Эффект плацебо

Ящик застывает в воздухе всего лишь на секунду, а уже в следующую баланс пропадает. Весь груз падает на меня, и я падаю вместе с ним. Валюсь на пол, потому что пространство передо мной и вне меня переливается, как чешуя рыбы на ярком солнце. Все качается из стороны в сторону, краски смешиваются в аморфную жижу.

– Генри! – подскакивает ко мне Серый и тянет за руки, пытаясь поставить на ноги, – с тобой все хорошо?

– А... да, – шепчу я, хотя ничегошеньки не в порядке. Я не могу стоять, потому что все плывет перед глазами, но кое-как сохраняю равновесие и тащу ящик за собой, шаркая металлом по металлу и силясь сбежать от непонимающего взора Серого.

Это самый отвратительный рабочий день в моей жизни. Руки не слушаются, ноги дрожат. Все тело поглощает дикая сонливость и усталость, голова раскалывается от чудовищной мигрени. Первый и последний раз моего загула оканчивается тяжелыми последствиями.

И когда я плетусь обратно, домой, внутри бурлит ненависть. И как-то забывается в миг и моя слепая влюбленность в очаровательность Майка, остается лишь дикое первобытное желание выжить. Выжить прежде, чем выжил кто-то другой.

– Какого черта это было? – спрашиваю, только заходя в зал, где Майк как всегда сидит на диване в позе лотоса и перебирает струны гитары. – Что ты, мерзавец, мне подсунул? Отвечай!

Я пытаюсь сжать пальцы в кулаки, но ничего не выходит – нет в руках силы, во мне ее нет. И бьет рыба хвостом, так яростно отдаваясь этой злобе, что у нее не хватает энергии дышать.

– Ты что сделал со мной?

– Эй, ты чего, Генри? – глаза Майка округляются, и он вжимается в спинку дивана. – Тебе ведь хорошо вчера было, да? Ты отдохнула, развлеклась. Ты ничего не изменишь, если будешь горбатиться на черной работе с утра до ночи. – Он резко подскакивает с дивана и оказывается рядом со мной, гладит меня по плечу, и я замираю от страха и недоверия. – Генри... – шепчет Майк мне в плечо и вдавливает в стену.

Мне хочется закричать, но крик не срывается с моих губ. Лишь шепот.

– Нет, Майк, так нельзя. У тебя есть девушка, и...

– И что? Для тебя это важно? Что вообще для тебя важно?

Я растворяюсь в нем, потому что закрываю глаза, и пол ходуном ходит под ногами. Но в следующую секунду я трезвею, собираю оставшиеся силы и отталкиваю от себя разгоряченное тело Майка.

– Нет, – отрезаю я, и он даже не пытается сопротивляться.

Быстро направляюсь к выходу, не оборачиваясь, не останавливаясь.

– Я знаю, где взять еще! – кричит Майк мне вслед. – Если что, я всегда здесь, приходи! Буду ждать...

И когда я возвращаюсь к себе, зарываюсь головой в одеяло и пытаюсь унять сильную дрожь. Меня недюжинно колотит, и я трясусь вместе с одеялом, как бездомная дворняга в мороз. И когда согреться не получается ни через десять минут, ни через двадцать, я подскакиваю на ноги и роюсь в своих вещах до тех пор, пока не нахожу ту детскую фотографию.

Не знаю, почему именно она придает мне столько сил. Не знаю, что движет мной сейчас, но глядя на нее, я чувствую, что смысл есть, и пытаюсь нащупать его под бумажной поверхностью. И когда я смотрю на буквы долго-долго, они превращаются в волны от чернил, как будто рыба ударила хвостом по воде, и на том месте разошлись круги. Эти круги преследуют меня сейчас, скачут перед моими глазами, куда бы я ни пошла. И никуда я не иду. Снова зарываюсь в одеяло, держа фотографию у самого сердца.

***

Меня полощет всю ночь, и Люси сидит рядом, держит мои волосы, когда желудок снова и снова выворачивает наизнанку, выносит насквозь пропахшее блевотиной ведро и вытирает мои щеки серым полотенцем.

Она гладит меня по спине, когда я без сил падаю на кровать, притягиваю колени к груди и тихо плачу, радуясь лишь тому, что ночь скрывает собой мои слезы. Но Люси знает, отчего дрожит мое тело, почему горит лицо. Она все знает и молчит, как и всегда, хлопает в темноте лисьими глазенками и не говорит ничего, потому что сказать нечего.

А я все сжимаюсь в клубок, будто мои ладони, сжатые в один большой кулак – целый мир, который мне отчаянно хочется согреть, прижать к себе, снова сделать частью себя, но не выходит. Мои руки кажутся чужими, сухими, уродливыми обрубками того мира, чьей частью когда-то была я.

И когда я чуть поднимаю голову, когда слабость спадает на мгновение, чтобы мы с Люси могли встретиться взглядами, я на секунду становлюсь ею. Маленькой двенадцатилетней девочкой, потерявшей все, что у нее было, оставшейся в совершенном одиночестве в кромешной темноте. И тогда Люси смотрит на меня глазами, которые кажутся старше ее самой, и я снова начинаю всхлипывать, громко и надрывно, так, что воздух режет горло:

– Я... я... не должна была выжить, – вырывается из моего рта и сухих потрескавшихся губ, из самых глубин души, из нутра, искореженного пожаром и страхом, и болью, и отчаянием.

Но я не должна была. Лучше бы я умерла.

И Люси ничего не отвечает, прижимается к моей спине, обнимает маленькими ручонками, и мы сопим в унисон, потому что вдвоем не так страшно пережить эту темную ночь.

***

На утро я просто не чувствую своего тела. Оно кажется одной большой мышцей, напрягшейся, сжавшейся и превратившей в камень. Руки и ноги окоченели от боли. Голова гудит от мигрени. Во рту пересохло, стоит мерзкий кислый привкус, в висках пульсирует кровь. Кажется, я все еще в бреду, пытаюсь повернуться, но лишь протяжный стон срывается с губ.

Не могу.

Ничего не выходит.

Ругаюсь сначала тихо, а потом все громче. Разминаю пальцы и поворачиваю голову. Овладеваю слабостью в руках и пытаюсь не реагировать на то, что они дрожат слишком сильно. Сгибаю и разгибаю ноги в коленях, не поднимаясь. Слышу хруст. По затекшим конечностям проносится электрический ток.

– Люси! – кричу я и в следующую секунду поворачиваю голову к будильнику. На потемневшем от пыли циферблате двенадцать часов дня.

Двенадцать.

От звучания этой цифры меня снова парализует, и я сглатываю подкатывающий к горлу ком, силясь не разрыдаться.

Прежде я никогда не пропускала работу.

Что происходит? Что со мной происходит?

Это страшно, ибо мой пропуск может стоить жизни. Суровые законы бездомных детей – никто не потащит твою тушу на своей спине. И когда я снова и снова представляю в своей голове голодную смерть, в очередной раз визжу, как резанная:

– Люси!

Слышу копошение за шторкой и быстро поднимаюсь на ноги, забывая о том, что пару секунд назад совершенно не могла этого делать. Хлопаю ресницами, утирая проступающие слезы рукавом, и забираю волосы в хвост.

Из-за шторки показывается лицо Майка. Он улыбается. Мне хочется броситься в его сторону и расцарапать ему лицо.

– Где Люси? – сухо спрашиваю я.

– Она заменяет тебя на работе. Все хорошо, ты должна отдохнуть.

Хлопаю глазами от удивления.

Что он несет?!

– Люси всего двенадцать, она... она не справится. Мне надо идти.

Я иду к выходу на негнущихся ногах, но у шторки Майк крепко хватает меня за плечи и продолжает улыбаться, когда я испепеляю его взглядом.

– Остановись, Генри. Люси справится, все будет хорошо. Ты же еле передвигаешься.

– Это не твое дело, – бурчу я и слабо толкаю Майка в грудь, чтобы он отпустил меня.

– Успокойся.

– Это твоя вина! – кричу неожиданно громко и дышу часто-часто, как разъяренный бык. – Что ты сделал со мной на вечеринке? Что ты сделал с Люси? Если... если я лишусь работы, я умру, ты понимаешь это? Я... я...

Отчаяние накрывает меня с головой, и мир вокруг подскакивает, приплясывая, растягиваясь и сжимаясь. Я кричу, плачу, колочу воздух руками, но Майк обнимает меня и гладит рукой по моим волосам, отчего все становится еще хуже.

– Оставь меня, пожалуйста.

– Генри, посмотри на меня, – я против воли поднимаю на него взгляд.

Майк достает руку из кармана и крутит между пальцами маленькую круглую таблетку.

– Сейчас я принесу тебе завтрак и расскажу о том, как все мы можем выбраться из этого гадюшника. Хорошо?

***

Мне кусок в горло не лезет, но Майк отказывается уходить и говорить что-либо прежде, чем я доем этот чертов сэндвич. Сухой безвкусный хлеб хрустит на зубах, и от этого звука я нервничаю еще больше.

Майк переминается с ноги на ногу так, будто сильно хочет в туалет, и я хмурюсь, потому что молчание длится слишком долго, а взгляд Майка перебегает с одной серой стены на другую.

Я не выдерживаю:

– Что это?

Недоверчиво кошусь в сторону таблетки, зажатой в его ладони.

Рот Майка растягивается в довольной улыбке, будто это его собственное творение, открытие, произведение искусства. Сжимает пальцы в кулак и прячет таблетку в карман.

– Нео-наркотик. Состава я не знаю, но знаю, где находится склад с ним. Делать ничего не нужно, просто берешь и уходишь.

Я снова хмурюсь, но на сей раз еще и отворачиваюсь, чтобы не встречаться взглядом с Майком.

– Ты предлагаешь мне воровать наркотики?

– Это не совсем наркотики.

– Что? Ты же сам только что...

Майк нервно усмехается.

– Это новая лекарственная разработка. Психосоматическое действие, что-то меняет в мозгу, и если ты психически здоров... ты получаешь сон наяву, магию и чистое удовольствие в одной таблетке.

– Эта дрянь меня чуть не угробила!

– Ты не поняла сути, Генри! Тебе нужно попробовать еще...

– Нет! – верещу я, когда Майк снова выдергивает руку из кармана.

– Да не кричи ты, я заставлять не буду. Я не виноват, что ты такая зануда, остальные себя отлично чувствуют, – бурчит он, а я опускаю взгляд и рассматриваю трещинки на полу.

– Генри, один раз. Если ты съездишь туда со мной один-единственный раз, мы больше не будем жить в бараках. Все мы будем жить в городе. Долго и счастливо, Генри! Тебе не придется батрачить в порту сутками. Ничего этого больше не будет.

От его слов у меня перехватывает дыхание. Сложно, очень сложно верить в уговоры на воровство, сложно видеть все так, как описывает Майк, но от этой картинки перед глазами я не могу дышать. Боль застревает в горле, комок, слепленный из слез, страха и рыбьей чешуи, он впивается острыми ребрами в слизистую, режет ее, надрывает мое горло, кровоточит изнутри.

И это странно, потому что мне хочется верить Майку. Потому что перед глазами снова встает каждодневная картинка в грязи и пыли, в ссадинах и кровоподтеках, в вони канализации и голоде. Каждый день жить, как последний. И молиться о том, чтобы эта жизнь кончилась побыстрее. Поэтому мне хочется верить в красивую сказку Майка точно так же, как в нее верит он сам. В своем отчаянии, слабости, усталости, страхе я уже готова поверить во что угодно.

И я киваю. Чувствую взгляд Майка на себе и киваю едва заметно, но знаю, что он заметит. И знаю, что он улыбается. А после говорит:

– Завтра я еду в город, чтобы встретиться с одним человеком. Ты должна быть там со мной.

По спине пробегает холодок. Последний раз я была в городе полгода назад, да и то не по своей воле. Люси просила погулять с ней, и я сдалась. С тех пор отчаянно держала оборону своей нерушимой крепости аскетизма.

– Мне придется снова пропустить работу, – сухо говорю я скорее себе самой, чем Майку, но он кивает, задумчиво потирая затылок.

– Генри, после этой поездки все...

– ...изменится. Я поняла тебя, Майк. Ты тоже меня пойми: это дико, опрометчиво, глупо. А что если ничего не выйдет?

– Все получится, Генри. Я делал это два раза, и никто не пытался меня остановить, схватить или убить.

– Но зачем тебе я?

– Я нашел человека... он готов отвалить огромную сумму денег за разовую вылазку. Слишком большое количество товара, я сам не справлюсь.

– А другие? Почему я?

– Чак настырный и бестолковый. У Хьюстона проблемы с ногой, он не может бегать быстро. Черри понимает только «жрать», «срать» и «облодбаться». О Люси я молчу. Осталась только ты, Генри. Пожалуйста.

– Не трогай Люси, – тихо говорю я и зарываюсь лицом в ладони, кожа на которых расходится трещинами от дешевого мыла.

– Пожалуйста, Генри.

– Хорошо, – говорю я, но голос дрожит. Дрожит все мое тело, аварийная лампочка пищит внутри головы и страх сковывает руки, ноги и голосовые связки.

«Нет, я не могу!» – немой мольбой застывает на моих губах, но теперь слишком поздно поворачивать назад.

***

Люси возвращается поздно вечером, мне удается поймать ее в коридоре, но она ничего не говорит и даже не смотрит в мою сторону. Медленно плетется к себе в каморку, и я знаю, что Майк уже сказал ей все, что нужно. Все решил за меня.

Внутри остается неприятный осадок предательства. Причем не понятно, кто кого: то ли я предала Люси, то ли сама оказалась предана и разбита. Это тупое ноющее чувство пульсирует внутри и сводит меня с ума, когда я вновь ползу к кровати и валюсь на нее.

Сон долго не приходит ко мне, сотни мыслей роятся в голове, путаются, перекрикивают друг друга, и ничто не может унять их галдеж. Слышу крики из коридора: пацаны задумали устроить драку среди ночи за чей-то пакетик с травкой, и ругань продолжается еще с час.

Когда все стихает, я по-прежнему смотрю в потолок и считаю песчинки, витающие в воздухе. Они невидимые, и как меня когда-то давно, в совсем чужой жизни учила мама, это – души наших прошлых решений. Они летают вокруг нас перед сном и не позволяют заснуть. Если мысленно сдувать каждую подальше, то будешь спать долго и крепко. Я пытаюсь, но не выходит. Поэтому и считаю эти мелькающие перед глазами круги.

Когда нервы побеждают сон, подскакиваю на ноги и плетусь по темным коридорам в ночь. Здесь горят звезды, и я забираюсь на крышу ангара, как и обычно. Сижу там и смотрю на звезды. Они тоже как те пылинки, только это решения, которые нам предстоит сделать. И мне хочется, чтобы у моей рыбы были маленькие крылышки на спине. Чтобы она выпрыгивала из воды так высоко, чтобы успеть поймать ртом звезду и вернуться назад в свою лужу.

Странно, что сидя здесь мне кажется, что звезды – это самые правильные решения и их достичь очень сложно. Еще сложнее – поймать. И это великое чудо, когда на твоих глазах падает звезда.

Я закрываю глаза, перебираю в голове тысячи желаний, но все слишком далекие – не достать, как ни прыгай. И крыльев у меня нет. И еще я смотрю в темноту, тайно надеясь, что увижу в ней облако дыма от зажженной сигареты, и что вот сейчас выйдет в ночь наш Серый, и я расскажу ему всю свою теорию о звездах и решениях, но он не выходит.

Я остаюсь одна.

И когда я слезаю с ангара, иду в темное подземелье злой королевы, где продолжаю коротать ночи и вечера, последний раз оборачиваюсь к небу. Звезда падает.

Все внутри сжимается, по ногам бьет дрожь, и, хватая губами воздух, я шепчу:

– Пожалуйста, позволь мне обрести новую жизнь.

Эти слова эхом повторяются в голове снова и снова, но когда вновь становится совершенно тихо, я разворачиваюсь и со всех ног бегу к себе. Падаю на кровать, зарываюсь в одеяло с головой и засыпаю очень быстро.

Всю ночь мне снятся кошмары.

***

Все следующее утро я прячусь от чужих глаз и снующих туда-сюда парней. Замираю в самом конце подземного коридора и сижу на полу, обняв руками колени. Майк уже объяснил, что нужно сделать. Остается лишь ждать и не привлекать к себе внимания.

Люси отправляется работать за меня. Снова. Снова не говорит ни слова, не смотрит в мою сторону, даже не заходит попрощаться, хотя я очень сильно хочу, чтобы мы перекинулись хоть парой слов.

Сидя здесь, я вижу каждого, кто плетется на работу.

Хьюстон идет медленно и тяжело дышит, хотя ему всего шестнадцать. Люси говорила, что у ее брата с детства проблемы с ногами, но он всегда любил математику. И теперь он работает намного больше всех нас, чтобы вылететь из этого дрянного гнезда в большой мир. Мне больно смотреть на то, как сильно он страдает. Как вязнет в болоте, как работает на самой неблагодарной тяжелой работе с очень плохим здоровьем и как отчаянно мечтает о будущем, своем собственном и своей сестры.

Это больно. Очень.

Следом за Хьюстоном выходит Черри. Честно сказать, я даже не знаю, как он оказался здесь, в нашем подземелье. Просто появился, и все тут. Он знает от силы с десяток слов на английском, в остальном же – вечно улыбается краем грязного рта и глупо машет головой. Честно сказать, я даже не догадываюсь, какой он национальности, а историю его мы не знаем и подавно. В нем есть что-то азиатское и европейское одновременно. И вообще, мы часто шутим, что Черри – человек мира, и неважно, кто он, откуда и на каком языке думает. Порой это очень злые стёбные шутки, но он тоже смеется и все машет головой, хотя ничегошеньки не понимает.

И последним уходит глаза-б-мои-его-не-видели-Чак. Он приплясывает, прыгает из стороны в сторону, всем своим видом изливая в мир гиперактивность и синдром дефицита внимания. Не своего внимания, а внимания к своей персоне со стороны мира, и если новеньким это кажется забавным, то меня уже дико раздражает.

И когда все уходят, я остаюсь совершенно одна. Возвращаюсь к себе, перерываю вещи и натягиваю на себя старую черную толстовку. Она большая, и ее капюшон хорошо закрывает мое лицо от мира. Смотрю на документы и дневник, думаю долго, стоит ли что-то из этого брать с собой. В итоге решаю заткнуть фотографию за пояс, в дневнике делаю последнюю пометку, а к его обложке прикладываю бумажку. На ней большими буквами пишу «ЛЮСИ». Выдыхаю и выхожу, задергивая за собой занавеску.

У меня в запасе еще много часов, поэтому я блуждаю из одной комнаты в другую. Нет, я не роюсь в чужих вещах, мне это без надобности, но это так странно – видеть, как живут разные люди в одних бараках. У Хьюстона всегда чище, чем у остальных, постель аккуратно заправлена и все лежит по коробкам, ничего не валяется. У Люси – наоборот, и я расправляю кипу одеял, заправляю ее постель, раскладываю все по местам. Улыбаюсь, держа в руках старого грязного потрепанного мишку без одного глаза, и шепчу так, чтобы слышал только он:

– Ну что, мистер Дженкинс, получится у нас наше дельце, как думаете?

Он не отвечает, смотрит на меня единственной черной пуговкой, и на плюшевом лице я читаю недоверие. Выдыхаю и кладу Дженкинса рядом с подушкой.

Заглядываю в каморку Чака и Черри – они живут вместе, – и вижу совершенный хаос в облаке концентрированного запаха пота. Не хочу приближаться к их постелям, но все равно делаю это, потому что заняться больше нечем. Беру все одеяла, снимаю простыни и несу их в отдельный отсек – там лежит белье на стирку, ей мы занимаемся раз в пару месяцев по очереди. Нахожу две негрязных простыни и приношу назад. Заправляю обе постели и раскладываю вещи по местам.

Каморка принимает совершенно иной вид, и я гожусь проделанной работой. Выхожу на воздух и глотаю холодный ветер. У меня не слишком много вариантов, куда можно отправиться теперь, поэтому я иду к океану. Мне так хочется окунуться в него с головой, плавать как можно дольше, но вода уже слишком холодная, а ветер пробирает насквозь. Обнимаю себя руками, пытаясь согреться. От ветра проступают слезы. Вру, не от ветра, но все же...

Вытираюсь краем толстовки и долго, очень долго смотрю в ту даль, где вода простирается до самого горизонта. Моей рыбе ничего не стоит броситься в нее, утонуть, захлебнуться в невозможности доплыть до чего-то стоящего, но я крепко держу ее при себе. Еще не время. Нам с рыбой предстоит большой путь.

Когда стрелка на циферблате будильника подходит к отметке в пять часов дня, я надеваю еще одну теплую кофту под толстовку, натягиваю капюшон и снова выхожу на улицу. До ближайшей остановки идти полчаса, и когда я добираюсь до нее, пропадает всякое желание исполнять план Майка. Но в этот момент приезжает предатель-автобус, я залезаю, сажусь на самое дальнее крайнее место и отдаю последние деньги за билет до города.

Через час снова стою на остановке, и непривычно сгибаюсь, прячась от чужих взглядов. В городе много людей, по моему субъективному мнению, слишком много, и это противоестественно. Это неправильно, когда к тебе приковано столько взглядов, а в них – сплошное отвращение и злость.

Я жду Майка во дворах еще очень долго и успеваю продрогнуть прежде, чем он появляется и машет у меня перед глазами ключами.

– Что это? – таращусь я на сверкающий металл.

– Машина.

– Ты украл машину?!

– Генри, успокойся. Не украл, а заплатил своему знакомому.

– Откуда у тебя столько денег?

– А откуда у тебя столько вопросов?

Он не понимает, что мои доводы весомее, но с Майком невозможно спорить, и я сдаюсь. Забираюсь на заднее сиденье трясущейся колымаги и притягиваю колени к груди, упираясь лбом в стекло.

– Когда ты научился водить?

– Наблюдал за тем, как это делают люди в городе.

Я киваю, будто это на самом деле так просто. Майк – единственный из нас, кто каждый день ездил на работу в город. Он перебивался самыми разными путями, но всегда казался самым успешным из семьи беспризорников.

В машине странно пахнет – дешевой резиной и крепким табаком. Я никогда не курила, хотя для всех остальных в подземном гадюшнике это нормальное явление. Я люблю запах табака. Люблю то, что медленно меня убивает, но была бы рада, если бы крепкий концентрированный дым делал это побыстрее.

Майк выжимает из старой колымаги все соки. Когда мы выезжаем на шоссе, он прибавляет скорости, так что я вцепляюсь пальцами в тканевое сиденье и задерживаю дыхание.

– Ты что делаешь?! – кричу я, а Майк смеется.

– Генри, просто расслабься и ни о чем не думай, – он выжимает педаль газа, и я закрываю глаза. Слышу, как сердце стучит в висках, чувствую, как кровь отливает от лица. Мне так хочется, чтобы Майк оказался не прав, чтобы он не справился с управлением, выкрутил руль вправо или влево, съехал с дороги. Чтобы в нас врезался грузовик, чтоб мы загорелись, взорвались, сгинули наконец из этой реальности, но ничего такого не происходит. Когда я открываю глаза, Майк все с той же самодовольной уверенностью смотрит на дорогу, держит руль и что-то тихо поет себе под нос.

– Нас ведь могут остановить, верно? – говорю я, снова обнимая колени руками. – У тебя нет прав, и... и... и неизвестно, откуда эта машина. А еще мы бездомные, Майк! – мой голос неожиданно срывается. – Какого черта ты творишь?!

Сначала ему хочется рассмеяться, но потом он смотрит на меня через зеркало заднего вида, и от картины моего разгневанного лица, он теряет свою улыбку. Его глаза становятся испуганными, раздосадованными, и Майк отводит взгляд, сбавляя скорость.

Я выдыхаю, закрываю глаза и откидываюсь на спинку сиденья.

– Долго еще?

– Около получаса.

Почти всю оставшуюся дорогу мы молчим. На меня налетает прежняя усталость и головная боль. Прижимаясь лбом к стеклу, я чувствую каждую неровность дороги, слышу каждое громыхание колес по асфальту. Кладу голову на руки и упираюсь ими в сиденье спереди, слышу неугомонное биение собственного сердца. Время тянется слишком долго. Оно – жевательная резинка во рту жирного прыщавого мальчишки. Там, где грязно, мерзко и воняет. Там, где мы все мешаемся в общей каше и вязнем в ней, как в болоте.

А рыба... что в этом дерьме забыла моя чертова рыба? Она просто хочет жить, вот и все. В то время как я сама вообще-то жить не хочу. Ни разу, ни капельки. И иду на затею Майка не от того, что он обещает золотые горы и красивую жизнь, а потому что это опасно. Потому что слишком велики риски оступиться, ошибиться, упасть, убиться. Мне нравятся такие мысли. Они с маниакальным рвением возвращают мне силы двигаться дальше.

И когда эти мысли выплывают из моей головы, он на какое-то время остается совершенно пустой. Сердцебиение чуть унимается, голова начинает болеть еще сильнее, но я открываю глаза и пристально смотрю на Майка. Странно, что прежде мне не хватало смелости рассмотреть его лицо в деталях. Странно, что являясь низшим звеном в социальной цепи, я боюсь смотреть людям в глаза и вечно отвожу взгляд. Странно, что еще два дня назад я была опьяняюще влюблена в человека, что тащит меня на верную гибель.

Но что еще более странно – я позволяю ему это делать.

Удивительно, как порой меняются люди в наших глазах. Пристальный взгляд Майка больше не кажется самоуверенным и мужественным, а всего лишь загнанным в угол, как и у всех нас. И даже хотя Майк старше, он – не мужчина, а мальчишка. Сумасшедший, отчаянный, безрассудный. Он далеко не такой красавчик, как я полагала прежде, потому что его правую щеку рассекает множество мелких шрамов, потому что лоб покрыт угрями, а темные волосы – перьями торчат вокруг головы. У него маленькие глаза и вечно криво усмехающийся рот, смуглая кожа и широкие взъерошенные брови. И он – обычный мальчик среди сотни других обычных мальчиков, и когда я трезвею от этой мысли, машина останавливается, а за окном оседают сумерки.

Майк вытаскивает из багажника два больших черных рюкзака, один протягивает мне. Он почти пустой, но все равно его вес чувствуется на плечах. Майк закрывает машину, берет фонарик и ведет меня сквозь медленно опускающуюся на лес темноту. Вдоль дороги деревья растут тонкой полосой, следом же начинается пустырь. Я знаю, что там старый завод, который давным-давно вышел из эксплуатации.

– Они используют его как базу для хранения, – поясняет Майк, оборачиваясь, чтобы посмотреть мне в глаза, но я избегаю встречаться с ним взглядом. – Нам нужно обойти его с противоположной стены, там проще перелезть через забор.

– И что, там совсем нет охранников?

– Генри, они же не идиоты, конечно, охранники есть! Нам нужно быть осторожнее, вот и все.

Я фыркаю, будто то, что он говорит, так просто.

Когда мы оказываемся около железного забора, мои глаза еще не могут привыкнуть к темноте. Я хлопаю ими, разгоняя куриную слепоту, но ничего не могу с ней поделать.

– Тш-ш, – Майк прикладывает палец к губам и недовольно косится в мою сторону. Я отвечаю недоуменным взглядом, но потом понимаю, что от панического страха дышу слишком громко и часто. Задерживаю дыхание и киваю.

Майк перелезает первым и делает это так ловко и бесшумно, что я сначала в сердцах восторгаюсь им, а позже – ужасаюсь, понимая, что сама не смогу проделать то же самое. Передаю ему рюкзак через верх забора, цепляюсь руками на перекладинах и неуклюже валюсь вниз по другую сторону, прямиком в колючий куст, расцарапывая лицо и руки. Мне так страшно, кажется, что я перебудила всю округу своим падением, что мигом подскакиваю на ноги и испуганно таращусь на Майка. В его взгляде – отражение моей паники. Мы прислушиваемся и не дышим, так что в ночной тишине раздается лишь учащенное сердцебиение, но ничего не происходит. Стрекочут сверчки, зажигаются звезды, а мы с Майком все еще совершенно одни.

– Все нормально, – бурчит он и тянет меня за руку в сторону кирпичной стены. Мы пролезаем в окно, оказываемся в коридоре, где стены покрыты кафельной плиткой, тихо крадемся до следующей двери, за которой нас ждет лестница вниз. В подвале большое просторное помещение, и в картонных коробках упакованы таблетки и ампулы. Майк кивает в их сторону:

– Заказчику нужно все. Я возьму ампулы, ты бери таблетки.

Содержимое коробок едва ли умещается в наших рюкзаках, и это кажется мне крайне неправильным – забирать все подчистую, но Майк неумолим и тянет меня к выходу.

– Не бойся, это лишь малая часть их запасов. Ты просто не видела другие склады, – шепчет он мне на ухо, оказываясь так близко, что мое плечо упирается Майку в грудь, и мы замираем так на несколько секунд. Я отворачиваюсь, но не могу отодвинуться. Нет власти над телом.

Мы спокойно преодолеваем коридор и вылезаем в кромешную темноту через то же окно. У меня получается сделать это без единой ошибки, Майк одобрительно хлопает меня по плечу, но в следующую секунду мое сердце падает к желудку: со стороны забора к нам приближаются огни. Это люди, их не так много, но они кричат в нашу сторону, а я застываю на месте, пригвожденная страхом. Майк толкает меня в противоположную сторону, и мы несемся со всех ног, хотя ноги становятся ватными и совершенно не слушаются.

Тогда раздается первый выстрел. Хлопок оглушает меня, но я уже не могу остановиться. Второй, третий, четвертый, они все пролетают мимо, но так близко, что внутри все холодеет. А когда резкий очаг боли захватывает плечо, я падаю на колени и кубарем валюсь в кусты по инерции.

Майк оказывается рядом со мной, нагибается над моим лицом довольно близко, и я хорошо могу рассмотреть его в свете луны.

– Черт, тебя подстрелили, – нервно шепчет он, и я трогаю правой рукой плечо левой, натыкаясь пальцами на теплую жижу.

– Черт, – выдыхаю я, и в следующую секунду Майк подскакивает и убегает от меня. Я успеваю повернуть голову и посмотреть ему вслед.

– Майк! – кричу я слишком громко, совсем позабыв о преследователях, но он даже не оборачивается.

Зажимаю рукой кровавую рану и пытаюсь встать, но силы оставляют меня. Я сдаюсь.

Звезды уносят меня в темноту, скрывая под покровом ночи. И когда падает одна из них, моя рыба выпрыгивает их воды и хватает ее ртом. Эта звезда – самое верное решение. Сдаться. Самое-самое верное.

И тогда я закрываю глаза, забывая обо всем.