Эффект плацебо

– А если вы с Адрианом поженитесь, возьмете меня к себе? – комок сэндвича застревает в моем горле. Лицо становится сначала пунцовым, потом – бордово-красным, я чувствую это. А Люси стоит как ни в чем не бывало и хлопает ресницами.

– Ты что несешь? – хриплю я и снова кашляю. Дыхание восстанавливается с трудом.

– С днем рождения, Грета! – восклицает Люси, вскидывая руку с кружкой чая так, что из нее выливается примерно половина содержимого. – Тебе уже восемнадцать!

Я застываю на месте и не моргая смотрю на мартышку. Ее восторг и радость меня совершенно обезоруживают, и я совершенно теряюсь в пространстве. Тем временем Люси обходит меня, берет швабру из угла кухни и вытирает чайную лужу на полу.

– Если вы поженитесь, можете взять меня под опеку, или как это делается, – бурчит она, а я настолько растеряна, что не могу даже рассмеяться ее словам.

– Я не... – не успеваю договорить, потому что на кухню входит Адриан, и он улыбается неестественно радостно. Неестественно – потому что такое счастье может существовать только за гранью моего понимания, ведь в моем мире не существует этой глупой неописуемой радости. Но Адриан улыбается, потому что в его руках огроменный торт, усыпанный дольками самых разнообразных фруктов из тех, что растут здесь, на острове, и сверху из долек цитрусовых торчат зажженные свечи.

– С днем рождения! – кричат Люси с Адрианом наперебой, а я стою, как вкопанная, даже пошевелиться не могу.

Угораздило же меня родиться в день наивысшего торможения моего мозга.

– Ну же, задувай, Грета! – кричит Люси, и на секунду я удивляюсь тому, как пренебрежительное «Генри» теряется в прошлом. Неожиданно в голове что-то щелкает, и приятное тепло растекается по всему телу, а дрожь становится не такой сильной, но вибрацией сохраняется на ладонях. И чисто рефлекторно уголки моих губ подскакивают вверх, хотя я стыдливо опускаю глаза и тру ладони друг о друга, сохраняя вибрацию на них. Я делаю шаг в сторону Адриана, боясь встретиться с ним взглядом, закрываю глаза и набираю в легкие побольше воздуха.

«Что загадать?» – мелькает в голове вопрос, но я забываю о нем и задуваю свечи просто так. Когда гаснет последняя, я все же вспоминаю, что забыла про желание, и судорожно бурчу себе под нос что-то о том, чтобы все наладилось, чтобы впереди была только такая маленькая кухонка и улыбающиеся люди в ней, а не весь этот мусор и хлам, который наполняет мою жизнь последние пять лет.

И потом я поднимаю голову, а Адриан все еще смотрит на меня в упор, и я улыбаюсь едва заметно ему в ответ, резко оборачиваюсь в сторону Люси, хватаю ее и щекочу за колкий язык, и она смеется так громко, что этот смех отпечатывается в моей памяти. Я впитываю его всем своим существом и сама начинаю смеяться.

Мы наедаемся тортом, пока нас не начинает от него тошнить. Мы смеемся и корчим рожицы, мы глупо острим и подкалываем друг друга, мы деремся и ругаемся в шутку – сегодня я чувствую себя по-настоящему живой. Когда Адриан выходит, Люси вскидывает брови и смотрит на меня. Я толкаю ее в бок и говорю серьезно, пытаясь сама поверить в сказанное:

– Что бы ты себе ни придумывала, у нас ничего не будет. Это глупо.

Люси закатывает глаза и больше ничего не говорит. Мы моем посуду и к полудню наконец-то выходим к палящему солнцу.

– Пора? – спрашивает Адриан, стоя у машины. Такси уже ждет нас.

– Пора, – выдыхаю я.

– Ты готова?

– Нет.

Совершенно честно. Я не жду, пока он скажет что-то еще, забираюсь на заднее сиденье, Люси садится рядом, Адриан – впереди, и вот мы едем туда, откуда все и началось. Внутри меня – безмятежный океан. Сегодня он чист и спокоен, за это я искренне ему благодарна.

***

Этот дом больше никому не нужен, кроме меня. На острове полным полно свободной земли, да и вообще людей здесь не так много, и они не живут в тесноте консервной банки, как в городах на материке. Этот дом – память, которую он хранит.

Черные обуглившиеся деревяшки валяются повсюду, как и пять лет назад. Второй этаж обвалился, потолок вместе с ним. Я долго стою в оцепенении, пробегая взглядом каждый сантиметр стены. Я протягиваю руку и касаюсь ее. В прикосновении намного больше смысла, чем во взгляде. Прикосновение способно взять больше, и я закрываю глаза, упираясь руками в стены. Я слышу крики, что застревают в моей голове. Я чувствую сильный жар, идущий от стен и изнутри моей черепушки.

«Нас нашли», – говорит голос, и в глазах моей матери застывает ужас. Последний кадр, который я видела с ее участием. Самый последний...

Мне кажется, что сейчас я потеряю контроль и расплачусь, но чувствую затылком взгляд Адриана и Люси – и держусь. Нельзя больше быть слабой, это непростительно глупо.

Кто-то заколотил дверь досками, и Адриан помогает мне их сорвать. Сейчас, когда он в безрукавке, я удивляюсь тому, насколько он сильный. Восьмилетний мальчик с фотоаппаратом был совсем не таким. Он изменился куда больше, чем мне казалось раньше.

Я вхожу внутрь. Люси чихает у меня за спиной несколько раз подряд. Окна тоже заколочены, поэтому внутри темно и очень пыльно. Затхлый воздух обжигает легкие, и я достаю фонарик и свечу по сторонам.

Стены черные, как обугленные головешки, все вещи, посуда, какие-то доски – все валяется на полу. Все грязное, разбитое, выцветшее, кажется, очень многое отсюда вынесли. Конечно, зачем нужны хорошие вещи в доме, где больше никто не живет?

Лестница, ведущая на второй этаж, уцелела каким-то чудом. Я поднимаюсь на несколько ступенек и направляю луч света наверх: небольшое крыло с моей комнатой тоже уцелело. Я могу подняться.

– Грета, может, не стоит? – спрашивает Люси, но я ничего не отвечаю и медленно поднимаюсь.

Половицы скрипят под ногами, и я как нельзя крепко впиваюсь ногтями в перила. Оказываюсь в коридоре второго этажа, противоположная часть которого полностью завалена кусками обвалившегося потолка. Иду в комнату и замираю на пороге.

Конечно, забрали очень много из вещей. Здесь пол точно так же, как и внизу, усеян мусором, опилками, досками, битым стеклом. У окна я нахожу рамку с фотографией и поднимаю ее. Здесь маленькая я, мама в полосатом купальнике и папа, несоразмерно огромный мужчина, обнимающий за талию миниатюрную жену. Я сравниваю эту фотографию с моей и понимаю совершенно точно: фотографировал Адриан. Прячу ее в карман и снова обвожу взглядом комнату. Больше отсюда взять нечего.

– Ну что, нашла что-нибудь? – спрашивает Люси, когда я возвращаюсь, и я качаю головой.

– Нет, ничего такого.

– А я что-то нашла.

Она протягивает мне металлическую шкатулку с расплавившимися боками, и я открываю ее. Внутри ­– стопка каких-то писем. Я просматриваю их, но не сразу могу разобрать слова и почерк, он мне кажется совершенно незнакомым.

– Где ты это взяла?

– Под половицей в большой комнате.

Я киваю, но хмурюсь: определенно, кто-то прятал эту шкатулку, а значит, в ней есть что-то важное. Мы выходим во двор, и я сажусь на корточки, выкладывая на землю все бумаги.

Они все очень старые, больше половины писем написаны на незнакомом мне языке.

«Милая Кэтрин! У нас дома все спокойно, разве что малышка Жозефина растет не по дням, а по часам. Она не может жить без музыки, поет всегда, даже когда что-то говорит! Очень больно смотреть, как она пытается играть на фортепиано раненой рукой. Кость срослась неправильно, врачи говорят, что уже не исправить. Девочка могла бы стать великой пианисткой, но теперь каждый аккорд приносит ей чудовищную боль... я не могу сдержать слез, милая Кэтрин, когда вижу, как она страдает...»

Женщина пишет о моей маме. Жозефина – я всегда обожала это имя, мне нравилось говорить его просто так и наблюдать за движением языка. Жо-зе-фи-на. Оно как нельзя лучше подходило моей маме. Оно ей шло, как ярко-лиловое платье, в котором она любила встречать рождество в месте вечного лета. Она тогда играла новогодние мелодии, пила холодные коктейли и много-много смеялась. Жо-зе-фи-на. Мне так нравилось, когда отец звал ее по имени и не скрывал нежности в своем голосе.

Я просматриваю стопку писем, и все они относятся примерно к периоду семидесятых годов прошлого века. Кажется, их пишет мама моей мамы – моя бабушка, которую я никогда не видела. Она умерла еще до моего рождения, и все, что я о ней знала – это красивое имя Елизавета и то, что она родилась в семье русских эмигрантов.

На одном из последних конвертов я замечаю это имя и убеждаюсь в своей правоте. На нем же есть адрес отправителя и получателя, поэтому я складываю письмо и затыкаю за пояс, чтобы не забыть и позже изучить подробнее. Складываю остальные письма назад в коробку, и ее берет Люси.

Я поднимаюсь на ноги и оглядываюсь по сторонам, прикрывая глаза от яркого солнца:

– Мартышка, а где Адриан?

Люси пожимает плечами.

– Мне не говорили за ним следить.

Шикаю в ее сторону и выхожу на дорогу. Адриан бежит ко мне навстречу, по-прежнему улыбается и бурно жестикулирует.

– Я нашел одну пожилую даму по соседству, и она согласна с нами поговорить!

Мы втроем идем к дому. Он маленький, покосившийся и расположен на высохшем пустыре. На веранде стоит плетеное кресло – кажется, они здесь неотъемлемый атрибут каждого жилища, – а в нем сидит миниатюрная дама в широкополой соломенной шляпе. Она задумчиво потягивает напиток из стакана и опускает книгу на деревянный столик, когда замечает нас.

– Здравствуйте, – робко говорю я и застываю под напором ее пристального взгляда. Женщина прищуривается и оглядывает меня с ног до головы.

– Та самая маленькая девочка Грета, что однажды разбила мою любимую вазу?

Женщина качает головой, и ее губы расплываются в улыбке.

– Пойдемте в дом.

– Это миссис Дуэк, – шепчет Адриан мне на ухо, когда мы заходим внутрь. – Помнишь ее?

Я мотаю головой и оглядываюсь по сторонам. Вроде бы внутреннее убранство дома кажется мне знакомым, а вроде бы – совершенно чужим.

– Я хорошо знала твою семью, Грета, – голос женщины скрипучий, но в доме пахнет цветами, и он пахнет так же. Он пахнет увядающими домашними розами, которые в молодости были самыми красивыми цветами на свете. – Жозефина выросла на моих глазах. Мы с Лизи дружили очень много лет назад.

– Лизи это... – протягивает Адриан, явно не зная продолжения фразы.

– Моя бабушка, – тихо отвечаю я. – Миссис Дуэк...

– Зови меня Каролина, милая, – женщина широко улыбается.

– Каролина, вы... можете рассказать мне все, что помните? Потому что мне кажется, я забыла что-то очень важное. Мои родители погибли пять лет назад, и все, что произошло до этого дня, покрыто белыми пятнами. Я запуталась, миссис Дуэк... я...

– Каролина, – женщина кладет руки мне на плечи и усаживает на диван, – я была миссис Дуэк, пока был жив мой муж. С тех пор я уже много лет прошу называть меня Каролиной, – она вздыхает и отворачивается. – Я понимаю тебя, деточка. Смерть, тем более внезапная, способна творить ужасные вещи с человеческим сознанием. Когда человек сходит с ума, он никогда не скажет точно, когда это началось и как именно происходило. Я помогу тебе всем, чем смогу.

– Вы думаете я сумасшедшая? – удивляюсь я и вжимаюсь в спинку дивана.

Женщина смеется.

– А кто вообще нормален в этом мире? Ох, Грета... ты совсем не похожа на свою мать. Ты приземленная и рассудительная. Такая же серьезная и хмурая, какой была в детстве. Как твой отец. Жозефина же была... возвышенной. Ненормальной, это уж точно. Всегда что-то напевала себе под нос, говорила вещи невпопад и была как фарфоровая статуэтка. Инопланетянка, не иначе. Но играла она великолепно, безусловно. Она сама по себе была настоящим произведением искусства.

– А Томас? – спрашиваю я. Вижу, как дергаются плечи Адриана при упоминании этого имени.

– В Томасе она видела частицу себя. Он ее понял и был готов учиться. Ты тоже ее понимала, конечно же, Грета, просто не умела отвечать. Жозефина всегда была открытой, отдавала всю себя миру, она летала, парила над землей всю свою жизнь, но ты – наоборот. Ты до сих пор закрываешь мир внутри себя. Ты ее понимала, но не так, как того ждала Жозефина или Томас, ты просто впитывала в себя каждое их слово, не умея отдавать. Ты всегда была зажатой и неэмоциональной девочкой.

На самом деле, мне неприятно это слышать. Что-то внутри меня сжимается, протестует, а что-то – верит. И от этой внутренней борьбы я на секунду начинаю злиться.

– Что случилось с Томасом?

Я оборачиваюсь к Адриану и смотрю на него в упор. Он совершенно сбит с толку моим вопросом.

– Грета, я хотел потом...

– Твой отец связался не с теми людьми, Грета, но отец Адриана и Томаса уже тогда был с ними связан. В ту ночь мальчик просто исчез. Жозефина рассказывала, что вечером он сильно злился на нее, кричал, надрывался чуть ли не до слез, но она не понимала того, что он хотел ей сказать. Она до последнего винила во всем себя, она так себя и не простила. Версий было много, Грета. Кто-то думал, что Томаса похитил кто-то из местных бандитов-наркоторговцев, кто-то думал, что мальчик просто сбежал, но ему было тринадцать лет! Он так и не вернулся.

– Через три года его признали мертвым, – говорит Адриан. – Мне кажется, сейчас просто глупо думать иначе.

Он выходит из комнаты. Я порываюсь позвать Адриана по имени, вернуть его, но оборачиваюсь к Каролине, и та сидит в кресле с совершенно спокойным выражением лица. Она улыбается и кивает мне.

– Хочешь печенье, сладенькая? – наклоняется она к Люси, та хмурится и настороженно кивает. – Как тебя зовут?

– Люсьена, – отвечает она тихо, и я удивленно смотрю на нее. Никогда не слышала полного имени.

– Какое чудесное имя! Откуда ты?

– Из Лос-Анджелеса, мэм. Мы с Гретой бездомные, и если у нее есть какая-то интересная история, у меня ее нет, простите.

Каролину не смущают ее слова. Она все еще улыбается и молча подмигивает девочке, пока та уминает печенье одно за другим.

– Грета, – голос разрывает молчание между нами, раздаваясь из-за моей спины, и я вздрагиваю. Оборачиваюсь. Адриан стоит около двери и держит в руках черную коробку. – Это тебе.

Я хмурюсь, глядя на него, и не сразу соглашаюсь взять коробку из рук Адриана. Она кажется не слишком тяжелой, и, подходя ближе, я понимаю, что это даже не коробка, а футляр для скрипки.

Я кладу его на кофейный столик, раскрываю и беру в руки мою давнюю знакомую.

– Елизавета, – шепчу я и оборачиваюсь к Каролине.

– Мой муж сделал ее для тебя, он был талантливым мастером по изготовлению скрипок.

– Я дала ей имя в честь бабушки, – шепчу едва слышно, но Люси возмущается:

– Это же просто скрипка, зачем ей имя?

Ее вопрос остается не услышанным. Голос Каролины продолжает говорить со мной:

– Когда тебе исполнилось десять, ты отказалась играть на ней. Ты сердилась на эту скрипку, вы все никак не могли подружиться. Жозефина принесла ее мне и сказала, что заберет, когда придет время. Видимо, оно пришло.

Я убираю скрипку в футляр и закрываю все замочки. Слишком трудно держать ее сейчас. По рукам бьет сильная дрожь.

– А ты, Адриан? – Каролина поворачивается в его сторону.

– Что я?

– Так и не научился музыке?

Адриан усмехается.

– Я играю на инструменте иного рода.

– Каком же?

– Я хирург. Играю на чужих жизнях, как на барабанной установке. Безжалостно громко и без капли таланта.

***

Когда наступает ночь, я опять не могу уснуть. Что-то внутри меня знает, что стоит лишь сомкнуть веки, как возвращается память. Память приобретает форму старых злых сказок, память – существо, не знающее пощады, и я пытаюсь бороться с ней. Все еще продолжаю бороться.

В полночь я выхожу на веранду и долго сижу под луной, держа скрипку на своих коленях. Я качаю, ее, будто ребенка, как совсем выжившая из ума мать. Я – сумасшедшая, Каролина права в этом. Но мир разрушают и создают исключительно безумные. Что мне стоит вступить в их ряды?

Самое страшное – сделать это спустя столько лет. Я беру в руку смычок и разглядываю его в сиянии звезд.

– Елизавета, – шепчу я, и в ночной тишине это имя звучит как заклинание.

Самое сложное – вдохнуть, когда воздух обжигает легкие. Я прислоняю скрипку к оголенной коже и касаюсь смычком струн. Несколько аккордов, и ночное безмолвие разрывает сложная, неправильная мелодия. Это плач моей скрипки. Но я не останавливаюсь. Выжимаю из себя все до последней капли, пока фальшивая мелодия не становится правильной, пока голос скрипки не срывается на что-то более великое и могущественное.

Голос в моей голове вторит музыке. Голос шепчет:

Sometimes you're better off dead

There's a gun in your hand and it's pointing at your head

You think you're mad, too unstable

Kicking in chairs and knocking down tables

[Иногда тебе бы лучше быть мертвым.

У тебя в руке пистолет, ты прижал его к виску,

Считаешь себя безумным, слишком неуравновешенным,

Пиная стулья и сбивая столы] [1]

Тени причудливо шепчутся в темноте, и сегодня я слышу их шепот. Когда я на секунду отрываю смычок от струн, слова срываются с губ сами собой. Я не понимаю, почему выбрала эту песню, эту скрипку, это ночь и эту судьбу, но на секунду мне кажется, что я вовсе никогда ничего не выбирала. Все случалось со мной само, а я безвольно мирилась с этим. На самом деле, я всегда была готова к этому. К смерти родителей. К сумасшествию. К жизни в трущобах. К страху. К существованию без смысла жизни.

Too many shadows, whispering voices

Faces on posters, too many choices

If? When? Why? What?

How much have you got?

[Слишком много теней, шепчущих голосов,

Лиц на плакатах, слишком много вариантов.

Если? Когда? Почему? Что?

Сколько у тебя есть?]

Не вся музыка – крик, но любой крик – музыка. Самый чудовищный звук музыкален, он – мелодия для струн души, и что бы ты ни чувствовал в момент крика, он резонирует в тебе, дергает за определенные нити, и ты застываешь.

Я замираю, удивляясь этому животному кличу, внезапно сорвавшемуся с моих губ, и хотя скрипка зажата в одной моей руке, а смычок – в другой, я все еще слышу музыку, что играет в моей голове. И я понимаю: Жозефина и Томас не были сумасшедшими, просто они умели слушать музыку во всем, что их окружало. И я обещаю себе научиться. Только пока я буду слышать то, что слышали они, я могу разгадать тайну их смерти.

Прижимаю скрипку к оголенной коже и снова провожу по струнам. Начинаю играть заново, но та же песня становится совсем другой, хотя единственное, что изменилось – это мысли в моей голове.

И даже когда в свете облепленного москитами фонаря я вижу перед собой Адриана, я не вздрагиваю. Даже из-за того, что он похож на призрака, что его руки безвольно болтаются вдоль тела, что он, сгорбившись, оперся на фонарный столб и смотрит на меня пристально и совершенно отсутствующе одновременно. Я продолжаю играть, пока последний аккорд не покинет мои пальцы, и они не сожмутся в кулак.

Я боюсь, что Адриан что-то скажет. Боюсь, что его голос напрочь разорвет это плотное полотно тишины, протянувшееся между нами. Я не хочу этого, потому что в тишине мы не отрываем взгляда друг от друга и любой другой контакт не вяжется с остальной мелодией. Поэтому я сама ее разрушаю. Отворачиваюсь, убираю скрипку в футляр и оставляю его на кресле, а сама так и застываю, отвернувшись. Как будто не девочка, а каменная статуя.

– Иногда я думала, что она не считала меня своей дочерью. Она мечтала иметь такого ребенка, как Томас. Он был таким талантливым, таким гениальным... но еще и усердным.

– У него были мозоли на пальцах от долгой игры.

– ...и иногда шла кровь, я помню это. Но Адриан, ты не понимаешь. – Я поворачиваюсь к нему и смотрю пристально ему в глаза, – у меня тоже на руках были мозоли, и я тоже играла на этой скрипке много часов. И я помню свои руки с потрескавшейся кровоточащей кожей. Я хотела, чтобы она гордилась мной, я хотела стать хоть на йоту ближе к их негласному клубу гениев, но я не была гением, Адриан! Я никогда не играла достаточно хорошо для нее.

– Ты просто хотела стать лучше Томаса, и это расстраивало Жозефину. Она хотела, чтобы ты была собой.

– Адриан...

Но я замолкаю, потому что он прав. Адриан подходит ближе, и вот между нами около полуметра, и в абсолютной тишине я слышу его дыхание, тяжелое и громкое, и слышу свое – частое и надрывное, будто дыхание пойманного в ловушку животного.

– Грета, ты думала, мне было легко? Ты думала, мне не хотелось быть гением? Но и я им не был, пойми! Томаса избаловало всеобщее внимание, его любили все, и он утонул в этой любви. Мой отец не замечал меня, пока Томас не исчез. Никто вообще не замечал факт моего существования все эти годы с тех пор, как умерла моя мать. Только она любила нас в равной степени сильно. Только она, Грета.

По спине бегут мурашки, и спустя мгновение дрожь завладевает всем моим телом. Я все еще смотрю на Адриана, и в свете фонаря и луны по его лицу бегут причудливые тени. Полотно тишины, протянувшееся между нами, соткано из воспоминаний и слез прошлого. Его невозможно разорвать, но я делаю это.

– Наверное, поэтому мы здесь, Адриан. Потому что нас не любили.

Адриан усмехается, громко шикая, а я хмурюсь, глядя на него. Он поднимает на меня взгляд и смотрит, не моргая:

– Я всегда любил тебя, Грета. Просто ты не хотела замечать.

Дрожь усиливается, я опускаю взгляд и делаю несколько шагов назад. У меня кружится голова, и внезапно внутри становится так пусто, как будто черная дыра в груди всасывает в себя все чувства и мысли. Адриан все еще смотрит на меня, но мне нечего ему ответить, и я не могу ему ответить. Я ничего не могу сказать, я ничего не могу сделать, я – каменная статуя девочки, что умерла в пожаре пять лет назад. И Адриан вздыхает.

– Ты все еще не хочешь замечать, – говорит он и уходит.

Я остаюсь одна в ночи, и когда я бросаю взгляд в сторону скрипки, два золотистых замочка блестят в лучах искусственного света, будто горящие глаза. Они смотрят на меня осуждающе, но я не могу унять дрожь и сделать хоть что-нибудь. Что могут каменные девочки?

Ночью все воспринимается иначе, и слова Адриана никак не вылетают из моей головы, когда я плетусь в комнату, когда падаю на кровать и зарываюсь в одеяло с головой, когда ворочаюсь в постели еще много-много часов, а потом он приходит ко мне во сне и повторяет это снова и снова.

***

– Грета! – так сложно открыть глаза, и я не сразу узнаю голос. – Грета! – он звучит еще более настойчиво, и чьи-то руки грубо пихают меня в бок, а спустя секунду – стягивают с меня одеяло. – Грета, ну проснись же!

Я с трудом разлепляю веки и моргаю в темноте. Мальчик светит на меня карманным фонариком, и я пытаюсь отмахнуться от яркого света.

– Томас? Что ты тут делаешь?

– Сегодня особенная ночь, она не для сна. Прогуляешься со мной?

– Куда?

– Наружу, глупая. Вставай, пойдем, – он нетерпеливо тянет меня за руку, и мне приходится встать с кровати.

Я совсем маленькая и низкая по сравнению с ним, даже не из-за разницы в возрасте, а просто по своей природе. Ночная рубашка на мне – огромная, достает до колен, рукава подвернуты на локте, но все равно я выгляжу в ней, как в наволочке. Томас проводит по мне лучом фонаря и хмыкает:

– Чудное у тебя платье.

– Это не платье, – бурчу я, набрасываю сверху куртку с капюшоном, надеваю кеды, и вылезаю через окно вслед за Томом. Лестница, что идет совсем рядом, украшена ползучими растениями, и я цепляюсь за одно из них, измазывая ладонь в липком зеленом соке.

– Гадость, – шепчу я.

– Это растение распускается и помогает мне не соскользнуть с лестницы, когда я поднимаюсь по ней. Зря ты так.

Я пожимаю плечами и избегаю взгляда Томаса, он у нас праведный альтруист.

Мы выходим на наше место, скрытое в густых колючих зарослях и садимся рядом на поваленное дерево. Томас цепляет фонарик за ветви, так у нас получается своего рода лампа.

– Будешь яблоко? – спрашивает Том. Я пожимаю плечами.

– Давай.

Он достает из рюкзака яблоко и протягивает мне.

– Зачем тебе такая большая сумка? – спрашиваю я. Томас молчит. – И странный какой-то вкус у яблока.

– Это особый сорт.

– Где ты его взял?

– Хватит болтать, ешь, а то подавишься.

Я обиженно надуваю губы и больше ничего не спрашиваю. Томас запрокидывает голову, открывает рот и неотрывно смотрит в небо.

– Сегодня особенные звезды, – говорит он. – Они смотрят на меня, потому что сегодня одна из них станет моей.

– В смысле?

– Самое верное решение.

Томас роется в своем рюкзаке и достает оттуда маленькую стеклянную баночку с запертым в ней светлячком.

– Сегодня я поймал одну.

– Это всего лишь светлячок, а не звезда.

– Ошибаешься, Грета, – улыбается Том, – звезды имеют множество воплощений. Иногда мне кажется, что ты одна из них.

Яблоко застревает в горле, я кашляю, и Томас хлопает меня по спине.

– Что... что ты говоришь? – хриплю я.

– Ты особенная, Грета. Но я не смогу поймать тебя и посадить в банку, хотя знаю, что однажды придет время.

– Время для чего?

Томас смеется.

– Ты ведь не глупая, просто прикидываешься.

– Томас, я правда не...

Он резко подрывается с места и оказывается передо мной. Смотрит пристально, его лицо так близко, что я слышу его дыхание.

– Грета, ты бы сбежала со мной?

– Ку...куда?

– Куда угодно. Мне все равно.

– Том, я не хочу никуда бежать, здесь мой дом и мои друзья. Зачем тебе?..

– Я ухожу, Грета.

– Куда?!

Он не отвечает. Улыбается в луче фонарика, обнимает банку и глядит на светлячка, будто сумасшедший.

– Я ухожу. Прости, что нам не удастся нормально попрощаться.

– О чем ты вообще говоришь, Том?!

– Грета, ты не вспомнишь об этом разговоре. Прости. Я думал, только если бы ты ушла со мной... если бы...

– Том, объясни мне...

– Я не могу, Грета. Слишком поздно. Оставайся дома и забудь о том, что я вообще когда-то существовал.

Он быстро уходит и даже не оглядывается. Я выбрасываю огрызок в кусты и бегу за Томом.

– Подожди! Стой!

«Ты не вспомнишь об этом, Грета», – отзывается голос в моей голове

– Том, подожди! Что было в яблоке, Том? Что ты сделал со мной?

Но он уходит в ночь, не оставляя ни единой подсказки, где всем нам теперь искать правду. 

[1] Здесь Грета играет песню «West and girls» в исполнении группы Placebo