Эффект плацебо

Неизвестность мешает мне твердо стоять на ногах, поэтому я медленно пробираюсь вдоль стены. Ночь за окном приближается к раннему утру, поэтому дом погружен во мрак. Ни единой души не встречается на моем пути, а стена под скользящей по ней рукой – холодная и шершавая. Застывая, вслушиваюсь в безмолвие: оно отвечает мне отчетливым сердцебиением.

Делаю еще несколько шагов, когда слышу громкий звон, что-то разбивается и осколки гремят, разбегаясь по кафельному полу. Застываю на месте, силясь слиться со стеной, стать ее тенью, неразрывной частью, призраком, но до моих ушей доносится голос. Не могу разобрать слов, но все внутри сжимается от страха, перемалывая мои ребра в ничто.

Больше ничего не происходит. Человек замолкает, слышу, как он копошится за стенкой, кажется, пытается собрать осколки. На цыпочках иду дальше и заворачиваю за угол. Дверь, ведущая на кухню, распахнута, посреди комнаты на корточках сидит Адриан и держит в руках разбитую вазу. Кажется, я умею замораживать время, потому что парень совершенно неподвижен. Он застыл в противоестественной позе с двумя большими осколками в руках и смотрит вниз, на пол, по которому расползается лужица, будто загипнотизированный. Будто пытается испепелить осколки своим неживым взглядом, и на секунду я боюсь, что он посмотрит на меня точно так же, и я тоже разобьюсь о кафельный пол.

Поэтому мне хочется встряхнуть его, поставить на ноги, привести в чувства, но вместо этого я стою здесь.

– А-адриан? – мямлю, совершенно забывая все слова, что знала когда-либо. – Что случилось, Адриан? Что с-случилось?

Он даже не реагирует на меня. Не поворачивает головы в мою сторону, не смотрит на меня так искоса, как и всегда. Его руки падают вдоль тела, как плети, осколки подпрыгивают, ударяясь об пол. Лицо Адриана – каменное изваяние, белое, словно мрамор, неживое, словно статуя. Он закрывает глаза, и я слышу, как громко он вдыхает и выдыхает воздух, хотя тело само по себе не двигается.

Меня парализует. Весь прежний страх улетучивается, я совершенно забываю о нем, о себе, которая существовала прежде, и не могу оторвать взгляда от Адриана.

– Уходи, – говорит он тихо-тихо, но в тишине его голос подобен грому. – Ты можешь идти.

– Идти? – переспрашиваю я, наклоняя голову, и хлопаю глазами. Глупая, глупая Грета, я не верю таким словам. – Что случилось, Адриан?

– Уходи, говорю тебе! – вскрикивает он, рывком поднимаясь на ноги. Между нами – ничтожно малое расстояние, стоит мне протянуть руку вперед, я коснусь его плеча. И отсюда отчетливо видно, что Адриан едва ли может устоять на ногах. Его тело шатается из стороны в сторону, его глаза наливаются яростью, а лицо краснеет. Его руки сжимаются в кулаки, и на внешней стороне проступают огромные темно-синие вены.

– Ты пьян?

Адриан опускает взгляд. Тогда я понимаю, что разбилась не ваза и по полу расплескалась не вода. Стою, как вкопанная, сцепив руки за спиной в замок. Что я могу сделать? Уйти? Сбежать, вернуться в бараки и жить в грязи бок о бок с предателем? Хочу ли я этого? Хочу ли я такой жизни?

Адриан отворачивается. Огибает стол, подходит к стене, наклоняется, а когда выпрямляется вновь, в его руках уже зависает новая бутылка.

– Стой! – кричу я, и буквально выхватываю ее из его рук.

– Что ты... что ты делаешь?

Игнорирую его недовольные выкрики. Прикладываю бутылку к губам, отпиваю не жидкость, а настоящий огонь, который в мгновение проносится по моему пищеводу, оставляя после себя всепоглощающую горящую пустоту. Виски. Настоящее элитное виски, а не то отвратительное пойло, что предлагал мне Майк. Закрываю глаза, крепко зажмуриваюсь, хотя чувствую, что уже проступают слезы. Мне хочется смахнуть их, вытереть, но я не хочу, чтобы это видел Адриан. Поэтому делаю следующий глоток. И третий. И четвертый.

– Хватит! – кричит Адриан, но я отшатываюсь, когда он пытается отобрать у меня бутылку.

– Это тебе хватит, – спокойно отвечаю я. Пытаюсь понять, что же со мной происходит, но не происходит ничего совершенно – ум так же ясен, как и был до этого. Стою на ногах твердо. Пячусь от Адриана, пока не упираюсь спиной в противоположную стену.

Он смотрит на меня округлившимися от удивления глазами и медленно наклоняет голову, отчего я едва ли не начинаю смеяться. Я снова вижу на его лице то самое выражение, тот взгляд, непонимающий, изучающий. Теперь, кажется немного обиженным. Адриан похож на ребенка, который тянет ручки с возгласом «Отдай».

– Я не понимаю, – говорит он, – ты можешь идти. Свободна. Уходи, оставь меня в покое.

– Нет уж, – усмехаюсь я. – Мне некуда идти, – добавляю уже серьезно.

– Мне плевать! Уходи.

– Нет. Как ты можешь меня отпустить? Я же воровка. Что скажет твой отец, когда...

Адриан хватается руками за голову, издает какой-то нечеловеческий крик и зарывается пальцами в волосы.

– Я не могу, ясно? Не могу, не могу ничего сделать! Я не должен, нет... нет...

– Адриан... – стоит мне податься вперед, как он выхватывает у меня из рук бутылку.

Делает глоток. Я не отвожу взгляда. Морщится, трет переносицу, сжимает ее двумя пальцами.

– Где все? Ты один в доме?

Хлопает глазами, будто я спросила что-то космическое.

– Срочное... срочное дело. Я остался приглядывать за тобой.

– Так хорошо приглядываешь, что пытаешься выгнать? – я скрещиваю руки на груди.

– Ты не понимаешь...

– Да, Адриан, я ничего не понимаю.

Снова выхватываю у него бутылку, собираюсь сделать глоток, но потом останавливаюсь. Разворачиваюсь и перескакиваю взглядом с одного шкафчика на другой, пока не нахожу стаканы. Беру два и в каждый наливаю виски примерно на треть. Протягиваю второй Адриану.

– Объяснишь?

– Нет.

Холод в его голосе на секунду приводит меня в чувства, как пощечина, но потом в голову вновь ударяет ярость, перемешанная с алкоголем. Я делаю глоток и опускаю стакан на стол, в один прыжок оказываюсь у двери и щелкаю выключателем. Кухня погружается во тьму. Подбегаю к окну и развожу занавески в разные стороны, приникаю лбом к стеклу. Даже сквозь металлическую решетку, я вижу, что небо усеяно звездами.

Хватаю Адриана за руку и заставляю встать рядом со мной. Он тоже приникает щекой к стеклу и замирает, шумно и часто дышит, сопит, словно буйвол.

– Смотри! – кричу я. Так отчаянно, будто все, что пытаюсь сказать – для меня самой. Той, что спит глубоко внутри. – Эти звезды... в них все, понимаешь? Вся наша жизнь, смерть, боль, страх. Ты, Адриан! Ты рыба. Чертова ничтожная полудохлая рыбина, которая плещется в грязной луже. В болоте. В страхе. В ненависти. Все, что ты видишь – это звезды. Звезды – самое прекрасное из того, что ты можешь увидеть в своей луже, потому что ты – внизу, а они там... где-то. Далеко. И у тебя есть мечта. У тебя есть маленькие такие крылышки на спине, и ты выпрыгиваешь из воды, пытаясь схватить звезду ртом, но не выходит. Как бы высоко ты ни выпрыгивал, ты – лишь маленькая рыбешка в чертовой луже отходов. Ты никто. Но продолжаешь смотреть на звезды, потому что перед ними чувствуешь себя важным.

Я замолкаю, потому что не хватает воздуха. Потому что нам не нужно больше ничего говорить друг другу, и мы стоим, одинокие, брошенные, глупые, разъяренные, прижавшись лбами к холодному стеклу, и смотрим на небо за металлическими прутьями.

– И... – говорю я, задыхаясь, – и каждая звезда – это самое правильное решение, понимаешь? То, что случается с нами и для нас. То, что делает нас счастливыми, хотя мы не сразу понимаем это. Но мы пытаемся поймать звезду, хотя это априори невозможно. Пока... пока... она сама не упадет. Однажды ты видишь падающую звезду, Адриан. Или настоящий звездопад. И тогда ты понимаешь, что произошло то, о чем ты так долго мечтал. Жизнь больше не будет прежней, ты понимаешь?

Я смотрю на него в упор, но Адриан даже не поворачивает головы в мою сторону. Смотрит на звезды, будто его больше не существует в этом мире.

– Нет, – тихо говорит он. – Я ничего не понимаю.

Это хотя бы звучит честно.

Я выдыхаю и прислоняюсь к противоположной стене. Адриан поворачивает ручку, открывает окно и холодный ночной воздух заполняет комнату. Мы еще долго стоим в тишине. Виски циркулирует по моему телу вместе с кровотоком, и от этого я игнорирую сквозняк, но не успокаиваюсь. Дышу часто, не могу унять колотящееся сердце и чего-то жду. Жду, но ничего не происходит.

– Ты не была подопытным кроликом, – внезапно начинает говорить Адриан, и я замираю. – Лерой думал, что подстрелил тебя насмерть, я уверен, он надеялся на это. Ты лежала без сознания. Сначала я хотел соврать ему, потом решил сделать так, как сделал. Провел операцию, вытащил пулю. Убедил отца, что из тебя можно вытащить информацию. Оставил здесь. Лерой тебя терпеть не может, я все думал, ты его достанешь, и однажды он просто тебя пристрелит.

Адриан нервно смеется, а я хмурюсь, вспоминая мину отвращения на лице мистера Шкафа.

– Уходи, – внезапно говорит он так громко, но я слышу дрожь в его голосе. Его голос срывается. – Я последний раз говорю!

Он хватает бутылку со стола, и делает несколько глотков, отворачиваясь и морщась после каждого. Я не могу сдвинуться с места. Он кажется чокнутым. Все вокруг кажется чокнутым, пока я не...

– Я понимаю, – говорю не своим голосом, но он тоже дрожит. – Я поняла. Ты... – в горле застревает смех, – ты напился, чтобы убить меня, правда? Серьезно, Адриан? Ты отпускаешь меня, чтобы убить? Чтобы было не так страшно? Чтобы сказать отцу, что смог, да?

К глазам подкатывают слезы, но я смеюсь. Так глупо и абсурдно. Хорошо, что в комнате до сих пор темно.

Адриан молчит. Снова пьет, но, кажется, я права.

– Возьми пистолет, – говорю тихо и делаю несколько шагов вперед. С улицы проникает достаточно лунного света, чтобы я могла разглядеть его вытянутую руку с оружием. Я беру ее и крепко сжимаю своими ладонями. Подношу холодное дуло к своему лбу. Закрываю глаза. Направляю холодный палец Адриана на курок. Выдыхаю.

– Все просто, видишь? – шепчу я, не разлепляя век. – Не усложняй.

Он не двигается. Его рука холодная, и я по-прежнему крепко держу его своей, чтобы он не подумал отводить оружие.

– Когда ты сделаешь это, – мой голос дорожит. – Найти в моих вещах фотографию. Я... я забыла ее, оставила где-то, но она должна быть здесь. Оставь ее при мне. Вот все, что я прошу.

Мы замираем. Становится так тихо, что я даже биение своего сердца не слышу. Думаю, сколько же времени мне осталось. Решится ли Адриан избавить меня наконец от страданий?

Вдох-выдох.

Я почти засыпаю в ожидании конца. Мысли уносятся, перед глазами расплываются разноцветные квадраты, уже даже не круги. Вдох-выдох.

Прежде, чем я успеваю вновь набрать воздуха в легкие, Адриан грубо толкает меня в плечо, затыкает пистолет за пояс и выходит в коридор. Со всей силы ударяет в выключатель, и кухню заполняет свет. Я чувствую, как покраснело мое лицо и как покрылось пленкой высохших слез.

Адриан бледный. Серьезный. Чуть ли не скрипит зубами от злости.

– Иди в комнату, – рычит он. Я не двигаюсь с места. – Иди в эту чертову комнату, твою мать!

Я не могла даже подумать о том, что голос Адриана может быть таким громким, но он оглушает меня. Делаю шаг, другой, медленно плетусь по коридору. Заползаю в комнату и опускаюсь на кровать. Адриан захлопывает за мной дверь, запирает на щеколду. Я даже не включаю свет, сворачиваюсь калачиком на кровати, когда к голове снова приливает виски.

***

Звезды – последнее и единственное, что вообще у меня осталось. Я не знаю, куда идти. Я дикая, первобытная, нечеловеческая девочка. Мне нельзя в общество. Мне нельзя колотить в двери и просить ночлег, нельзя попрошайничать и тем более нельзя попадаться на глаза работникам приюта.

Я бегу так далеко от дома, как только могу.

– Мама! – кричу я во все горло, и голос срывается. – Папа! – хриплю, глядя в охваченные огнем окна. Из них валит дым. Столб черного густого тумана упирается в небо, и оно нависает надо мной низким серым потолком.

Никто не отзывается. Толпа собирается быстро, даже не смотря на то, что мы живем загородом. И я срываюсь с места, бегу в самые густые заросли, ближе к лесу. Прячусь за чужими машинами и несколько часов сижу не разгибаясь. Молча наблюдаю за тем, как исчезает мой дом с карты мира. Как падают стены, обрушивается потолок, как по нему ползают пожарные, словно муравьи – вдоль и поперек, орут во все горло, пытаясь перекричать шипение пламени.

Родителей находят мертвыми.

Их тела выносят и тут же накрывают, зеваки, собравшиеся вокруг дома, отворачиваются.

Я зажимаю рот рукой и пытаюсь сделать вдох, но воздуха не хватает, его вовсе нет, никогда не существовало. Я пытаюсь заплакать, но мое лицо остается сухим. Я пытаюсь выдавить из себя хоть единый звук, но крики копятся внутри, разрывая мою голову на части.

– Девочка! В доме должна быть девочка! – кричит одна из женщин, и этот клич возвращает меня в реальность.

Я срываюсь с места. Огибаю толпу, которой нет до меня дела, бегу воль дороги вниз со склона.

Держаться рядом с трассой – вот что кажется мне единственным верным решением. Изредка мне сигналят проезжающие мимо машины, но я игнорирую их. Обнимаю себя руками, пытаясь согреться, натягиваю домашнюю кофту чуть ли не до колен. Я вся в грязи и пыли. Мышцы ноют от боли, надрываются от усталости, но я все равно иду вперед.

Я точно знаю, в какой стороне океан.

Я знаю, где находится порт.

И еще в моей голове перемешиваются сотни тысяч книг, которые я когда-то читала. Все они говорят: это возможно.

И я проношусь мимо людей, словно тень, призрак, невидимка. И я пробираюсь на борт судна, прячусь за ящиками с грузом. Проходит много, очень много голодных и холодных часов прежде, чем я оказываюсь на материке. В моем дивном новом мире.

***

– Грета! – голос не различить в полудреме.

Чьи-то руки крепко держат меня за плечи, трясут изо всех сил, и я даже глаза не могу открыть, потому что меня парализует от шока и страха.

– Грета, черт побери!

Голос, мужской. Я дергаюсь и слабо отталкиваю его. Резко поднимаюсь, принимая сидячее положение, и хлопаю глазами, переводя взгляд с собственных рук на встревоженное лицо Адриана. В комнате становится светлее, и я быстро прикидываю, что рассвет уже наступил.

– Послушай меня, – бормочет он, суетясь и бегая из стороны в сторону, и мое сознание вновь расплывается. Я теряю границу реальности и сна. – Ты должна уйти.

– Адриан, я...

– Я не могу тебе навредить, – говорит он и буквально задыхается. Его взгляд не может зафиксироваться на мне, переключается с одной стены на другую. – На, держи, – Адриан протягивает мне пистолет. – И вот...

В его руках зажата пачка стодолларовых купюр. Я смотрю на деньги и чувствую, как округляются мои глаза, а челюсть опускается к полу.

– Адриан, мне не нужны де...

– Бери! – рычит он, насильно запихивая их в карман моих штанов. – Уходи, быстро!

Но я не двигаюсь с места.

– Прошу тебя, Грета! Послушай меня...

Но я не слушаю. Смотрю на него неотрывно, пока мы не встречаемся взглядами, и на лице Адриана отчетливо не обрисовывается отчаяние.

– Что происходит? – только и выдавливаю я.

– Лучше бы тебе не лезть во все это, Грета. Лучше уезжай куда-нибудь. Чем дальше, тем лучше. Я дам тебе столько денег, сколько нужно. Только уходи отсюда.

Я не успеваю ответить, потому что Адриан тянет меня за руки и ставит на ноги. Потому что выталкивает за дверь и волочит по коридору. Потому что у меня нет другого выбора.

Он останавливается, только когда я перешагиваю через порог дома и щурюсь от яркого солнца.

– На, – сую ему в руки пистолет и отпрыгиваю на метр, чтобы он не успел передумать. – Мне не нужно оружие.

– Беги, Грета. Тебя не должны найти, – и я подчиняюсь лишь потому, что голос Адриана в точности повторяет последние слова моей мамы.

***

Все как во сне. И не потому, что я совершенно не понимаю и не осознаю то, что происходит со мной сейчас, а потому, что страх из кошмара продолжается и усиливается. С каждым новым вдохом колючий ком застревает в моем горле, блокирует кровоток, и мое тело умирает каждую секунду. Каждое мгновение я – птица феникс, возрождаюсь из пепла и снова начинаю дышать.

Солнце прячется за облаками, и к тому времени, когда я добираюсь до большой дороги, тучи нависают над моей головой, заполонив собой все небо.

Я оглядываюсь по обеим сторонам дороги, пока не замечаю пожилую пару, чей старенький форд припаркован у обочины.

– Извините, – слабо говорю я, и добросердечная старушка поднимает на меня взгляд, сдвигая брови домиком. – Как добраться до ближайшей автобусной остановки?

Старушка открывает рот, чтобы что-то сказать, но потом смущается, закрывает его, и ее губы растягиваются в простодушной улыбке.

– Садись в машину, деточка. Мы тебя подвезем.

Фордик плетется, как черепаха, но я наконец-то могу выдохнуть и сгибаюсь на заднем сидении напополам.

– Куда ты бежишь, девочка? – спрашивает старушка, глядя на меня через зеркало заднего вида.

– Мне нужно в город.

– Все хорошо? Никто не сделал с тобой ничего плохого?

– Нет, – шепчу я, хотя все тело дрожит. – Нет, все хорошо. Мне просто нужно в город.

Я прошу меня высадить в бедном квартале. Это место я знаю куда лучше, чем центр, и оно вполне подходит моему внешнему виду. Старушка сует мне в руки пару больших желтых яблок и говорит, что все у меня будет хорошо. Я улыбаюсь через силу и прощаюсь с пожилой парой. Вдыхаю дым выхлопных газов от уезжающей машины и надрывно кашляю.

Мне нечего делать здесь.

Мне некуда идти.

Дрожащей рукой все же вытаскиваю деньги. Огибаю дома, держа руки в карманах и только убедившись в том, что здесь за мной никто не следит, могу пересчитать купюры. Много денег. Очень много, столько, сколько я в жизни не видела, и от этого меня бьет еще более сильная дрожь. От холода сводит челюсть и коченеют пальцы. Я беру из пачки самую мелкую купюру – затерялась здесь одна двадцатка, остальное разбиваю на кучки и рассовываю по всей своей одежде. Так безопаснее.

Съедаю оба яблока тут же, выкидываю огрызок за трухлявый забор и вновь запускаю руки в карманы, где больше не осталось денег. Но в них я нахожу кое-что еще.

Моя детская фотография, помятая, с надорванным уголком зажата в моих же пальцах, и я поворачиваю ее к свету, чтобы внимательно рассмотреть.

Все такое же, как и прежде. Пацан рядом со мной широко улыбается, а я – щурюсь от солнца и неловко горблюсь. Он совершенно не изменился с тех пор, как я последний раз держала эту фотографию в своих руках, и в голове внезапно начинает играть музыка фортепиано, и льются ноты, аккорды, бессмысленные слова и слишком глубокий для ребенка голос.

Я сравниваю мальчика-пианиста из сна и улыбающегося пацана с фотографии, и какой-то непонятный резонанс возникаем между этими двумя мирами. Они похожи, но все же слишком разные. Смогу ли я узнать, что случилось на самом деле?

Я переворачиваю фотографию и, вглядываясь в знакомое «Грете на долгую память», замираю и закрываю рот свободной рукой.

«Я знаю твою историю», – написано внизу карандашом. Такая свежая надпись, призрачная, корявая, написанная на бегу, и я касаюсь ее пальцами, пытаюсь ущипнуть, будто это фотография спит и видит сумасшедший сон, а не я.

Но эти слова – настоящие. Как и почерк, в котором я невольно ищу связь с надписью выше. Да, верно, кажется, здесь одинаковые буквы «р» с хвостиком, уходящим вверх, и «т» со слишком широкой шляпкой, но меня трясет при мысли, что Адриан знает меня. Знает все.

– Ты идиот, Адриан! – кричу я внезапно, и эхом откликаются ворчливые вороны, – как ты мог со мной так поступить? Выгнал меня? Заставил сбежать? Унизил, выпотрошил и выбросил, как израсходованный материал? Я ненавижу тебя!

От злости чуть ли не рву фотографию на части, но вовремя себя останавливаю: слишком ценен для меня этот клочок бумаги. Сую его поглубже в карман и делаю глубокий вдох. Смахиваю осевшие на ресницах слезинки. Тру переносицу, унимая нарастающую мигрень. Неожиданный укол боли в раненой руке дает знать о себе, и с губ срывается стон. У меня нет обезболивающего и других вариантов, мне срочно нужно в больницу.

Поэтому плетусь на остановку и еду в центр ненавистного мне города.

***

– Руку больше не стоит перевязывать, – говорит улыбчивая женщина, пока я ерзаю на кушетке. – Первое время боль в руке будет сильной, но вам надо ее перетерпеть. Это сильное обезболивающее, нельзя принимать больше трех таблеток в день.

Она не говорит, а щебечет. Я смотрю на ее лицо, на котором в считанные секунды мелькают тысячи эмоций, я наблюдаю за тем, как двигаются ее мускулы. Она открывает рот, и из него вылетают не отдельные звуки, а маленькие облачка нот.

– Вы слышите меня? – спрашивает доктор, наклоняясь ко мне, и я вздрагиваю, приходя в себя.

– А? Да, я все поняла.

– Не перенапрягайте руку. Уделяйте ей внимание, работайте мышцами, но не давайте чрезмерную нагрузку. Рана уже затянулась.

– Хорошо, спасибо, – бурчу я, вставая с кушетки, и уже плетусь к выходу, когда мне в спину врезается:

– Э... мисс?

– Да?

– У вас есть медицинская страховка?

Задумчиво чешу в затылке.

– Нет... кажется, нет.

– Вы приезжая?

– Можно и так сказать.

Сердце подскакивает и жмется к грудной клетке в паническом страхе. Мои ладошки становятся влажными, кровь приливает к лицу, и я искренне надеюсь, что женщина-доктор не видит, как я краснею.

– Вам придется заплатить.

– Да... – блею я, как глупая овечка, – с-сколько?

– Прайс есть на кассе. Удачи вам, выздоравливайте.

С моих губ не успевает сорваться даже тихое «спасибо», потому что я выскакиваю из ее кабинета, как пробка из бутылки. Заворачиваю в уборную, замираю около зеркала. Открываю воду, брызгаю ею на лицо, чтобы снять этот нездоровый поросячий румянец с щек, долго стою, наблюдая за тем, как вода стекает по ладоням.

Вытаскиваю деньги, заткнутые за пояс, и беру первую стодолларовую купюру. Представляю себе удивление женщины на кассе, когда девочка в лохмотьях придет расплачиваться такими деньжищами, но тут же подавляю в себе эту мысль. Спускаюсь на первый этаж и даже не встречаюсь взглядом с кассиршей – ей абсолютно по барабану, как я выгляжу и чем расплачиваюсь.

Когда выхожу на улицу, уже смеркается. Напротив неоновой вывеской горит какой-то магазин одежды, один из тех, в которые у меня никогда не хватало смелости зайти. Но теперь я без задней мысли иду внутрь и покупаю себе черную толстовку на три размера больше меня, чтобы закутаться в нее полностью. Она стоит столько, сколько я полгода тратила на еду прежде, но мне все равно. Я скрываю всю себя в огромной дорогущей кофте и плетусь по улицам шумного города, чей голос сводит меня с ума.

Его голос – отвратительная смесь разговоров и перешептываний. Мимо меня идут сотни, тысячи, миллионы людей, и все пытаются перекричать друг друга. Никто никого не слышит. Все заводят свою шарманку, вещают на своей волне, и никто ни с кем не резонирует. Самый отвратительный оркестр в мире.

Остаюсь ночевать в захолустном отеле, ужинаю какой-то совершенно безвкусной куриной ножкой и долго принимаю обжигающе горячий душ. Как только раскрасневшуюся кожу начинает покалывать и щипать, я вытираюсь полотенцем, но не насухо, а как придется, и забираюсь под одеяло, от которого пахнет дешевым кондиционером для белья и хлоркой.

***

Мама держит меня за руку, когда мы выходим на пляж. На ней – красно-белый полосатый купальник с открытой спиной. У мамы очень бледная кожа с розоватым румянцем, поэтому она отпускает мою руку, нанося на себя тонны крема против солнца. Она поворачивается ко мне, чтобы и меня вовлечь в эту процедуру, но я вовремя убегаю, теряясь в облаке галдящих детей. Мама щурится от яркого света, но из своего убежища я вижу, что она улыбается, а ее локоны до плеч кажутся золотистыми на солнце.

– Адриан! – кричу я в толпу детей, твердо зная имя одного из тех мальчиков, с которыми играла вчера. – Томас! – совершенно случайно с губ срывается второе имя, и я закрываю рот руками так, будто сказала что-то нехорошее.

«Томас», – повторяет мысль на задворках подсознания и накрепко остается в памяти.

Я перескакиваю взглядом с одного лица на другое, отчаянно пытаюсь выхватить нужное, но никому из детей нет до меня никакого дела. Никто на меня не смотрит, даже не поворачивает голову в мою сторону.

– Томас! – кричу я, набирая побольше воздуха в легкие, – Адриан!

Обиженно надуваю губы и скрещиваю руки на груди. Я стою прямо в центре пляжа, и горячее солнце прожигает дыру в моем затылке. Становится нестерпимо жарко, и я подхожу к кромке воды, иду, пока не погружаюсь в нее по колено.

Кажется, дети становятся все дальше от меня. Никто не подплывает ближе, чем на десять метров. Я поворачиваюсь вокруг своей оси, перебираю руками по водной глади, ловлю пальцами волны, пока не замечаю кое-что среди камней на дне.

Опускаюсь на корточки, и вода резко поглощает меня по самый подбородок, и теперь держу в руках два слипшихся и размякших листка бумаги. Вода стерла собой изображение, бумага посерела и распалась в моих руках противной жижей, но теперь я вспоминаю важную вещь, с которой тут же возвращаюсь в реальность.

Фотографий было три.

Впервые в жизни я пью кофе на завтрак, и от этого напитка мне становится плохо. Горечь оседает во рту неприятным привкусом, и я зарекаюсь никогда больше не пить эту дрянь. Город просыпается и уже жужжит мне в ухо, когда я выхожу на улицу. Плетусь по тротуару, прижимаясь к обочине дороги, и натягиваю капюшон толстовки до самого подбородка. Заворачиваю в первое же интернет-кафе и занимаю крайний столик с компьютером у темной стены. Официант недовольно косится в мою сторону, но я игнорирую его и дрожащими пальцами трогаю компьютер. Люси уже приводила меня в такое место однажды.

Это странно – чувствовать себя человеком иного мира, когда все вокруг косятся на тебя, как на инопланетянина. Мне требуется не меньше часа, чтобы разобраться с устройством компьютера и выходом в интернет. Как только попадаю в поисковик, ввожу свое имя – «Генриетта о'Нил» и вчитываюсь в результаты, среди тысячи которых лишь два мне действительно нужны.

Я нахожу статью о пропавшей девочке, о пожаре и чудовищной трагедии, которую оплакивало все немногочисленное население острова. Я нахожу дом, его адрес и рейс парохода, который вернет меня к моему прошлому. И я выскакиваю из кафе, забывая натянуть капюшон на лицо, и поэтому стараюсь бежать быстрее, чем кто-либо способен заметить слезы на моих щеках.