Школьник

Тишина между нами звенела, как разбитое стекло. 

Три дня. Семьдесят два часа. Четыре тысячи триста двадцать минут.

Я считал. Намеренно. Потому что если не считать минуты, начинаешь считать что-то другое. Сколько раз её взгляд скользнул мимо меня, ни на секунду не задержавшись. Сколько раз её голос, обычно такой чёткий и звонкий, когда она обращалась ко мне, теперь звучал ровно и безлико, как для всего класса. Сколько раз я ловил себя на том, что моя рука непроизвольно тянется к листку бумаги, а потом замирает, вспомнив.

Я сидел на последней парте, впиваясь взглядом в её профиль, когда она писала на доске. Следил, как солнечные блики играют в её волосах, как каблуки оставляют едва заметные царапины на полу. Но больше не подходил после уроков. Не писал ничего, кроме скучных, безликих сочинений. 

Она вела уроки как обычно. Точнее, почти как обычно. Только теперь её смех — тот самый, чуть хрипловатый, что раньше иногда вырывался в ответ на мои дерзкие комментарии — звучал для других. Она больше не задерживала на мне взгляд дольше необходимого. Не оставляла красных пометок на полях — только сухие оценки без комментариев. 

Казалось бы, всё вернулось на круги своя. Но это было хуже, чем любая война. 

Класс заметил. Хенк перестал пытаться заговорить о ней, только иногда бросал взгляды, полные немого вопроса. Рита шепталась с Анжелой, украдкой поглядывая то на меня, то на неё. 

Но мне было всё равно на них. Класс казался теперь каким-то чужим. Воздух в нём стал гуще, тяжелее дышать. Я сидел за своей партой и чувствовал, как дерево столешницы, обычно такое прохладное и гладкое под локтями, теперь будто впивается в кожу тысячей крошечных заноз. Мел, скрипящий по доске, оставлял не просто белые линии — он царапал что-то внутри, под самым сердцем.

Я пытался писать. Листок за листком отправлялись в мусорку:

«Я понял, что...

«Может быть мы...»

«Просто мне нужно...»

Каждая фраза казалась фальшивой. Каждое слово предательски кривилось на бумаге, будто насмехаясь над моей попыткой вернуть... что? То, чего, возможно, и не было? То, что существовало только в моей голове?

Сегодня она вела урок в новом свитере — тёмно-синем, с высоким воротом. Он скрывал ту самую цепочку, которую я заметил тогда. И почему-то именно это — не отсутствие взглядов, не формальные замечания — задело больше всего. 

Я машинально провёл пальцем по обложке тетради, где когда-то лежали её записки. Бумага была холодной и чужой. 

На перемене, проходя мимо учительской, я услышал её смех — настоящий, не тот, что она использовала на уроках. И вдруг осознал, что, возможно, именно таким он и должен был быть — свободным, лёгким... без меня. 

Это осознание ударило под дых. 

В тот момент я вдруг понял, что эта тишина между нами — не перемирие. Это поле после битвы, где уже некому сражаться. И самое паршивое было то, что я сам превратил всё в эти руины. Своими записками. Своей настойчивостью. Своей глупой, детской уверенностью, что правила созданы только для того, чтобы их нарушать.

Когда звонок прозвенел, я задержался, наблюдая, как она собирает книги. Её движения были такими... обычными. Именно это ранило больше всего — что для неё всё это, похоже, уже стало просто эпизодом. Тогда как для меня каждый урок без нашего молчаливого диалога ощущался как потеря.

Я вышел последним, и дверь закрылась за мной с особенно громким щелчком. В коридоре пахло краской и каким-то дезинфицирующим средством — школа готовилась к проверке. Я шёл мимо её кабинета, и мне вдруг страшно захотелось вернуть всё назад.

Я свернул в туалет, плеснул ледяной воды в лицо. В зеркале на меня смотрел не дерзкий парень с вызовом в глазах, а просто уставший подросток с тёмными кругами под глазами. 

***

Тени в школьном дворе растягивались, как резина, когда я наконец переступил порог школы. Последние лучи солнца пробивались сквозь деревья, рисуя на асфальте кружевные узоры. Воздух был насыщен запахами весны — сладковатым душком распускающихся цветов и едва уловимым шлейфом дешёвого табака от чьей-то недавней сигареты.

Они сидели там, где всегда — на низкой, покосившейся лавочке у школы, на которой до нас так же сидели поколения других школьников.

Хенк жестикулировал, рассказывая что-то, и солнечный луч выхватывал из полумрака его руки — в царапинах и синяках, с потёртыми костяшками пальцев. Мел, сгорбившись над телефоном, напоминал хищную птицу — его острый нос почти касался экрана, а тонкие пальцы лихорадочно листали ленту. Рита смеялась, запрокинув голову, и свет играл в её светлых кудряшках, превращая их в подобие небесного облачка. Анжела сидела чуть поодаль, но по тому, как её плечи подрагивали в такт общему смеху, было ясно — она здесь полностью, всем своим существом.

Я замер в нескольких шагах. Сердце стучало странно — не так, как в последние дни (часто, мелко, как у затравленного зверя), а глухо и размеренно, будто возвращаясь к своему естественному ритму.

Хенк первым заметил меня. Его рассказ оборвался на полуслове, и наступила та самая неловкая пауза, от которой у меня свело живот. Но затем он просто приподнял подбородок — этот почти незаметный жест содержал целый спектр эмоций: Ну и что? Ты же один из нас. Садись уже.

Я сделал несколько шагов вперед. Лавочка была холодной даже сквозь ткань брюк. Рита, не глядя, сунула мне в руки полупустую пачку чипсов «Краб». Они были уже не хрустящими, слегка отсыревшими — явно пролежали открытыми не один час.

— На, а то Мел все сожрет, — её голос звучал так естественно, как будто ничего не произошло. Как будто я не пропадал последние недели, не огрызался, не отмахивался от них. 

Мел фыркнул, но не стал спорить. Вместо этого он протянул мне один из своих наушников — старых, потрёпанных, с потертым штекером.

— Зацени.

Он увеличил громкость, и музыка ударила мне в уши — резкая гитарная партия, переходящая в бешеный бит. Это был его новый трек, тот самый, над которым он бился всю прошлую четверть.

Анжела молча подвинулась ближе. Её плечо коснулось моего — лёгкое, едва ощутимое прикосновение, но от него по спине пробежали мурашки. Она пахла ванильным кремом для рук и чем-то ещё — возможно, новыми духами, с нотками персика.

— выглядишь дерьмово, — сказала она просто, но в её глазах не было осуждения — только знакомая всем нам смесь заботы и прямоты. 

Я хмыкнул, чувствуя, как уголки губ сами собой поднимаются в улыбке. Это была правда — мешки под глазами, всклокоченные волосы. Я не спал нормально уже несколько дней, а вчерашняя попытка заставить себя что-то написать закончилась тем, что я просто сидел на полу в своей комнате, слушая, как за стеной тикают часы. 

— Спасибо, что заметила, — пробормотал я. 

Рита вздохнула, достала из кармана пачку ментоловых сигарет и протянула мне одну. Я взял, хотя начал задумываться о том, чтобы бросить. Зажигалка с драконом (подарок Мела на её шестнадцатилетие) блеснула в последних лучах солнца. Дым, который она выпустила, закрутился причудливыми кольцами, смешиваясь с нашим дыханием на прохладном воздухе.

Хенк швырнул мне банку колы — ледяную, покрытую каплями конденсата. Я поймал её автоматически, ощутив знакомый холод в ладонях.

— Пей, — буркнул он, но в его голосе не было грубости. — А то совсем сдулся. 

Я открыл банку. Газировка ударила в нос, шипела на языке, слишком сладкая, слишком знакомая. Именно такой колой мы запивали первые пробы алкоголя за гаражами, именно её пили после неудачных контрольных, именно её Хенк всегда приносил, когда кто-то из нас был не в духе.

Я сделал большой глоток и чуть не поперхнулся. Мел хмыкнул и добавил громкости в наушниках. Бас застучал прямо в висках. Я закрыл глаза, чувствуя, как музыка проникает в каждую клеточку, вытесняя все дурные мысли.

И вот так, под крики ворон и шум ветра, мы сидели. Без лишних слов. Без пафоса. Просто... снова вместе. 

Я сделал ещё один глоток колы и вдруг почувствовал, как что-то в груди — то, что было сжато в тугой узел все эти дни — наконец разжалось. Это было похоже на то, как после долгой пробежки вдруг перестаёшь задыхаться — резко, почти болезненно, но так сладко.

Никто не спрашивал о ней. Никто не требовал объяснений.

Я не сказал «простите». Они не сказали «мы понимаем».

Они просто... вернули меня в наш общий мир, где не нужны были слова, чтобы понять главное.

Как будто я и не уходил. Как будто я всегда был здесь. 

И впервые за эти дни я вспомнил, каково это — дышать полной грудью. Без тяжести. Без ожогов. Без этой дурацкой мысли, что я один.

Закат догорал за школьной крышей, а мы сидели впятером, и в этом не было ничего особенного. 

Но когда мы встали и пошли к выходу со школьного двора, Хенк неожиданно ткнул меня локтем в бок — его фирменный знак того, что всё в порядке. 

— Завтра идём на базу после уроков. Ты с нами. 

Это не был вопрос. Это было напоминание — ты свой. Ты здесь. Ты не один.

— Ага, — ответил я. 

И этого было достаточно.

Потому что в этом простом слове содержалось всё — и благодарность, и извинение, и обещание. И они поняли. Как всегда понимали без слов.

***

Гендос хлопнул в ладоши так громко, что эхо разнеслось по всей нашей «базе» — заброшенному гаражу на окраине, где ржавые стены были испещрены граффити, а потолок украшали гирлянды из сломанных гитарных струн.

— Так, — его голос прозвучал торжественно, — Хватит киснуть, давайте вечеринку какую-нибудь устроим.

Я запрокинул голову на спинку дивана, обитого потрёпанной кожей, и почувствовал, как пружины впиваются в затылок. Пальцы автоматически нашли аккорд на старенькой гитаре, которую мы когда-то «спасли» из школьного подвала. Струны под пальцами вибрировали глухо, отражая моё состояние — не песня, а просто набор звуков, как мои мысли последние дни — не жизнь, а просто существование.

— В честь чего? — спросил я, наблюдая, как пылинки танцуют в луче фонаря, пробивающегося через разбитое окно.

Гендос повернулся ко мне, и его ухмылка осветила всё помещение ярче, чем тусклая лампочка над головой. В его глазах — этих вечно смеющихся, озорных глазах — я увидел что-то новое. Не жалость, нет. Скорее, вызов.

— Кисуня, тебе Ленка совсем голову вскружила, что ты такие тупые вопросы задаёшь? — он швырнул в меня подушку, из которой вылетело облако пыли. — В честь того, что мы ещё живы.

Он достал из рюкзака бутылку с жидкостью  ядовито-фиолетового цвета, которая при свете отливала неестественным неоновым свечением как что-то радиоактивное.

— Или в честь конца света, который когда-нибудь обязательно настанет. Или... — он сделал драматическую паузу, — в честь того, что совсем скоро ты станешь взрослым.

Струна под моим пальцем звонко лопнула.

— Чего?

— Ты забыл, что тебе восемнадцать через неделю?

Я замер, ощущая, как что-то холодное пробегает по спине. Внезапно я осознал вкус пыли на языке, запах плесени, въевшейся в стены, и то, как сильно дрожат мои пальцы.

— Блин, — голос сорвался, а гитара болезненно скрипнула, когда я поставил её на пол. — Серьёзно? 

Гендос закатил глаза с такой экспрессией, что мог бы составить конкуренцию театральным актёрам. Кусок смятой фольги от шоколадки больно ударил меня в лоб. 

— Ну да, Кисуня, серьёзно. Ты же вроде не вчера родился, должен бы помнить. 

Я медленно провёл рукой по лицу. В голове крутилось только одно: восемнадцать. Последний год школы. Экзамены. Прощание с детством. Взрослый.

— О, смотрите, он сейчас опять в депрессию уйдёт, — флегматично заметил Мел, доставая стаканы. — Давай без этого. Тебе же не в сорок лет стукнуло.

Я глубоко вздохнул и резко встряхнул головой, пытаясь стряхнуть накатившуюся тяжесть.

— Да я не... — голос звучал хрипло. — Просто... Ладно, чёрт с ним. Давайте вашу дурацкую вечеринку. 

Лицо Гендоса озарилось как у ребёнка, которому разрешили съесть весь торт. 

— Значит, план такой: — он вскочил на ящик из-под пива, превратившийся в импровизированный подиум, — в субботу — предварительный разогрев: закупка всего, что горит, взрывается или хотя бы мерзко пахнет. В воскресенье... 

— В воскресенье я умру? — перебил я, ощущая, как в горле пересыхает. 

— В воскресенье ты проснёшься взрослым, — Гендос сделал паузу, — и пожалеешь об этом.

Все засмеялись. Даже я не удержался.

Он уже наливал в пластиковые стаканы эту подозрительную жидкость. Она булькала, словно жидкий яд из фантастического фильма.

— Ну что, Кисуня, готов к последней неделе детства? 

Я взял стакан, чувствуя, как холодный пластик прилипает к ладони. Посмотрел на эту химическую атаку, которая пахла обещанием головной боли на следующее утро. Потом на их ожидающие рожи. 

— Вы — конченые идиоты, — сказал я и выпил залпом. 

Огонь распространился по горлу, обжёг пищевод и устроил фейерверк в желудке. Я закашлялся, чувствуя, как слёзы выступают на глазах.

— Что это за гадость? 

— Экспериментальный коктейль, — хмыкнул Гендос, любовно поглаживая бутылку. — В составе: водка, энергетик, кола и... кое-что ещё. 

— Что это «кое-что»?

— Ваше детское разочарование в этом мире, — хмыкнул он, а потом сам сделал глоток и скривился.

— Ты меня отравишь до моего же дня рождения. 

— Не умрёшь, — махнул он рукой, и я заметил свежий шрам на его запястье — след от нашего последнего «приключения».

— Ладно, а еда? — спросил я, чувствуя, как алкоголь начинает разливаться тёплой волной по телу. — Или будем праздновать моё восемнадцатилетие одной выпивкой?  

— Всё под контролем, — Гендос начал загибать пальцы, пока говорил с пафосом тамады на свадьбе. — Анжелка с Риткой что-нибудь да сварганят нам, а Лена...

Моё сердце сделало кульбит при этом имени. Я резко поднял голову. 

— ...Ленка ничего. Я просто проверил твою реакцию.

— Гендос... — я сжал кулаки, чувствуя, как кровь приливает к лицу.

— Ладно, ладно! — он засмеялся, отпрыгивая подальше, когда я замахнулся в его сторону гитарным медиатором. — Просто расслабься, Кисуня. Всё будет эпично.

Я откинулся на диван, чувствуя, как старые пружины теперь впиваются в спину. Друзья оживлённо обсуждали детали, их голоса сливались в единый шум, а тени от фонаря рисовали на стенах причудливые узоры. 

И в этот момент я вдруг осознал — вот оно. Вот то самое, ради чего стоит жить. Не грандиозные планы, не высокие идеалы, а вот эти дурацкие моменты, когда тебя окружают люди, которые знают тебя лучше, чем ты сам.

— Эпично... — пробормотал я, наблюдая, как Хенк пытается поджечь ложку с сахаром, а Мел его одёргивает. — Точно.

Где-то в глубине души я уже предвкушал, что этот «план» развалится в первые же полчаса. Мы забудем половину продуктов, Гендос переборщит с алкоголем, Хенк что-нибудь подожжёт, Мел начнёт читать нотации, а Анжела с Ритой будут всё это фотографировать и снимать на видео.

Но, чёрт возьми, глядя на их оживлённые лица, на этот хаос, который мы называли дружбой, я вдруг понял — пусть будет весело. Пусть будет громко, глупо и нелепо. 

Потому что это последние дни детства. 

И потому что они — мои конченые идиоты — уже приготовили мне стакан с чем-то невообразимым, гитару с порванной струной и вечеринку, которую я запомню если не на всю жизнь, то хотя бы до следующего похмелья. 

Каким бы взрослым я ни стал через неделю, эти идиоты никогда не дадут мне забыть, каково это — быть по-настоящему живым. И ради этого стоило дожить до восемнадцати.

Я допил свой коктейль до дна, чувствуя, как тепло разливается по телу, и ухмыльнулся. 

— Ладно, погнали. Но если я умру — я вас всех приду забирать с собой. 

Гендос звонко хлопнул меня по спине: 

— Договорились, Кисуня. 

Вечер субботы начался с того, что Мел случайно поджёг скатерть, пытаясь зажечь бенгальские огни для «атмосферы». Огонь вспыхнул внезапно — ярко-оранжевый язык пламени лизнул дешёвую синтетическую ткань, и через секунду на столе уже плясал целый костёр. Мы застыли на мгновение, заворожённые этим неожиданным световым шоу, пока запах горелого пластика не ударил в нос.

— Блять! — первым очнулся Хенк и с размаху вылил на пламя всю бутылку газировки. Шипение, клубы едкого дыма, и вот уже чёрная, обугленная дыра зияет посреди скатерти с цветочным узором, которую мы стащили у Риты из дома.

Гендос, вместо того чтобы испугаться, вдруг расхохотался и, схватив обгоревший край, начал размахивать им, как пиратским флагом:

— Это знак! Теперь вечеринка точно будет легендарной!

Дым щекотал горло, заставляя кашлять, но я не мог не рассмеяться — его глаза горели почти так же ярко, как только что погасшее пламя.

В комнате пахло гарью, фруктовым ликёром и чем-то ещё — возможно, нашей юностью, которая медленно, но верно сгорала, как та скатерть.

— Ты вообще понимаешь, что «хороший знак» обычно не включает в себя риск сгореть заживо? — Хенк, уже успевший занять своё привычное место на подоконнике, затянулся сигаретой и выпустил дым колечками. — Надо было просто свечки купить.

— Свечки — это для девочек, — Гендос презрительно сморщил нос, всё ещё размахивая обугленной тканью. — А у нас тут мужская вечеринка.

— Да? — я поднял бровь, указывая на бутылку розового ликёра с блёстками, которую Рита притащила с торжественным видом. В свете гирлянды жидкость внутри переливалась, как дешёвый парфюм из рекламы.

— Ну... почти мужская, — сдался Гендос, наконец-то выкидывая остатки скатерти в мусорку.

Я смотрел на них — на Мела, который уже наливал новую порцию адского коктейля, на Хенка, рисующего пеплом от сигареты на стекле, на Гендоса, проветривающего комнату с помощью учебника по алгебре — и вдруг почувствовал, как из груди вырывается смешок. Такой тёплый, такой искренний, что даже сам удивился.

— Ты чего ржёшь? — Гендос швырнул в меня подушкой, которая пахла пылью и воспоминаниями прошлых вечеринок. 

Я поймал её, прижал к животу и почувствовал, как что-то внутри размягчается:

— Да просто... — я оглядел наше импровизированное «праздничное» убранство — гирлянды, приклеенные скотчем, пластиковые стаканы с подозрительными напитками, обгоревшую скатерть. — Мы все уже почти взрослые, а мы ведём себя, как дебилы лет двенадцати.

— А кто сказал, что взрослые не дебилы? — Мел философски поднял палец вверх, расплёскивая синюю жидкость. — Просто у них дороже игрушки.

Гендос поднял бокал — пластиковый, слегка помятый, но для нас в тот момент самый ценный:

— За то, чтобы никогда не становиться скучными! 

Мы чокнулись. На этот раз я пил осторожнее — после первой порции мир уже слегка плыл перед глазами, окрашиваясь в тёплые, размытые тона.

Дверь распахнулась с грохотом, впуская порцию холодного ночного воздуха и Риту с Анжелой, сгибающихся под тяжестью пакетов.

— Привет, придурки, — бросила Рита, швыряя пакет на стол. Её волосы растрепались от ветра, а на щеках играл румянец. — Там еда.

Гендос тут же полез внутрь, как голодный зверь, и вытащил пакет чипсов с крабами — моих любимых.

— О, а это что, домашнее? — он заглянул в следующий пакет с наигранным восторгом.

Анжела, снимая куртку, фыркнула:

— Нет, из магазина. — её голос звучал устало, но в уголках глаз прятались смешинки.

Мел вздохнул, нарочито драматично:

— Жаль. А то я уже привык, что ты нас кормишь, как бездомных щенков.

Анжела закатила глаза, но я заметил, как её губы дрогнули в сдерживаемой улыбке — она всегда таяла от этих глупых шуток.

— Это мой повар вас кормит периодически. Не обольщайся.

Я тем временем заглянул в пакет. Чипсы, бутерброды, пачка печенья... и вдруг мои пальцы наткнулись на что-то тяжёлое, прямоугольное. Я вытащил коробку с тортом — обычным магазинным, с розочками из крема и надписью «С Днём Рождения» сахарными буквами.

— Стойте, это что, торт? — мой голос прозвучал странно — чуть хрипло, чуть сдавленно.

Рита, уже наливавшая себе напиток, пожала плечами:

— Ну да. Какое же восемнадцатилетние без торта? Даже такого дешёвого.

Я смотрел на коробку, и вдруг в горле встал ком. Это был не просто торт. Это было признание. Подтверждение. Знак того, что несмотря на всю нашу дурацкую жизнь, несмотря на ссоры и непонимание, они здесь. Что им важно. Что мы — семья.

— Спасибо, — я пробормотал, отводя взгляд, чтобы они не увидели, как у меня блеснули глаза.

— Ой, да ладно, — Рита махнула рукой, но я видел, как её глаза смягчились. — Всё равно его Гена первым делом размажет по столу.

Гендос, уже откусывающий бутерброд, возмутился:

— Это когда такое было?

Но я уже не слушал. Я смотрел на них — на этих идиотов, этих безумцев, этих лучших людей в моей жизни — и понимал: вот оно. Вот то самое, настоящее. Не идеальное, не гламурное, не такое, как в кино — но наше. И значит — самое прекрасное, что может быть.

В воскресенье вечером мы собрались у Мела дома — его родители уехали на дачу, оставив нам в распоряжение всю квартиру, пропитанную запахами лавандового ароматизатора и чего-то давно забытого в холодильнике.

Хенк и Мел, красные от натуги, надували разноцветные шары, которые девчонки притащили в огромном пакете. Каждый шар, наполняясь воздухом, издавал тонкий писк, будто протестуя против неизбежного — того, что его скоро лопнут.

Гендос возился с колонками, его пальцы, покрытые царапинами от прошлых авантюр, ловко соединяли провода. Он включил плейлист под вызывающим названием «Для тех, кто не боится оглохнуть» — первая же песня ударила по барабанным перепонкам, заставив вибрировать стаканы на столе.

Когда подтянулись остальные, я понял тщетность наших закупок — школьники поглощали алкоголь с пугающей скоростью, не обращая внимания на еду.

Смеркалось. Окна квартиры отражали наше шумное сборище, смешивая его с угасающим днём. Локон додумался выкрутить громкость на максимум — колонки завизжали какой-то адской смесью рока и техно, от которой в висках начинала пульсировать боль.

— Это вообще что? — Мел прикрыл уши ладонями, его обычно бледное лицо покраснело от крика.

— Новый трек моего двоюродного брата! Он, типа, музыкант! — Локон гордо вскинул подбородок.

— Он, типа, глухой?! — проревел в ответ Хенк, попутно отбирая у кого-то бутылку пива.

Я отступил в сторону, опускаясь на старый кожанный диван, который когда-то, должно быть, был бежевым, а теперь походил на шкуру больного животного. Его вмятины давно запомнили форму моего тела. Ладонь сжимала холодную банку пива, капли конденсата стекали по пальцам, оставляя влажные следы на джинсах. Алкогольное тепло разливалось по телу, окрашивая мир в мягкие, размытые тона. В голове приятно гудело — не сильно, ровно настолько, чтобы мир казался чуть мягче, чуть добрее.

— Эй, именинник.

Рита плюхнулась рядом, отчего диван жалобно скрипнул. Она протянула мне новую банку, ее пальцы — всегда такие уверенные, с коротко подстриженными ногтями — были холодными от напитка

— Как настроение? — она прищурилась, изучая мое лицо.

— Нормально, — я принял банку, ощущая холодный металл под пальцами, и сделал глоток, чувствуя, как горьковатая жидкость обжигает горло. — Странно только, что восемнадцать. Вроде бы ничего не изменилось, но... 

— Но теперь тебя могут посадить в тюрьму как взрослого? — ее губы растянулись в озорной ухмылке.

— Спасибо, утешила. — я фыркнул, но внутри что-то сжалось. Восемнадцать. Взрослый. Ответственность. Все эти слова вертелись в голове, как назойливые мухи.

Она рассмеялась. 

Где-то рядом Гендос с Мелом пытались станцевать что-то, что смахивало то ли на тверк, то ли на эпилептический припадок. Хенк сидел на подоконнике, курил и смеялся над ними, пепел от его сигареты падал на пол, оставляя серые следы. Музыка — этот странный гибрид рока и электроники — гремела так, что стекла дрожали. Торт — тот самый, с розочками — мирно ждал своего часа на кухонном столе, его крем слегка подтаял от духоты.

И вдруг, среди этого хаоса, я подумал о ней. О Елене Николаевне. О том, как бы она посмотрела на этот беспорядок, на эти пустые бутылки, на нас — полупьяных, громких, нелепых. Мысль вползла, как холодный сквозняк, заставив меня съежиться. Её образ встал перед глазами так ясно, что я даже вздрогнул, резко встряхнув головой, словно мог стряхнуть эти мысли, как назойливых мух.

— Эй, Кисуня, хватит залипать! — Гендос шлёпнул меня по плечу, его ладонь была липкой от чего-то сладкого. Стакан в его руке опасно накренился, угрожая облить мои джинсы розовой жидкостью. — Ты же не хочешь провести лучший день своей жизни в депрессии? 

— Я не в депрессии, — буркнул я, но мои пальцы сами собой сжали банку так, что алюминий прогнулся. 

— Ага, конечно. Ты просто медитируешь на пепелище, — усмехнулся Мел, разворачивая кулёк с чипсами, его тонкие пальцы быстро раздавали хрустящие треугольники всем желающим. 

И в этот момент музыка резко оборвалась. Тишина, наступившая после какофонии, была почти оглушающей. Кто-то вырубил колонку, и в этот момент внезапной раздался звонок в дверь — такой обыденный, но отчего-то заставивший мое сердце бешено колотиться. Все замерли, чипсы застыли на полпути ко ртам, бутылки застыли в воздухе. Десятки глаз уставились на дверь.

— Это не мои родители, — быстро сказал Мел, его голос вдруг стал слишком громким в тишине. — Они в Адлере до среды.

— Может, соседи? — прошептала Рита, ее пальцы сжали мое запястье. — Или полиция.

Я подошёл к двери, ощущая, как ладони становятся влажными. Повернул ручку — холодный металл больно впился в кожу — и распахнул её. А в следующую секунду мир словно остановился.

На пороге стояла Елена Николаевна.

Но не та, которую мы знали по школе. Эта была в обтягивающих джинсах и джинсовой куртке, с тщательно подведёнными глазами, которые казались ещё больше, ещё глубже. Её волосы, обычно собранные в строгий пучок, теперь свободно спадали на плечи светлыми кудрями. В одной руке она держала бутылку в элегантной упаковке.

— Привет, — сказала она, и ее голос звучал иначе — теплее, тише. — Я опоздала?

— Ты... — я стоял, чувствуя, как слова застревают в горле. — Как ты... Вы...

— Гена сказал адрес, — она пожала плечами, но я заметил, как её пальцы слегка дрожат, сжимая сумочку. Уголки губ подрагивали, будто она с трудом сдерживала улыбку.

За моей спиной раздался шёпот: «Ого», «Это Елена Николаевна?», «Что она тут делает?», «Я перепил или это правда она?»

Я отступил, пропуская её внутрь. Она окинула взглядом наше «торжество» — разбросанные чипсы, пустые банки, Хенка, который пытался незаметно вытереть алкогольные пятна с футболки. Мела, застывшего с открытым ртом и чипсом, торчащим из него, как сигнальный флажок. Ее губы дрогнули.

— У вас... мило, — сказала она наконец, и в её глазах промелькнуло что-то тёплое, что заставило моё сердце ёкнуть. Она протянула мне бутылку. — Это тебе. На восемнадцатилетие.

Я взял подарок, наши пальцы едва коснулись — на секунду, но этого хватило, чтобы по спине пробежали мурашки. Бутылка была тёплой от её рук. Взгляд упал на этикетку. Какое-то дорогое вино, не из нашего с друзьями ценового диапазона.

— Спасибо, — я пробормотал, чувствуя себя идиотом. — Я... не думал, что ты... вы...

Она посмотрела на меня — долгим, каким-то новым взглядом, в котором было столько всего, что я не мог разобрать. А потом резко развернулась к остальным:

— Ну что, где тут у вас что-нибудь менее ядовитое, чем то, что вы уже пьёте?

Мел тут же оживился, как будто только и ждал этого момента:

— Для особо ценных гостей у нас есть... — он залез под стол, шурша обёртками, и достал припрятанную бутылку виски, — вот это! Настоящая, не разбавленная!

— Ты же говорил, что её уже нет! — возмутился Хенк, его брови поползли вверх.

— Потому что я знал, что вы её сразу же угробите!

Я стоял, сжимая в руках бутылку, и чувствовал, как что-то внутри меня странно ёкает. Она пришла. На самом деле пришла. Для меня. В этот дурацкий, шумный, пьяный вечер.

Медленно подошёл к столу, поставил бутылку рядом с тортом — два подарка, два мира, которые сейчас соприкоснулись. Налил себе виски — золотистая жидкость искрилась в стакане, обещая тепло.

Елена Николаевна устроилась в углу, наблюдая, как Хенк и Мел с азартом пытаются открыть бутылку вина без штопора. Я стоял посередине комнаты, чувствуя себя идиотом, но впервые за долгое время — счастливым идиотом.

— Ну что, именинник, — Гендос подмигнул, его голос звучал хрипло от крика и алкоголя. — Теперь твоя вечеринка официально удалась.

— Заткнись, — я пробормотал, но не смог сдержать улыбку, которая рвалась наружу, как весенний ручей сквозь лёд.

Локон снова включил музыку, на этот раз что-то менее оглушительное — мелодичную балладу, под которую даже можно было разговаривать. Елена Николаевна поймала мой взгляд через всю комнату и слегка приподняла бокал — тот самый, что я ей налил. В ее глазах было что-то новое — не учительская строгость, не отстраненность. Что-то, что заставило мое сердце биться чаще.

В этот момент я понял — восемнадцать. Вот оно. Не в паспорте, не в дате рождения. А вот в этом. В этом странном, нелепом, прекрасном моменте, когда все дороги внезапно открываются, а мир становится больше, чем казался вчера.

***

Душный воздух квартиры висел густыми волнами, пропитанный сладковатой горечью вина и терпким запахом перегара. В горле першило от табачного дыма, осевшего плотной плёнкой на всём вокруг. Я сидел на продавленном диване, чья потрёпанная обивка липко прилипала к оголённым участкам кожи. Капля пота медленно скатывалась по позвоночнику, оставляя за собой мокрый след, будто улитка на горячем асфальте.

Мои глаза, воспалённые от дыма и усталости, неотрывно следили за ней. Елена Николаевна стояла у балконной двери, её силуэт растворялся в отражениях на стекле — то появляясь, то исчезая, как мираж. В длинных пальцах она вальяжно крутила бокал, и рубиновые блики вина плясали по её запястьям, подчёркивая тонкие голубые вены. Когда она улыбалась в ответ на чью-то реплику, в уголках её глаз собирались морщинки-лучики, но сами глаза оставались отстранёнными, словно смотрели сквозь стены, туда, где не было этого шума.

Балконная дверь приоткрылась с лёгким скрипом, впуская струю прохладного ночного воздуха. Он пах дождём, который вот-вот должен был пойти, и чем-то ещё — может быть, далёким костром, может быть, просто весенней свежестью. Елена Николаевна исчезла в темноте, оставив за собой лишь отблеск лунного света на стекле.

Я подождал три секунды — ровно столько, сколько нужно было, чтобы не выглядеть совсем уж отчаянным — и последовал за ней.

Ноги были ватными. Каждый шаг отдавался гулко в висках, где уже начинала пульсировать лёгкая головная боль от алкоголя.

Холодный ночной воздух обжёг лёгкие, заставив на мгновение задержать дыхание. На балконе было тихо, если не считать приглушённые удары басов из квартиры — кто-то снова включил музыку на полную громкость.

Елена Николаевна прислонилась к перилам, закуривая. Оранжевый огонёк зажигалки на мгновение осветил её лицо — высокие скулы, тени под глазами. Её кудри колыхались на ветру, как морская трава в подводном течении.

— Не выношу духоту, — сказала она, не оборачиваясь. Голос звучал хрипловато от сигаретного дыма.

Я прислонился к стене рядом, стараясь держать дистанцию — достаточно близко, чтобы слышать, достаточно далеко, чтобы не вторгаться в её пространство. Внизу, под балконом, горели редкие фонари, освещая пустынную детскую площадку. Качели слегка раскачивались на ветру, скрипя, как старые кости. Будто призраки детства, которое мы все сегодня пытались похоронить.

— Не знал, что вы курите, — вырвалось у меня прежде, чем я успел подумать. Губы были сухими, язык казался ватным.

Она повернулась, и в свете уличного фонаря я увидел, как золотистые искры пробежали по её ресницам — может быть, отблеск огонька сигареты, может быть, просто игра света.

— Иногда. В особых случаях. — Она выпустила дым колечком, и оно медленно расплылось в холодном воздухе. — Ну что, как ощущения взрослого человека?

Я прислонился рядом, глядя на город. Где-то вдали мигали огни больницы, ещё дальше — жёлтые окна спальных районов. Каждое из них казалось сейчас таким далёким, таким чужим.

— Пока что только голова болит. И желудок протестует против экспериментов вашего брата.

Она усмехнулась, и в уголках её глаз собрались лучики морщинок.

— Зато теперь можешь официально покупать всё это сам.

— Какая радость, — фыркнул я, чувствуя, как холодный металл перил впивается в локти.

Наступила тишина. Неловкая. Та самая, что висела между нами всю последнюю неделю — густая, плотная, как туман. Я перебирал в голове фразы, но все они казались либо слишком пафосными, либо слишком глупыми.

— Спасибо, что пришли, — пробормотал я наконец, глядя на свои руки, покрасневшие от холода.

— Думаю, сейчас мы можем перейти на «ты».

Она повернула голову, её глаза блестели в темноте — тёмные, глубокие, как ночное небо. В них отражались далёкие звёзды.

— Гена сказал, ты неделю ходил как призрак. Думала, проверить — вдруг и правда испарился.

Я фыркнул:

— Ага, очень смешно.

Мы снова замолчали. Где-то внизу проехала машина, осветив на секунду её лицо жёлтым светом фар. Я заметил, что она слегка подкрасила губы — совсем чуть-чуть, почти незаметно, но для меня, знавшего её обычный строгий образ, это было как гром среди ясного неба.

— Изначально думала, что приходить не стоит.

— Почему передумала? — спросил я, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Она затянулась, и кончик сигареты вспыхнул ярко-красным.

— Потому что взрослые — это не те, кто сидит дома и делает всё правильно. Взрослые — это те, кто иногда делает выбор в пользу моментов, которые запомнятся.

Я засмеялся:

— Это ты у Гендоса подслушала?

— Нет, — она улыбнулась. — Это я сама придумала.

Музыка в квартире сменилась резко, будто кто-то невзначай переключил кадр в старом кино. Медленные, тягучие ноты поплыли по воздуху, перемешанные с хрипловатым голосом — то ли от боли, то ли от слишком многих выкуренных сигарет.

Елена Николаевна — нет, просто Лена, ведь сегодня она была не учительницей, а гостьей, почти что ровесницей, — прищурилась, наблюдая за танцующими в гостиной школьниками. Её губы дрогнули в лёгкой усмешке, но в уголках глаз теплилось что-то мягкое. 

— Они совсем не умеют, — произнесла она, и в её голосе, помимо снисходительности, проскользнула какая-то тёплая, терпкая нота, будто она смотрела на щенков, неуклюже топающих по луже. 

— А ты умеешь? — спросил я, и тут же почувствовал, как сердце начинает бешено колотиться, будто пытаясь вырваться из грудной клетки и застряв где-то в основании горла.

— Лучше них.

— Докажи, — я подошёл и протянул ей руку, чувствуя, как голова начинает кружиться от волнения.

Она медленно повернула голову, и её взгляд скользнул по моей протянутой ладони, потом вверх — к глазам. Несколько секунд она молча изучала меня, будто пыталась прочитать что-то между строк моего выражения. В её зрачках отражался тусклый свет уличных фонарей, и в них было что-то неуловимое — то ли сомнение, то ли любопытство, то ли тихий вызов. 

— Не думаю, что это хорошая идея, — наконец сказала она, но в её голосе не было твёрдого отказа. Скорее... предостережение.

— А как же выбор в пользу моментов, которые запомнятся?

Лена замерла, потом тихо вздохнула — так глубоко, будто вбирала в себя весь воздух вокруг, — и её пальцы, холодные и удивительно хрупкие на вид, вдруг сжали мою руку с неожиданной силой. От этого контраста — лёгкой дрожи в её прикосновении и твёрдой уверенности в хватке — у меня перехватило дыхание. На мгновение стало стыдно за свою неуклюжесть.

Она положила ладонь мне на плечо — так легко, что я едва почувствовал вес, но от этого прикосновения по спине побежали мурашки, будто кто-то провёл по коже кончиком пера. Я обнял её за талию, и сквозь тонкую ткань куртки ощутил тепло её кожи — живое, пульсирующее. 

Лена действительно умела танцевать. Её шаги были такими лёгкими, такими точными, будто она слышала не только музыку, но и сам ритм мира вокруг.

Мы кружились медленно, почти не двигаясь с места, и с каждым движением я чувствовал, как реальность теряет чёткие границы: шум вечеринки за спиной, холодный воздух, даже время — всё это растворялось, оставляя только её, музыку и странное, щемящее чувство где-то под рёбрами.

— Ты где научилась? — спросил я шёпотом, боясь нарушить хрупкость этого мгновения.

— Бабушка учила, — её голос прозвучал тихо, с едва уловимой дрожью. От холода? Или от чего-то ещё? — Она говорила, что каждый культурный человек должен уметь вальсировать. 

Я почувствовал, как её пальцы слегка сжали мои, и в этом жесте было что-то неуловимо интимное. Мы продолжали двигаться, и вдруг я осознал — вот он. Тот самый момент, который останется в памяти навсегда: восемнадцатилетие, торт с криво воткнутой свечкой, музыка, доносящаяся из приоткрытой двери...

И Лена. Которая пришла. Которая сейчас здесь, в моих руках, и от этого мир кажется одновременно бесконечно большим и уютно-маленьким. 

— Спасибо, — сорвалось у меня.

— За что? — она слегка отклонилась назад, чтобы посмотреть мне в глаза.

— За то, что сделала меня взрослым, — ответил я, и в этих словах было больше, чем я мог выразить. 

Она ничего не сказала. Но в её взгляде — в этом глубоком, почти бездонном взгляде — было столько всего, что у меня перехватило дыхание. В лёгком наклоне головы, в едва заметной дрожи ресниц, в той неуловимой улыбке, что тронула уголки её губ на мгновение и тут же исчезла — во всём этом читалось что-то такое, от чего кровь ударила в виски. 

И я не выдержал. 

Наклонился резко, не думая, не давая ни себе, ни ей времени на сомнения. 

— Ваня, мы не должны... — её голос прозвучал глухо, словно сквозь вату. В нём не было прежней учительской твёрдости, только сдавленный шёпот, больше похожий на мольбу. 

— Почему? — моё дыхание смешалось с её, горячее, неровное. Губы оказались в сантиметре друг от друга. — Я ведь уже не ребенок. 

И тогда я поцеловал её. 

На секунду она застыла — губы слегка приоткрылись от неожиданности, но не отстранились. Они были горячими, невероятно горячими, и мягкими, и чуть влажными от вина. Она ахнула — коротко, сдавленно, — но не оттолкнула. Наоборот: её пальцы впились в мою рубашку, сжимая ткань так, что суставы побелели, тело прижалось ко мне, ответило всем, всем сразу — и я почувствовал, как земля уходит из-под ног. 

Она целовала в ответ. 

Всего пару секунд. Но этих секунд хватило, чтобы мир перевернулся. 

— Нет... — она резко оторвалась, её грудь вздымалась, а глаза были огромными, тёмными, почти испуганными. — Мы не можем... 

— Мне восемнадцать. Имею право. 

Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как дым. Она заколебалась — я видел, как дрожит её нижняя губа, как бешено бьётся жилка на шее. В её глазах мелькало что-то дикое, почти паническое — борьба, страх, желание. 

Я не дал ей опомниться. 

Снова притянул к себе, уже грубее, уже без прежней нерешительности. На этот раз поцелуй был другим — жёстче, требовательнее. Мои губы прижались к её с почти болезненной силой, язык настойчиво искал доступа. А потом — рука сама собой скользнула под её куртку, ладонь впилась в тёплый, узкий изгиб талии, пальцы вжались в кожу... 

И Лена – взорвалась. 

— НЕТ! 

Она оттолкнула меня с такой силой, что я едва удержался на ногах, спина больно ударилась о перила. И рванула прочь, словно обожжённая. Её глаза, ещё секунду назад тёмные, тёплые, теперь сверкали — не просто злостью, а чем-то диким, почти животным. 

Один резкий шаг — и она распахнула дверь балкона, исчезнув в шуме вечеринки, оставив меня одного в холодном, колючем воздухе ночи. 

Я стоял, чувствуя, как дрожь пробегает по телу — не от холода, а от дикого, огненного адреналина. Губы горели, а на них оставался её вкус — сладковатый от вина, с лёгкой горчинкой сигарет и чего-то ещё, неуловимого, только её. 

Внутри продолжалась вечеринка. Кто-то кричал, смеялся, музыка гремела, но я не мог заставить себя вернуться. 

Что, чёрт возьми, только что произошло?

Я провёл рукой по лицу, пытаясь вдохнуть, выдохнуть, собрать мысли в кучу. 

Она ответила.

Она целовала в ответ — пусть всего мгновение, но её губы двигались в унисон моим, её дыхание сбилось... А потом — словно ошпаренная кипятком — отпрянула, будто испугавшись саму себя. 

Мой взгляд упал на пепельницу. Там лежала её потухшая сигарета — с пометкой губной помады на фильтре. Я поднял её, зажал между пальцами. Дым давно рассеялся, но бумага всё ещё хранила тепло её прикосновений. 

Внезапная ярость, острая и необъяснимая, ударила в виски. 

Я резко развернулся и ударил кулаком по перилам. Боль пронзила костяшки, жгучая, почти сладостная — хоть что-то настоящее, что могло перебить этот чёртов хаос в голове. 

Я сжал кулак ещё раз, чувствуя, как пульсирует кровь. 

Дверь балкона снова распахнулась — резкий прямоугольник света врезался в ночь, ослепляя на мгновение. На пороге застыл Гендос, неуклюже балансируя с двумя переполненными стаканами, от которых стекали капли, как слезы.

— Ну что, Кисуня, где... — начал он бодро, но голос его оборвался, когда он разглядел мое лицо. Его брови поползли вверх, а в глазах мелькнуло понимание, смешанное с тревогой. — О-оу. Похоже, праздник закончился раньше, чем планировалось?

Я молча выхватил у него стакан. Ледяное стекло контрастировало с разгорячённой кожей, почти болезненно, но я лишь сильнее сжал пальцы. Алкоголь хлынул в горло — обжигающая волна, которая должна была притупить боль, но лишь подчеркнула горечь на губах. Её вкус все еще оставался со мной, призрачный и неуловимый.

— Она ушла, — проронил я, и эти два слова прозвучали как приговор. Где-то внизу, на улице, захлопнулась дверь подъезда. Может быть, это была она?

Гендос прислонился к перилам, его плечо коснулось моего. Теплое, надежное. Он долго молчал, давая мне время собраться с мыслями.

— То есть, ты, типа, реально облажался? — наконец спросил он, но в его голосе не было осуждения, только понимание.

Я поднял глаза к небу, где редкие звезды мерцали сквозь городскую дымку.

— Я не знаю, — признался я. — Кажется, я переступил какую-то черту. Или... нет. Черт, я вообще ничего не понимаю.

Гендос тяжело вздохнул.

— Слушай... — он покрутил стакан в руках, — что бы ты там не натворил, поговори с ней. Когда оба остынете. Не сегодня. Завтра.

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и сжимал пустой стакан так, что казалось, пальцы вот-вот раздавят его, и осколки вонзятся в кожу.

Где-то там, в спутанных улицах ночного города, она сейчас сидела в такси, прижавшись лбом к холодному стеклу.

Возможно, ее пальцы все еще дрожали, как дрожали мои. Возможно, она так же, как я, перебирала в голове каждую секунду, каждый взгляд, каждый вздох, пытаясь понять, где именно все пошло не так. Или наоборот — где все пошло именно так, как должно было.

Внизу загудел мотор, фары выхватили из темноты кусочек дороги и исчезли за поворотом. Я почувствовал, как что-то сжимается внутри — не просто обида или досада, а что-то большее.

Первое осознание того, что взросление — это не только новые права и свободы, но и груз ответственности за свои поступки. За тех, кого...

Я резко оборвал мысль. Стакан в моей руке вдруг показался смехотворно маленьким, чтобы вместить все, что бушевало внутри.

— Пойдем назад, — хрипло сказал я. — Там же... гости. Именинник не должен исчезать надолго.

Гендос хлопнул меня по плечу, и в этом жесте было больше понимания, чем в любых словах. Но когда я сделал шаг к двери, то на мгновение обернулся — в темноту, где растворились ее следы. Урок был усвоен. Дорогостоящий.