветер подхватил мои волосы, и я машинально провёл рукой по лицу, будто мог стереть следы напряжения.

— Спасибо, — прошептал я, и это слово значило гораздо больше, чем мог выразить.

— Да ладно, — он хлопнул меня по плечу, и это прикосновение, такое привычное, вдруг показалось мне якорем в бушующем море. — Просто не облажайся.

Я усмехнулся, и в этот момент что-то внутри меня отпустило. Ночь вокруг вдруг показалась не такой уж враждебной, а звёзды — чуть ближе.

— Постараюсь, — ответил я, и в голосе уже слышалась тень былой уверенности.

Гендос бросил окурок, и маленькая искра погасла, оставив после себя только тёмное пятно. Но где-то внутри меня, напротив, только разгорался огонь — надежды, решимости, чего-то такого, что заставляло снова верить в лучшее.

***

Вечеринка продолжалась.

Я прислонился к прохладной стене, чувствуя, как шероховатые обои впиваются в лопатки. В руке безвольно болталась почти теплая банка колы — нагрелась сразу же, как только я вернулся в дом с прохладного воздуха.

Мой взгляд, как приговоренный к пожизненному заключению, приковался к Лене.

Она танцевала в центре комнаты, слегка покачивая бедрами в такт музыке. Каждый ее жест был исполнен такой естественной грации, что перехватывало дыхание. Светлые волосы рассыпались по плечам живым водопадом, переливаясь в мерцающем свете гирлянд. А ее губы... Эти губы растянулись в такой беззаботной улыбке, что мне вдруг до боли захотелось узнать, о чем она думает в этот момент.

Я резко отвел взгляд, сделал глоток. Сладкая жидкость обожгла горло, но не смогла потушить огонь в груди. Через секунду, будто против своей воли, снова уставился на нее. Пальцы непроизвольно сжали банку так сильно, что алюминий прогнулся с тихим хрустом. Казалось, если сжать кулаки еще крепче, можно удержать это безумное желание — подойти, прикоснуться к ее теплой коже, сказать что-нибудь.

И вдруг...

Мое сердце остановилось, когда я заметил, как к Лене подходит Рауль. Этот высокий, самоуверенный ублюдок с хищной ухмылкой, которая всегда вызывала у меня желание разбить ему лицо. Он что-то говорил ей, наклоняясь слишком близко, его дыхание должно было смешиваться с ее духами. Лена инстинктивно отстранилась, но Рауль, как настоящий хищник, почуявший слабину, не отступал. Его рука, большая и наглая, потянулась к ее талии, и в этот момент во мне что-то перегорело.

Кровь ударила в виски, застучав там яростным маршем, будто пытаясь вырваться наружу. Я почувствовал, как по спине пробежали ледяные мурашки, а пальцы сами собой сжались в кулаки. В ушах зазвенело, заглушая оглушительный бит музыки, и весь мир сузился до этой мерзкой картины — его грязных пальцев, впивающихся в её нежную кожу, будто оставляя невидимые синяки.

— Только посмей... — прошипел я сквозь стиснутые зубы, уже отталкиваясь от стены. Тело двигалось на автопилоте, яростно рассекая пьяную толпу, где каждое случайное прикосновение чужих тел обжигало как ожог.

— Эй! — мой голос прорвался сквозь шум, резкий и хриплый от адреналина, будто вырвавшийся из самой глубины грудной клетки.

Рауль медленно обернулся, его налитые кровью глаза сузились, отражая мерцающие огни. Брови взлетел  вверх с преувеличенным удивлением, но в уголках губ играла всё та же мерзкая усмешка — как у кота, который только что поймал мышку.

— Ты чего, пацан? — он растягивал слова, нарочито медленно оглядывая меня с ног до головы, будто оценивая шансы в предстоящей драке. Его дыхание пахло дешёвым виски и сигаретами, смешиваясь с тяжёлым парфюмом, от которого щекотало в носу.

Я сделал шаг вперёд, ощущая, как горячая волна прокатилась по спине. Моё плечо автоматически прикрыло Лену, создавая хрупкий барьер между ней и этой угрозой. Ладони вспотели, но сжимались в кулаки с такой силой, что ногти впивались в кожу.

— Она не хочет с тобой танцевать, — голос прозвучал твёрже, чем я ожидал, хотя внутри всё дрожало от бешеного ритма сердца, стучавшего где-то в районе горла.

Рауль задумчиво почесал подбородок, и я заметил, как его кадык медленно скользнул вверх-вниз. Его взгляд скользил по мне так, как мясник рассматривает тушу, высчитывая, где сделать первый надрез. В этот момент Лена мягко опустила ладонь на моё плечо — её прикосновение обожгло даже через ткань рубашки, посылая по телу электрические разряды.

— Всё в порядке, — её голос звучал спокойно, но лёгкая дрожь в её пальцах, цепляющихся за меня, как за спасательный круг, выдавала истинное состояние. Губы её слегка подрагивали, а в глазах читалась благодарность, смешанная с тревогой. — Пойдём, Ваня.

Я не отводил глаз от Рауля, медленно пятясь назад, чувствуя, как Лена мягко, но настойчиво тянет меня куда-то подальше. Только когда мы растворились в толпе, до меня начало доходить — она прижалась ко мне всем телом, её дыхание учащённое и тёплое смешалось с моим, рука всё ещё сжимала мою, а её пальцы переплелись с моими, будто не желая отпускать.

В ушах всё ещё стоял глухой гул от адреналина, но теперь его перекрывало что-то новое — её близость, от которой перехватывало дыхание, её тепло, проникающее сквозь одежду, её доверие, такое хрупкое и ценное.

Лена повернулась ко мне, и в полумраке её глаза блестели, как два озера, освещённых лунным светом. Длинные ресницы отбрасывали тени на щёки, а губы, слегка приоткрытые от учащённого дыхания, казались невероятно мягкими.

— Спасибо, — прошептала она, и её голос прозвучал на удивление мягко, обволакивающе, как тёплое одеяло. — Хотя я бы справилась сама.

Я почувствовал, как горячая волна разливается по лицу, а в груди защемило.

— Я знаю, просто... — мой голос предательски дрогнул, когда я запнулся, не решаясь выговорить вслух эти слова: «Я не мог просто стоять и смотреть, как он к тебе прикасается против твоей воли».

Лена улыбнулась, и в уголках её глаз собрались милые морщинки. Она слегка наклонила голову, и прядь светлых волос упала на моё плечо.

В этот момент музыка сменилась на что-то медленное, томное. Струнные инструменты запели нежно и грустно, а бит сердца в груди участился, сливаясь с ритмом мелодии. Я почувствовал, как всё тело напряглось, мышцы сковало от осознания, что сейчас между нами может произойти что-то важное.

Пальцы сами собой сжались в кулаки, а в горле пересохло. Я должен был уйти. Сейчас же. Пока не сделал чего-то глупого. Пока не протянул руку и не притянул её к себе. Пока сам не повёл себя как тот, от кого пытался защитить несколько минут назад.

Но ноги будто приросли к полу, а взгляд никак не мог оторваться от её лица, освещённого мерцающими огнями гирлянд — то тёплым янтарём, то холодным голубоватым отсветом. Каждый её вдох, каждое движение ресниц — всё это казалось мне сейчас важнее всего на свете.

— Ленка! — резкий голос прорезал гулу музыки, и она вздрогнула, словно очнувшись от гипноза. Её брови дёрнулись вверх, а я, будто обжёгшись, сразу отстранился, ощущая, как между нами снова возникает невидимая стена.

— Мне нужно идти, — прошептала она, облизнув губы, и в её глазах мелькнуло что-то... сожаление? Или мне просто так хотелось думать?

Я лишь кивнул, стиснув зубы до боли — голос мог предать, дрогнуть, выдать всю эту бурю внутри.

Лена задержалась на секунду, губы приоткрылись для несказанных слов — но затем она резко повернулась, и светлые волосы взметнулись, хлестнув меня по щеке лёгким шёлковым ударом. И растворилась в толпе.

Я остался один, с бешено колотящимся сердцем, готовым вырваться из груди и отправиться за ней, и мыслями, которые уже не остановить, как падающие костяшки домино.

Что, чёрт возьми, только что произошло?

Ещё несколько минут я стоял, будто парализованный — пальцы непроизвольно сжимали тот самый край рубашки, где секунду назад лежала её ладонь. 

Музыка снова сменилась — теперь играло что-то зажигательное, с навязчивым синтезаторным риффом. Толпа вокруг смеялась, сталкиваясь бокалами, двигалась в такт, подпрыгивала — но я словно выпал из реальности, как будто кто-то выдернул штекер, отключив меня от этого веселья. В ушах стоял странный звон, а перед глазами всё ещё стояло её лицо — чуть раскрасневшееся, с едва заметной дрожью в уголках губ.

Пробегающий мимо Локон протянул мне стакан с каким-то напитком, но я машинально покачал головой. В горле стоял ком, а во рту было сухо, будто я пробежал марафон.

Ноги сами понесли меня вдоль стены, будто кто-то другой управлял моим телом. Каждый шаг отдавался глухим стуком в висках, а в груди тлел тот самый уголёк надежды — просто увидеть её ещё раз, просто убедиться, что всё в порядке. Не мог уйти. Не мог просто взять и забыть.

Лена стояла у столика с напитками, оживлённо что-то рассказывая подруге. Её пальцы изящно обвивали ножку бокала с мартини, лёд позванивал при каждом движении. Она жестикулировала свободной рукой, и свет софитов играл в её волосах, создавая вокруг головы золотистый ореол. Её смех звенел, как весенняя капель, но мне почудилось — или действительно услышал? — как в нём появилась новая, нервная нота, словно фальшивая струна в слаженном оркестре.

И вдруг — будто почувствовав тяжесть моего взгляда на своей коже, она резко обернулась. Её брови чуть приподнялись, губы на мгновение замерли в полуулыбке.

Наши глаза встретились. 

Всё вокруг будто погрузилось в густой сироп времени — звуки стали приглушёнными, движения людей замедлились, даже мерцание гирлянд казалось теперь плавным и тягучим. В её зрачках отражались блики света, и мне вдруг показалось, что я могу утонуть в этих глубинах.

Но внезапный грубый толчок в спину вырвал меня из этого момента. Чьё-то твёрдое плечо врезалось между лопаток, заставив сделать шаг вперёд.

— Эй, осторожнее! — вырвалось у меня хрипло, когда я обернулся, ещё не понимая, кто прервал этот хрупкий момент.

Передо мной стоял Рауль. Его массивная фигура перекрывала свет, отбрасывая на меня тень. Густые брови были грозно сведены, а в уголках губ играла всё та же противная, самодовольная усмешка — будто он уже видел, чем закончится эта сцена. Он стоял так близко, что я чувствовал, как его горячее, пропитанное алкоголем дыхание обжигает мою кожу, смешиваясь с тяжелым шлейфом одеколона.

— Опа, опять наш рыцарь в сияющих джинсах, — растянул он слова, медленно оглядывая меня с ног до головы. Его взгляд скользнул по моим напряженным плечам, сжатым кулакам, задержался на дрожащей челюсти. — Прости-прости, не заметил.

Но в его глазах читалось совсем другое — он прекрасно знал, что делал. Его пальцы сжимали бутылку пива так, что стекло слегка поскрипывало под давлением, и я невольно представил, как оно может разлететься на осколки.

За его спиной я мельком увидел, как Лена резко повернулась к нам. Её брови сдвинулись, образуя тонкую складку между ними, а пальцы сжали бокал так, что костяшки побелели. Её губы слегка приоткрылись — возможно, чтобы что-то сказать, но звук застрял где-то в горле.

В воздухе повисло напряжение, густое, как предгрозовая туча, заряженная статикой. Музыка, смех, голоса — всё это слилось в один далёкий гул, будто кто-то вывернул регулятор громкости жизни. Сейчас должно было что-то произойти. И мы втроём это чувствовали — в колючем взгляде Рауля, в моих сведенных от напряжения мышцах, в том, как Лена замерла и не отводила взгляда от нас.

— Что, учительницу свою караулишь? 

Рауль склонил голову набок, словно разглядывая редкий экспонат в музее. Его голос звучал слащаво-ядовито, а глаза блестели мокрым блеском, как у хищника, почуявшего слабину. 

Я почувствовал, как по спине пробежали ледяные мурашки, а кулаки сами собой сжались так, что ногти впились в ладони. Где-то в глубине сознания зазвучал трезвый голос: «Не делай этого», но он тонул в грохоте адреналина.

— Отвали, — сквозь стиснутые зубы бросил я, чувствуя, как нижняя челюсть начинает дрожать от напряжения. 

Рауль фальшиво захохотал — этот звук резанул слух, как нож по стеклу — и сделал шаг ближе, сократив дистанцию до опасной. Теперь я мог разглядеть каждую пору на его лице, каждый капилляр в его налитых кровью глазах. 

— А что, если я не хочу? — Рауль нарочито медленно провел языком по губам, оставляя блестящий след на потрескавшейся коже. В его взгляде промелькнуло что-то животное, первобытное — зрачки расширились, превратив глаза в черные бездны. Его правая рука с бутылкой приподнялась на опасную высоту, и я невольно проследил за её движением, уже представляя, как осколки стекла вонзаются в кожу.

Мое дыхание участилось, в ушах застучала кровь. Где-то на периферии сознания я заметил, как Лена резко выпрямилась — её глаза расширились, став огромными и темными, а рука с бокалом дрогнула, проливая несколько капель мартини на пол. Её губы сжались в тонкую белую полоску, когда она сделала шаг вперед — возможно, чтобы остановить нас, возможно, чтобы защитить. Но мир сузился до этого момента, до этого вызова, до этого взгляда, полного ненависти и чего-то еще... чего-то, что заставляло мое сердце колотиться как бешеное.

И тут Лена стремительно двинулась в нашу сторону, её каблуки гулко стучали по полу. Казалось, вокруг неё образовалось невидимое силовое поле — люди невольно расступались. Её лицо было напряжённым, брови сведены, а глаза горели холодным огнем.

— Рауль, — её голос прозвучал ледяными осколками, режущими воздух, — тебя никто не звал. Проваливай.

Рауль замер, его надменная ухмылка сползла с лица, как маска. Бутылка в его руке опустилась на несколько сантиметров. Я видел, как его кадык нервно дернулся, когда он сглотнул.

— Да ладно, Лен, — он попытался улыбнуться, но получилось жалко, — мы же просто...

— Я сказала, проваливай. — Лена сделала еще шаг вперед, и теперь я чувствовал тепло её тела у своего плеча. Её рука с бокалом дрожала, но голос был тверд как сталь.

В воздухе повисло густое напряжение — казалось, даже музыка притихла на мгновение. Рауль что-то невнятно буркнул, его лицо исказила гримаса злости, когда он бросил на меня взгляд, полный немого обещания «мы еще сведем счеты». Затем он резко развернулся, нарочито задев мое плечо, и скрылся в толпе, как хищник, отступивший с чужой территории.

Наступила неловкая тишина, густая и звонкая, будто пространство между нами наполнилось хрупким стеклом. Я чувствовал, как дыхание Лены постепенно замедляется — её грудь поднималась и опускалась ровнее, но предательская дрожь всё ещё пробегала по её губам. Она сбросила напряжение с плеч, и они опустились, обнажая хрупкую линию ключиц, бледную в тусклом свете. 

Когда она повернулась ко мне, я увидел в её глазах целую бурю — гнев ещё не угас, но уже смешался с облегчением, а под ним, в глубине, таилось что-то ещё... что-то тёплое и трепетное, от чего у меня перехватило дыхание. Её рука непроизвольно потянулась к моей, пальцы слегка дрожали, и я замер, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть этот миг. 

Лена вздохнула, и её губы дрогнули, прежде чем она, так и не коснувшись меня, провела рукой по волосам, откидывая пряди за плечо.

— Извини, что ты втянут в эту глупость... — её голос звучал устало, но в нём слышалась искренность. 

Я почувствовал, как моё сердце сделало странный скачок. 

— Ты за меня заступилась, — тихо сказал я, и мои слова повисли между нами, наполненные чем-то большим, чем просто благодарностью. 

Она посмотрела на меня, и в её взгляде было что-то неуловимое — будто она видела меня насквозь, читала каждую мысль, каждую скрытую дрожь. 

— А ты за меня.

Тишина между нами растягивалась, наполняясь тысячью невысказанных слов. Воздух казался густым, пропитанным её духами, ароматом мартини и чем-то ещё — её теплом, её близостью. 

Лена первой отвела взгляд, её пальцы нервно перебирали край бокала, оставляя на стекле мутные отпечатки. 

— Мне правда пора, — прошептала она, но в её голосе не было уверенности. Она будто ждала, что я что-то скажу, что-то сделаю... 

Я почувствовал, как что-то внутри меня сжимается — горячий комок подступил к горлу, а в груди защемило так, будто невидимые пальцы сжали сердце.

— Подожди, — слова сорвались с губ прежде, чем я успел их обдумать. Я неосознанно шагнул ближе, рука сама потянулась к ней, едва не коснувшись локтя, но в последний момент я остановился, сжал пальцы в кулак. — Давай просто... поговорим. Где-нибудь. Там, где тише.

Лена подняла глаза, и я увидел в них настоящую борьбу — золотистые искры в голубой глубине то вспыхивали, то гасли. Её губы слегка дрожали, когда она прикусила нижнюю, оставив на неё бледный след от зубов.

— Десять минут, — наконец сдалась она. — Только не здесь. 

Мы вышли во внутренний дворик, и ночь обняла нас своим звёздным покрывалом. Воздух был прохладным и влажным, пах мокрой листвой и далёким дымком. Звёзды сверкали так ярко, будто кто-то рассыпал по чёрному бархату неба горсть алмазов. Где-то вдалеке ещё доносилась приглушённая музыка, но здесь, под огромным старым клёном, чьи листья шептались на ветру, царила почти священная тишина, нарушаемая только нашим неровным дыханием.

Лена прислонилась к стволу, скрестив руки на груди. Лунный свет скользил по её лицу, выхватывая из темноты то дрожащие ресницы, то уголок губ, то ямочку на щеке. Её пальцы нервно перебирали складки на рукавах, выдавая внутреннее напряжение, которое она так старалась скрыть.

Я стоял в двух шагах, чувствуя, как между нами протянулись невидимые нити — хрупкие, но невероятно прочные, будто сотканные из лунного света и нашего общего трепета. Каждый нерв в моём теле звенел от её близости.

— Ну? — спросила она, но теперь в её голосе не было вызова, только усталость, будто она несла на плечах невидимый груз. Её глаза, широко раскрытые в темноте, казались бездонными — в них можно было утонуть, раствориться без остатка.

Я стоял перед ней, перебирая в голове сотни фраз, но все они рассыпались, как песок сквозь пальцы. Всё, что готов был сказать, казалось теперь слишком громким, слишком резким для этой хрупкой тишины, наполненной только нашими дыханиями и шепотом листьев над головой.

— Я не хочу всё портить, — наконец выдавил из себя, и слова прозвучали хрипло, будто прошли через тернии. Я сделал шаг ближе, и под подошвами ботинок мягко хрустнул гравий.

Теперь между нами оставалось меньше метра — достаточно, чтобы разглядеть, как её зрачки расширились, как капли лунного света играют в её ресницах. Мой собственный пульс стучал в висках, заглушая все другие звуки.

Лена не отстранилась. Её грудь поднималась и опускалась чуть быстрее обычного, выдавая внутреннюю бурю.

— Это ошибка, — прошептала она, но её руки, до этого крепко сжатые, разжались, опустились вдоль тела, ладонями наружу — жест одновременно капитуляции и приглашения.

Я медленно поднял руку, давая ей время отступить, остановить меня, отвернуться... Каждая секунда растягивалась в вечность. Но она не сделала ни того, ни другого, лишь прикрыла глаза, когда мои пальцы приблизились.

Прикосновение было едва ощутимым — кончики пальцев скользнули по её щеке, ощущая под собой тепло кожи, лёгкую дрожь, почти незаметные веснушки. Её дыхание перехватило, губы слегка приоткрылись.

— Тогда почему ты согласилась поговорить? — прошептал я так тихо, что слова почти потерялись в шелесте листьев, в далёком смехе из открытого окна, в биении наших сердец, которые, казалось, теперь стучали в унисон.

Она открыла глаза, и в них я увидел отражение собственной души — то же смятение, ту же надежду, что бушевали и во мне. Её рука поднялась медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление воздуха, пальцы дрожали, когда осторожно обхватили моё запястье. Её прикосновение было прохладным и одновременно обжигающим, не отталкивающим, а словно запечатлевающим этот миг, эту невозможную и такую желанную близость.

— Потому что я слабая... — её шёпот был едва слышен, губы дрожали, образуя эти слова, а в глазах стояли слёзы, которые так и не скатились по щекам.

И в этот момент с террасы раздался взрыв громкого смеха, резкий и беззаботный, как удар хлыста по натянутой струне. Мы вздрогнули одновременно, словно ошпаренные ледяной водой. Лена резко вдохнула, её пальцы разжали моё запястье, оставив на коже следы тепла.

— Забудь это, — она отступила на шаг, её голос звучал чужим, натянутым, будто маской прикрывал то, что секунду назад было таким обнажённым. — Спасибо за помощь с Раулем.

Она повернулась и почти побежала к светящимся окнам, к шуму вечеринки, к тому миру, где мы снова должны были стать просто знакомыми, а не двумя людьми, которые почти... почти...

Я остался под звёздами, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони. Где-то внутри бушевала буря — сердце колотилось, будто пытаясь вырваться из клетки грудной клетки, а в висках пульсировала кровь, смешиваясь с грохотом мыслей. «Почему? Что я сделал не так? Что это вообще было?»

Луна холодно освещала пустое место у клёна, где только что стояла она. Я поднял руку, разглядывая в полумраке то самое запястье, которое она держала секунду назад. Кожа там всё ещё горела, будто запечатлев отпечатки её пальцев.

Где-то вдалеке хлопнула дверь. Музыка стала громче на мгновение, затем снова приглушилась. А я всё стоял, пытаясь понять — это конец или только начало чего-то, что будет мучить меня ещё долгие бессонные ночи.

***

Я резко развернулся и зашагал по двору широкими шагами, сжимая и разжимая кулаки, пытаясь унять дрожь в пальцах. Воздух был прохладным, но внутри меня всё горело — лицо пылало, в груди колотилось что-то горячее и тяжелое.

Из-за угла послышались торопливые шаги, и я машинально вытер ладонью лицо, будто мог стереть следы только что пережитых эмоций.

— Ну наконец-то! — Мел вынырнул из темноты, размахивая двумя банками пива, которые блестели в лунном свете. Его лицо было раскрасневшимся от выпивки, а глаза блестели весельем. — Где ты пропадал? Мы тебя полчаса ищем!

Я почувствовал, как кровь отливает от лица, оставляя после себя лишь ледяное онемение.

— Просто... гулял, — выдавил я, засовывая руки в карманы, чтобы скрыть их дрожь.

Мел протянул мне банку, но вместо того чтобы отпустить её сразу, придержал на секунду, прищурившись и внимательно изучая мое лицо:

— Ты чего такой бледный? Будто привидение видел.

— Да нормальный, — я резко выдернул банку, и пиво плеснуло мне на пальцы, холодные капли стекали по нагретой коже.

Я сделал большой глоток, ощущая, как холодная горькая жидкость обжигает горло. Это было кстати — хоть какое-то оправдание, чтобы не отвечать, не объяснять, что только что произошло.

— Ладно, пошли к бассейну, — Мел хлопнул меня по плечу, и его рука казалась невыносимо тяжелой. — Там сейчас такое веселье!

Я хотел уйти. Должен был. Но ноги предательски понесли меня за другом, в то время как мысли остались там, под кленом, с её дрожащим голосом и пальцами, которые так тепло сжимали моё запястье. Каждый шаг отдавался болью в груди, будто я оставлял там часть себя.

Лена стояла у самой воды, её силуэт отражался в тёмной глади бассейна, размываясь и снова собираясь воедино с каждым движением.

Она обнимала подругу, но в этом жесте не было прежней лёгкости — пальцы впивались в её плечи, будто ища опоры. Её смех звенел слишком высоко, слишком громко, разлетаясь осколками по всей площадке, и каждый его звук вонзался мне в грудь. Этот фальшивый смех, этот натянутый, как струна, голос — всё кричало о том, что она так же разбита, как и я.

И вдруг — как будто почувствовав тяжесть моего взгляда на своей коже — она резко обернулась. Наши глаза встретились на мгновение, и в её взгляде мелькнуло что-то невыносимо знакомое, что-то, от чего у меня перехватило дыхание. Но и в этот раз первой отвела взгляд именно она, резко отвернувшись и притворно засмеявшись в ответ на что-то, что сказала подруга. Её пальцы нервно перебирали край платья, а плечи напряглись под невидимым грузом.

В груди бушевал ураган — рваные, окровавленные обломки надежд кололи изнутри, а в горле стоял ком, мешающий дышать.

Хватит. Хватит мучить нас обоих.

Я резко развернулся, чувствуя, как земля уходит из-под ног, и направился к выходу, не оглядываясь. Ноги двигались сами, будто убегая от боли, но куда бы я ни шёл, её образ преследовал меня — светлые волосы, разлетающиеся при повороте, дрожащие губы, произносящие «это ошибка», пальцы, цепляющиеся за моё запястье, словно за последнюю надежду.

Каждый шаг отдавался эхом в груди, будто я шёл по тоннелю собственной пустоты. Я должен был уйти. Должен был оборвать эту нить, пока она не задушила нас обоих. Но даже когда я уже выходил за ворота, где-то глубоко внутри теплилась безумная надежда — а вдруг она выбежит следом? Вдруг окликнет? Вдруг...

Но за мной звучал только приглушённый смех чужих людей, сливающийся с плеском воды и далёкой музыкой. Никто не звал меня назад.

Внезапный всплеск, резкий и громкий, прорезал ночь. Затем женский крик — не весёлый, а испуганный.

— Лена?! — сорвалось у меня с губ прежде, чем я осознал это.

Я резко обернулся, сердце колотясь где-то в горле. Её блондинистой головы не было видно среди толпы у бассейна.

Сердце замерло на мучительную долю секунды, затем рухнуло куда-то вниз, в пустоту под ребрами.

— Она не умеет плавать! — закричал чей-то испуганный голос.

Я уже бежал, сбрасывая по пути телефон и обувь, не чувствуя, как гравий впивается в босые ступни.

Вода встретила меня ледяным объятием, выбив воздух из лёгких. Я нырнул, и мрак сомкнулся над головой. Руки нащупывали в мутной воде что-то тёплое, живое...

И вот — её рука, скользкая и холодная, но такая родная.

Я подтянул её к себе, и мы вынырнули вместе. Воздух обжёг лёгкие, я закашлялся, чувствуя, как её тело судорожно содрогается у меня в руках.

Лена тоже закашлялась, её мокрые пальцы впились в мои плечи с такой силой, что должно было остаться десять синяков. Капли воды стекали по её лицу, смешиваясь со слезами или просто с водой — я не мог разобрать.

— Ты... — она задыхалась, её глаза были дико расширены, — что...

Но я уже тащил её к лестнице, не слушая, не думая ни о чём, кроме того, чтобы её губы снова стали розовыми, а не этого страшного синеватого оттенка. Её тело дрожало у меня в руках, и в этот момент я понял — сколько бы она ни называла происходящее между нами ошибкой, я никогда не смогу просто уйти, когда она в опасности.

Толпа вокруг взорвалась гомоном — возбуждённые голоса, нервный смех, беспорядочные движения. Кто-то истерично кричал вызвать скорую, кто-то глупо хихикал, не понимая серьёзности момента. Свет от гирлянд дрожал на мокрых лицах, создавая сюрреалистичную картину.

— Всё в порядке! — Лена резко отстранилась, когда мы выбрались на край бассейна, её голос звучал неестественно громко. Вода стекала с её волос тёмными ручьями, оставляя мокрые следы на обтягивающем платье. — Я просто оступилась.

Но когда её глаза снова встретились с моими, всё напряжение момента вернулось. В её взгляде была целая буря — испуг, благодарность, и что-то ещё, что заставляло моё сердце бешено колотиться. 

— Спасибо, — прошептала она так тихо, что губы едва шевельнулись, и только я мог расслыть это слово, пропитанное дрожью. 

Её бледные губы дрожали, а ресницы, слипшиеся от воды, напоминали мокрые перины. 

Мы стояли на скользкой плитке у бассейна, дрожа не только от ледяного холода, но и от чего-то большего — от того напряжения, что снова возникло между нами, от невысказанных слов, от осознания, что всё могло закончиться куда хуже.

Гендос буквально ворвался в наше пространство, размахивая полотенцем, его обычно спокойное лицо было искажено настоящей паникой: 

— Ты в порядке? Чёрт, Лен, как ты могла так неосторожно... — его голос дрогнул, выдавая редкую для него уязвимость. 

— Всё хорошо, — она поспешно завернулась в полотенце, пряча в его складках дрожащие руки, и отвернулась, избегая проницательного взгляда брата. — Просто поскользнулась. 

Но её глаза снова нашли меня, словно магнит притягивая к себе. В них читалось что-то тревожное, почти паническое. 

Она боялась.

Не только воды и падения. 

А ещё того незримого тока, что пробегал между нами каждый раз, когда наши взгляды встречались. Того, как её пальцы непроизвольно сжались на моих плечах под водой. Того, что я снова почувствовал, когда вытаскивал её — её тело, прижатое к моему, её учащённое дыхание у самого уха... 

— Кис, ты её прямо как принц спас! — чья-то рука грубо хлопнула меня по спине, заставив вздрогнуть.

Шутки, смех, общее веселье — всё это накрыло волной, но я видел только, как Лена всё сильнее сжимает полотенце в кулаках. Капли воды скатывались по её шее, исчезая в мягком ворсе.

— Мне нужно переодеться, — резко выдохнула она. Не дожидаясь ответа, она почти побежала к дому, оставляя за собой мокрые следы на плитке. 

Гендос сделал шаг вперёд, его лицо выражало беспокойство:

— Подожди, я с тобой... 

— Нет! — она резко обернулась, и в её голосе прозвучала такая неожиданная резкость, что даже шумная компания на секунду притихла. Её грудь тяжело вздымалась, а губы дрожали. — Я... я сама. 

И прежде чем кто-то успел что-то сказать, она исчезла в дверях, хлопнув ими с такой силой, что задрожали стёкла. 

Тишина повисла тяжёлым покрывалом, настолько плотным, что казалось, можно порезаться о его края. Даже гирлянды, ещё минуту назад весело мерцавшие разноцветными огнями, будто застыли в немом ожидании, их отражения в лужах после нас превратились в расплывчатые пятна света.

В ушах всё ещё звучал её сдавленный шёпот: «Спасибо». И это слово значило гораздо больше, чем просто благодарность за спасение.

Потом гул голосов возобновился, нарастая как приливная волна, но я уже не слышал ничего. Звуки доносились как сквозь толстое стекло — приглушённые, бессмысленные.

Я стоял, смотря на капли воды, стекающие с моих рук на плитку. Каждая падала с тихим «плюх», оставляя тёмные круги.

Она испугалась. Не падения... а меня. Того, что я, не раздумывая, прыгнул за ней. Того, что случилось между нами в воде. Того, что я почувствовал, когда обхватил её талию, чтобы вытащить на поверхность. Того, как её сердце бешено колотилось рядом с моим.

— Эй, — Гендос тронул меня за плечо, его пальцы были тёплыми на моей холодной коже. — Спасибо, бро. 

Я лишь кивнул, сжав челюсти так сильно, что заболели виски. Слова застряли где-то в горле, перекрытые комом из благодарности, вины и чего-то ещё — чего-то запретного, о чём нельзя было говорить вслух.

— Пойдём, переоденешься, — Гендос протянул мне смятую футболку, которую непонятно где успел достать. Его пальцы на мгновение задержались на ткани, будто хотел сказать что-то ещё, но лишь сжал губы в тонкую полоску.

Я машинально взял её, ощущая под пальцами мягкий хлопок. Капли воды с моих рук тут же впитались в ткань, оставив тёмные пятна. 

Поплёлся за другом, но мысли остались там — у бассейна, где её мокрое тело дрожало в моих руках. Где её дыхание смешалось с моим. Где в её глазах я прочитал то, о чём мы никогда не сможем говорить вслух. 

Я сглотнул ком в горле, чувствуя, как жар разливается по телу, несмотря на холодную дрожь. 

Мы с Гендосом шли к дому, и каждый наш шаг по гравию звучал неестественно громко.

А где-то за этими стенами, за всеми этими несказанными словами, была она. 

Так близко — несколько комнат, пара дверей. 

И так недостижимо далеко — целая вселенная запретов, условностей, обещаний. 

***

Я стоял под ледяными струями душа, впиваясь пальцами в холодный кафель, будто пытаясь найти опору в этом водовороте эмоций. Вода хлестала по спине, стекая по напряженным мышцам, каждая капля обжигала, но не могла смыть ни капли воспоминаний.

Перед глазами снова всплыл образ Лены — ее бледные губы, которые всего час назад искрились смехом, теперь дрожали, как осенние листья на ветру. Глаза, обычно такие живые, стали огромными и темными от страха.

Я сжал веки, но это только сделало картину четче: ее мокрое платье, еще недавно так изящно облегавшее фигуру, теперь стало ловушкой — тяжелая ткань обвисла, сковывая движения, ледяные складки прилипали к коже...

Тук-тук.

Резкий звук вырвал меня из плена воспоминаний и заставил вздрогнуть, словно меня поймали на чем-то запретном.

— Вань, ты там как? — раздался слегка хрипловатый голос Гендоса за дверью. В его интонации я уловил натянутую веселость. — Быстрее вылезай, у нас тут водка со льдом замерзает!

Я глубоко вздохнул, ощущая, как холодный воздух заполняет легкие:

— Сейчас.

Полотенце скользнуло по мокрой коже, но мои мысли были далеко. Я замер, услышав за стеной легкие шаги — тот особый ритм, который узнал бы среди тысячи. Пальцы сами собой сжали ткань, когда в соседней комнате раздался скрип двери и приглушенный шепот:

— ...не могу больше, мне нужно уйти, — голос Лены дрожал, как тонкая струна перед разрывом.

— Ты вся дрожишь! Что случилось? — встревоженно прошептала подруга.

Я застыл, проводя ладонью по лицу. Вода капала с подбородка на грудь, но я не мог пошевелиться, боясь выдать свое присутствие. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, его стук слышен за стеной.

В зеркале я видел лишь размытое отражение — бледное лицо, мокрые волосы, глаза, полные немого вопроса. Где-то там, за этой тонкой перегородкой, была она — такая близкая и такая недосягаемая. Ее дыхание, ее дрожь, ее страх — все это я чувствовал кожей, будто между нами не было преграды.

— Это... это Ваня. Я... мы... — голос Лены оборвался, и в этой паузе было столько смятения, что у меня перехватило дыхание.

Тишина повисла густая, как туман над водой. Затем резкий вдох:

— О Боже. — её подруга ахнула, и в её голосе смешались ужас и любопытство. — Ты же не... с учеником?

— Я знаю, что это безумие! — Лена прошептала так страстно, что по моей спине пробежали мурашки. — Но когда он вытаскивал меня... когда его руки...

Я уронил полотенце. Оно шлёпнулось на мокрый пол, но звук казался оглушительно громким. Мои руки дрожали сильнее, чем после ледяной воды бассейна — пальцы непроизвольно сжимались в кулаки, ногти впивались в ладони.

Стук в дверь заставил меня вздрогнуть.

— Кис? — голос Гендоса прозвучал прямо за дверью. — Ты там уснул?

Я резко распахнул дверь, застав друга с поднятой для нового стука рукой. Его глаза расширились от неожиданности. Мы стояли так близко, что я видел, как его зрачки сузились при ярком свете.

— Всё в порядке? — он нахмурился, изучая моё лицо. — Ты выглядишь...

— Я ухожу, — перебил я, чувствуя, как ком в горле мешает дышать. — Скажи... скажи всем, что мне плохо.

Я прошел мимо ошарашенного друга, не глядя на дверь, за которой женские голоса внезапно замолкли. В прихожей на ходу натянул кроссовки, которые кто-то любезно забрал с улицы, не завязывая шнурки — пальцы отказывались слушаться, и забрал телефон, который лежал рядом с ними.

Дверь на выход была тяжёлой, но я толкнул её с такой силой, что она с грохотом ударилась о стену. Ночной воздух обжёг лицо, но внутри всё равно горело. Я шагнул в темноту, чувствуя, как гравий хрустит под подошвами, а незавязанные шнурки хлещут по ногам.

Где-то сзади раздался голос Гендоса, но я уже не различал слов. В ушах пульсировало только одно — её сдавленное «это безумие».

И самое страшное было то, что я знал — она права. Это действительно было безумием. Но почему тогда каждый шаг от дома давался с такой болью? Почему в груди было так пусто, будто кто-то вырвал оттуда кусок?