Часть 1
========== Глава 1 ==========
Ватикан. Италия. 1201 год.
Апостольский дворец в папском государстве Ватикан, раскинулся широким полукругом вокруг мощёной площади святого Петра. Строгие колонны ровными рядами уходят ввысь, подпирая каменные стены величественного дворца.
Внутри дворца столь же величественно и сумрачно. От каменных стен гулко отражается каждый шаг рыцаря, приближающий его к Папе, что восседал на резном троне. Вид его — уставший и посеревший: его путь сюда был долгим и трудным, и можно было позволить себе отдохнуть, но не сейчас, когда он столь близок к цели.
Рыцарь преклоняет колено. Его кольчуга глухо звенит кованными кольцами. Шлем, испещрённый неровными следами клинков, прижат к груди. На нём нет вышитых гербов, и пальцы его, сжимающие рукоять меча, грубы и мозолисты. Он склоняет голову перед Главой Святой Церкви, и высокий луч солнца сквозь витражное окно под самым потолком, падает на его волосы, что белыми, короткими прядями свисают на лицо.
— Сын мой, верно ли нам передано твоё видение? Мы хотим услышать сие божественное провидение из твоих уст, — говорит мужчина, чей голос выдавал его молодость, а облачение — его высокое положение.
— Отче, — рыцарь поднимает лицо, чёрными глазами впиваясь в Папу. — Я видел крест в огне и башню за ней. Видел колышущееся море крови, что омывало подножие креста. Видел красный полумесяц, перекрывший солнце. Я слышал голос... божественный голос...
Все замерли, внемля глубокому, хриплому голосу рыцаря, с мягким германским акцентом, даже пламя свечи перестало дрожать под дуновением воздуха.
— Что... что велел голос божий?
— «Сия башня — моя крепость. Сгорит она — сгорит и мой крест», — вот, что я слышал Отче наш, голосом, подобному божественному. А потом Он сказал: «Приди, и освободи меня».
Папа выдохнул. Он доволен тем, что он слышит, он хотел слышать эти слова .
— Этого хочет Бог! Посему быть такому! Давно сердце наше кровью обливается за Землю Святую, за Гроб Господень. Настало время народу моему взять Крест. Сын мой, — обращается Папа к рыцарю, всё ещё коленопреклонённому перед ним, — готов ли ты взять Крест из рук моих и стать первым крестоносцем, что отвагой и доблестью, огнём и мечом освободит Святую Землю из рук нечестивцев?
— Готов, Отец мой.
— Мы объявим всему христианскому миру о начале нового похода. Призовём каждого взять Крест, даруя им взамен отпущение всех грехов. Пусть каждый, кто встанет в войско пилигримом будет освобождён от любых налогов и поборов. Клирикам моим и прелатам — объявить всем о всеобщем перемирии во всех христианских государствах — мир здесь, война там! Тебе же, сын мой, предстоит выполнить важную миссию — донести сию благую весть до королей и правителей христианских, нашу волю, и возглавить войско пилигримов.
— Отче, мой конунг{?}[Ко́нунг — древнегерманский термин для обозначения верховного правителя. В эпоху средневековья этот термин соответствовал понятию король]... король Монферратский возглавит поход. Благословите, Отче, на путь крестовый. Не пожалею ни жизни, ни души во имя Бога своего.
— Аминь. Да будет так!
— Отче... та башня, что была в моём видении, я знаю где она... я видел её. Господь повелел мне освободить её.
— И где же сия башня, что показал тебе Господь.
— В Фессалоники. Я должен вернуться туда, должен освободить своего Бога.
— В путь, сын мой! В помощь тебе выделим и войска, и серебро. Видение твоё — божественное знамение, и да сбудется воля Его. Аминь.
*
Усталые ноги не чувствуют каменных плит под собой, колени этого сильного мужчины, мужественного и храброго рыцаря, дрожат, но точно не от страха — от невероятного облегчения, что всё получилось... он всё сделал! Рыцарь не помнит дороги, что вела его на площадь, не помнит лиц в монашеских одеждах, что встречались ему на пути. И лишь, когда он увидел своих войнов, ожидавших своего господина на площади, выдохнул, и снова вдохнул — судорожно, глубоко, с улыбкой на губах.
— Мой господин? — перед ним склонился его верный оруженосец, его преданный друг и соратник. Зелёные глаза смотрят выжидающе из-под чёрных прядей, нависших над лбом, мозолистые руки сжимают рукоять меча побелевшими пальцами.
— Немедленно оправляемся в путь! Эта проклятая башня будет стёрта с лица земли, а его обитателей перережем всех до единого!
Громогласный клич воинов проносится над площадью, клинки мечей сияют в свете солнца, выражая нетерпеливую радость и азарт от слов своего господина.
— Мы освободим его, Вульф, — тише добавляет беловолосый рыцарь, чуть склонившись к оруженосцу, сжимая его плечо крепко, — и я заберу его с собой. Мой принц будет освобождён, а землю эту я выжгу огнём, и пеплом положу у его ног.
— Да, мой господин — огнём, что затушим их же кровью! — оскал зеленоглазого, что рык волка, вышедшего на охоту. — Вы позволите мне лично перегрызть ей горло, мой господин? — и огонь, в сощуренных глазах, заставляет самого рыцаря заскулить в нетерпении.
— Я отдам её тебе на съедение, Вульф. Ты, и твои воины, получите эту шлюху, герцогиню Веронскую.
Снова клич, теперь больше похожий на рычание, проносится над их головами, пугая молодых монахов в тёмных сутанах, заставляя их испуганно прятаться под сводами Апостольского дворца.
Грузный топот коней, от которого земля дрожит, смешивается с лязгом металла доспехов и оружия, и люди испуганно шарахаются по сторонам. Дворовые собаки скалятся рыча, бросаясь под ноги лошадям, но и они позорно скулят, отползая в пыли от несущейся кавалькады.
За спиной у рыцаря теперь не горстка воинов, а отряды наёмников и рыцарей, своим суровым видом показывая — они несут возмездие во имя Господа. На спине у рыцаря нашитый крест, на плечах ангел и демон, в груди — огонь, и ничто его не остановит на пути к нему!
***
Герцогство Анжу. Франция. Год спустя.
Лето в этом году на юге Франции выдалось мягким и тёплым. Изнывающая жара не накрывала леса и равнины, а частый, но лёгкий ночной дождь благоприятствовал буйству зелени и цветов. На лугах зрел урожай, что обещал быть богатым, в лесах развелось достаточно живности, а труд крестьян не пропадал даром — сады и угодья поражали плодородностью. И почему-то простой люд считал сие благословение природы связанным не иначе, как с юным герцогом Анжуйским — Бён Бэкхёном, что вступил в наследные права герцога два года назад после смерти своего отца. Именно с началом его правления закончились неурожаи, лютый мороз, заковывавший всё вокруг в лёд, потопы, и даже нападения диких зверей. И люди свято верили, что их правитель не иначе как благословлён богом и несёт в себе божественный свет.
И действительно, смотря на молодого герцога Бёна, казалось, он светится изнутри: глаза его — чистый мёд, прозрачно-карие; волосы до плеч чуть охристые, на солнце отливали красным золотом; кожа с мягким загаром ровная и гладкая; круглый, изящный нос, пухлые губы, нежный говор, в котором не было ни капли высокомерия. Ему двадцать два, и юность ещё играет в его чертах, но взгляд, в котором читается мудрость не по годам, придаёт ему серьёзности. Народ герцогства любил своего правителя — его все любили: матушка, сёстры, друзья, простые люди, и всем он отвечал невероятной теплотой и вниманием, но любил он только одного... того, кого встретил в семнадцать лет, и пропал в серых глазах того, к кому неимоверно тянулось его сердце, его мысли, всё его существо. И к большому разочарованию его родных, это была не девушка.
«Неправильная», «греховная», «дьявольская», «проклятая» — как только не называли его любовь, всеми силами пытаясь отгородить юного наследника от этого чувства — любить мужчину. Но сам он принял это так естественно, как дышать, ибо без этого мужчины и вздохнуть стало невозможно, без его улыбки и влюблённого взгляда, без искрящихся серых глаз и шелковистых чёрных волос — без Чанёля.
Идти против семьи, против общества, против законов божьих, диктующих, что мужчина должен быть с женщиной по природе своей — это тяжело для юного сердца, но у Бэкхёна была отдушина — его друг, родственная душа, светлый (в прямом и переносном смысле) юноша — молодой граф Блуа — Пак Чимин — единственный человек, у кого он мог поплакаться на плече, обнимая его худую фигурку, и изливать свою любовь к мужчине. Граф не разделял его взглядов об отношениях такого рода между мужчинами, и не приветствовал чувства Бэкхёна к Чанёлю, но он любил друга и поддерживал его всегда.
— Не понимаю, что ты нашёл в этом лопоухом? — возмущался юный граф, смотря непонимающим взором на Бэкхёна, отчего каплевидная серёжка в правом ухе сверкнула перламутровым камнем. — Он даже некрасивый!
Герцог смеётся на это звонко, с нежностью смотря на друга:
— А кто красивый? — спросил Бэкхён, чьи волосы рыжим золотом слепили на солнце.
— Ну... граф Мэн, или герцог Алансонский, да хотя б благородный рыцарь виконт Тюренн и то красивее его.
— Не-ет, мой дорогой, самый красивый — это ты, Его Светлость, граф Блуа. Красивее тебя никого нет. А нашёл я в нём любовь.
Чимин вздыхает наигранно тяжко, вновь вызывая широкую усмешку друга. Весь их разговор проходил меж них тихо, пока они ехали яркой кавалькадой по дороге из родового замка Анжу к небольшому пригороду Сарты, где каждый год проходил рыцарский турнир под покровительством графа Генриха Шампанского. Позади них ехал отряд рыцарей, облачённых в сияющие на солнце доспехи, но без шлемов, подставив лица, с суровыми волевыми чертами, под мягкое летнее солнце. В руках у них поднятые вверх копья, с привязанными знамёнами домов Анжу и Блуа — красно-синее полотнище с золотыми королевскими лилиями, и жёлто-синее с одной королевской лилией, что в лапах держал чёрный волк. Ещё дальше, позади рыцарей, катились запряженные в великолепных скакунов экипажи, где благородные юноши при желании могли отдохнуть в тени, и телеги со всевозможным провиантом, обмундированием и экипировкой, сундуками с нарядной, богатой одеждой. Замыкал кавалькаду ещё один отряд рыцарей — личная гвардия герцога Анжуйского, облаченных не в тяжёлые, торжественные доспехи и шлемы, а в лёгкие кольчужные рубашки, с мечами на поясе.
Юный граф видит волнение Бэкхёна, и знает, чем оно вызвано — предстоящей встречей с мужчиной. Юноша чертыхается про себя — всё равно он не понимает этой любви! Что может вызвать такое сильное чувство? Как страсть может вспыхнуть между мужчинами — и он не знает ответа на эти вопросы, хоть Бэкхён так восторженно рассказывал о возлюбленном, так горел этими встречами.
— Сколько ты его не видел, Бэк? — тихо спрашивает юноша, смотря невидящим взглядом на впереди идущих оруженосцев и трубадуров, что несли в руках высоко поднятые гербы и знамёна благородных дворян.
— Ровно полгода, — голос герцога ломается на этих двух словах, не в силах больше произнести ни слова.
— Не волнуйся, Бэк, ты выдашь себя с потрохами. Только посмей расплакаться при виде него, или, не приведи Господь, будешь лыбиться во всё лицо — я на тебя шлем надену!
Снова звонкий смех разносится над лугом, чья сочная зелень колышется под дуновением лёгкого ветерка, и небольшая стайка жаворонков пролетает совсем низко к траве.
— Я так благодарен тебе, Чимин, только ты можешь быть таким открытым со мной. Поддерживаешь меня всем сердцем, и в то же время на дух не переносишь мою любовь.
— Не правда, я его терплю... по мере моих сил, — теперь и юный граф улыбается широко. — О, боже, хорошо, я смирюсь. Только умоляю, Бэки... чтобы при мне никаких поцелуев, объятий, вздохов и даже взглядов! — Чимин поднимает ладони в молитвенном жесте, на что герцог снова смеётся.
— Хорошо, Чимини. Думаю, даже самого Чанёля будет приструнивать граф Мин, он за ним строго следит.
— Господь Всемогущий, как я мог забыть, что этот Чёрный рыцарь будет на турнире?!
— Граф Норфолк, Мин Юнги всегда приезжает на ристалище, это его третий турнир во Франции.
— И чего ему в своём Ла-Манше не сидится? Клянусь, Бэки, этот Чёрный рыцарь ничего кроме страха мне не внушает.
— Почему? Разве граф Мин хоть раз повёл себя грубо, невоспитанно? Ты же знаешь его почти пять лет, хоть раз он был неучтив?
— Нет, никогда. Но когда вижу его — холод по спине пробегает и мурашки с ног до головы. Иногда ловлю на себе его взгляд... такой чёрный... как пропасть, куда падаешь, леденея от ужаса.
— Не выдумывай, Мини, — мягко укоряет юношу герцог. — Граф прекрасный человек, просто он немного отрешён от всего, и холоден с незнакомыми людьми.
— Он смотрит на меня, как будто... хочет сожрать. Ей богу, Бэки, и чем дальше, тем хуже. Возможно мне придется ограничить общение с графом.
— Мне больно слышать такое. Граф Норфолк замечательный друг. Дружба с ним это большая честь, не каждого он удостаивает своим вниманием. Возможно в нём есть некоторая высокомерность, но это как защита от людей, ты же знаешь — его предали жестоко.
— А то, что он казнил собственную жену, Бэк? Как мне это воспринимать?
— Это было заслуженно. Её казнили по решению суда.
— Он оставил своего сына без матери!
— Лучше уж без неё, чем с такой, как она.
— Бэк! — юноша выдыхает судорожно, понимая, что злится на друга напрасно — не его это вина, что граф Мин вызывает у него такие чувства — страх и... непонятное волнение. — Прости, Бэк-и. Я знаю, граф Мин очень помог вам с Чанёлем, и что ты дорожишь дружбой с графом. Если ты считаешь господина Мина хорошим, значит так оно и есть. Я постараюсь быть более терпеливым с ним и с Чанёлем, обещаю.
— Я так счастлив предстоящей встречей, что ни одно твоё ворчание не омрачит моей радости. Ты как разъярённый котёнок — сколько не шипи и не царапайся, всё равно остаёшься белым и пушистым, которого так и хочется гладить меж ушек и обнимать, пока не заурчишь довольно.
Чимин лишь улыбается немного смущённо, опуская взгляд на собственные руки в тонких замшевых перчатках, сжимающих поводья, а Бэкхён вновь залипает на лицо своего друга в который раз признавая — граф Блуа самый красивый человек, которого он когда-либо вообще видел. В тысячный раз он любуется этими правильными, практически совершенными чертами — чистым, открытым лбом, идеальным разлётом бровей, серо-голубыми глазами с ясным и живым взглядом в обрамлении чёрных, длинных ресниц, маленьким, изящным носиком, высокими скулами и остро очерченным подбородком, а губы — сам грех воплоти. Добавить к этому светлые, словно выбеленные ярким солнцем волосы до плеч, тонкую шею, узкую талию, крепкие бёдра — не будь Чанёля в его жизни... хотя, даже так, вряд ли Чимин принадлежал бы ему — есть человек, который не позволил бы это сделать. Бэкхён уважает и любит Юнги самой искренней дружеской любовью потому, что понимает его, как никто другой. Но Юнги, что помог им с Чанёлем однажды, и помогает до сих пор, не разрешает помогать себе. Он молчит, не открывает своего сердца уже давно, хоть и тоскует по своей любви, что ни сном, ни духом о нём самом. «Откройся ему, Юнги», — просил его герцог однажды, когда граф в очередной раз гостил в Анжу. Бэкхён знает — граф пересекает Ла-Манш, и весь север Франции, только чтобы увидеть Чимина, когда тоска становится просто невыносимой. «Чтобы я в его прекрасных глазах кроме страха увидел ещё и презрение? Нет. Не думаю, что в этой жизни я решусь на такое.» Юнги молчит, и заставляет молчать самого Бэкхёна, а ему всё труднее скрывать от Чимина эту тайну, и то, с какой неприязнью граф Блуа говорит о Юнги, действительно делает больно его сердцу. И сейчас, смотря на улыбающегося юношу, что всего лишь на два года младше его самого, Бэкхён надеется, что всё же Чимин переменит всё мнение о графе Норфолке в лучшую сторону.
— А ты попробуй ему улыбнуться! — вдруг громко заговорил герцог.
— Что? — недоумевает Чимин, явно уже забывший о чём они говорили.
— Улыбнись графу Мину... хотя бы раз, искренне и красиво, как умеешь только ты.
Немой вопрос стоял в голубых глазах, а губы поджались удивлённо.
— Вот увидишь, как вмиг преобразуется лицо этого сурового мужчины.
— Я должен лыбиться, как юная девица, чтобы посмотреть изменилось ли выражение лица графа Норфолка?
— Ну почему, как девица?.. Как близкий друг, — вкрадчиво шепчет Бэкхён, чуть склонившись к юноше, смотря пытливо.
— Фу тебя, Бэки, — морщится юноша, вызывая новую усмешку у друга, но всё же соглашается. — Хорошо, я попробую, — а дальше довольный герцог Анжуйский и смущённый граф Блуа ехали молча, приближаясь к выбранному месту ристалища масштабного рыцарского турнира.
*
Чёрные глаза впиваются в светлый силуэт юноши в небесно-голубой парче. Чуть тяжёлая ткань ложится широкими волнами вокруг коленей небесного ангела — по-другому назвать столь нежное существо он не может. Обнять бы эти колени, прижаться к ногам его, чувствуя его маленькие пальчики в своих волосах — высшее блаженство для мужчины, от которого сердце сладко падает, и голова позорно кружится. Граф лёгким движением кисти руки отмахивается от склонившегося перед ним слуги, сообщающим о приближении гостей — сам видит... и чувствует, как кровь в жилах начинает закипать от сердечного волнения, протекая по венам. Но при всей буре внутри — ледяное спокойствие снаружи, на бледном лице ни один мускул не дрогнул, румянец не тронул широких скул, поджатые губы не шелохнутся, лишь огонь глаз невозможно спрятать.
— Чанёль? — мужчина легко поворачивает голову в поисках друга. — Бэк здесь, — спокойным голосом сообщает он.
— Кто здесь? — вместо ожидаемого голоса раздаётся совсем другой.
— Хосок, ты разместился? Всё в порядке, я надеюсь?
— Вполне. Так... кто там такой под королевской лилией приближается? Неужели герцог Анжуйский? Матерь Господня — Бён Бэкхён?! А рядом, что за ангел? — Хосок быстро вытирает руки принесённым слугой полотенцем, приводя себя в порядок, проводя широкими ладонями по белой суконной рубахе, быстро накидывая тонкий кожаный жилет, и встряхивая рыжими кудрями. — Думаю, придётся тебе меня ещё раз представить им, вряд ли юноши помнят меня, — чуть хриплым после пыльной дороги голосом, говорит мужчина.
— Тебя забыть невозможно, Хосок, не волнуйся. А второй юноша... граф Блуа — Пак Чимин, — также спокойно сообщил граф, одновременно отдавая распоряжение найти господина Чанёля.
— Это тот, о котором твой сын не умолкает ни на минуту?
— Он самый.
— Бэк здесь? — взволнованный мужчина подходит быстро, путаясь сапогами в немного высокой траве, а увидев Хосока, поправляет себя, — то есть герцог Анжуйский... мой покровитель.
— Да, — строго смотрит Мин, — держи себя в руках.
— Ты тоже, — парирует мужчина, и оба впервые за день улыбаются.
*
— Бэки, с ними этот... рыжий кельт?! О, Дева Мария, зачем я только приехал сюда? Мы все оглохнем от его смеха и умрём от его шуток.
— Он ирландец, Чимин, и лорд Лаут просто очень забавный и своеобразный человек, — смеётся с юноши Бэкхён.
— Я не помню его имени.
— Чон Хосок, лорд Лаут, пейл{?}[Пейл — часть острова Ирландия, входившая в состав Британии.] Ирландии, — но большего молодой герцог произнести не мог, ибо глаза его вмиг выхватывают лицо взволнованного мужчины, спешно подошедшего к графу Мину, а после и сам мужчина смотрит на него.
Мир замирает, когда серые глаза смотрят в медовые, жадно впиваясь в каждую черту столь любимого лица, лаская взором и мягкой улыбкой. Чанёль видит, как похудел его любимый, и очень надеется, что скулы заострились от тоски, а не от болезни. Волосы, что красное золото, стали ещё длиннее, губы алым бутоном цветут на нежном лице, глаза горят любовью, руки подрагивают в нетерпении объятий, но ещё не время, ещё совсем чуть-чуть, а после...
Чанёль уже умирает от сладкого томления, что растекается по его телу. Как бы не держался мужчина, волнение отчётливо видно на его лице, и Юнги чуть закрывает его своим плечом, что было крайне затруднительно — Чанёль выше него на целую голову. Но он ткнул его в бок, заставляя согнуться в поклоне перед спешившимися юношами.
— Юнги! Здравствуй, мой дорогой кузен! — Бэкхён обнимает тепло мужчину, улыбаясь ярко. — Добро пожаловать! Как вы доехали?
— Здравствуй, Бэки, — мужчина также улыбается уголками губ, отвечая на объятие. — Благодарю тебя, с Божьей помощью. Граф Блуа? — Юнги почтительно склоняется перед стушевавшимся юношей.
— Граф Норфолк? Добро пожаловать, — не глядя на мужчину, отвечает Чимин.
— Благодарю. Могу я справиться о вашем здоровье?
— Благодарю, я здоров. Здорова ли Ваша семья, милорд? — странным голосом спрашивает юноша, словно ему неприятно говорить об этом.
— Все здоровы, благодарю за беспокойство. — Юнги смотрит пристально в любимое лицо, пытаясь понять, чем вызвано недовольство.
— Как Ваш сын, милорд? Надеюсь он тоже здоров?
— С ним тоже всё хорошо. Но вы можете узнать у него сами, он здесь, со мной.
— Хёну? — юноша резко смотрит на мужчину, улыбаясь ярко, пальцами взволнованно обхватывая тонкий кожаный пояс на талии. — Он правда здесь?
— Да, — Юнги кивком головы указывает слуге привести его, что тут же с поклоном уходит.
— Надеюсь вы помните моего друга, лорда Лаута, — Юнги в полоборота указывает на склонившегося в почтительно-небрежном поклоне Хосока.
— Конечно помним, мой дорогой кузен. Добро пожаловать вновь во Францию, господин Чон, мы давно Вас не видели.
— Благодарю Вас, герцог. Я был лишён удовольствия лицезреть Вас довольно долго. Граф Блуа? Моё почтение.
— Лорд Лаут, и Вам моё, — Чимин всё так же недоволен навязанным обществом, но в нетерпении от встречи со своим маленьким другом.
— Вы изменились, граф... стали ещё красивее, чем я Вас помню, — мужчина пристально смотрит на юношу, низким голосом шепча комплимент. — Сами ангелы позавидуют Вашей красоте.
— Что за бестактность?! — Чимин вспыхивает мгновенно, впиваясь взглядом в рыжеволосого мужчину. — Я Вам не юная дева, чью красоту нужно восхвалять! Извольте соблюдать приличия.
— Чимин? — Бэкхён смотрит обеспокоенно. — Не думаю, что лорд намеревался обидеть тебя чем-то, успокойся.
— Прошу прощения, граф. У меня действительно не было намерения задеть Ваши чувства, я лишь сказал правду.
— Извинения приняты, — Чимин больше не обращает внимания на мужчин, увидев направляющегося к ним юного графа, и он отходит от них, направляясь навстречу мальчику.
— Граф Блуа? — немного неуклюже, но крайне почтительно склоняется перед юношей семилетний мальчик, абсолютная копия своего отца — мягкие, чёрные пряди волос, бледное личико с кукольными чертами, чёрные, лисьи глаза, розовые губки, но столь же серьёзный взгляд, что и у старшего.
— Граф Норфолк? — грациозно склоняется Чимин, а потом оба смотрят друг на друга не в силах скрыть широкой улыбки, и юноша протягивает руки. — Хёну, мальчик мой, здравствуй.
— Моё почтение, Чимин, — юный граф прижимается к юноше, обхватывая крепко поперёк груди.
— Я так скучал, Хёну, я не видел тебя почти год. Ты так вырос, стал как взрослый мужчина.
— И я скучал по Вам, Чимин, очень. Вы стали ещё красивее, чем год назад: у Вас глаза больше стали и губы больше, и волосы как у ангела. — Чимин смеётся заливисто, откидывая голову, хоть минутой ранее, точно такие же слова вызвали в нём ярое негодование.
— Спасибо, мой мальчик. Ты тоже будущий гроза сердец девичьих. Не будешь против если я украду тебя у твоего отца вечером? Я угощу тебя яблоками в меду и шиповным соком.
— С удовольствием граф, почту за честь.
— Идём, поприветствуешь Бэк-и, — и оба направляются к группе мужчин.
— А твой ангелочек-то с острыми зубками, — с ухмылкой шепчет Хосок, смотря на беседующих Чимина и Хёну. — Люблю таких. Вроде посмотришь — нежный цветочек, а как тронешь — шипы до крови прокусывают руку.
— Сам виноват, — безэмоционально говорит Юнги, что также смотрит на сына и любимого, внешне никак не реагируя на замечание «твой ангелочек», а внутри словно жаркой лавиной накрывает — «Неужели так заметно?».
— Буду знать, — с той же ухмылкой отворачивается рыжеволосый, и его внимание привлекает теперь другая пара, чьи тихие разговоры почти не слышны, а рука юноши, застывшая в руке высокого мужчины, заставляет задумчиво нахмуриться. — А там что происходит?
— Не вмешивайся, Хосок. Не стоит. Они мои друзья, также как и ты.
— Матерь Господня, Святая Дева Мария, где я? Юнги, это всё будет на твоей совести!
— Что именно? — теперь и граф усмехается лукаво.
— Если затянет меня в греховные дали, и стану я рабом страсти слепой. Ты ведь не будешь против, если я поухаживаю за твоим ангелочком.
— Буду.
— О, Юнги! Не будь собакой на сене — ни себе, ни другим.
— Забудь об этом, Хосок, — стальным голосом отрезал мужчина, замечая, как к ним направляются его сын и граф Блуа, но ответа от друга он так и не дождался — Хосок промолчал.
— Милорд, могу я забрать Хёну после парада? Хочу угостить его французскими лакомствами, — Чимин смотрит с лёгкой улыбкой, и даже не знает, что ему разрешат абсолютно всё.
— Как изволите, граф. Его сопроводят к Вам.
— Я сам заберу его. Благодарю, милорд. Думаю нам пора, Бэк. Позвольте откланяться, господа.
— Юнги? Как ты смотришь, если до Сарты мы проедем вместе, а разделимся уже перед парадом, — предлагает Бэкхён, мягко трепля волосы Хёну, и притягивая к себе.
— Думаю, будет уместным сообщить об этом распорядителю. Я отдам указания. До встречи на выезде. — Юнги кивает прощаясь, кидая взгляд на голубоглазого юношу. Чимин мягко улыбается мальчику, прощаясь до вечера, а после резко смотрит на мужчину, взглядом, словно обвиняет его в чём-то.
— Граф, не дождусь скорой встречи с Вами, — Хосок с ухмылкой склоняет голову перед Чимином, прекрасно понимая, что снова бесит юношу.
Чимин резко разворачивается, уходя стремительно. Бэкхён смотрит извиняющимся взглядом на Юнги, и нежным на любимого, уходя вслед за другом.
— Нелегко тебе придётся, друг, — Хосок взгляда не спускает с удаляющейся фигуры юноши, обращаясь к Юнги. — Мало того, что такие чувства для него невозможны, так он ещё и лично тебя за что-то да невзлюбил.
— Я не... собираюсь... и не думал...
— Брось, Юнги. Ты сейчас хочешь меня обмануть? Да ты начинаешь дышать по-другому рядом с ним.
Мужчина промолчал, а Хосок смотрит на него, и говорит прямо:
— Здесь одно из двух — или ты молчишь до конца своих дней, что, наверное, самое правильное, либо говоришь о своих чувствах, не шёпотом и тайно, а громко и во всеуслышание, да так, чтоб весь мир узнал об этом. Либо бережёшь его сердце, либо поразишь в самое сердце! И выбирать тебе, Юнги.
*
Знамёна развевались над огромными шатрами, разбитыми на широком лугу перед небольшой рощей. Щиты с гербами дворянских родов Франции, Бретани{?}[обширное герцогство на севере Франции, не путать с Британией.] и Нормандии, выставлены перед ними: золотой пятилистник на красном фоне дома д'Вержи; алый щит д'Альбре; красные быки на золотом фоне Гасконии; золотые перекрещенные цепи на красном дома Эвре, белые львы на алой ленте графа Ла Марш — и повсюду волнительная суета, присущая грандиозному празднику мужской доблести и силы. Вокруг снуют прислуга, оруженосцы, конюхи, повсюду разговоры, смех, грубость и чертыхание, и даже тихая музыка доносится до слуха юношей, въезжающих на место сбора. Они сразу привлекают всеобщее внимание не только молодостью и юношеской красотой, но и дворянским положением, что на голову выше всех собравшихся на турнире благородных рыцарей — графов, баронов, виконтов и герцогов. Перед герцогом Анжуйским заламывают шапки, кланяются низко, приветствуя почтительно, и долго ещё смотрят вслед.
— Тебя приветствуют не иначе, как правителя, — осторожно говорит юный граф, кивками отвечая на многочисленные приветствия.
— Не выдумывай, обычная почтительность.
Чимин промолчал — не здесь и не сейчас об этом говорить, а сам Бэкхён упорно не хочет даже думать об этом. Но всё равно оба юноши знают — герцог Анжуйский кузен короля Франции Людовика VII... бездетного короля Франции, и он единственный близкий родственник по мужской линии соответствующий возрасту и положению к тому, чтобы заменить короля на престоле. Возможно Бэкхён и подходящий, но никак не желающий этого. И любые разговоры о возможном правлении юноша пресекает сразу. Чимин помнит, как в прошлом году его друг был вызван в Париж, в домен короля на аудиенцию, а содержание этого разговора осталось тайной за семью печатями. Месяц после этого с герцогом невозможно было разговаривать нормально, он закрылся и не общался ни с кем, даже Чимина он не посвятил в свою тайну, и лишь возвращение Чанёля из Норфолка вернуло его к жизни.
Чанёль! Слишком много этот мужчина значит в жизни его друга. Слишком сильно он любит его, и Чимин не понимает — как можно так глубоко падать в человека, почему твоя жизнь начинает зависеть от ритма жизни другого? Что же это за чувство такое — любовь, от которой и плачешь и смеёшься, и живёшь от встречи до встречи.
*
Весь этот день Юнги был задумчив — слова друга произвели на него сильное впечатление. Он метался от одного к другому, от принятия до полного отрицания, от призрачной надежды до безнадёжной попытки. Он смотрел на светловолосую макушку юноши, едущего впереди него, замирая сердцем от этой красоты, когда они снова, блестящей огромной кавалькадой, выехали к пригороду: как солнце играет в его волосах, как нежный перламутр жемчуга каплей сверкает в левом ушке, и профиль, сотворённый самой божественной рукою — совершенство!
А Чимин ехал... вынужден был ехать и терпеть общество Хосока, дуя свои божественные губы и хмуря свои идеальные брови. Хосок что-то рассказывал ему, гогоча во всё горло, хоть Чимин не удостаивал его ни взглядом, ни улыбкой, а сам рыжеволосый нет-нет да посматривал на Юнги, проверяя его реакцию. И вдруг Хосок наклоняется к юноше, шепча неслышно на ушко что-то, косясь взглядом на Юнги, а у юноши лицо вытягивается от возмущённого удивления. Чимин резко пришпоривает коня под собой, разворачивая его в сторону, шугая остальных всадников резким манёвром, и отъезжает к Бэкхёну. Хосок снова хохочет во всё горло, довольный своей проделкой.
— Что ты ему сказал? — хмуро спрашивает Юнги, когда ирландский лорд пристроил коня рядом с его.
— Что вы с ним очень подходите друг другу, — ярко улыбается рыжий.
— Ты идиот, Хосок.
— Благодарю, Ваша Светлость, но Вы еще больше, в этом я с Вами не сравнюсь, — снова ржёт от души мужчина, а Юнги смотрит безэмоциональным взглядом на юношу, что слегка побледнел.
*
— Бэк, я этого не выдержу! Мало мне Чёрного рыцаря с его душащими взглядами и бесчувственными речами, так ещё этот сумасшедший ирландец! Чанёль, как ты находишься рядом с ними всё время, не сходя с ума?
— Что Вы, граф? — мягким, тающим голосом из-за присутствия любимого рядом, отвечает мужчина. — Более искреннего и открытого человека, чем граф Мин, я ещё не встречал. Справедливость у него в крови, а благородство его достойно песен трубадуров.
— Искренний? Открытый? Чанёль, похоже мы говорим с тобой о разных людях. Не поверю, что граф Мин способен хоть на какую-то сильную эмоцию.
— Вы ошибаетесь, граф, уверяю Вас — это не так, — мягко улыбается мужчина, не смея говорить о большем.
*
Медные трубы оглашают высоким звоном прибытие рыцарей, и толпа разношёрстного народа, практически всё население пригорода, собравшееся на главной площади и обступившее единственный подъезд к ней, взрывается восторженными криками. С соломенных и черепичных крыш, узко пристроенных друг к другу домов, выкрашенных жжёной известью, свистели и кричали во всё горло мальчишки, завидев благородных рыцарей в сияющих доспехах — полированная сталь лат сияла белым золотом, червлённая кольчуга укрывала сильные мужские тела с ног до головы, цветные пышные перья украшали кованые шлемы, шёлковые плащи развевались за их спинами — но всё это лишь красивый антураж, не имевший никакого отношения к самим рыцарским сражениям, и надевался благородными дворянами исключительно для парада.
Вокруг развевались знамёна с изображениями гербов дворянских домов, глашатаями выкрикивались имена благородных рыцарей, перечисляя все их достоинства и благодетели, а народ не скупился на громкие приветствия. Для всех них турнир это праздник — яркий, шумный, — и, конечно, способ заработать, предлагая своё ремесленное мастерство. В дни турнира все кузницы, таверны, гостиные дворы будут заняты, а жители будут обслуживать благородных дворян.
— Чанёль будет участвовать в сражении на булавах, уже завтра.
— Я буду болеть за него. Передай ему самые наилучшие пожелания от меня.
— Благодарю, Чимин-и. Юнги тоже будет участвовать, мне и ему передать пожелания от тебя? — пытливо смотрит герцог, а Чимин вздыхает беспомощно, снова уставившись на свои руки. — Это придало бы ему сил и уверенности.
— Вряд ли сила и уверенность графа Норфолка зависит от моих слов, и он в них нуждается.
— Тогда выскажи их ему сам, и про улыбку не забудь. Мы же договорились, помнишь?
— Бэки, на что только ты меня толкаешь, хорошо, я пожелаю ему удачи обязательно. Ты доволен?
— Да, спасибо, Чимин. А сейчас нас ждёт мой «добрый» сосед — граф Генрих Шампанский, — сарказм в голосе Бэкхёна понятен Чимину.
— Терпеть его не могу, — улыбается широко юноша. — Везде и всюду трубит, что он шурин короля, как будто он наследник престола.
— Вполне возможно.
— Мы знаем, кто наследник, Бэки.
— Да — сын Луи. Я уверен, у короля ещё появится ребёнок.
— Он сам в это не верит. Адель Шампанская его третья жена, и снова бесплодная. Бэк-и, рано или поздно придётся это признать и принять решение...
— Я не хочу об этом говорить.
— Придётся, Бэк. Пойми — ты и Чанёль...
— Нет! Замолчи сейчас же! — сквозь зубы цедит юноша, а глаза стали тёмными от гнева. — Никто и никогда... ни король, ни даже Папа Римский не заставят меня отказаться от него. Только если он сам от меня откажется.
— Его заставят это сделать... когда-нибудь. Он будет вынужден, Бэк.
— Оставь. Этого не случится... я не позволю... никогда, — слёзы выступают на глазах у юноши, что отчаянно сжимает поводья, пуская волнение по крупу гнедой лошади, и сам чуть дрожит.
— Хорошо, Бэк. Прости меня, и забудь. Я буду молиться чтобы этого никогда не случилось, — и больше юноши не говорили об этом, хоть каждый в душе понимал, что оба правы.
*
Собрание благородных рыцарей или попросту званый ужин, проходило в доме мэра небольшого городка Сарты, и устраивал его хозяин турнира Генрих Шампанский — низкорослый тучный мужчина средних лет, с пышной чёрной шевелюрой и маленькими зелёными глазками под густыми бровями, что бегали по лицам собравшихся изучающе. Он приветствовал гостей весьма почтительно, но кланялся он редко и лишь избранным. Когда собрались все приглашённые, Генрих дал знак мажордому, который исчез за одной из дверей, а сам мужчина объявляет громко:
— Благородные господа, сеньоры и монсеньоры — прошу поприветствуйте — Его Величество, король Франции Людовик VII Капетинг.
Все тут же повскакивали в удивлении и неожиданности.
— Луи здесь? — Бэкхён бросает непонимающий взгляд на друга, а сердце молодого герцога сжимается в непонятной тревоге.
Король входит немного стремительно, воодушевлённо вглядываясь в лица склонённых перед ним дворян и рыцарей. Его бледное худое лицо, лишённое бороды, со впалыми щеками и тенями под скулами, словно у больного человека, оживляли лишь глаза небесно-голубого цвета, что в данный момент были полны какой-то радости. Меховая мантия плотно облегала плечи правителя, хоть на дворе лето и довольно тепло. Под ней — тёмно-зелёное, плотное сукно рубахи и чёрная парчовая туника, обшитая драгоценными камнями. Мантия крепилась золотыми цепями на плечах, столь узких, что сорока семилетний мужчина казался тонким юношей не более двадцати пяти лет. Густые чёрные волосы были ниже плеч, а на голове золотая тиара в виде обруча с острыми зубьями вверх и огромными рубинами и жемчугами меж них.
— Благородные господа, приветствуем всех, кто собрался на турнире доблести и силы, — и жестом руки указывает поднять головы.
Но теперь собравшиеся видят, что король не один — позади него стояли двое мужчин, что на голову выше, чем сам король. И если один выделялся недюжинной силой и мощью тела, что невозможно было скрыть ни под какой одеждой, то второй поражал невероятной красотой.
— Мы рады, что столь радостное и значительное событие будет разделено Нами с братом Нашим по помазании Божьем — королём Фессалоники, маркграфом Монферратским — Ким Сокджином — и на этих словах вперёд вышагивает высокий красивый мужчина, от лица которого невозможно было отвести взгляда.
Все снова склоняются перед новым королём, а Чимин слышит совсем тихие перешёптывания и странные переглядывания.
— Наше почтение благородным господам Франкии{?}[ Франкия — так называли территорию Франции в начале XIII века в других землях.], — голос мягкий и тихий, с лёгким германским акцентом, разносится по комнате, а Чимин невольно улыбается, услышав столь приятную речь. — Радость Наша столь же велика оттого, что можем разделить с благородными господами благую весть от Отца нашего — Папы Римского, и донести до вас волю его, — мужчина умолкает, смотря на Людовика, а тот продолжает сразу же, приглашая его усесться за стол.
— Все мы знаем, что крестовое шествие должно было начаться в прошлом году, и велено нам было прийти на остров Сицилию, — громко заявляет король, ясными голубыми глазами осматривая всех, кто присутствовал в комнате. — Однако предательство сицилийцев, продавшихся за серебро египтянам и отказавшихся предоставить свои корабли, стоило нам дорого. Мы потеряли много времени, сил, а главное, средств. Тысячи воинов-рыцарей вынуждены либо оставаться там, либо возвращаться, так и не достигнув своей цели — Святой земли, а их мечи, так и не познав крови нечестивых, в чьих руках до сих пор христианская святыня — Гроб Господень! Но решение всё же есть, и его нам принёс король Сокджин.
— Думаю, замысел похода более сумеет передать мой пфальцграф{?}[Пфальцграф — хранитель временной резиденции короля в германских землях.] — барон фон Тироли, Ким Намджун, — и на этих словах, мужчина, до этого стоявший тенью за спиной короля, делает несколько шагов вперёд. И, казалось бы, при его невысоком дворянском титуле мужчина должен был склониться низко, но кивок светловолосой головы трудно было назвать поклоном.
Рыцарь, которого назвали Намджуном, был высок и широк в плечах. Мощный торс был обтянут кожаным доспехом до колена с металлическими вставками и полосами. Длинные стройные ноги защищались кожаными наголенниками. Поверх доспеха короткая туника из алого и чёрного плотного сукна, с глубокими разрезами на груди и по бокам. На сужающейся к бедрам талии, висел стальной меч, ножны которого были заткнуты на узкий кожаный пояс с металлическими пластинами. Рыцарю не положено носить оружие рядом с монархом, но почему-то каждый присутствующий в комнате понимал, что никакая сила не сможет заставить этого мужчину отдать свой меч кому бы то ни было. Лицо его — широкоскулое, с узким прищуром глаз, также лишено бороды. Загорелая под походным солнцем кожа гладкая и ровная, полные губы упрямо поджаты, ровные брови сведены на переносице в чуть хмуром взгляде.
Чимин смотрит на рыцаря, замечая, что у мужчины коротко стриженные светлые волосы цвета белого льна, и думает, что на ощупь они, наверное, жесткие и сухие. Чуть более длинные пряди на лбу и макушке живописно обрамляют суровое лицо, так, что юноша невольно засматривается на мужественные черты германца. В тот же момент Чимин чувствует на себе прожигающий взгляд, заставляющий осмотреться, а когда натыкается на чёрный огонь глаз графа Норфолка, вздрагивает испуганно оттого, насколько мужчина душил его своей аурой. Чимин абсолютно не понимает, что это, но Бэкхён сразу осознаёт — это ревность, и взглядом просит Юнги успокоиться.
— Почтение господам Франкии и Бретани, — от голоса мужчины — глубокого, хриплого, и в то же время, обволакивающего, мурашки идут по коже у юноши, и он снова смотрит на германского рыцаря, думая, умышленно ли он пропустил слово «моё». — Новый путь в Святые Земли будет пролегать через территории Фландрии, затем по германским землям к домену моего короля Ким Сокджина Монферратского. Пилигримы должны прибыть через южные территории Фессалоники к Венеции, где нам будут предоставлены корабли для дальнейшего похода. Дож{?}[Дож — титул главы государства в итальянских морских республиках — Венецианской, Генуэзской и Амальфийской.] Венеции — Энрико Дандоло, принял крест от Папы Римского. Правитель Венецианских земель обязался перевести тридцать тысяч рыцарей, которых должно насчитывать войско пилигримов. С божьей помощью и с благословения Папы, мы доберёмся до Иерусалима, огнём и мечом освободим Святую Землю из рук нечестивых сельджуков.
Присутствующие в большинстве своём закивали головами согласно, и предвосхищающие победу улыбки, озарились на лицах мужчин, но Генрих Шампанский вставляет коротко одну реплику:
— Сколько он потребовал? — и все взгляды вновь устремлены на Намджуна, у которого ни один мускул не дрогнул на лице, а глаза устремлённые на графа, заполыхали недобрым огнём, но мужчина ответил прямо:
— Восемьдесят пять тысяч марок... или двадцать тонн серебром.
— Эта сумма наберётся, когда к походу присоединятся граф Тибо III Шампанский и граф Людовик де Блуа, — спокойно добавляет король Франции, всем своим видом показывая, что поддерживает решение Папы Римского. — Да будет всем известно — Мы, и брат Наш монарший Сокджин, одобряем сей поход, выдвигая своих рыцарей и отдавая часть имущества в помощь. Призываем каждого кто присутствует здесь, принять крест от Папы и идти карающим мечом на сельджуков. Решение Наше не распространяется на дворян, являющихся единственными наследниками дома, и не имеющих наследников мужского пола. Да будет так.
Короля поддерживают громогласными речами и призывами, что тут же подкрепляют чоканьем пузатых кубков с отменным вином. Столы наполняются дымящимися блюдами жаренных поросят, фаршированных голубей, маринованной оленины. Едва кубки наполняются по второму кругу, монаршие правители покидают пирующих господ, что вновь склонились почтительно, а вслед за королями исчез и беловолосый рыцарь.
— Что скажешь, Юнги? Примут ли французские рыцари крест Папы? — Бэкхён присел рядом с кузеном, заставив сесть рядом и Чимина.
— Повеления короля подлежат сомнениям? Здесь уж точно приняли решение, — ответил мужчина, едва заметным движением кисти указывая на присутствующих.
— Время первых крестовых походов прошло, Юнги. Теперь любой дворянин трижды подумает, прежде чем принять крест. Здесь каждый у себя, пусть небольшой, но правитель. Терять удобство, и некую защищённость, не хочет никто. А покидать родных и любимых ради призрачной надежды найти Царствие Небесное на земле... думаю, по крайней мере глупо, — Бэкхён говорит всё это дрожа внутри от страха, что Юнги уйдёт в поход, а вслед за ним и Чанёль, как его вассал.
— Всё больше рыцари предпочитают умирать в своей мягкой постели, чем на поле боя, — после некоторых секунд молчания говорит Юнги. — Время доблестных рыцарей проходит, и на смену им приходят торгаши и банкиры. Даже за путь к Гробу Господня приходится платить, и немало. Можем ли мы сказать, что этот поход будет за веру, а не за очередную наживу? Я в это давно уже не верю, так что вряд ли этот поход для меня, Бэк, — едва заметно улыбается мужчина, видя, как облегчённо выдыхает юноша, но тот тут же замирает, когда над его ухом склоняется мажордом, приглашая присоединиться к королю Франции.
— Я оставлю вас. Юнги, присмотри за графом Блуа.
— За мной не надо приглядывать! — пытается возмутиться юноша.
— Если меня задержат, проводи его пожалуйста до лагеря, а Чанёль пусть подождёт меня.
— И провожать меня не надо, — снова бурчит Чимин недовольно, но затихает, когда Бэкхён скрывается за дверью.
Юнги замечает каким взглядом провожает Генрих Шампанский Бэкхёна, словно пытался глазами дальше пройти с ним на явно тайный разговор с королём.
— Граф, как долго Вы пробудете в Анжу? — Чимин первым заговаривает с мужчиной.
— Две недели. Потом есть некоторые дела в Нормандии, я должен встретиться со своим дядей, а после — через Ла-Манш.
— Будет ли возможным забрать Хёну на несколько дней в Блуа? Моя сестра скучает за ним.
— Непременно, на сколько пожелаете.
— Благодарю.
Вот и всё, больше они не могли произнести друг другу и слова, хоть каждому хотелось многое высказать. Чимин и сам не понимает природы своего страха перед графом. Он помнит, как впервые увидел Чёрного рыцаря, именно так называли графа Мина на его родине — в туманной Британии. Тогда была весна — цветущая, яркая, ароматная в буйстве цветов роскошного сада Анжу. Чимину было пятнадцать, и в его юном наивном сердце, было столько тепла и любви для близких, окружавших его своей заботой и лаской.
Когда Юнги предстал перед ним — высокий, крепкий, в чёрных кожаных доспехах, сжимающий рукоять меча сильной жилистой рукой, и голосом пробирающим до мурашек, сказал: «Граф Норфолк, Мин Юнги. К Вашим услугам», сердце мальчика забилось так сильно, подступая к горлу, и руки дрожали в неловком поклоне, а юношеский голос стал ещё тоньше — «Пак Чимин, граф Блуа. Моё почтение милорд Норфолк». С тех пор, каждый раз когда Чимин встречал мужчину в Анжу, сердце начинало заходиться в бешеном танце и ладони позорно потели от волнения. И ничем, кроме как страхом перед графом, эти чувства юноша не мог назвать.
Когда граф Мин привёз с собой своего пятилетнего сына во Францию, представив его своим наследником, Чимин удивился, почему он без матери ребёнка — законной жены? Но когда восемнадцатилетний юноша узнал, что мать ребёнка казнена через отсечение головы, а приказ отдал никто иной, как сам граф, ужас и ненависть овладели сердцем юного графа. С тех пор он старался не смотреть в глаза мужчине, ибо стал испытывать к нему ещё больший страх и отчуждение. Юнги всегда был холоден, немногословен, больше смотрел, чем говорил. Его взгляд — чёрный, тягучий, порой огненный, отдавал какой-то странной тоской, словно мужчина мучался переживаниями, и Чимин порой злорадствовал, что это были угрызения совести. Но видимо он ошибался, ибо граф Мин ни разу не упоминал в речах имени покойной жены, и скорее всего, заставлял делать то же самое своего сына, что никогда не вспоминал матери.
В отличие от самого мужчины, с его сыном Чимин сдружился легко и сразу. Хёну карапузом сидел у него на коленях, играя его длинными волосами и серёжкой в правом ухе, которую всё норовил сорвать, дёргая больно. Тогда Чимин попросил разрешения у графа Норфолка проткнуть мочку ушка ребёнка и подарить ему свою серёжку — граф не отказал. С тех пор Хёну щеголяет в жемчужной серьге в правом ухе, такой же как и у Чимина, и очень был этим доволен. Хёну! Столько тепла этот мальчуган вызывает в сердце юноши, в отличии от его собственного отца. Каждая встреча с юным графом Мином становится незабываемо-весёлой, словно Хёну его любимый младший братик, которого у самого Чимина в действительности нет — он единственный сын у родителей. И сейчас юноша тоже торопится на встречу с ним, тихо прося графа покинуть вместе с ним пир благородных рыцарей, на что Юнги незамедлительно соглашается. Почему-то в этот момент юноша понимает, что граф никогда и ни в чём ему не отказывал, ни в одной его просьбе или желании. Он смотрит на мужчину, удивлённый этой внезапной мыслью, (что там Бэкхён говорил об улыбке?) и улыбается ему яркой искренней улыбкой, от которой ясные глаза юноши превращаются в тёмные щёлочки.
— Благодарю, граф.
Застывший и поражённый в самое сердце мужчина, еле отмирает, чувствуя как оно бьётся где-то в ногах, и голова вмиг закружилась от шальной мысли поцеловать эту улыбку прямо сейчас. Из пересохшего горла не издаётся ни единого звука, хоть мужчина и пытался что-то промямлить в ответ. Но быстро отвернувшийся юноша спас положение, и Юнги не оставалось ничего, как идти вслед за ним, вслед за любимым.
*
— Умоляю, Луи, не делай этого... не поступай так со мной! — медовые глаза залиты слезами, что готовы сорваться и хлынуть по щекам, пухлые губы дрожат от волнения и страха. — Прошу тебя.
— Возлюбленный брат мой...
— Хватит этих церемониальных речей! Я к тебе как к единственному брату обращаюсь!
— Вот именно, Бэк — ты мой единственный брат! Мой наследник.
— Нет! Умоляю, только не я! Объяви наследником нашего троюродного дядю, или одного из его сыновей.
— Чтобы отпрыск Плантагенетов{?}[Плантагенеты — английская королевская династия французского происхождения, одна из ветвей дома Гатине-Анжу.] царствовал на французских землях?! Этому не бывать! — тихий голос короля не гремел на весь дом, не отскакивал от стен, а лишь обречённо констатировал сей факт, что династия Капетингов может оборваться. — Или предлагаешь отдать всё Генриху, что и так ждёт моей кончины.
— Шампанский будет лучшим правителем, чем я! Я не хочу!
— Бэк, посмотри на меня, — голосом полным тоски просит монарх, — малый королевский совет одобрил моё решение... я внёс твое имя в завещание, как нового правителя Франции, Аквитании, Гасконии и Пуатье.
— Нет! — молодой герцог откровенно плачет. — Ты убиваешь меня, Луи.
— Это не всё, брат мой. Прости меня за это... — Бэкхён застыл в страхе оттого, что именно скажет король, глядя ему прямо в лицо, — Осенью ты обвенчаешься с Элеонор Прованской, дочерью графа Шарля Прованского. После твоего воцарения Прованс войдёт в состав территории Франции. Венчание пройдёт в Париже, где я объявлю тебя дофином — наследником престола.
— Я не соглашусь! Никогда! — по слогам шипит юноша, стирая злые слёзы с лица, а король снова вздыхает горестно, отводя взгляд.
— Твой возлюбленный отбудет вместе с крестоносцами в свите короля Монферратского...
— Нет! Нет! — крик юноши словно вопль гнева и отчаяния, а потом он словно вспоминает что-то и лицо светится внезапной надеждой. — Чанёль вассал британского лорда, он не подчиняется твоей протекции.
— Наш добрый друг, граф Норфолк, не откажет просьбе французского монарха.
— Не смей! Иначе...
— Так не заставляй меня этого делать, Бэк, — король всё также смотрит обречённо, ни разу не нахмурившись, не вскочив в гневе на своего кузена с кресла, пока сам герцог метался по тесной тёмной комнате, как зверь в ловушке. — Решение будет объявлено через два месяца, мой возлюбленный брат. К этому времени либо ты примешь мой выбор, либо... он уедет пилигримом.
Бэкхён застыл перед ним, даже слёзы перестали капать из медовых глаз. Руки его, безвольно опущены, что до этого разрывали тяжёлый воздух в комнате резкими движениями, губы дрожат в страхе, но он их поджимает упрямо, как и пальцы сжимает решительно.
— Чанёль останется со мной, иначе твой наследник не доживёт до коронации, Луи... это я тебе обещаю.
— Я жду твоего решения, Бэк. Не смею тебя больше задерживать.
Как он уходил из дома, где шла шумная пирушка, а благородные рыцари давно перестали быть таковыми от количества выпитого вина, Бэкхён не помнит. Земля уходила из-под его ног, мир кружился в урагане отчаяния и гнева, пока руки любимого не подхватили его, прижимая к крепкой груди.
— Бэки, любовь моя, — голос мужчины возвращает к жизни, слова любви тихим шёпотом касаются слуха юноши, пока ночь укрывает их от чужих взглядов своим покрывалом.
Чанёль ждал его с небольшим отрядом, который оставил ему Юнги, и видя в свете факелов, каким потерянным выходит из дома его любимый, сердце болезненно сжимается — мужчина уверен — его ангел снова страдает из-за него. И сейчас, пряча юношу в своих объятиях, слегка укрыв его своим плащом, он думает, что возвращение во Францию было плохим решением, но иначе он не мог — тоска съедала его живьём, и не только его одного — не согласись он приехать, граф Мин притащил бы его силой.
— Чанёли, уедем отсюда, — юноша жмётся сильнее, губами касаясь обнажённой кожи шеи, получая в награду судорожный выдох мужчины.
И то, что они вместе сели в седло, прижимаясь друг к другу, обнимаясь крепко-бережно, не вызвало ни у кого удивления — люди графа Мина умели держать язык за зубами. Но молодой герцог и не собирался скрывать свою любовь. С первого дня, когда он встретил Чанёля, он не мог скрывать свои чувства, не мог спрятать улыбку и нежность в глазах. Так же как и Чанёль — он признался ему в любви уже через две недели после знакомства.
Сейчас мужчина везёт его в шатёр, где их ждёт полная кадка горячей воды с ароматными травами, как любит его ангел. Он утрет все его высохшие слёзы, зацелует мягкие щёки, засыплет его признаниями в самых нежных чувствах, а после залюбит, выместив всю тоску и трепет.
— Бэки, ангел мой, ты не хочешь рассказать мне, что случилось? — шепчет мужчина, мягко касаясь золотистых волос макушки, прижатой к его груди.
— Нет... не хочу, — так горько прозвучало из его уст, что сердце мужчины сжимается, — скажу лишь, что я никогда тебя не потеряю... никогда, чего бы мне это не стоило.
— Не потеряешь, мой милый, я этого не допущу, — целует он волосы любимого, всё также прикрывая его тёмным плащом.
Ночь и сама их укрывает, заглушая их тихий шёпот пением цикад, мерным стуком копыт и хриплым фырканьем лошадей. Застыть бы так в вечности, когда кроме любимого сердца, единственного кто даёт жизнь твоему собственному, нет рядом. Обнимать бы его, губами чувствуя, как бьётся тонкая жилка на шее, и умирать в его руках от силы его страсти.
Сейчас они одни, и ароматная вода обволакивает их, расслабляя тела, освобождая умы от тревожных дум. Бэкхён сидит откинувшись на грудь мужчины, уместившегося за его спиной, нежно массирующего его тело под водой, и выдыхает облегчённо, полностью отдаваясь рукам любимого.
— Как же я тосковал по тебе, Чанёли. Этого не выразить ничем. Я не хочу... я не смогу расстаться с тобой. Останься со мной, любимый, не покидай меня больше, — тихо шепчет юноша, обнимая себя поверх рук мужчины. — Больше нет опасности нашей любви, и ничто нам не угрожает.
— Твоя матушка и сестры... я помню угрозу герцогини отослать тебя в Шато...
— Это было до моего вступления в наследство. Теперь никто надо мной не властен... кроме короля. Останься, Чанёли, — Бэкхён мягко оборачивается к мужчине, волнуя воду вокруг себя, обхватывая любимое лицо ладонями. — Будь со мной.
— Останусь, — сразу соглашается мужчина, улыбаясь счастливо, — я хочу этого не меньше, чем ты, мой ангел.
А больше юноше и не надо — он лбом прижимается ко лбу любимого, улыбкой освещая лицо, в которой и счастье и боль одновременно. Они сталкиваются губами в поцелуе, всё ещё улыбаясь и хрипло смеясь, но нежность меж них разжигает огонь, что в крови по всему телу проносится, и прикосновения теперь жадные, требовательные, страстные.
— Возьми меня, любимый... сейчас. Мою тоску по тебе утолят только твои поцелуи и ласки, — шёпот мурашками по влажной коже растекается, голову кружит, они оба сходят с ума от голода страсти.
— Не было ни одной ночи, чтоб я не вспоминал тебя, ни одного дня, чтоб не тосковал по тебе.
Вода шумно стекает с них, сияющими каплями отражаясь в пламени свечей, когда мужчина поднимает юношу на руках, целуя неустанно, сжимая крепко. Он мягко опускает его на перину, а после закрывает полог лёгкой ткани балдахина за собой, отгораживая их любовь от всего мира. Крепкие бёдра прижимаются требовательно, дают юноше под собой почувствовать силу желания, длинные пальцы мягки, но настойчивы, жадно распирая вход нутра. Но Бэкхён не жалуется, лишь раздвигает колени шире, выгибается навстречу, стонет несдержанно, дрожа всем телом. Любовь мужчины не может быть нежной, ибо под ним не хрупкая девица. Да и Чанёль знает — его ангел любит силу, когда пальцы сжимают до побеления, когда толчки до горла и хрип из лёгких каждый судорожный раз. Крик юноши высок и сладостен, ибо так хорошо и больно одновременно, что просто разрывает — нутро от размера, сердце от любви. Понадобились долгие секунды, чтобы юноша успокоился, дав волю слезам, полностью расслабившись в руках своего мужчины, а после — тихо вскрикивая от каждого толчка. Эйфория накрывает обоих почти сразу, ибо воздержание вдали друг от друга заставило их вспыхнуть как искры, и столь же стремительно утихнуть. Но оба знают — их ночь будет долгой, и они сполна насладятся нежностью и лаской. Ленивые поцелуи покрывают лицо юноши, а пальцы крепко переплетаются меж собой.
— Бэк... ты моя жизнь, тот, ради кого я живу.
— Я люблю тебя, Чанёль... мой храбрый рыцарь, — юноша улыбается нежно, когда пальцы мужчины мягко убирают влажные пряди со лба, губами припадая к светлой коже.
— Никогда не забуду, как я им стал, — хрипло смеётся мужчина, щекой прижимаясь к щеке любимого.
— О, боже! Этого точно никогда не забыть, Чанёли. Я столько не плакал с младенчества! И если бы не Юнги... я бы, наверное, ослеп от слёз и умер от горя.
— Забудь об этом и не вспоминай.
— Невозможно, любимый, — Бэкхён жмётся так судорожно, словно мужчина рядом может исчезнуть. — Никогда не забуду меча занесённого над твоей головой.
— Которым же меня и посвятили в рыцари, — снова широко улыбается Чанёль.
— Мне вовек не отблагодарить Юнги за твоё спасение. Когда покойный отец узнал о тебе... о нас, и в гневе приказал тебя казнить, а я в слезах ползал и умолял его о пощаде, Юнги... он просто посвятил тебя в рыцари... прямо посреди площади, на глазах у ошарашенной толпы и изумлённого отца, сделал тебя своим вассалом, а потом... увёз с собой.
— Я помню каких сил мне стоило пережить тогда разлуку с тобой, мой ангел. Как мечтал о тебе... о встрече с тобой, о твоём поцелуе.
— Я счастлив оттого, что это будущее у нас с тобой есть, Чанёль, — нежно шепчет юноша, мягко целуя щеку мужчины. — Но больно оттого, что у нашего покровителя нет этой надежды, и мы ничем не можем ему помочь. Его любовь к Чимину так глубока и безнадёжна...
— Но, знаешь, мне кажется, что Юнги всё же решится, — приподнимаясь на согнутый локоть, всё также не переставая ласкать юношу, тихо шепчет Чанёль, — что-то мне подсказывает — он больше не выдержит. И он ревнует его страшно...
— Это я тоже заметил, — тихо смеётся Бэкхён, утыкаясь носом в изгиб шеи любимого, — я тоже... — затихает юноша не договаривая.
— Что? — пытливо смотрит мужчина, пальцами поднимая лицо юноши к себе за подбородок, а от него взгляд прячут. — Что тоже, ангел мой?
— Ревную... — отчаянно выдыхает Бэкхён, всё ещё не смотря на мужчину, — безумно ревную. Ты далеко от меня, а тебя окружают красивые девушки и...
— Бэк-и, любовь моя, посмотри на меня. Кто кого должен ревновать — мой нежный и прекрасный мальчик, обожаемый и любимый всеми герцог, или я — бывший оруженосец, рыцарь без роду и племени?
— Не говори так, прошу...
— Только ты один в моём сердце, мой ангел. Ты единственный, у чьих ног я готов лежать пылью. Моя душа и моя жизнь принадлежат лишь тебе одному, любовь моя.
Медовые глаза загораются в сумраке шатра, губы распахиваются выдыхая прерывисто: «Правда?». Ему отвечают страстным поцелуем, обнимая сильно, прижимая к перине требовательно, доказывая «правду» самыми трепетными и нежными действиями.
*
— Смотри какой красивый кусок, Хёну. Наверное, очень вкусный, — граф кладёт на серебряное блюдо перед мальчиком очередную порцию сушёных яблок в меду с теплым творожным пирогом, а на скатерти, прямо на полу, лежали сладкие фрукты и ржаные коржи.
— Очень вкусный, но я скоро лопну, — хохочет мальчик, всё равно закидывая в рот кусок пирога.
Чимин и сам широко улыбается, смотря с любовью на своего маленького друга. Уже почти час они беседовали и вкушали сладости приготовленные поваром графа, специально для юного гостя.
— Я отвезу тебя в Блуа, как ты на это смотришь, Хёну? Твой отец дал разрешение.
— С удовольствием, Чимин. Я давно хочу увидеть Ваших родных — графиню и сестрицу Сабин, — почтительно кивает мальчик, благодаря за приглашение.
— Мы проведём там несколько дней, не будешь скучать по родным?
— Я уже по ним скучаю, по бабушке, по тёткам моим, и даже по отцу, — широко улыбается Хёну, обнажая крохотные зубки с дёснами, да так, что Чимин засматривается. «Интересно, у его отца тоже улыбка такая же... красивая?» — эта мысль заставляет вздрогнуть юношу, будто он пожелал чего-то запретного... невозможного. — Но я мужчина, — продолжает юный граф, — я не должен проявлять слабости и несдержанности в чувствах, а должен быть сильным и держать свои чувства в себе.
— Этому тебя отец учит? — с усмешкой спрашивает Чимин, почему-то уверенный в ответе мальчика.
— Да, — гордо отвечает Хёну, вздёрнув голову, но всё также жуя яблоко, что было немного комично, и Чимин снова не может сдержать улыбки. — Мой отец всему меня учит. Я виконт! А вырасту — стану графом!
— О-о, конечно милорд, непременно. А по мне тоже скучаешь в своей далёкой Британии?
— Скучаю, Чимин, очень.
— А по маме ты скучаешь? — после некоторого молчания, осторожно спросил юноша, исподлобья смотря на реакцию мальчика. Этот вопрос мучал его давно, и не из праздного любопытства, а из-за беспокойства за юного друга — как он пережил смерть матери?
— Конечно скучаю, — спокойно отвел мальчик, не отворачивая взгляда чёрных глаз, — но это пройдёт.
— Ты... ты не хочешь помнить о ней? — немного удивлённо спрашивает Чимин, неприятно поражённый тем, что скорее всего Хёну заставляют не вспоминать родную мать.
— Хочу, но понимаю, что с возрастом я забуду о ней, я уже забываю её.
— Какой ты её помнишь?
— Красивой. У неё были длинные чёрные волосы, красные губы, синие глаза. Она любила мех и золото. У неё было много-много украшений, но хотела ещё. Наверное поэтому, матушка отравила моего деда и моего старшего дядю и чуть-чуть отца.
— Что-о? — Чимин шокировано смотрит на мальчика. — Как отравила? Кто тебе это сказал?
— Она сама. Отец разрешил попрощаться с ней перед казнью, она мне и рассказала.
— Зачем она это сделала? Боже, Хёну, мальчик мой, как ты всё это пережил?
— Я не помню, но мама сказала, что я должен был стать единственным лордом Норфолком.
— Что за бред? Как это? Твой отец жив, Хёну.
— Потому что папа выпил очень мало. Мама говорила, что ей жаль из-за того, что кубок опрокинулся, и она не смогла убить всех.
— О, всемогущий Боже, что ты говоришь, мальчик мой? Как могла твоя мама на смертном одре говорить такое? — на что ребёнок лишь пожимает плечами не зная ответа, а Чимин умолк ошарашенно. И одновременно с шоком, юношу накрывает чувство стыда за то, что был так несправедлив по отношению к Юнги, обвиняя его в жестокости и бесчувственности.
Однако, Чимин понимает, что всей правды он ещё не знает, а Бэкхён ему ничего не рассказал, и не просто не рассказал, а утаил. Ведь Чимин сам спрашивал, просил узнать правду, но друг почему-то промолчал. И это тоже было крайне непонятно. Чимин тут же сам себе клянётся выпытать из друга всю историю. Он даже пошёл бы к нему прямо сейчас, не знай он, чем занят в этот момент его друг, прости Господи! Придётся ждать до утра.
— Хёну, прости меня, я не хотел чтобы ты вспоминал всё это. Тебе, наверное, было больно. Я больше не буду заговаривать об этом.
— Вам не за что просить прощения, Чимин. Я должен всё это помнить, чтобы в будущем не допускать таких ошибок.
— Этому тебя тоже отец учит? — со слабой улыбкой спросил юноша, прекрасно зная, что услышит в ответ.
— Да. Отец учит меня многому.
— У тебя замечательный папа, Хёну. Слушайся его, — ласкового треплет тёмные волосы мальчика юноша.
— А ещё отец говорит, что когда я полюблю человека — никогда не делать так, как он.
— Что? — Чимин снова удивлен до глубины души. — Как это?
— Я ещё не знаю, но он сказал, что любовь — это единственное, что нельзя скрывать в себе. Сказал, что это самое прекрасное, что может случиться с человеком.
Мин Юнги романтик? Граф Норфолк... влюблён? Мужчина, от холода во взгляде которого можно замёрзнуть вмиг... хранит в сердце тёплое чувство к кому-то? Несомненно этот вечер стал для юноши вечером потрясений и открытий, что заставило немного по-другому посмотреть на графа Мин.
Вошедший в шатёр слуга, с поклоном сообщил, что граф Мин, о котором прямо сейчас думал юноша, ждёт у входа.
— Пригласите немедля, — Чимин сам вскакивает, отряхивая короткие полы туники, поспешно разглаживая складки брюк, проводя ладонями по волосам, и ловит себя на мысли, что он прихорашивается для гостя? Мотнув головой, и устрашившись собственных мыслей, Чимин выпрямляется, готовясь посмотреть в лицо вошедшего мужчины. Сердце забилось бешено при виде бледного лица и чёрных глаз, пухлые губы распахиваются в странном выдохе, когда мужчина предстал перед ним, и юноша и под пытками не сможет объяснить почему он так реагирует на мужчину.
— Моё почтение, граф. Надеюсь мой сын не слишком Вас утомил?
Чимин справившись с мурашками, и хлопнув ресницами пару раз, всё же ответил:
— Нисколько. Уверяю Вас, общество юного графа весьма приятно для меня, надеюсь как и ему.
— Более, чем приятно, я счастлив находиться рядом с Вам, граф Блуа, — улыбающийся мальчик склоняется перед юношей, а Чимин смеётся тихо, обхватывая руку ребенка, и смотря так же с улыбкой на Юнги.
Если бы он только знал, какую бурю поднял в сердце мужчины своей улыбкой, своим смехом, одним своим видом сияющих голубых глаз, Чимин был бы поражён этим открытием. И что все его догадки тоже были верны — граф Мин действительно влюблён, не просто влюблён, а бесконечно и безнадёжно любит, — повергло бы юношу в изумление. Но сейчас он смотрит на мужчину, наверное, впервые так открыто и не настороженно, улыбаясь ему и губами и дивными глазами, а слова сами собой слетают с уст:
— Граф Мин... Юнги? Я... если позволите, хотел бы и Вас пригласить в поместье Блуа. Вместе с Хёну, конечно, — но видя, как каменеет лицо мужчины, как загораются чёрные глаза странным огнём, он опешил, рассудив, что поспешил с приглашением. — Если хотите, конечно... я не настаиваю... — голос юноши всё тише, и в конце совсем не слышно.
— С удовольствием. Почту за честь. Я... рад приглашению. Да... я приеду... непременно.
— Я рад, — вновь улыбается юноша, всё также смотря на Юнги, и понимает, что глаз не может оторвать от его лица — что с ним это такое?! — Мы могли бы узнать друг друга получше, граф. Признаться, за все годы нашего знакомства, я так и не смог стать близким другом для Вас как Бэк или Чанёль, но я бы очень хотел.
Хотел? Близким другом? Что он говорит? Святая Дева, им овладели бесы не иначе! Улыбаться и смотреть в глаза человеку, что с первых дней внушал лишь страх и волнение, схожее со слабостью сердца! Ты ли это, Пак Чимин?!
*
Юнги не помнит как возвращался от шатра графа Блуа, не чувствуя земли под ногами, оглохнувший от бешеного стука собственного сердца, не видя перед собой ничего кроме глаз льдисто-голубых и улыбки, ради которой готов умереть.
— Отец? Мне кажется, Вы поступили с графом Блуа крайне странно.
— Ч-что? Что странно? Почему? — мужчина непонимающе смотрит на сына, и в свете огня факелов в руках сопровождавших их слуг, он видит улыбку на лице мальчика.
— Вы поцеловали ему руку, отец.
Губы вмиг обжигает огнём от этого воспоминания — он действительно обхватил протянутую ему руку любимого, склонился под непонимающим взглядом голубых глаз и припал к нежной руке пылким поцелуем, прикрывая глаза, умирая и возрождаясь сотню раз за эти секунды. А после убежал, как мальчишка, не смея поднять глаз, не видя, как побледнел, и сразу же покраснел ярким румянцем прекрасный юноша.
Юнги падает на соломенный тюфяк, покрытый суконным покрывалом, с громким вздохом, в котором и облегчение, и безнадёжность одновременно, закрывая лицо ладонями. Его распирает от невозможного ощущения, никогда ещё не было так трудно скрывать свои чувства — он на грани! Сердце не желает успокаиваться, гремя на весь мир, что оно любит, мужчина и сам готов кричать об этом, но...
— Видимо ты всё же принял решение, — голос Хосока в темноте, заставляет оборвать мысли и убрать руки с лица.
— Я всё ещё не знаю, мой друг... не знаю, — хриплым голосом отзывается мужчина.
— Всё ты знаешь, Юнги. Просто помни — если ты не решишься, его увезу я. Или тот германский рыцарь, или девица какая, что захочет его в мужья.
— Этому не бывать!
— Ну вот и славно...
***
Свеча горит совсем тонко, а вокруг темнота плотная. Но мужчине, что сидит на самом краю узкой кровати много и не надо — только пламя этой свечи и... огонь его глаз. Как же далеко они от родных земель, оба. Он бы сам никогда не смог бы покинуть той затхлой башни, что его мачеха гордо называла родовым замком, если бы не он — рыцарь, взглянувший на него, как никто и никогда не смотрел, мужчина, что ради него нарушил клятву, пошёл на предательство — его мужчина! Да только рыцарь никогда не перейдёт границ дозволенного — Сокджин его король, а он — слуга. «Король» — усмехается про себя мужчина, смотря на одинокое пламя свечи, понимая, что это всего лишь пустое слово — нет у него королевства, и не было никогда. Лишь призрачная земля, именуемая Монферратия... что не принадлежит ему. Только его рыцарь свято верит, что он король — наместник Бога, помазанник во власти, и поклоняется ему, наверное, даже больше чем Святому Отцу.
— Мой король, — за спиной голос, любимый до скрипа в сердце, до мурашек по коже.
Мужчина подходит медленно, тихо, да только влюблённое сердце жадно улавливает каждый вздох с чувственных губ, каждый скрип под ногами рыцаря, чувствует лёгкое колыхание воздуха вокруг него, чувствует его сердце...
— Всего ли Вам достаточно, мой король? Всем ли Вы довольны? — одной свечи мало, чтобы осветить столь мужественное лицо, но Сокджину знакома каждая черта, что приходит ему во снах и мечтах.
— Всё хорошо, я всем доволен, Намджун. Благодаря тебе мои покои лучше, чем у самого Людовика Французского, — мягко улыбается мужчина, смотря на рыцаря снизу вверх.
Намджун опускается перед ним на одно колено, но даже так он возвышается над королём. Он тянется чуть ближе, смотря на самое красивое лицо в мире, в тысячный раз понимая — Бог не на небе, Бог сейчас перед ним, его личное божество, тот, кому он поклоняется с той самой минуты, как увидел. Эти глаза — нет в мире ничего, что могло бы сравниться с цветом самых глубоких, огромных в пол-лица, и в тоже время самых нежных глаз. Может только с невероятным цветом вина из белого винограда, что зреет долгие годы в темноте, а люди именуют его мягким и сладким словом «коньяк». Эти губы — ни один цветок мира не сравнится с этим бутоном лепестков, может только горная роза — алый багульник, которую он видел лишь раз в жизни на снежных вершинах Альп, чей нектар недоступен простому смертному.
— Вы... мой король, достойны самого лучшего, что есть на земле. И мир будет лежать у Ваших ног.
Слишком громкие слова, слишком восторженно, но Сокджин слышит их каждый день с тех пор, как его верный рыцарь с ним, и он в них начинает верить. Улыбка освещает его лицо, мягкими тенями расплываясь по лицу от пламени свечи. Губы распахиваются смущённым коротким смехом:
— Не надо мира. «Только тебя»
— Я поклялся, и свою клятву выполню. Ваше королевство будет от моря до моря, от пустыни до гор. Никто не сравнится с Вами, мой конунг.
Улыбка гаснет, а глаза испуганно прячутся за ресницами. Пухлые губы, что расплывались в тихой радости, теперь боязливо поджимаются.
— Мне страшно, Намджун. Страшно, что ничего не получится, что я могу потерять большее, чем обрету. «Я боюсь потерять тебя, любимый»
— Всё получится, мой король...
— Ведь мы же не просто людей обманываем, мы пытаемся обмануть Бога! Не человеческое, так божье наказание неминуемо.
— Люди сами хотят быть обманутыми, мы просто даём им это. И каждый в конце получит, что и хотел, также как и мы. А Бог... я в него давно уже не верю. У меня теперь другой бог — мой бог.
— Это богохульство, — почему-то сердце короля на этих словах затрепетало, и улыбка неконтролируемо снова появляется на прекрасном лице.
— Нет. Это истина, — мужчина смотрит прямо в глаза, словно пытается навеки запечатлеть это лицо под веками, хоть оно и так до конца дней на сердце высечено. — Доброй ночи, мой король. Отдыхайте, и ни о чём... никогда... нигде... не волнуйтесь.
Сокджин протягивает руку — монарх великодушно разрешает поцеловать свой перст, влюблённый желает поцелуя от возлюбленного, и ему это дают. Длинные тонкие пальцы комкают белое покрывало от невозможного чувства неги, накрывающей его с головой, когда губы рыцаря касаются нежной кожи, самым трепетным и бережным поцелуем. Сокджин уверен — Намджун слышит как бьётся его сердце — это невозможно скрыть!
Останься со мной!
Не уходи, любимый!
Будь моим!
— Доброй ночи, Намджун...
Неслышной тенью мужчина покидает комнату. Свеча гаснет от горького выдоха, полного обречённой тоски. Темнота накрывает все вокруг, и лишь сияние нежных глаз в которых всё же надежда, что может быть... всё и получится. И впервые в жизни перед сном мужчина молится не Богу, он молится своему рыцарю. Теперь и у него есть свой личный, любимый Бог!