В лесном краю

Виктор всё ещё трясся в ознобе, он никак не мог успокоиться. Как же он не знал-то раньше этого? Как мог не знать? Почему прозябал столько лет в обидах и унижениях? Отчего не ведал, жалкий и никчёмный, как разрешить все свои несчастья?

Всё боялся чего-то... Чего и... кого? Дерьма, обыкновенного провонявшего выпивкой куска дерьма, нуля без палочки.

А Джейми, этот маленький засранец Джейми, сегодня взял и показал Вику, ЧТО можно и нужно было сделать с этим паршивым и вонючим пьяницей Кридом уже давно. Ох, ну что же он не знал-то этого? Ведь просто же, всё так просто! Не пытаться безнадёжно заслужить хоть каплю его доброго отношения, не замирать в страхе перед ним, цепенея и леденея, а вот так просто взять и прикончить собаку!

Вик зауважал, так зауважал младшего братца, что и его недавнее презрение забылось, когда он, закашлявшись, отрывал Вика от разодранного им трупа.

Нет, Джейми, нет уж! Я теперь знаю, всё знаю. Кто косо взглянет, тот будет убит. И кто испугается — тоже! Ведь запах страха так приятно свербит в ноздрях. Чудесно, когда боишься не ты, а тебя. Тебе ведомо это, братец? Вряд ли. Когда ты там кого боялся? Некого было. Правильный ты у нас, Джейми. Человек!

Опять дохает! И спать не даёт, и страшно делает. Вон, горячий весь, как печка.

Мальчишки полулежали под какой-то корягой, все в рванье и в засохшей крови, насквозь продрогшие в сырой и холодной ночи. Тот, что постарше, лет пятнадцати, пить хотел дико, но здоров был, как последние лет шесть — не пробьёшь ничем, ни голодом, ни холодом, а теперь, как выяснилось, и смертельными ранами. Второй, поменьше, худой вихрастый парень восьми лет, ран не имел, но болел. Виктор крепче обхватил когтистыми руками братишку — тот пребывал не во сне скорее, а в болезненном забытьи, постанывал иногда, тяжело дышал и надсадно, невыносимо для слуха кашлял.

Вик вспомнил себя в девять, кажется, лет. Вспомнил, как умер впервые в жизни, и сердце его, только что колотившееся от пережитого восторга, вдруг замерло в леденящем страхе.

Мать кричала, оглушительно, визгливо и страшно, с ненавистью глядя на Вика.

— Не смей, зверёныш, не смей приближаться к моему сыну!

«Мам, я тоже твой сын», — очень хотелось сказать Виктору, но не привык он даже думать так. Давно уже перестал мальчишка мечтать и надеяться на то, что дождётся от этой женщины хоть какой-то ласки. Не питал он никаких иллюзий на сей счёт, но всё равно было обидно. Мать не скрывала своего безразличия и брезгливости, но никогда ещё честно не признавалась вот так, в открытую, что не считает Вика своим ребёнком. А в тот злополучный день сказала. Обозначила, резко и доходчиво: никто Вик здесь, не принадлежит к семье, не свой он, чужой, ненавистный. И наотмашь три раза ударила. Вик упал и забился в угол, ему было больно, до того, что едва не подкатили слёзы. К побоям он привык, и не в разбитой губе было дело — где-то внутри зашлось что-то, заныло, завыло волком.

— Погоди, не стоит так в присутствии Джейми, — схватил её, раскрасневшуюся и злую, как фурию, за руку муж. — Наш сын должен вырасти достойным человеком и ко всем живым существам относиться по-доброму, даже к таким, как этот...

Вику стало в тот момент ещё гаже. Заступился за него «добрый» отчим, но низвёл до паршивой, ненужной никому собачонки.

Вик не делал им ничего дурного, но оба они безусловно и искренне, всем сердцем его ненавидели. И только Джейми смотрел на брата беззлобно, испуганно немного от криков матери... и глупо. Но с двухлетнего чего там брать-то?

«Не верь им, Джейми. Вик — не шавка, не товар для зверинца. Верь брату, Джейми. Хоть ты-то верь!»

Виктор хоть и не знал с малых лет ничего другого, а не вынес тогда унижения — сбежал из дому и долго ходил по окрестному лесу. Снежно было кругом и ветрено, он замёрз до онемения в руках и ногах, но всё не шёл, не возвращался в тот дом, где его не ждали. Надеялся, дурень, что опомнятся мать с отчимом, искать его станут, звать. Но вот уже вечер настал, улеглась пурга и покрепчал мороз, а никто не спешил к нему.

Замёрзнет Вик, пропадёт ни за грош, а им только лучше от этого — избавятся от бельма на глазу, вздохнут спокойно. И даже Джейми его позабудет, и не вспомнит никогда, что был у него брат.

От этой мысли несчастному когтистому парню стало ещё обидней, и боль эта похлеще стужи погнала его к ненавистному крову. Он еле плёлся, но шёл, он жить хотел назло взрослым. И Джейми покидать не хотелось — должна же быть в этом мире хоть капелька справедливости для Виктора Крида.

Никто не обрадовался ему, не стал отогревать и отпаивать тёплым чаем. Вик простудился, пока шастал по лесу, стал кашлять и вскоре слёг с сильным жаром. Его не лечили, лишь ставили три раза в день на прикроватный столик миску с едой и кружку воды. Больной мальчишка сперва ел и пил, потом аппетит у него пропал начисто, и молчаливая брезгливая прислуга с радостью стала носить ему одну только воду.

Но вот и такой миг настал, когда Виктор, едва дыша и горя как жаровня, не нашёл в себе сил дотянуться рукой до кружки.

Задавила его темнота вокруг, зажала в ледяные тиски, и так страшно стало. Умирать страшно в одиночестве. Тяжко жить, когда никому не нужен и даже пожалеть тебя некому.

Не дышится уже, в глазах темнеет, в голове точно что-то лопается... И вдруг становится так легко, так свободно! Ни дышать уже не нужно (хоть непривычно это — не чуять запахов), ни ощущать вес собственного тела. Вон оно, лежит под изодранным, уж, поди, сто лет как несвежим одеялом. Да что уж теперь, чёрт бы с ним. Ведь так тянет взлететь и унестись в тот самый лес, где замёрз и простыл когда-то, но где уже таял, должно быть, снег и начинали робко петь птицы.

Лес ждал его, манил распростёртыми объятьями душистых сосновых лап, и ничто не держало здесь. Разве что Джейми, который скоро забудет...

«Надо бы попрощаться», — подумал тогда Вик и, более не видя перед собой никаких преград, скользнул неслышно и незримо в ту часть дома, где строго-настрого запрещено ему было появляться.

Там мать сидела и читала Джейми дурацкую книжку. Вик не видел в ней ничего интересного, но часто подслушивал под дверью, воображая, что читают ему. Вот и теперь губы матери, для «зверёныша» вечно поджатые и брезгливо скривлённые, а то и орущие, плюющие, злые — для крохи-сына шевелились нежно, успокаивали, почти пели, баюкали. А Джейми спать не хотел — всё хлопал по сторонам своими любознательными глазёнками.

«Джейми, брат, ты слышишь меня? Ты видишь? Не забывай меня, Джейми! Хоть ты помни, помни Вика!»

— Вик!

Мать встрепенулась, едва не выронив книгу. Её малыш с улыбкой оглядывал полутёмные углы своей комнаты, до которых не доходил свет от затейливого, отлитого из бронзы канделябра в две свечи.

— Вик! — снова раздалось в тишине, и женщина, бледная от испуга и тревожных подозрений, едва удержалась, чтоб не бросить священное писание на стол, зашептала что-то и выбежала вдруг из комнаты. Виктор знал, куда и зачем она так спешила — проверить свою догадку, убедиться в том, чего ждала уж давно и почти отчаялась дождаться. Сейчас увидит мёртвое тело, обрадуется. Не будет у неё больше этого позора, этой обузы. Будет лишь гордость — единственный сын, которому продолжит она, сама едва не засыпая, читать на ночь скучную книгу без картинок.

Но ведь Джейми звал его. Улыбался ему. Вик был ему нужен. Нужен!

Да, взволнованная мать, продолжая шептать что-то себе под нос, пытаясь не спешить и казаться спокойной, торопливо пошла в гостиную к мужу, чтоб поделиться с ним общим для них облегчением, но Вик вдруг понял, что не доставит им такой радости. Как ни манили его лёгкость и покой, как ни пугала осточертевшая жизнь на свете божьем, а он не мог оставить брата, не мог. Не хотел. Ведь мог же он позволить себе это маленькое желание.

Поэтому, наверное, когда чета Хоулеттов вошла в комнату Виктора, воспринимая её уже не иначе, как склеп, «зверёныш», к их изумлению и смертельному, горькому разочарованию, сидел на своей грязной драной кровати и пил воду, до которой мог теперь дотянуться.

О, он много чего теперь мог! Он снова мог всё. Он ощущал в себе столько сил, сколько не было никогда. Ничего у него не болело, нигде не сжимало и не саднило. Он был живее и здоровее всех, вместе взятых.

Но с тех пор окончательно превратился в камень. Он ничего больше не ждал от тех людей, что вновь, обречённо стиснув зубы, вынуждены были терпеть его присутствие, как-то кормить и как-то одевать, давать крышу над головой и свою затаённую, от всего сердца идущую нелюбовь. Да он и сам ничего не хотел от них. Они стали ему никем. И это было тоже от всей души, честно и безусловно. Один лишь брат имел для него значение, он был всем для него, но лишь теперь Вик до конца это понял.

Он не мог потерять Джейми. Он этого так боялся, что прижимал к себе пылавшего в ознобе брата всё сильнее. Для чего — толком не понимал, знал лишь, что не выживет без него, без того единственного, кому был хоть сколько-то в этой жизни нужен.

«Не уходи, Джейми, только не уходи. Я не отпускаю. Я буду звать тебя, как ты звал когда-то. И ты не уйдёшь, я верю. Мы ведь братья...»