Галатея
Их забота обо мне была даже милой.
- Вы такая бледная, - сказала медсестра. - Вам лучше меньше разговаривать, пока кожа не приобретёт нормальный цвет.
- Она всегда такая, - ответила я. - Ведь я была сделана из камня.
Медсестра натянуто улыбнулась, подоткнув одеяло. Мой муж предупредил её, что я могу говорить странные вещи из-за своей болезни.
- Просто ложитесь обратно, и я принесу вам что-нибудь поесть, - сказала она. На её губе была родинка, за которой мне нравилось наблюдать, пока она разговаривала. Некоторые родинки красивые и характерные, как лошадиные пятна. Но из некоторых торчат волоски, и они выглядят как мясистые черви, прямо как у медсестры.
- Просто ложитесь, - повторила она, потому что я не послушалась.
- Знаете, что, по моему мнению, помогло бы мне избавиться от бледности? Прогулка, - сказала я.
- Ни в коем случае, - возразила она. - Никаких прогулок, пока Вы не наберётесь сил. Чувствуете, как холодны ваши руки?
- Они ведь каменные, - сказала я. - Как я сказала вам раньше. Они не станут теплее без солнца. Неужели вы никогда не дотрагивались до статуи?
- Вы холодная, - повторила она. - Просто ложитесь в кровать и будьте паинькой.
Она торопилась уйти, ведь дважды упомянутая мной тема камней и статуй была отличным поводом не только для сплетен с другими медсёстрами, но и для встречи с доктором. Её нетерпение и спешка объяснялись сексом с ним. Иногда их было слышно за стеной. Я не осуждаю, ведь не завидую её хорошему сексу, если он таковым является. Я лишь хочу, чтобы вы поняли, с чем я столкнулась: больная я нравилась медсестре куда больше, чем здоровая.
Дверь за ней закрылась, и комната раздулась вокруг меня, подобно синяку. Присутствие медсестры отвлекало от тревожных мыслей. Но, когда она ушла, стены начали давить меня, как лёгкие при вдохе. Окно ни капли не помогало: оно находилось так высоко, что смотреть в него с кровати было невозможно, а ещё очень маленьким, поэтому в комнату не попадало достаточно воздуха. В помещении стоял одновременно кислый и сладкий запах, будто тысячи страдающих потных людей втаптывали розы в пол грязными ногами. Эта теория казалась даже правдивой.
Вошедший в комнату доктор нарушил тишину:
- Хлоя сказала, что Вы не хотели ложиться в кровать.
- Простите, - сказала я.
Как бы ему не льстили мои извинения, он всё ещё был начеку, потому что слышал их каждый день на протяжении года. Иногда я пыталась добавить в них разнообразия: смотрела вниз, кусала губы, переплетала пальцы. Однажды я разрыдалась, и это доставило ему несказанное удовольствие. Я даже пыталась научиться падать в обморок. Но не сильно преуспела, потому что не успевала сбивать дыхание перед неожиданными приходами врача. Поэтому я отказалась от подделывания обмороков.
- Что ты делаешь? - спросил доктор сурово. - Твои действия - причина твоей болезни.
Видите ли, я встала с кровати, пока думала об обмороке. С приходом доктора комната стала ещё больше давить на меня, а изо рта у него пахло чесноком. Так, наверное, пахнет каждый прожитый им день. А мне нужно было подышать свежим воздухом у окна.
- Извините, - сказала я. - Мне просто нравится запах нарциссов.
Это было первое оправдание, пришедшее мне в голову, но оно только заставило доктора нахмуриться ещё больше, потому что на улице не было нарциссов: мы находились на каменистом краю обрыва над морем. Поэтому, если бы я, например, попыталась вылезти в окно и убежать, я бы просто умерла. А ещё я не была уверена, пахнут ли вообще нарциссы.
- Немедленно ложитесь, - сказал он. А после того как я подчинилась, он взял моё запястье. - У вас замедленный пульс.
Разумеется, мой пульс замедленный, ведь я была сделана из камня, но я не решилась сказать это вслух. Я лишь издала звук «М-м-м», в котором одновременно слышались раскаяние и заинтересованность. Я подумала, что если бы сразу после ухода медсестры начала учащённо дышать, то сейчас смогла бы упасть в обморок. Но я не начала, а сейчас уже слишком поздно.
- Я думаю, мне станет лучше, если я прогуляюсь, - сказала я.
- Вы всё ещё слишком слабы, - ответил доктор. - Что я скажу вашему мужу, если Вы пострадаете?
- Когда-то я была камнем, - сказала я. - Я не поранюсь во время простой прогулки.
- Достаточно, - прервал он таким голосом, который означал, что сейчас он пошлёт за «чаем». «Чаем» они называли то, что давали мне, когда я не слушалась и не хотела лежать в кровати. Я терпеть его не могла, потому что они всё время сидели рядом и следили, чтобы я выпила всё до последней капли. А потом моя голова раскалывалась, язык жёгся и я мочилась в постель.
Я легла в кровать.
- Вы правы, так будет лучше, - сказала я. - Так намного удобнее.
Сквозь ресницы я следила за ним. Он всё ещё косо смотрел на меня, поэтому я устроилась в кровати поудобнее.
- Вы правы, я даже не заметила, как сильно устала, - я надеялась этих слов достаточно, чтобы избежать «чая».
- Оставайтесь здесь, - сказал он. - Ваш муж навестит Вас сегодня.
И я подумала, что зря так унижалась, потому что они в любом случае не дают мне «чай», когда приходит мой муж. Он ненавидит запах мочи и предпочитает, чтобы я могла управлять своим языком.
Я легла в нужную позу. Это было не так сложно, потому что тело, видимо, помнило ещё времена, когда я была камнем и долго находилась в одном положении. Но труднее всего управиться с пальцами - мой муж любит рассказывать, как тщательно на протяжении года вырезал все фаланги, чтобы они были похожи на человеческие, а не были вялыми и неподвижными, как у работ других ленивых скульпторов. Поэтому я должна была сконцентрироваться и придать им правильное положение, какое он любит, иначе всё будет испорчено...
Время шло - не знаю, как долго я так пролежала. Позже я услышала звон монет за стеной и восклицания медсестры. Мой муж достаточно разбогател, чтобы заплатить ещё тысяче докторов, которые будут говорить мне лечь в постель. Его капитал вырос благодаря мне, к слову, но ему не нравится, когда я говорю об этом. Он уверен, что, во-первых, это божественный дар, а, во-вторых, его собственный труд, так как это он сделал меня из мрамора. После того как я родилась - возможно, это слово не совсем подходит к ситуации, но, если не это, то какое? Проснулась? Вылупилась? Нет, так ещё хуже, я же не яйцо.
Скажу, что родилась. После того как я родилась, мой муж пытался держать меня взаперти так долго, как только мог. Но прислуга, работавшая в доме, быстро разнесла по городу слушок о жене скульптора, обладающей не только божественной красотой, но и некоторыми причудами. Некоторые люди верили в это, а некоторые - нет, но внезапно многие захотели заказать у моего мужа статуи. Поэтому он начал вытачивать одну деву за другой, и я спросила:
- Как думаешь, кто-нибудь из них когда-либо оживёт?
- Разумеется, что нет, - ответил он. - Эти люди не заслуживают божественного дара.
И он рассказал мне, как хорошо обо мне заботился, наряжал в шелка и украшал цветами и драгоценностями, приносил мне ракушки и морские камушки и молился богине каждую ночь.
- Не легче было жениться на городской девушке? - спросила я.
- На одной из этих потаскух? - сказал он. - Ни за что.
***
Открылась дверь.
- Выйдите и не беспокойте нас, - без особой необходимости сказал мой муж работницам, ведь они никогда не беспокоили нас. Но мой муж любил показывать свою власть.
В комнате стояла тишина, потому что он просто осматривал на меня: проверял положение пальцев и прочее. Я не открывала глаза, так как должна была лежать на кровати и не шевелиться, чтобы он, следуя дальше по сценарию, мог пробормотать: «Ах, моя красавица спит». Несколько раз я, бывало, всхрапывала для правдоподобности. Но ему это совсем не нравилось.
- Спишь? - спросил он. Он вошёл в комнату. - Я веду себя как дурак, говоря это. Она лишь кусок мрамора - не более.
Он упал на колени возле моей кровати и поднял руки.
- О, богиня! Почему не могу найти я такой девушки, чтобы взять её в жёны? Почему этот идеал сделан из мрамора, а не из плоти? Если бы только она могла... - внезапно он закрыл свои глаза. - Нет, я не могу сказать этого.
Я думала всхрапнуть разок, но это лишь усугубило бы ситуацию.
- Я не смею произнести свои желания вслух. Но, великая богиня, ты знаешь потаённые желания моего сердца. Прошу тебя, освободи меня от этой пытки, - и он зарылся лицом в простыни, а я открыла глаза, потому что в этот момент он не мог видеть меня. Волосы на его голове были редкими, и я могла пересчитать все залысины на его затылке. Три, как и всегда.
Я закрыла глаза - как раз вовремя. Он поднял голову и произнёс:
- Нет, этого не может быть. Мои глаза, должно быть, врут мне, - его рука легко легла на моё предплечье, и он сжал его слегка в своей агонии.
- Что это? - он уставился на мою руку. - Неужели? Я могу поклясться, что она тёплая.
В любом случае, теплее любого другого камня.
Он помотал своей головой, чтобы собраться с мыслями.
- Да нет же, у меня просто разыгралась фантазия. Или это солнце своими лучами согрело мрамор.
Солнце, правда, не освещало комнату, но говорить это было неуместно.
- Богиня, не дай мне сойти с ума! - он начал растирать мои бёдра и живот так сильно, чтобы проверить, столь же моё тело твердо, как прежде. Я гордилась тем, что не дрогнула.
- Я готов жизнью поклясться, что она тёплая. О богиня, если это сон, не дай мне проснуться.
Затем он прижался своими губами к моим.
- Живи, - сказал он. - О, живи, моё сокровище, моя любовь, живи.
И именно в этот момент я должна была открыть глаза, как сонный оленёнок, и увидеть его, нависшего надо мной, подобно солнцу, и задыхающегося от удивления и благодарности. Затем он овладел мной.
***
После я легла на его влажное плечо и сказала:
- Любовь моя, я скучала по тебе.
Он не ответил, но я чувствовала его предвкушение. Пот высыхал на его лбу и груди, но спина походила на болото. Кроме того, сквозь простыню его царапал наполнитель из тростника, а дома он привык к мягкой кровати.
- Над чем ты сейчас работаешь? - спросила я, потому что это был единственный вопрос, на который, я знала, он мне ответит.
- Над статуей, - ответил он.
- Ах! - я закрыла глаза. - Если бы я только могла её увидеть, милый. Что изображает эта статуя?
- Девочку.
- Она получится прекрасной, - сказала я. - Она предназначена какому-то мужчине из города?
- Нет, - возразил он. - Я устал от такого. Эта будет для меня.
- Как чудесно. Надеюсь, что смогу увидеть её, когда ты закончишь.
- Может быть.
- Я была бы рада, - сказала я.
Он не ответил.
- Сколько лет девочке? - спросила я.
- Десять, - ответил он.
Я ожидала, что он ответит «Она молодая». Когда я однажды спросила, в каком возрасте он задумывал меня, он ответил: «Девственницей».
- Десять, - повторила я. - Даже не двенадцать?
- Нет, - сказал он.
- Мне нравятся пятнадцатилетние девочки, - продолжила я. - Когда-то медсестра привела свою дочь, и она была такой красивой. Всё её лицо словно святилось.
- Мне неинтересны пятнадцатилетние, - сказал он. - Или дочки медсестёр.
- Разумеется, - я провела своими прекрасными пальцами по его груди. Я старалась, чтобы мой голос звучал легко и непринуждённо, как зевок. - Как там Пафос, дорогой?
- Нормально, - ответил он. Лишь этим гадким словом.
- Она счастлива?
- Как она может быть счастлива после того, что сделала её мать?
Я была готова к этому разговору и начала лить слёзы на его груди.
- Мне так жаль, дорогой, я хотела бы загладить свою вину перед ней.
Он оттолкнул меня и сел.
- Ты унижаешься перед ней, но не передо мной.
Хотела бы я спросить: «Разве не это я сейчас делаю?». Но, конечно, моему мужу это бы не понравилось. Этому человеку нравятся белые гладкие и податливые материалы. Я опустилась на пол и встала на колени, прижав руки к груди.
- Дорогой, я не хотела бы ничего так же сильно, как вернуться домой вместе с тобой. Как раз сегодня я жалела, что у меня нет и частички тебя, которая могла бы меня утешить. Портрет, может быть. Твой портрет.
Это его удивило.
- Портрет, - сказал он. - Не статуя.
- О дорогой, статуя бы слишком терзала меня, - ответила я. - Я бы не смогла вынести такого сильного сходства.
- Мгм, - сказал он.
Я позволила своим рукам спуститься ниже, чтобы он мог видеть мою грудь. Она выглядела чудесно: он это проконтролировал, когда создавал меня.
- Ты не скучал по мне? Даже самую малость?
- Если и скучал, то в этом лишь твоя вина.
- Да, я знаю. Знаю, что моя. Прости меня, дорогой. Я была настоящей дурой. Не знаю даже, почему так поступила.
- Дурой, - повторил он, продолжая смотреть на мою грудь.
- Да, ужасной дурой. И неблагодарной дурой.
- Ты не должна была убегать, - сказал он.
- Я никогда больше не буду убегать. Жизнью клянусь. Я еле стою, когда ты меня покидаешь. Я ежедневно живу в надежде, что ты придёшь. Ты мой муж и отец.
- И мать, - добавил он.
- Да, и мать. А также брат. И любовник. Всё вместе.
Он сказал:
- Ты говоришь всё это только для того, чтобы увидеть Пафос.
- Конечно, я хочу увидеть её. Какой бы иначе я была матерью? Холодной и безнравственной. Но не такой меня задумывали ты и богиня.
Я учащённо дышала, но пыталась это скрыть. Приклонять колени на полу было больно, но я не подавала вида.
- Безнравственной, - сказал он.
- Безнравственной, - повторила я.
Я чувствовала на себе его самодовольный взгляд. Он не создавал меня такой, но представлял, что мог бы. Красивая статуя, названная Просительницей. Продай он меня, мог бы жить как король в Аравии.
Он нахмурился, указав пальцем:
- Что это?
Я посмотрела вниз на свой живот и увидела слабые освящённые серебристые дорожки на коже.
- Дорогой, это знак того, что у нас был ребёнок. Там, где растянулся живот.
Он уставился на него.
- Как долго они у тебя?
- С момента, как родилась Пафос.
Уже десять лет.
- Они отвратительны, - сказал он.
- Прости, дорогой, но они могут появиться у любой женщины.
- Будь ты камнем, я бы их вырезал, - сказал он, а затем развернулся и удалился. По прошествии некоторого времени вошёл доктор с «чаем».
Возможно, дело в том, что разговоры оказались для моего мужа неожиданностью. Я так-то не виню его за это, ведь меня он знал только как статую, чистую и прекрасную, потакающую его прихотям. По факту в его мечте оживить меня крылось только желание, чтобы я стала тёплой и он мог заниматься со мной сексом. Но глупо было с его стороны полагать, что я могу быть живой и каменной одновременно. Я родилась всего одиннадцать лет назад и то это понимала.
Я поняла это в тот самый момент, когда родилась. И знала, что из камня в человека меня превратила богиня.
Моя беременность была достаточно правдоподобной: я была уставшей и больной, а мои опухшие ноги больше не помещались в босоножки, которые так нравились моему мужу. Это его злило, но он не перестал зажимать меня у стены или толкать на кровать, и из-за этого я боялась, что у меня будет не один ребёнок, а целый выводок, как у уличной кошки.
Моя дочь была красива и бледна, как камень, и родилась летом, знойная жара которого убивала телят в полях. Но мы с ней всегда были идеально прохладны и спокойно раскачивались вместе в кресле. Когда мы выходили на прогулку, многие шептались, но никто с нами не разговаривал. Только однажды старая женщина дотронулась до стопы Пафос и попросила моего благословения. Я что-то невнятно ответила, и она благодарно коснулась моей руки. Пальцы у неё были странные, будто голые ветки на деревьях, но кожа была мягкой.
Иногда, когда мой муж работал, нам с дочерью было позволено гулять по склонам холмов. Подросшая к тому времени Пафос притворялась пастухом, а я - её овечкой. Ей это нравилось. А ещё больше ей нравилось, когда я была козочкой и прыгала босиком с камня на камень, ни разу не пошатнувшись. Когда она стала ещё старше, я настояла на учителе, хотя мой муж думал, что это будет только во вред.
- Нет, - сказала я. - Так она, в отличии от меня, будет полезна мужу.
И он улыбнулся мне.
- Ты достаточно полезна.
Но в итоге нанял учителя, потому что я заискивала перед ним каждый раз, когда представлялась возможность.
За пределами города Пафос многому меня учила.
- Посмотри, - говорила она. - Ты можешь выложить буквы из этих палочек.
И я отвечала:
- Но некоторые из них круглые.
А она хмурилась и говорила:
- Ты права, может, нам лучше пойти к пляжу и писать буквы на песке?
Так мы и делали, и получалось лучше, чем с помощью палочек или досочки учителя, потому что с песка море смывало буквы за нас. Пафос была умной девочкой, очень умной, поэтому мне не надо было просить её ничего не говорить отцу.
Ночью мой муж отправлял Пафос спать. Он спрашивал: «А ты разве не устала, жена?». И я понимала, что он хочет, чтобы я легла в постель и вновь притворилась пробуждающимся камнем.
Когда Пафос исполнилось восемь лет, он уволил учителя.
- Он смотрел на тебя, - пояснил он мне.
В тот день я была отвлечена мыслями о Пафос и о буквах и сказала:
- Ну да, смотрел.
Все смотрели на меня, ведь я была самой красивой женщиной в городе. Я не хвастаюсь. Здесь нет причин для хвастовства. Я не старалась обращать на себя внимание.
Мой муж уставился на меня и спросил:
- Ты знала?
Я пыталась объясниться, но было уже поздно. Нам больше не разрешалось гулять, а Пафос на этот раз поручили гувернантке, её досочки были изъяты, и в течении нескольких дней мой муж важничал над мрамором, а не работал. Ночью он был грубее обычного и постоянно спрашивал: «Ты станешь такой же, как они?». И я знала, что нужно отвечать: «Нет-нет, дорогой, никогда».
Пафос не могла сидеть на месте - она ненавидела наш дом и жаждала былых приключений. Она не успокаивалась, когда её отец вдавался в размышления, что он всегда делал, и по прошествии дней нетерпение в ней только росло. Я звала её к себе в комнату, и там мы показывали буквы с помощью наших пальцев. Мы вместе смеялись, но не знали, что вели себя слишком громко.
Мой муж встал в дверном проёме.
- Почему вы смеётесь?
- А почему бы нет? - сказала Пафос.
Она была выше других девочек, и ноги её были длиннее. Она не боялась его.
- Прости, что побеспокоили тебя, милый, - сказала я.
- Она не просит прощения.
- Она ещё ребёнок.
- Я не ребёнок, - вмешалась Пафос.
- Тогда извинись, - произнёс он.
- Дорогой, ты, наверное, проголодался, - сказала я ему. - Ты сегодня не ел? Пафос, милая, дай поговорить с твои отцом минуточку.
Она ушла, и я увидела, как он заскрежетал зубами из-за того, как послушно она это сделала.
- Ты любишь её больше, чем меня, - сказал он.
- Нет, конечно, нет, - мои руки гладили его волосы, длинные и сальные. - Она просто слишком умна для этой гувернантки. Ей скучно, а я не могу научить её всему. Ей нужен учитель.
- Учитель, - повторил он.
- Да, - сказала я. - Новый учитель справится лучше и не будет беспокоить тебя.
Он молчал, и я надеялась, что он обдумывал моё предложение. Но когда я подняла глаза, то увидела, как он был так напряжён и разгневан и что его лицо чудом не рвалось. Он схватил меня за руку и сказал:
- Ты не краснеешь.
Я не могла вымолвить ни слова - так сильно он держал меня.
- Ты больше не краснеешь, в этом дело, - сказал он. - Ты извиняешься и извиняешься, но не краснеешь. Теперь тебе не стыдно?
- Мне никогда не стыдно, - ответила я.
Он взял меня за воротник и дёрнул, но, как бы ему ни хотелось, силы в нём не доставало, поэтому платье на мне не порвалось. Он пытался снова и снова, затем толкнул меня на пол и навалился сверху, продолжая драть, пока ткань не поддалась и я не осталась голой.
Я прикрылась руками и начала издавать хныкающие звуки, словно ребёнок.
«Красней, красней» - молила я. - «Красней для него, или он тебя убьёт.»
И удача была на моей стороне, потому что в комнате было тепло, я была зла и пристыжена, боялась, что Пафос нас услышит, и кровь прилила к моим щекам - я покраснела.
- Значит, ты не совсем потеряна для меня, - сказал он и отправил меня в постель. А после при свете факела он удивлялся красным пятнам на моей шее и фиолетовым на руках и груди, где он держал меня. Он потёр их, будто то была краска, а не синяки.
- Идеальный цвет, - сказал он. - Ты лучше любого холста, любимая.
У меня были небольшие сбережения: монетки, которые выпали из захламленного кошелька мужа, и вещи, что я нашла на улице. У меня были сандалии, которые я украла у гувернантки, не золотые, а кожаные, которые предназначалась для хождения по пыльным тропам. У меня был плащ, который я своровала у мужа. У Пафос был собственный, потому что я настояла, что без него она замёрзнет, хотя она, как и я, не испытывала ни холода, ни жара.
- Не хочешь пойти прогуляться? - спросила я у неё.
- Папа не отпустит нас, - ответила она.
- Я знаю, поэтому давай не будем говорить ему.
Мы не успели выйти хотя бы за пределы города, потому что все обращали на нас внимание. Женщина и девочка, бледные, как молоко? Да, пошли именно в ту сторону.
Я долго лежала в мокром постельном белье, пока медсестра не пришла с сухим. Скомканный ею тростник под матрасом теперь больно впивался мне в спину, а все мои вопросы она оставила без ответа. Я сказала ей, какая красивая у неё родинка. И даже не соврала. В тот момент мне казалось, что в ней заключается какая-то особенная привлекательность.
Далее медсестра искупала меня, не используя мочалку - только свою руку, смоченную в воде. Она зря надеялась, что я начну жаловаться из-за этого. Наверное, она считала унижением ненавистную ей обязанность - мыть людей.
Потом медсестра начала наносить на моё тело дополнительно оплачиваемое моим мужем розовое масло, которое она наносила, похлопывая меня обеими руками, словно я кусок теста. Её попытка сделать мне больно не увенчалась успехом, ведь мне даже нравилось чувствовать жжение на коже и видеть, как она розовела.
Затем медсестра ушла, а я стёрла столько розового масла с себя, сколько смогла. «Чай» перестал действовать, и мой разум прояснился. Я подумала: «Моей дочери десять. Пафос десять лет».
На следующий день доктор хмуро спросил:
- Вы плохо себя чувствуете?
- Нет, - сказала я. - Всё хорошо.
Он явно собирался спросить: «Тогда почему Вы лежите?», но тогда он бы признался, что изначально я больной не была.
«Ха», - подумала я, но сказала:
- Я чувствую умиротворение. Умиротворение и спокойствие.
- Хм-м, - произнёс доктор.
- Надеюсь, мой муж навесит меня сегодня. Я ужасно соскучилась.
- Он сказал, что придёт.
- Это потрясающе. Отличные новости.
Он пришёл поздно, но я была готова потерпеть. Дверь открылась, и мой муж отослал медсестёр. Я услышала, как щёлкнул замок.
- Ах, моя красавица спит.
- Нет, - сказала я. - Не спит.
- Для твоего же блага говорю тебе лечь, - начал он. - Я зайду позже, когда ты будешь готова.
- Я беременна.
Он уставился на меня.
- Это невозможно.
Потому что после рождения Пафос он оставлял своё семя на моём животе.
- С божьей волей всё возможно, - сказала я. - Посмотри на мой живот.
Я немного напрягла и раздула его, чтобы он выглядел как холмик. В любом случае он не понимал, как устроены женщины. Любая странность вызывала в нём подозрение.
Он побледнел. Побледнел, как я.
- Доктор не сказал мне.
- Я не показывала доктору. Хотела, чтобы ты узнал первым. Дорогой, я так счастлива! У нас будет второй ребёнок, а затем ещё один. И потом...
Но дверь уже закрылась. Позже зашёл доктор с разными видами «чая».
- Вам нужно выпить это, - сказал он.
- Пожалуйста, - попросила я. - Не могли бы Вы позвать медсестру, чтобы она посидела со мной, пока я пью?
- Хорошо, - ответил он, так как увидел, что иначе я расплачусь. Удивительно, что слёзы так эффективно подействовали.
Пришла медсестра и я спросила:
- Будет больно? Я боюсь боли.
- Немного поболит, - сказала она. - А потом пойдёт кровь.
- Мне страшно, - произнесла я и спрятала лицо в подушке.
Спустя мгновение я почувствовала её руку на своей спине.
- Вы будете в порядке, - сказала она. - Я проходила через такое, и, как видите, жива.
- Но ребёнок не жив.
- Нет.
Я зарыдала, уткнувшись в подушку.
- Вы должны выпить чай, - сказала она. Её голос не звучал столь грубо, как обычно.
- Если бы я только могла выйти на улицу, - произнесла я. - Я хочу отдать ребёнка богине.
Доктор не разрешил.
Я ждала, ждала и рыдала, и потом медсестра сказала:
- Доктора не будет сегодня ночью.
Мне хотелось кувыркаться в траве, как резвый щенок, но мне нужно было притворяться беременной и страдающей, поэтому я хромала, будто с каждым шагом ломаются мои кости. Медсестра принесла мне «чай», и я держала его, изредка прихлёбывая.
- Скажите мне, если начнутся судороги, - сказала она.
Я просеяла грязь сквозь пальцы. Было темно, и только маленькая луна светила, будто сама богиня, если она существует, улыбалась мне.
- Я что-то чувствую, - сказала я.
- Хорошо, - ответила медсестра.
Мы гуляли в саду с задней стороны здания, далеко от моря.
Затем я в крике схватилась за живот. Я упала на землю и заорала снова. Медсестра колебалась, боясь коснуться меня.
- Больно, больно! Позови доктора!
Она задрожала, и мне даже стало её жаль, но лишь немного.
- Да, точно. Доктор. Я позову его. Дайте мне минутку, его дом недалеко.
Как только она ушла, я побежала. Я не боялась, что она поймает меня. Она хорошо владела своими пальцами, но не ногами - не могла быстро бегать. Я улыбнулась и поспешила по дороге в город.
Я не пробовала открыть входную дверь: знала, что она будет заперта. Но за домом стояло оливковое дерево, на которое Пафос раньше уговаривала меня взобраться вместе с ней. Я стянула свои сандалии и встала на тёплые серые ветви. Я вскарабкалась и залезла через окно в комнату дочери.
Я думала об этом весь день: разбужу я её или нет. Но, когда увидела её спящую, не смогла. Она была десятилетним ребёнком - её бы это напугало. Поэтому я нашла горшочек с песком, который она хранила, потому что он пах морем, и рассыпала немного содержимого по полу. Я написала «Пафос». Я могла бы сказать больше, но уже написала всё, что знала.
Я выскользнула из её комнаты и спустилась к входной двери, которая была заперта. Я могла не спешить, ведь никто не стал бы искать меня здесь: разве не пыталась я сбежать от сюда раннее? Я отперла засов и приоткрыла дверь.
Мастерская моего мужа была в дальнем крыле, где днём было больше всего света. Я встала за дверью и, хотя усталость после бега прошла, дыхание моё участилось. Дом погрузился в полную тишину. О слугах можно было не беспокоиться: мой муж не позволял им спать в доме.
Я толкнула дверь и увидела сияющую девочку, лежащую в центре комнаты.
«Каменная», - успокоила я себя, потому что меня немного трясло от волнения. - «Каменная, поэтому не проснётся».
Я подошла ближе и увидела её лицо. Оно было бледным, как жемчужина. Губки сложились бантиком. Её глаза были закрыты, и она свернулась калачиком на каменной кушетке. Она выглядела моложе Пафос, потому что была крохотной. Каждый дюйм её тела был совершенен: от милых завитков лент до сандалий, выкрашенных в золотой цвет. У неё не было ни струпьев, ни песка под ногтями. Она не гонялась за козочками и была послушной. Можно было почти увидеть румянец на её щёчках.
Я стянула с неё шелка, в которые она была закутана словно в одеяло. У неё на руке красовался цветочный браслет - он тоже был мною снят. Я поцеловала её в лоб и прошептала:
- Доченька, прости меня.
Затем я пошла в комнату к своему мужу и встала в дверном проёме. Он лежал поперёк скомканной постели.
- Ах, мой красавчик спит, - сказала я.
Мой муж открыл глаза и увидел меня. Я развернулась и бросилась прочь. Я услышала грохот, когда он споткнулся об оставленный мной в коридоре табурет, но затем он вновь поднялся на ноги. Я выбежала через парадную дверь на дорогу и услышала звук его шагов позади меня. Он не кричал, чтобы не тратить воздух; в городе стояла тишина, и мы вдвоём бежали вдоль улиц. Мои легкие болели, но это не имело значения: скоро я совсем уже не буду в них нуждаться.
Дорога проходила через город и спускалась к морю. Я была медленная, а ещё набрала в весе, пока целый год лежала в постели, но и мой муж никогда не любил физическую нагрузку и сам был неспешным и толстым. Земля под ногами сменилась песком, прохладным и плотным. Потом я бежала по гальке, которая никогда не причиняла мне боль, и наконец-то оказалась среди волн. Я бросилась в воду, пробираясь сквозь буруны в открытое море. Мгновение спустя я услышала всплеск - мой муж последовал за мной.
Вода не была моей стихией. Она тянула меня за одежду, пока я плыла.
«Ещё немного», - сказала я себе.
Я слышала, как он приближается. Его руки были сильнее моих, потому что он всю жизнь поднимал мрамор. Я почувствовала, как задрожала вода возле моей ноги, где он пытался ухватиться за меня. Я оглянулась: он был близко ко мне, а берег остался далеко позади. Затем его рука дёрнула меня за лодыжку, притянув к себе, как верёвку. Потом он поднял меня и схватил за горло, прижав своё лицо к моему.
Видимо он ожидал, что я буду отбиваться и царапаться. Но я не сопротивлялась. Я крепко обхватила его своими руками вокруг рёбер, чтобы он не смог освободиться. Внезапно увеличившийся вес утянул нас обоих под воду. Он брыкался и барахтался на поверхности, но я оказалась тяжелее, чем он думал. Вода начала попадать в наши рты и наполнять лёгкие.
«Пусть это произойдёт сейчас», - молилась я.
Сначала я подумала, что холод идёт от воды. Он распространялся по задубевшим пальцам. Мой муж пытался выбраться из моей хватки, но она была очень сильна. Затем холод коснулся и моих ног, и живота, и груди. Как бы сильно мой муж не брыкался, поднять нас на поверхность у него не получалось. Он ударил меня, но так слабо, что я почти ничего не почувствовала - только нерушимое кольцо моих рук и неумолимое сопротивление тела.
У него не было ни шанса. Он был лишь плотью, а я - камнем. Мы опускались сквозь темноту. Прохлада скользнула по моей шее, стёрла румянец с губ и щёк. Я подумала о Пафос и какой умницей она была. Я подумала о её каменной сестре, мирно лежащей на своём диванчике. Мы плыли сквозь течения, и я думала, как голодные крабы будут карабкаться по моим бледным плечам, чтобы добраться до его разлагающегося тела.
Дно океана было песчаным и мягким, словно перина. Я устроилась на нём и заснула.