Туалет

Туалет – это место, которое я люблю. Чувства к нему я испытал еще в детстве, когда, кажется мать, кричала, что-то от меня хотя, а я очень не хотел ей помогать. Тогда у нас с ним случился первый раз. Я увидел в нем гораздо больше, чем место для испражнения. Вон, там за дверью кричать, а я сижу себе и смотрю в потолок. Засиживался часами, ссылаясь на проблемы с желудком. Однажды меня повели врачу из-за этого. Они действительно думали, что у меня гниет кишка, но ошибались. Так переживали и потом не понимали, услышав от врача: «ваш сын в норме». Благо поднялся скандал, который разочаровал их настолько сильно в современной медицине, что они на долгие года забыли о существовании врачей. Пить мерзкие настойки, вызывающие реальные проблемы малая плата за тишину. Однако люди такая несправедливая напасть, особенно близкие. До сих пор с грустью вспоминаю, как меня вынудили перестать уединяться в моей комнате тишины. Вина лежит на отце. Он лишил меня моего места в доме не специально. Просто, когда я дополнил уединение сигаретой, то понял банальную истину – отец дрочит и мать достает его еще хлеще, чем меня. К тому же секса у них не было, а любовницы он не имел, потому что никто не хотел с ним иметь дело кроме нас и его знакомых с работы. Не было в нем ничего обаятельного, харизмы и красоты тем более. Он всегда грубил, оставался неуважителен, особенно к женщинам, единственно почитал болтающуюся штуку между ног. Со временем мне стало забавно жить с ним. С каждым новым годом силы покидали его глубокоуважаемые место, в то время я беспрерывно крепчал. Этот факт бесил его хлеще не дающей жены. Меня смешила каждая будущая сора, ведь, да, я дрожал от страха - конце концов даже такие, как я в детстве боялись получить - но внутри выстраивался подлинный Stand Up, где отец держал микрофон и беспрерывно шутил, опуская взгляд вниз, будто заготовленный текст посылался ему из паха. Уйди он в комедию, то сыскал бы огромнейший успех. Именно поэтому я не упускал возможности пройти мимо окон нашего дома с какой-нибудь девушкой. В то время я цеплял их для этого. Некоторым приходилось платить. Количество отданных денег не имело значения. Это была месть, за его варварское изнасилование «моей комнаты». Я всего-навсего искал в туалете спокойствия, ему тот был нужен для онанизма, без которого сходил с ума, кидаясь то на меня, то на мать. Как низошло озарение, домашний туалет стал вызывать одну тошноту.

Китайский район, представленный длинной дорогой, по бокам которой натыканы маленькие здания, такие неразличимые и в обильном количество, что совсем они не здания, не для людских размеров точно, скорее муравьиные сооружения из палок и камушков, расположенные от друг друга в нескольких миллиметрах. По байкам под ними определенно прорыты тайные каналы, пути передвижения, принимающих настоящий облик в темноте, здешних эмигрантов, на самом деле являющихся существами из рода паразитов с острыми зубами, миллионом красных глаз, усиками, шестью тонкими лапками и немытым панцирем, что в глубине земли выслуживаются перед компьютером, печатая на нем острием жал информацию, разведанную об вражеской стране. В нем полно переулков между общежитиями, кафешками и заведений низкого сорта. В одном из таких, наиболее широком, под навесом обрабатывают мертвых свиней, делают им массаж, маникюр, режут, готовят к продаже. Здание, напротив «мясного навеса» небольшой бар. В нем пошло раскрашены в цвет желчи стены. Из радио играет грустная музыка, украшающая сжатые банки пива, пепельницы, желтое освещение тусклых ламп, запачканную чем-то коричневым рубашку бармена. Ей на перебой шипит слова старый телевизор. За боковым столиком небольшая компания шумит, в хрюкающей манере обсуждая фальшивы ли брошенные победителем кости. Драка. Сигаретный дым мужчины, расположившегося на стуле в другой части зала, поднялся верх. Он был уставшим. Воняло дешевой лапшей. Все что успел запомнить. Мне тридцать лет. Я давно не ребенок, но судьба сложилась таким образом, что повторяю детство: снова сижу на унитазе, даже не дома, в этой грязной забегаловке. Передо мной серая дверь кабинки, изрисованная граффити, под ногами забытый уборщицей кафель. На нем плодились следы рвоты, окурки, использованная туалетная бумага, презерватив. Справа мусорное ведро, заполненное точь-в-точь таким же мусором. И как же меня сюда занесло? Сижу в классическом костюме, с бутылкой в руке и сигаретой в другой. Поднимается вверх дым, оказавшийся чем-то единственно приятно пахнущим. Наверное, за счет нотки саморазрушения в нем. Где-то моя жизнь определенно свернула не туда...

Мой отец был японцем, относился к древнему роду самураев, о чем часто любил напоминать мне. Мать русская. Совсем обычная девушка, которая поехала в Японию студенткой, но вернулась беременной вместе с ним. Нет, я не был первым ребенком. Отец очень настаивал на том, чтобы она не делала аборт. Будь рядом с ними тогда настаивал бы на том же. Может тогда все собственно полетело в бездну? Если б смог уговорил мать, то на мое место занял другой парень или девушка. Заимели б бизнес, обогатили семью, обзавелись уважением отца и своими детьми, пока я спокойно себе не существовал. Меня там не было, а он не смог ее отговорить и аборт случился. Через несколько лет родился я в то самое тяжелое время, когда они переехали в Америку. Мы жили в бедном районе, где больше чем мух имелось китайцев. Отец ненавидел их. Он был расистом по отношению к ним, оправдывал себя самурайским родом, честью, историей, достоинством и тому подобное. Мне же, что тогда маленькому, что сейчас все равно. Я наполовину японец, на половину русский, были бы во мне еще гены китайца – по хрен. Все на одно лицо, разницы никакой.

Сигарета легла на губу. Слышится шум приближается. Густой дым на свету. Считай хокку. Вполне вероятно сидение здесь сводит меня с ума, но деваться не куда. Да и вероятность поехать головой удручает намного меньше приближающегося шума. Шаги, с каждой секундой оборачивающиеся громким топотом. Шепот. Помимо кучи останков человеческого испражнения в этом туалете было очень плохое освещение. Всего-то одна лампа, распространяющая тусклый зеленый свет, и то она сломана. Я заметил ее, когда поднял голову. Она мигает, от этого болят глаза, но закрывать их такой риск. Не люблю рисковать. Не люблю спонтанность и нарушение плана. Я слишком ленив для того, чтобы импровизировать. Горлышко легло на губу. Шум становиться громче. Граффити стало Джокондой...

Отец всячески пытался обучить меня владеть катаной. Он утверждал, что я должен перенять его навыки и стать продолжателем рода, обучать новых самураев в лице моих будущих детей, те своих детей и так далее, как чума. У нас даже имелась фамильная катана, хранящаяся в отведенном для нее алтарном месте. Не раз слышал скандал на тему нее. Мы жили бедно, мать не упускала ни одной возможности предложить отцу продать этот бесполезный кусок пережитого времени, за что получала новые синяки. Не любил я эту жестянку. Куда сильнее меня интересовали пистолеты, ружья, винтовки и все прочее, имеющее преимущество над мечом. За это получал на сей раз я. Приходилось против собственной воли обучаться ненужному мастерству, ради того, чтоб отец дрочил язык перед друзьями, уверяя тех, что самурайскую кровь не искоренить. Прошли лета. Они с матерью постарели, он ослаб, оставшись зверем только у себя в голове, да во рту. Скалил желтые зубы еще больше прежнего, но не смотря на маразм все же завещал мне катану. Была до смешного величественная речь, пропущенная мимо ушей. Мне было восемнадцать, и я помнил, как он забрал у меня туалет. Помнил о всем насилии по отношению ко мне и матери. Все еще питал любовь огнестрельному оружию. Я продал фамильную реликвию в этот же день и полученные деньги потратил на пистолет. Отец сразу заметил исчезновение меча, однако завидев на моем боку нечто смертоносное обмяк. Его гавканья более не было. Тогда я понял, что панацея существует.

До меня только сейчас дошла мысль о том, что я совсем не знаю какие сигареты курю. Не помню, когда в последний раз покупал их по названию, почему-то их покупка превратилась в «дайте любые» и закатывания глаз на потолок. Не видно в нем неба, а смотрю всегда, как будто на нем есть название нужной мне пачки или хотя бы, что-то кроме надписей «рак», «импотенция» и фотографий сгнивших желтых зубов. После я осознал, что не знаю наполнения бутылки. В ней «Sprite», но что в нем? Нечто такое, такое! Делающее голову тяжелее, возможно вина, законсервированная в алкоголе, словно его собственная. Я вставил наушники в уши. Левый не работал, а правый играл, когда как. То он вопил, заставляя меня невольно дергаться, то слишком тихо скулил, прося прислушаться, чтоб снова ударить по перепонке. Но мне все равно, я уже танцую, оторвавшись от сидения. Мир вокруг плывет, превращаясь в серые пятная, со сверкающим изумрудным блеском, образующим слабо разборчивый образ далекого города в дали, и дорогой из пожелтевшей плитки. Я почти не двигаю ноги, так, меняю их местами, вяло вращаюсь. Руки не особо активны. Они подняты на уровень плеч, кисти немногим выше головы, я двигаю ими и мне становиться хорошо. Глаза скоро закроются против моей воли, игнорируя, продолжаю танцевать, превращаясь в часть, бесконечно растущего, торнадо из оттенков серого. В нем смешалось все. Размешался я. Не важно, что играло, главное оно было, а шума приближающихся людей нет. Я без голоса подпевал, вяло открывая губы и думаю был нереально хорош. Впереди меня дама в черной маячке с белой звездочкой, розовой надписью «life», штанах клеш. Она бойко танцует, наклонилась вперед и двигает плечами, я делаю тоже самое, оставляя между нашими носами сантиметров два. Мы выпрямляемся, отбиваем звонко пятками туфлей заводной ритм, призывая им целый табор народных танцоров. Вокруг нас все: русские, американцы, китайцы, японцы, немцы, французы, ангелы, демоны, шайтаны, боги всех верований, мыши, кошки, быки, слоны, киты, львы, лягушки, крокодилы, орлы, воробьи, совы, мама, папа, девушки, парни, старики, дети – все, кого я знал и о ком слышал, взявшись за руки водят хоровод, ускоряясь. Рухнули стены, распался потолок, перенося нас всех в лес. Выросли березы, потек ручей, запели цыгане, продавая ром пиратам, пока я со своей партнершей оторвались от земли на цирковом канате. Мы танцевали дальше, активно махали руками, сцепя их, меняясь местами прыжком, крича «ХЕЙ!», потом снова, снова и так до тридцати, ускоряя темп, добавляя новые движения. Какое безумие. На лице выступил пот, ноги меня не удержали. Упал! Она продолжила танцевать. Я сел на унитаз и закурил, упираясь локтем в колено, лбом в кисть. Дым поднимался верх. Сейчас бы оказаться дома, в маленькой комнате полной моего мусора. По размеру немного больше этой кабинки и, задуматься, похожей на элитный туалет, конечно, если в таких устанавливают кровать. Завалиться на нее, прям в этой одежде уснуть, открыть глаза в обед, застонать от муки. Забавно, что каждый раз все повторяется. Я оказываюсь в гадком месте, окунувшись с головой в непредугаданный риск, и вспоминаю жизнь. Тридцать лет. Я одинок. Из хорошего на ум приходит унитаз. Может правда закрыть глаза, развалиться. Пусть они открывают дверь! Пусть увидят спокойного меня, откинувшегося на бочок и курящего смачно напоследок! Жизнь все равно, что эта кабинка со всем в ней. Презерватив, напоминающий о сексе, туалетная бумага, как ничто другое иллюстрирует чем кончает все потребленное, нарисованный фаллос на дверке – искусство. Я закашлялся, сплюнул в унитаз, отправил следом в смыв бычок. Так часто курю, что скорее всего сигареты убьют меня раньше. Они совсем близко. Похоже умру не бросив курить, не узнав какова женщина, не допив содержимое этой бутылки. Меня постепенно стала охватывать дрожь. Я поэтично махнул рукой со вздохом, быстро закурил новую сигарету, нервно вытер пот с лица.

Группа вооруженных китайцев ворвалась в туалет, громко крича. Один из них выбил мою дверь и встретил лбом пулю, выпущенной из пистолета, который я выставил вперед. Другие взвыли, не ожидая такого, но вынув второй, расстрелял каждого, не давая им опомниться. Тела валялись на грязном кафеле, истекая кровью. Свет нервно мигал. В наушниках играла какая-то попса. Ну а я сидел пьяный на унитазе. Все же думаю бросить курить и купить новые наушники. Завтра...