Genshin Impact: Игра души

Отгоняя от себя мысли, что в прошлый раз она думала точно так же, Люмин быстро хватает телефон. Нашаривает выдвижную панель для сим-карт, давит на скрытую в корпусе кнопку… И в этот момент телефон начинает вибрировать

Люмин моментально выключает звук, ловя ушами собственное дыхание и тихий разговор с курьером в коридоре. Смотрит на входящий: номер скрыт, так же, как и у Тартальи, когда он звонит ей. Люмин не остаётся ничего другого, кроме как ждать, пока звонок сбросится. На всякий случай она откладывает телефон на столик, прячет карту назад в бюстгальтер и с сожалением выпрямляется. Другого случая ей может не представиться.

Звонок завершается, и Люмин снова тянется к телефону. Но тут происходят одновременно две вещи: в коридоре захлопывается дверь и слышатся шаги… и на экране высвечивается сообщение: «Ответь как можно быстрее. По Скарамучче плохие новости».

Люмин хватает доли секунды, чтобы всё понять.

Кто-то узнал про Скарамуччу. А значит, сейчас узнает и Тарталья.

Она реагирует так молниеносно, что позавидовал бы сам Джеймс Бонд: смахивает сообщение, переворачивает телефон экраном вниз и откидывается на спинку дивана. Когда Тарталья возвращается в гостиную с пакетами китайской еды, Люмин только с улыбкой подливает себе ещё шампанского и зовёт:

— Я передумала. Хочу послушать, как ты играешь.

Она кивает на фортепиано в углу. У Тартальи уходит долгая секунда на то, чтобы скрыть замешательство за поднятой бровью:

— Сейчас? Я принёс еду…

— Сейчас, — Люмин потягивается на диване, хватает его за руку и тянет к фортепиано. Потом останавливается и хитро щурится: — Или сыграю я. Я тоже умею, если не забыл.

Тарталья мягко высвобождает руку. И с полупоклоном поднимает для неё крышку.

Люмин усаживается за инструмент, на пробу пробегаясь пальцами по клавишам. Звук чистый, фортепиано настроено идеально; почему-то в голову лезут только картины того, как одинокими вечерами в пустом доме Тарталья самозабвенно играет какую-нибудь известную песню, подпевая знакомому ритму. Люмин встряхивает головой, надеясь выдать одно волнение за другое. Ей нельзя допустить, чтобы он отвлёкся от неё. И если она целый месяц пыталась обманывать и его, и себя… вот ей отличный шанс доказать, что в вопросе профессионализма она лучше, чем он.

Люмин долю секунды разглядывает фортепиано, пытаясь определиться с мелодией. Тарталья усаживается сбоку, посылает ей ободряющую улыбку, как будто она собирается выступать в главном театре, не меньше.

А потом Люмин касается первых клавиш. И начинает играть.

Она не садилась за фортепиано лет с двадцати, но нужные ноты вспоминаются сами, как только она обретает достаточно уверенности. Сейчас весь её расчёт идёт не на то, что Тарталья проникнется её игрой, а на то, что он узнает песню. И поймает момент так же верно, как его пытается поймать Люмин.

— Birds flying high, — Тарталья улыбается почти мечтательно, — you know how I feel.

— Я не просила подпевать, — поднимает бровь Люмин.

— Но я замечательно пою, — Тарталья возвращает её же прищуренное выражение лица, — если не забыла. Не отвлекайся, люблю эту песню.

Люмин играет куплет дальше, и Тарталья подхватывает слова. На неё он уже не смотрит, но ей это излишне — всё внимание сейчас сосредоточено на кончиках пальцев. Она выбрала правильно.

Всё получится.

Поёт Тарталья действительно замечательно. Люмин уважает хороших певцов, потому что сама голосом не владеет — а вот Тарталья даже не стесняется это показывать. Его тихое, но уверенное «It’s a new dawn, it’s a new day, it’s a new life» — наверное, именно то, чего не хватало Люмин в своём признании того, что она влюбилась окончательно.

— And I’m feeling… — Тарталья вдруг наклоняется к ней, кладёт пальцы на затылок, — …good.

И на проигрыше целует.

Люмин не обрывает песню, только потому что слишком хорошо её знает. Если в стройных нотах и слышится разлад от того, как у неё даже в сотый их поцелуй перехватывает дыхание, она готова поклясться, что Тарталья этого не заметил: его язык проходится по её губам, и Люмин, точно зная, что сейчас от неё требуется, приоткрывает рот, позволяя ему скользнуть внутрь.

Так откровенно они целуются впервые. Но это тоже именно то, что сейчас требуется.

Люмин набирает в грудь больше воздуха, когда Тарталья даёт ей свободу. В глазах у него искрится как раз та эмоция, которую она так долго искала, — почти откровенное желание.

— Хорошо поёшь, — беззаботно шепчет Люмин. Её губы в миллиметре от губ Тартальи, но она не целует. Доигрывает строчку куплета и снимает ладони с фортепиано — чтобы запустить пальцы ему в волосы.

— Хорошо играешь, — в тон ей отвечает Тарталья.

Он едва касается губами её носа, ведёт выше, вдыхая запах её кожи. Люмин знает, чем она пахнет, — клубникой и миндалём, потому что Тарталье это нравится. И сейчас она должна ему нравиться как никогда — так, чтобы от одного взгляда срывало крышу и теснило все мысли. Кроме одной. Самой нужной.

Люмин ждёт, пока он наберётся достаточно смелости, чтобы перейти эту черту. Они никогда не заходили дальше лёгких поцелуев и классического держания за руки, но если она сдастся первой, эффект будет не тот. Тарталья до последнего должен верить, что соблазнил её сам. Что она просто поддалась. Тогда, и только тогда он не допустит даже мысли о том, что у Люмин другие цели.

Хотя давайте смотреть правде в глаза — оставив вопрос хвалёного профессионализма, Люмин хочет этого не меньше.

И в тот момент, когда она привстаёт из-за фортепиано, чтобы вернуться к шампанскому и китайской еде, Тарталья наконец ломается.

Перехватывает её на ходу, разворачивает к себе и скользит ладонями по открытой спине. Люмин чувствует, как он, утягивая её в новый поцелуй, замирает на пояснице, поглаживая у самых ягодиц, и только на выдохе спрашивает:

— Можно?

«Хороший мальчик», — почти весело проносится в голове у Люмин. Значит, рассчитала она верно.

Вместо того, чтобы кивнуть или ответить, она обхватывает его запястье и сама направляет руку ниже. Тарталья сжимает её ягодицу сквозь тонкую ткань платья, и Люмин сдавленно охает ему в губы — просто потому что этого от неё и ждут. Её пальцы путаются в рыжих волосах, она притягивает его ещё больше, как будто разорвать поцелуй сейчас ещё страшнее, чем то, что они собираются делать.

Люмин делает шаг назад, увлекая Тарталью за собой и попутно воскрешая в памяти расположение спальни. Когда они, перебиваясь воздухом между поцелуями, добираются до двери, футболки на Тарталье не остаётся — она валяется где-то в коридоре, а Люмин скользит ладонями по его голой груди. Спиной в дверь она влетает именно так, с плотно закрытыми глазами и его языком у себя во рту, а потом Тарталья нашаривает у неё за спиной ручку, и они едва не падают внутрь.

На оценку интерьера у Люмин времени не остаётся: сейчас её интересует только кровать. Она утягивает Тарталью за собой, и тот нависает сверху, чему-то довольно улыбаясь.

— Прямо как в первый раз, маленькая шпионка, — поясняет он своё веселье. Выпрямившийся над ней, с возмутительно идеальной фигурой, поддевающий пряжку ремня — он выглядит так же хорошо, как, наверное, позёрствует у себя в голове.

Но на этот раз Люмин не собирается вырываться. Она собирается подыграть.

— Если бы ты разделся ещё тогда, в номере, — выдыхает она под звук расстёгнутой молнии на джинсах, — я была бы не против.

— А по тебе и не скажешь, — улыбается Тарталья. — У тебя даже сейчас глаза горят так, будто ты хочешь мне врезать.

— Если я тебе врежу, хорошо будет только мне. А я люблю делиться.

Тарталья щурится в ответ на нахальный тон. Люмин больше не нужно быть милой и обаятельной, она прекрасно видит, что именно его заводит — и она будет пользоваться этим до последнего.

Отпихивая джинсы куда-то с кровати на пол, Тарталья снова ложится над ней. Его пальцы задирают платье, проходятся по голому бедру вверх, а когда он нащупывает то, что Люмин назвала бы дополнительным эффектом, его брови ползут вверх:

— Чулки, маленькая шпионка? А ты точно на что-то рассчитывала.

— Только на то, что тебя заведёт девушка в чулках, — Люмин нагло скользит взглядом по его ощутимому стояку, который прекрасно видно сквозь бельё. — И, видимо, не ошиблась.

Взгляд у Тартальи загорается так, что в голове у Люмин отпечатывается только «Ну какой же ты предсказуемый». Он поднимает платье ещё выше, выставляя на обозрение кружевное бельё — новенькое и дорогое, Люмин только ради этих целей сегодня открыла хрустящий комплект. Он снова прав: она точно на что-то рассчитывала. Именно на это.

— Должен ли я всё ещё спрашивать у тебя разрешения на то, чтобы это снять? — поднимает бровь Тарталья. — Или можно уже не притворяться, что я не вижу, как ты меня хочешь?

Люмин только хмыкает:

— Как же самоуверенно.

Платье летит на пол следом к остальной одежде. На долю секунды Люмин даже допускает глупую мысль, что кастинг Тартальи по стандартам женской красоты она сейчас не пройдёт и он просто встанет, оденется и уйдёт — но Тарталья даже не вглядывается. Подминая её под себя, снова накрывает её губы своими, одной ладонью сжимает грудь — Люмин позволяет себе тихий стон, потому что ей действительно нравится.

— Белое тебе идёт, — шепчет Тарталья, переключаясь на её шею. — Это твой цвет.

Люмин не отвечает: он зацеловывает кожу лёгкими, осторожными мазками, как художник, примеряющийся к холсту, небольно проходится зубами по ключицам, вырывая из Люмин новый выдох, а затем тянет за талию на себя и усаживает прямо на колени. Она вцепляется пальцами ему в волосы, чувствуя у себя за спиной возню с застёжкой бюстгальтера — а затем мозг пронзает острая мысль.

Нет. Блять, нет.

— Нет! — вслух повторяет Люмин, перехватывая его за плечи. Боже, она спрятала эту чёртову карту прямо у себя в груди и даже не подумала, что в её идеальном сценарии Тарталья до неё доберётся. Люмин выравнивает дыхание, надеясь, что разрывающее рёбра сердце Тарталья спишет на возбуждение, а не на панику. И уже спокойнее шепчет ему на ухо: — Оставь. Так сексуальнее.

Она поверить не может, что кто-то поведётся на такую избитую фразу, но Тарталья — Тарталья ведётся.

— Как скажешь, — посмеивается он. Поддевает пальцами кружевную резинку и поднимает бровь: — Это можно снять, или так тоже сексуальнее?

Люмин без слов только привстаёт, позволяя Тарталье откинуть кружевные стринги в сторону (знал бы он, как в них неудобно, не нахальничал бы так). Бёдрами Люмин притирается к его паху, отчётливо чувствуя его стояк: вряд ли ему сейчас есть дело до того, в белье она или нет. Это последнее, что должно его волновать.

В подтверждение её мыслей Тарталья поводит ладонью по её животу, испытующе перехватывая её взгляд. Не зная, куда спрятать свою неподдельную неловкость, Люмин снова целует его — потому что, чёрт возьми, несмотря на всю уверенность, несмотря на железное «Это просто надо сделать», несмотря на понимание, что Тарталья её хочет… Она боится с ним спать. Ни один её секс нельзя назвать удачным, и в этом плане она так же хороша, как в своей потрясающе провальной шпионской работе.

Тарталья пользуется этим поцелуем, когда легко проводит пальцами по клитору. Всего одно осторожное прикосновение — но в возбуждённом состоянии этого хватает, чтобы Люмин выдавила ему в губы новый стон. Она расставляет ноги шире, жмурясь, утыкается ему в плечо, потому что на этом Тарталья не останавливается. Он массирует одну-единственную точку круговыми движениями, всё так же невесомо, как будто забавляясь, а Люмин может только прерывисто дышать в его кожу и поражаться самой себе: она планировала возбудить его, а не возбуждаться до такой степени сама.

Но становится уже поздно.

— Полегче, — мурлычет Тарталья, когда Люмин впивается ногтями в его плечо, — так и до крови расцарапать можно.

Люмин усилием воли берёт себя в руки, чтобы ответ не был похож на жалобный выдох:

— Не говори, что тебе это не понравится.

Тарталья только задумчиво хмыкает. А потом без предупреждения проникает одним пальцем внутрь.

Люмин снова приходится сдавленно охнуть. Она чувствует, как Тарталья тут же добавляет второй, раздвигает узкие стенки и почти успокаивающе поглаживает изнутри. Ноги уже предательски дрожат, и Тарталья поддевает её подбородок, заставляя взглянуть себе в глаза.

— Впервые вижу тебя такой, — шепчет он, хотя сам с горящими глазами выглядит не лучше. — Такой открытой. Даже не думал, что когда-нибудь…

Он не договаривает, оставляя на её губах лёгкий поцелуй. Но говорить ему не нужно: Люмин и так видит на его лице всё, что он никогда не озвучивал вслух. Как она ему нравится. Как он её хочет. Как ради неё он готов убегать и притворяться, чтобы обеспечить её же безопасность. И как сейчас они рискуют тем, что творят.

Вот только Люмин, к большому сожалению, не может ответить ему тем же.

— Хватит, — выдыхает она сквозь сжатые зубы. — Хватит, маленький придурок. Трахни меня уже.

Люмин не позволяет себе таких откровений даже в постели, но на Тарталью снова действует. Он медленно достаёт пальцы и, поддерживая её за ягодицы, позволяет стянуть с себя остатки одежды.

Глядя на его стоящий член, Люмин совсем не к месту чувствует что-то похожее на укол совести — для неё это в первую очередь не секс, а способ заставить его окончательно ей поверить. Она не планировала заходить так далеко, когда соглашалась на первое свидание — и на второе, и на третье тоже. Она не планировала сидеть над ним в одних чулках и с жучком в бюстгальтере, зная, что хочет его, но не может позволить себе хотеть. Она не планировала ничего из того, что происходит, — и, как окажется позднее, из того, что произойдёт потом, тоже.

— Презерватив, — ругается сквозь зубы Тарталья, почти извинительно глядя Люмин в глаза. — Сейчас.

— Сама галантность, — отшучивается Люмин, хотя у самой внутри, пока Тарталья шарит по карманам своих джинсов на полу, разливается облегчение.

Убедившись, что он занят войной с карманами, она достаёт карту из бюстгальтера и быстро роняет за изголовье. Времени на настройку нет, остаётся только надеяться, что он работает как надо, а Тарталья не будет его искать. Восстанавливая дыхание, Люмин поддевает застёжку бюстгальтера — и Тарталья, выпрямляясь, скользит по её голой груди почти с удивлением:

— Неужели так всё-таки сексуальнее?

Люмин отвечает улыбкой, роняя кружевную ткань на кровать:

— Чулков хватит.

Она не видит, как Тарталья раскатывает по члену презерватив, потому что он притягивает её к себе и без лишних церемоний прихватывает зубами сосок. Люмин пытается сдавить стон, но когда Тарталья садит её на колени и она чувствует у самого входа его член, сдерживаться уже не выходит.

Чёрт возьми, они сделают это. Они и правда переспят.

Тарталья перехватывает её взгляд.

— Ты и правда хочешь…

— Заткнись, — серьёзно советует ему Люмин. И целует — чтобы наверняка.

Она не сбежит в последний момент. В основном потому что влюбилась. Во вторую очередь — потому что не в её положении сбегать.

И Тарталья, не разрывая поцелуя, медленно и осторожно направляет её на себя.

Люмин жмурится до звёзд перед глазами, выстанывая ему в губы что-то, отдалённо похожее на его имя. Тарталья подхватывает её за ягодицы, начинает двигаться, даже не давая опомниться — всё так же медленно, как будто сам пытается привыкнуть. Люмин забрасывает руки на его плечи, царапает спину, на этот раз куда больнее, и выбитый из Тартальи прерывистый вздох становится её первой маленькой победой.

Словно в отместку, Тарталья ускоряет темп. Рваные, громкие толчки эхом отдаются где-то в груди Люмин, так что у неё не выходит даже восстановить дыхание — только давиться собственными стонами, которые она уже не пытается ни маскировать, ни выдавать за фальшивые. В притворстве больше нет необходимости, она действительно этого хочет — хочет секса с Тартальей. С преступником.

— Сильнее, — почти умоляюще просит Люмин, потому что его издевательская вежливость доканывает. Она сидит на нём верхом, и член входит так глубоко, что каждый новый толчок буквально выбивает искры из глаз — и будто этого мало, Тарталья находит губами её шею и втягивает кожу жадным поцелуем.

Люмин испуганно выдыхает:

— Без засосов, прошу.

— Поздно, — не без удовольствия откликается Тарталья. Его губы проходятся по свежему синяку, который наверняка сейчас расцветает у неё на шее, а сам он, будто вечность ждал только этого момента, выдыхает едва ли не с издёвкой: — Могу посоветовать хороший тональник.

Люмин больно царапает его плечи:

— Иди ты!..

И сбивается на стон с новым глубоким толчком. Тарталья вбивается в неё короткими, грубыми движениями, тесно прижимает к себе, шаря губами по шее и ключицам, и Люмин из-за целой карусели ощущений даже не может посчитать, сколько засосов обнаружит у себя в зеркале, когда всё закончится. Тарталье как будто нужны доказательства того, что всё происходит на самом деле — либо же мысль о том, как Люмин будет маскировать шею высоким горлом и шарфами в самый разгар лета, просто доставляет ему удовольствие.

Люмин больше не собирается его останавливать. Всё катится к чертям, так что пусть делает что хочет.

К тому же — кажется, она открывает это в себе только сейчас — засосы её возбуждают.

Ни один секс не давал ей столько эмоций, сколько даёт ей сейчас человек, которого она в мыслях называет не иначе, как придурок.

Когда Тарталья оставляет на её шее новый поцелуй, Люмин понимает, что пары сотен синяков ей будет достаточно. Она упирается ладонями в его плечи, толкает на кровать — и только улыбается, разглядывая его лицо сверху вниз. С такой позиции он кажется почти беззащитным. С такой позиции он не сможет ничего контролировать.

— Отдохни немного, — советует она, ловя собственное сбитое дыхание, прежде чем насадиться до основания и медленно, на контрасте, вильнуть бёдрами.

Люмин быстро ловит нужный ритм — и если у Тартальи и были какие-то возражения, он проглатывает их вместе со вздохом. Она упирается ладонями в его грудь, чувствуя, как под пальцами наращивает темп чужое сердце, двигается всем телом, а Тарталья смотрит на неё каким-то расфокусированным взглядом, будто совсем плывёт под чужим контролем.

Люмин знает, что долго держаться он не сможет. Знает, потому что она тоже.

— Так быстро девушка меня ещё не уделывала, — охая, признаёт Тарталья. — Ты… сейчас… боже мой, только не останавливайся.

Люмин и не собирается. Таким неразговорчивым она видит его впервые — в этом тоже есть определённая доля удовольствия, если знать, как именно его заткнуть.

Поэтому она, не сбавляя темпа, только наклоняется к нему, походя царапая пальцами грудь, и целует — глубоко, с языком, так грязно, как только может позволить себе его целовать. Тарталья притягивает её к себе за волосы, а когда сам, сбивая ритм, пытается толкнуться в неё глубже, Люмин понимает: сейчас.

Она останавливается резко, насаживаясь глубоко, до основания, и Тарталья кончает с её именем в поцелуе.

Люмин поглаживает его по волосам, дожидаясь, пока он придёт в себя и восстановится дыхание. Тарталья долго не открывает глаза — лежит под ней, распластанный и беззащитный, улыбаясь чему-то, как полный придурок. А затем мягко давит на плечи, вынуждая подняться и лечь.

— Кажется, за мной должок, — усмехается он, затягивая снятый презерватив. Люмин смотрит на него со смесью интереса и ещё не утихшего возбуждения: нет. Он же не станет…

Тарталья разводит её колени в стороны и дорожкой поцелуев спускается от живота ниже — пока не касается клитора языком.

Нет, понимает Люмин, прерывисто охая, станет.

Это похоже на долгий и глубокий поцелуй, вот только губы и язык Тартальи находятся совсем не там, где им положено находиться. Не давая Люмин опомниться от нахлынувших ощущений, он добавляет сразу два пальца, второй рукой поглаживая затянутое в чулок бедро — и та, запрокинув голову, хватается пальцами за его волосы, чтобы с этой опорой не потеряться окончательно. Она плохо соображает, пока стонет и притягивает его ещё ближе, но остатков ощущений хватает, чтобы на самой крайней точке разобрать собственное:

— Аякс, я…

А потом мир наконец-то схлопывается до Тартальи между её бёдрами. И Люмин, устало откидываясь на подушку, понимает: всё закончилось. И больше не повторится.

Когда она возвращается в чувство, то обнаруживает себя глупо смотрящей в потолок, а Тарталью — поглаживающим её скулу одним пальцем. Он устраивается рядом, как огромный рыжий кот, и с удовольствием щурится в ответ на её пустой взгляд.

— Я сказал тебе своё настоящее имя не для того, чтобы ты звала меня им во время секса, — лениво усмехается он, — но так тоже неплохо.