Глава X.
Плотнее закутавшись в пальто, я вышла на улицу и невольно поёжилась — холод тут же пробрался сквозь шерстяные колготки и сапоги.
Покрытый ледяной коркой снег хрустел под ногами, а пронизывающий ветер то и дело норовил пробраться под воротник. В такие дни особенно трудно убедить себя, что поездка в город — хорошая идея. Я даже немного завидовала Себастьяну, который сейчас, наверняка, мирно спит, укрывшись тёплым, уютным одеялом... Эх, когда же наконец наступит весна?
Гилберт откопал в шкафу отца старое платье своей матери и великодушно отдал его мне. Оно оказалось чуть-чуть великовато, но я не жаловалась. Брюки слишком бросались в глаза, а я не хотела лишнего внимания. Здесь, как я уже заметила, одежда — почти вопрос морали. Хотя, говорят, в Париже дамы давно щеголяют в брюках наравне с мужчинами. Может, и до нас когда-нибудь дойдёт эта мода.
Гилберт уже запрягал лошадь. Я подошла ближе, и внутри всё сжалось. Огромное животное дёрнулось, фыркнуло, и снег заскрипел под его копытами. Я посмотрела ей в глаза — она посмотрела в мои. Мы сразу не понравились друг другу.
— Мне кажется, или она мне угрожает? — спросила я, отступая на шаг.
— Только не говори, что боишься, — усмехнулся Гилберт, поправляя шарф. Он подошёл к лошади и погладил её по холке. Она при этом даже не дёрнулась.
— А может, поедем на поезде? — предложила я, стараясь, чтобы это прозвучало как рациональное решение, а не как отчаянная мольба.
Гилберт медленно повернул голову и посмотрел на меня так, будто я предложила пройтись до города на руках.
— Ты видела список, который я составил? — спросил он, выгнув бровь и доставая из кармана аккуратно сложенный листок. — Мы едем не за пирожками, а за провизией. Как мы это всё на себе потащим? Тут даже силач Джон не поможет. — он сложил руки на груди и окинул меня взглядом.
— Ну сам подумай: поезд — это цивилизация, — продолжала я, игнорируя здравый смысл и доводы парня. — Сидишь, никого не боишься... Никого, кто может взбрыкнуть и вышвырнуть тебя в сугроб.
— Это ты сейчас про меня или про лошадь? — снова усмехнулся он. Но, заметив, что я не разделяю веселья, нахмурился. — Джейн, ты же не серьёзно? — Он внимательно посмотрел на меня, потом — на кобылу, которая встряхнула гривой. — Подожди... ты что, действительно боишься лошадей?
Боюсь? Это ещё мягко сказано.
Перед глазами пронеслись обрывки прошлого. Вот родители дарят сестре на день рождения коня — молодого, горячего жеребца, которого кто-то из знакомых назвал «Живым огнём». Она визжит от восторга, вопреки всем правилам этикета. Мать на это только качает головой, пряча улыбку за белым кружевным веером.
Сестра хотела прокатиться сразу. Помню, как отец помог ей сесть в седло. Она вскинула подбородок, как настоящая леди, сжала поводья, и лошадь пошла... Сначала спокойно. А потом...
А потом всё будто в замедленной съёмке: радостное лицо сестры, лошадь, вставшая на дыбы, звонкий хруст... и крик. Пронзительный, нечеловеческий, рвущий душу. Я помню, как сжалась в комок, будто этот крик резанул меня насквозь. Всё случилось в одну минуту, но казалось — прошла вечность.
Мама рухнула на пол, испачкав своё бежевое платье. Служанка, не теряя ни секунды, вытащила из кармана флакон с нашатырным спиртом и поднесла к её носу, другой рукой размахивая веером.
Отец подбежал к сестре первым. Я никогда не забуду выражение его лица: человек, спасавший десятки жизней, дрожал, как юноша. Он схватил её на руки и тут же крикнул:
— КАРЕТУ!
У нас была собственная частная клиника неподалеку от дома — отец был не просто доктором, он был одним из лучших хирургов в округе. За какие-то считанные минуты к ней уже ехали сразу двое приглашённых специалистов из города. Мать, вся в слезах, сидела в холле, бессильно сжимая в руках молитвенник.
Сестра потеряла сознание от боли, но потом очнулась — и всё равно кричала. Долго. Беспомощно. Доктора поставили неутешительный диагноз: перелом бедра со смещением, несколько сломанных рёбер и сотрясение мозга.
«Молитесь, чтобы бедро срослось правильно.» сказал один из них, «В противном случае...» — он не договорил.
Отец не спал трое суток. Он сам делал перевязки, сам назначал процедуры, сам дежурил у её постели. Его пальцы дрожали, когда он держал шприц. Он молчал, но я видела, как он старел на глазах.
Целые месяцы сестра лежала — неподвижно, почти без сна, в лихорадке. Её бинтовали, обтирали, переворачивали, держали за руку, когда начинались судороги. Было страшно. Я слышала всё за дверью ведущей в ее комнату, в которую меня не пускали: стоны, всхлипы, как она зовёт маму. Иногда — тишину. И она пугала больше всего.
Но она выжила. И встала.
В конце концов, та самая кость срослась правильно, вопреки всем словам других докторов.
Путь к выздоровлению был долгим: предстояла реабилитация. Она должна была заново научиться ходить.
Сначала — с поддержкой. Потом — с костылями. Затем — сама. Шаг за шагом. Годы спустя она всё ещё прихрамывала в плохую погоду, но она ходила. Она жила.
А жеребца больше не было. Отец приказал усыпить его в ту же ночь.
Он никому не позволял причинять боль своим дочерям — но по иронии судьбы стал тем, кто причинил её больше всех.
— Эй, ты в порядке? — голос Гилберта вернул меня в реальность. Он подошёл ближе и помахал рукой перед моим лицом. — Ау.
Пожевывая нижнюю губу я подняла на него взгляд, всё ещё немного отрешённый.
— Послушай, — мягко сказал он. — Эта кобыла тебе ничего не сделает. Она спокойная и покладистая. И мы же не верхом — просто в повозке. Бояться нечего. — Он положил руку мне на плечо, и на лице появилась знакомая уверенная улыбка. — И к тому же я буду с тобой.
— Ну тогда мне точно нечего бояться, — буркнула я, стараясь не выдать благодарность в голосе и забралась в повозку — но если она вдруг повернёт голову и посмотрит на меня, я выпрыгну в сугроб — предупредила я, вцепившись в сиденье.
— Только постарайся выбрать сугроб помягче и приземлиться лицом вверх — невозмутимо отозвался Гилберт, усаживаясь рядом. — Синяки перед первым днём в школе — это, конечно, эффектно, но, уверяю, тебе и без того достанется внимание.
— Очень остроумно, Блайт, — проворчала я, упрямо глядя вперёд. Но губы выдали — уголки чуть дрогнули.
— Всегда к вашим услугам, мисс Браун. — с легким поклоном и уже привычной ухмылкой на губах, ответил парень.
Он уверенно взялся за поводья, щелкнул языком — и мы медленно тронулись оставляя за собой четкие следы и мои не менее чёткие сомнения по поводу этого путешествия.
***
Город встретил нас шумом, дымом и оживлённой суетой. Мы остановились у хлебной лавки.
— Разделимся? — предложил Гилберт. — Встретимся у повозки через час.
— Справишься один?
— А ты?
Я прищурилась:
— Поглядим.
Магазин был тёплым и пах мылом, свечами и... чем-то приторным — будто здесь продавались не платья, а пирожные. На вешалках и манекенах висели тонкие, цветастые ткани, оборки, ленты, банты и ещё с десяток способов продемонстрировать девичью нежность — которой у меня, как водится, было немного. Я бродила меж рядов, стараясь не задеть ни одного локтя или чужой юбки, и время от времени ловила на себе взгляды.
Продавщица — дородная дама с грудью, как две чайные подушки, — улыбнулась мне так, будто я была её племянницей, которую она давно не видела.
— Ищете что-то для праздника, дорогуша?
Торжественное шествие к школьной парте. Разумеется, повод особенный.
— Да, — я склонила голову набок, — Праздник знаний. Всё-таки моё первое триумфальное появление в школе.
Продавщица понимающе хмыкнула, заметив уголки моей усмешки.
— Ах, школьное! Ну конечно. Тогда поищем что-то поскромнее... но с изюминкой.
Она подмигнула и повела меня к ряду вешалок с аккуратно развешанными платьями.
— Вот, свежие фасоны. Простые, но симпатичные. Это из шерсти, мягкое, не колется, а это — с хлопковой подкладкой, чтобы было теплее. Цвета у нас разные, от сирени до тёмно-синего.
Я нащупала пальцами край нежно-голубого платья с вышивкой, посмотрела на ценник — и мысленно присвистнула. За эти деньги можно было купить седло. Или половину лодки.
Я прошлась вдоль ряда — и тут меня осенило. Конечно! Мисс Линд сказала что Марилла сможет сшить мне платье. Думаю так выйдет гораздо дешевле. Я пока не готова тратить целое состояние на одежду, пусть и безумно красивую.
Я обернулась к продавщице, что стояла неподалеку.
— А ткань у вас продаётся?
— Конечно. Вот здесь, прошу — Она жестом пригласила меня к прилавку, где аккуратным рядом лежали отрезы ткани, словно пироги на витрине.
Я медленно перебирала свёртки, пока пальцы не наткнулись на плотную небесно-синюю фланель — почти такую же, как на том платье. Мягкая, тёплая, с лёгким ворсом — и почти вдвое дешевле.
— Его, пожалуйста.
— А вы с головой, — заметила продавщица, аккуратно взвешивая отрез. — Всё своими руками — оно и душу греет, и карман бережёт.
Я ничего не ответила. Только едва заметно улыбнулась — как улыбаются люди, которые предпочитают молчание вместо благодарности.
***
Я вышла из лавки, прижав к себе свёрток с тканью, и на секунду остановилась. Холод ударил в лицо, как мокрой варежкой — дыхание сразу стало паром, а нос начал предательски чесаться. Щёки горели, пальцы онемели, но внутри было удивительно спокойно. Даже приятно. Я сделала правильный выбор.
У повозки, чуть дальше по улице, копалась знакомая фигура. Гилберт стоял у лошади, проверяя упряжь. Он слегка сутулился от ветра, но руки двигались уверенно. Пальто заметно припорошило снегом, волосы торчали в разные стороны, и он периодически сдувал их со лба, не переставая возиться с ремнями.
Он обернулся, услышав мои шаги, и прищурился. На губах тут же появилась та самая ухмылка — будто я опоздала ровно настолько, чтобы он успел придумать шутку, и теперь она горит у него на языке.
— Неужели, — протянул он, понизив голос, чтобы его не перекрыл ветер. — Я уж подумал, ты решила остаться и открыла свою лавку. Джейн Браун: ткани, иголки, и вечно скептический взгляд — бонусом.
— Ага, и каждому покупателю — бесплатный комментарий по поводу их вкуса. Уверена, очередь выстроилась бы до Эйвонли.
—Так ты нашла своё идеальное платье?
— Почти. Только оно пока в виде свёртка. Без рюшек и драмы — скучно, зато надёжно. И цена вдвое ниже.
— Вот это разочарование. А я рассчитывал, что ты выйдешь в чём-нибудь ослепительно бирюзовом.
— Я подумаю об этом, когда стану викторианской принцессой. Пока что — только здравый смысл.
— Так у тебя он всё-таки есть. Надо же. — Он усмехнулся и посмотрел внимательнее. — Щёки у тебя, как у яблока. Может, пора домой?
— Сказал помидор.
Он забрал у меня свёрток и аккуратно положил в повозку, потом подал руку. Я отвернулась от лошади — даже просто смотреть на неё было не по себе — и забралась внутрь.
— Мёрзнешь? — спросил он, устраиваясь рядом.
— Нет. Просто с интересом наблюдаю, как по очереди немеют пальцы.
— Ты так вдохновляюще жалуешься, что мне даже стыдно быть в варежках.
— И правильно. Сними их — пусть совесть тебя греет.
Он усмехнулся, щёлкнул языком, и повозка тронулась. Мы поехали, оставляя за собой две колеи и тонкое облако пара. А между нами — как всегда — сидела эта странная, колючая, почти домашняя тишина. Удивительно, она ничуть не раздражала. Даже наоборот.