Часть 18
В тишине квартиры Юнги неловко заглядывает вглубь в поисках мамы, пока Чимин упрямо отказывается отпускать его руку. Тянет, призывая быть чуточку смелее.
— Мамы нет, она на работе. Будет вечером. Я напишу ей за тебя. Перестань думать, что помешаешь нам, Юнги.
— Ты уверен, что стоит? — двигая ногой сброшенные кроссовки к стене, Юнги осматривается.
— Уверен. Идём, — Чимин тянет его в свою комнату, чтобы добраться до телефона и отправить сообщение. Чтобы пути назад для побега у того больше не было. Чтобы Юнги успокоился, получив одобрение своего пребывания здесь. Но его тормозят на полпути, опутывая руками живот. Жмутся так мягко и трепетно, упираясь щекой в его собственную, что он застывает, чувствуя кожей эту дрожь. Замирает, когда сердце пропускает удар. Спешить никуда больше не хочется, пока тебя так любяще обнимают. Пока так близко и топят в нежности руками и щекой. Глаза с удовольствием закрываются, и он наслаждается непостоянством момента и чужой такой нужной лаской.
Пальцами Чимин поглаживает невесомыми касаниями вздутые вены на холодных руках, обнимая в ответ, а спиной хочется вжаться сильнее. Чтобы не отпускали, потому что он так сильно скучал по этому всему. Теперь же это их время насладиться, пока они есть только друг у друга. Сейчас Чимину намного легче вдохнуть, зная, что всё будет в порядке. Не будет тяжести на плечах, беспокойства, а внутри душащие цепи ослабнут, но дыхание даже сейчас спирает уже совсем от других чувств. И как же велика разница между этим спазмом в горле — естественным для выхода волнения. Его реакция пропитана сладостной негой, а не горечью разлуки. Он разворачивается в капкане рук лицом к лицу, голодно и слепо в поисках губ сыплет невпопад, чтобы бережно коснуться цели. Юнги буквально плавится от мягкого едва ощутимого мазка, и Чимин рад, что тот улыбается. Добродушно, отзывчиво и… с благодарностью. Он бы подарил тому куда больше, если бы смог, чтобы заставить забыть всё, что с Юнги произошло. Если плохо в промежуток их ссоры было Чимину, то Юнги и подавно. Даже представить страшно, как бы чувствовал себя он, если пропустить через себя мысли, что тебя променяли на кого-то другого после одной глупой ссоры. Не говоря уже о том, что в этот промежуток мрачного времени нужно держать себя в руках и исполнить долг с проводами отца. Последнего близкого человека в твоей жизни. Пусть и обузу, пусть и отравляющего жизнь, но родственника. Каково вообще чувствовать себя абсолютно одиноким с не своими долгами за спиной в таком возрасте, без уверенности в завтрашнем дне? Без поддержки. Просто брошенным на самообеспечение. Всё просто — барахтайся, как можешь, или тони. Жизнь как всегда жестока и топит за выживание сильнейшего. Она работает по системе прогрессии: если ты один, сколько ни старайся — одним ты и останешься в своём болоте. Те, у кого есть хоть что-то — потеряв одно, не потеряют всё. А Юнги был один. Сколько не множь свои старания — ты всё равно один. Простая математика работает везде. С ними тоже. И выбраться из этого очень сложно. Для таких, как он и Юнги, чтобы чего-то добиться — тратятся года жизни, когда другие отмахиваются бумажками. Правда в том, что время — деньги. Время твоей жизни — деньги. Те самые, что идут в руки сами, множа уже накопленное состояние. Или те, что нужно отдать кому-то другому и снова остаться ни с чем, потратив время на их добычу. Оказывается, наличие бумаги равно твое качество жизни. Пусть и непростой бумаги, но все же. И если ты один, и этих бумажек у тебя нет, твоя жизнь — ад. Юнги там варился все эти дни, но не сдавался. Чимин знает, те, кто имеет эти бумажки, смотрят на мир иначе. Смотрят беззаботно. У них жизнь лёгкая. И к таким людям тянутся другие люди, потому что элементарно хочется того же. Хочется, чтобы тебя грели светом этой беззаботности и показывали, что да, вот так тоже бывает. А бедность — её обходят стороной. Не думают о ней, игнорируют, избегают. Каждый сам за себя в этом мире. И есть те, кто в тени этой мрачности может понять брата по несчастью.
— Спасибо. Спасибо, что ты есть у меня.
— Перестань, Юнги, — снова эти слова благодарности, которые Чимин не хочет слышать больше никогда. Только не они. Это больно и невыносимо.
— Послушай, — Юнги толкает его лоб своим и чуть отстраняется, заглянув в глаза. Там серьёзность на лице. Решимость сказать, даже если не хочет слушать. — Я не могу сейчас передать в полной мере свои чувства словами, но хочу этого. Постараюсь. Как будто голый перед тобой стою. Голым стоять не стыдно, знаешь? Не телом, а вот тем, что здесь, нараспашку, — Юнги накрывает свою грудь в области сердца рукой, пытаясь выражаться яснее. — Я таким беззащитным себя никогда ещё не чувствовал. И хочу извиниться, — но Чимин накрывает его губы ладошкой, отказываясь слушать дальше. Машет головой, жмуря глаза, лишь бы не слушать. Ему не нужно это. Он понимает всё без слов. Зачем словами, когда и так всё чувствуешь кожей и тем, что нараспашку.
— Не надо, мы оба натворили глупостей.
— Нет, я скажу, — руку отнимают от губ, опускают вниз и переплетают пальцы в замок, прижимая к телу. Чтобы не мешал, чтобы не выпутался и дал договорить. Дал сбросить груз и не противился чужой потребности в исцелении. — Прости, что оскорбил тебя. Я так ревновал… — Юнги хмурит брови от невидимой боли, что кольнула где-то в глубине души, позволяя всё считать по лицу. Чимин ловит каждую эмоцию, зная, что в обычный день там маска хладнокровия и непроницаемая броня, что наросла с годами вокруг трепетного сердца. Оттого эти эмоции для него так желанны, что он с замиранием сердца делает попытку оправдаться. Не только Юнги должен извиняться. Он тоже. Так будет честно, справедливо. Чужие слова в своём одиноком монологе слишком тяжёлые, чтобы принять их молча.
— Я ведь провоцировал. Назло делал. И говорил такие вещи, что мне стыдно. Прости. Не хотел, но так получалось, что я позволял тебе думать в неправильном ключе. Мне жаль, Юнги.
— Ты прав был в своих словах обо мне. Признаю. Я просто не задумывался. Помню, что наговорил тебе гадостей. Оскорбил. Но в одном я был честен, — Юнги отпускает его руку, талию, чтобы, глядя в глаза, медленно опуститься на колени. Чимин в момент задыхается от волнения и невиданной картины. Сейчас весь мир у его ног. И всё внутри одного человека. Юнги говорил, что готов перед ним на колени встать, если это нужно. Но Чимину не нужно, а тот всё равно желает это показать. Показать значимость жеста. Такого виновато-разбитого лица с извинениями в глазах он ещё не видел. Юнги раскрыт и обнажён. Стоит и смотрит вверх. Будто обещает любить вечность, признав в тишине квартиры его власть над собой. Чимин не может ответить, когда его обнимают за бёдра и жмутся к ногам щекой. Слова здесь не нужны. — Ты важнее, — шёпотом в ткань. — Важнее друзей. Важнее всех. Не думай, что они весят для меня больше. Это не так. — Тот мостится на пятки, покорно складывая руки на коленях, и вешает голову на грудь, отпустив его. — Ты — то единственное самое ценное, что у меня осталось. Я люблю тебя, — Чимина добивают шепчущим признанием, что пробивает грудину и опутывает замершее на секунду сердце взрывом света. Никогда ему больше не забыть этого момента и сорвавшихся с губ слов. — И мне жаль, если дал понять, что твои просьбы или желания неважны для меня. Это не так. Да, есть окружение, за которое я цеплялся, но потом всё пошло наперекосяк. Всё это стало неважным. Ничтожным. А я — жалким.
— Юнги, — Чимин шмыгает влагой в носу и опускается на колени рядом. Потому что подкошенный словами организм переполнен чувствами и не держится на ногах. Не опустись он — просто рухнул бы от дрожи. Подрагивающие ладони гладят чужие жёсткие волосы ласковыми касаниями, пока он подбирается на слабых коленках ближе к Юнги. Совсем не ожидал услышать такие слова от него. «Я важнее» — гудит в голове. «Люблю». Юнги дарит уверенность в себе: Чимин любим, нужен, единственный, кто значит больше, чем всё остальное. Такое услышать, пропустить через себя — испытание стойкости его организма. Признание значимости и звонкая пощёчина неуверенности. Даже она сейчас на коленях перед Юнги. Оказывается, у Чимина тоже есть стержень, который сейчас обрастает чужими словами любви и крепнет.
— Я так тосковал, — тот с болью прикрывает глаза, а Чимин не выдерживает этой искренности, обвивая шею, утыкает чужой нос себе в плечо.
— Почему ты не смотрел на меня? Я взгляд не отводил, искал его, — вырывается вопрос, который так мучал все эти дни и заставлял сомневаться в чужих чувствах с каждым днём сильнее. — Я так ждал, Юнги. Тоже тосковал, это было ужасно невыносимо эти дни не знать, где ты, — Юнги как-то надломлено усмехается, видимо, прокручивая в голове все свои заботы за это время. И ему становится не по себе. Куда ему со своими глупостями, что разъедали изнутри, когда в душе напротив творился ад. Чимин затыкается.
— Просто хочу, чтобы ты это знал. Я ошибаюсь и далеко не ангел, но ты важен для меня. Не могу не переживать, когда вижу то, чего не видишь ты. И я смотрел, наблюдал, а после ругал себя за это… Ты просто не видел. В спину, когда точно знал, что смогу остаться незамеченным. Я же думал, что ты выбрал другого, и тебя просто мучает вина, — бормочет в шею, мазнув по ней губами. — Хотел показать, что мне плевать, лишь бы ты перестал смотреть и отпустил. — Юнги притягивает его ближе, сев удобнее на полу, чтобы сгрести в охапку тело и посадить на бёдра.
— Глупости. Себя не отпустишь. Просто верь мне. Я не предам, — срываясь через слово, Чимин льнёт ближе, опутывая крепче капканом из рук шею. Через футболку так отчётливо барабанит сердце. Не только собственное. Кажется, что теперь у него два. И это ощущается так правильно, когда стучит с обеих сторон грудины, что мельком думается, как люди вообще могут жить с одним? Два — будто ты цельный. Будто собран из таких важных деталей для полноценной жизни. Будто знаешь и чувствуешь, что бой второго это не просто дополнение, а неотъемлемая часть тебя, без которой уже не знаешь, как жил раньше. Знаешь. Существовал, а сейчас вдохнул на полную и осознал, что раньше был с дефектом одинокого сердца. Теперь у него два. Громких, отчётливо бьющихся, что отбивают ритм чувств обоих.
Чимин сползает с бёдер на пол, когда сил не остаётся крепко жаться не только у него. Свои он давно потратил, млея в объятиях, Юнги же продержался многим дольше. И вот, разомлевший от нежности и пылкости, которые с трудом уже впитывает, и, кажется, что больше уже некуда, позволяя замученному организму взять верх, Чимин полностью расслабляется и встаёт. На душе спокойно, хорошо. Осталось вытащить тело из бессилия, куда он сам же его и загнал, изнуряя эмоциями. Температура держится, но Чимин уверен, что к утру её не станет. Больше незачем оставаться и терзать. Тело исцелит себя самостоятельно, стоит только приложить усилия. Он плетётся в комнату и пишет маме, что у них сегодня останется Юнги. В другой же комнате тихо топчутся. Там Юнги остаётся ждать согласия, чтобы не мешаться. Зря нервничает. Чимин уверен в согласии своего родителя оказать помощь. И очень больно от мысли, что Юнги не знает этого чувства стабильности.
— Мама согласна, — озвучивает он вслух и смущается, когда видит скромную улыбку, которая чуть тронула чужие губы. Эта скромность обжигает. Чимин, наверно, никогда не перестанет чувствовать себя так. Смущённо. Ценить каждый взгляд, потому что не знал этой части мироздания, где есть взаимность, раньше. — Она обещала принести что-то вкусненькое на ужин.
Юнги поджимает губы, тужа щёки, и кивает головой. Согласен. Но вскидывает через минуту взгляд, а непослушной улыбки больше нет.
— А ты вообще ел сегодня? Видел себя? — ворчит, осматривая с головы до ног. И Чимин почему-то первым делом хватается за волосы. Поправляет, приглаживает, подозревая, что те растрепались. — Тощий стал, капец. Я ребра тебе пальцами пересчитал, пока обнимал.
— А ты? — Чимин скрещивает руки на груди, упрямо возвращая вопрос отправителю. — Только не ври! И вообще, я хочу вкусненького от мамы. Но, если скажешь правду, перекушу с тобой, — теперь непослушная хитрая улыбка рушит его план выглядеть серьёзным.
— Айщ, хитрый, не ел я. Иди, ложись, на ногах не стоишь. Я сделаю чай и что-нибудь принесу.
— Вообще-то, это я хозяин в доме. И я должен тебя обхаживать, а не наоборот. И не пойду я никуда. Не хочу оставлять тебя ни на минуту, — дует губы, отказываясь уходить.
— Не хочешь оставлять меня без присмотра в своём доме? — Юнги делает напускное оскорблённое лицо, чем провоцирует Чимина охнуть от двусмысленности сказанного. Вот он, Юнги — как всегда находчив, чтобы добиться своей цели.
— Ты что несёшь? — в два шага сокращает расстояние и легко хлопает по груди ладонью. — Придурок, что ли? — но тот смеётся и сгребает его в объятия, удерживая запястья, чтобы не бил.
— Ну вот, я теперь придурок. Кто бы сомневался. Разве так гостя называют? — и целует за ухом, чтобы после усадить за стол и тыкнуть пальцем в нос. — Сиди тогда и смотри.
Юнги под его смешки с незнания, где находится та или иная кухонная утварь, роется по шкафчикам, чтобы сделать чай и сообразить перекус. Находит по его подсказкам рисовую кашу на бульоне, оставленную мамой в микроволновке, и греет. Одну порцию приходится разделить, хоть Юнги пытается отказаться. Но он даёт понять, что не станет есть, если Юнги не будет вместе с ним. Два упрямых взгляда с минуту молчаливо борются за власть, а после оба сдаются, уступив реальности, где урчащий живот диктует свои правила.
Уже после перекуса, когда Чимин всё же утягивает Юнги в комнату, чтобы полежать в объятиях друг друга, у Чимина звонит телефон. На экране высвечивается имя Чонгука, которое видит не только он. Но Юнги молчит, дав знак взять трубку раздражённым махом головы. А он просто сбрасывает. Не сейчас. Не в такой момент, когда они вместе. Эти совместные минуты не хочется терять. Чонгук же настаивает, и звонок повторяется. А ему неловко. Не хочется раздражать Юнги невидимым присутствием другого, когда тот всё это время думал, что он его променял. За настойчивым звонком прилетает сообщение. И тогда Чимин охает, читая короткое «Открывай. Медведь пришёл. Я в гости.» во всплывшем уведомлении.
— Чёрт, Юнги, он за дверью! — тот тяжело вздыхает, отвернув голову в сторону, и скрещивает руки на груди в защитном жесте.
— Спровадь его. Прятаться я не стану. Даже не думай, что я буду сидеть в ванной, пока вы тут будете чаи гонять.
— Да-да, конечно, сейчас.
Чимин в панике спешит открыть дверь, чтобы выскочить в коридор. От Чонгука надо избавиться. Нельзя позволить тому зайти и увидеть здесь Юнги. Только не это. Чимин не позволит украсть то время уединения после долгой разлуки. Не позволит выяснять отношения у него в квартире, когда сам еле стоит на ногах. Просто не хватит сил ещё и на это. Он лучше извинится за отказ тысячу раз, но позже. Приоткрыв щель, Чимин убеждается в присутствии гостя и просачивается в коридор. Чтобы и шанса не было взгляду скользнуть внутрь — там Юнги, как и сказал, стоит посреди квартиры, отказываясь даже скрыться в его комнате.
— Чонгук? — Чимин осматривается в коридоре в поисках остальных друзей, но не находит.
— Привет, — на лице сияет здоровая беззаботная улыбка. Это неизменно. — Ты как?
— Эм-м… — не знает, как реагировать, хлопая ресницами на такой простой вопрос. — Что ты здесь делаешь?
— Пришёл проведать. Вот, — на уровень глаз поднимают пакет, демонстрируя в прозрачном целлофане содержимое. — Фруктов принёс, ты же заболел. А мне скучно после школы стало. Решил, что раз такое дело, а ты недалеко от школы живёшь, прогуляюсь.
— А-а-а, — тянет Чимин. И становится вдвойне неловко, потому что план один — прогнать. А с подношением это сделать — крайне неловко. — Спасибо, Чонгук, мне уже лучше. Не стоило.
— Ну, а почему бы и нет? Мне всё равно заняться нечем. У Сокджина теперь расписание, а Намджун его хвостик. Так что? Пустишь на чай с мёдом? Я его тоже купил, — чужая забота сейчас выглядит обузой, и Чимину стыдно за свои мысли. Не пустит, не может принять. Паршиво отталкивать руку помощи, когда она такая искренняя.
— Прости, Чонгук, — заламывает брови в мольбе. Его лицо кричит виной, но он решительно машет головой в отказе. Не пустит. А за дверью слышится гулкий шум, на который обращает внимание не только он, но и Чонгук.
— Ты не один?
— Один, — тут же выпаливает ответ, не подумав.
— Там что-то упало, — Чонгук тянет руку к ручке двери и призывает ввести код от замка, чтобы войти. — Кто там, если ты один?
— Мне жаль, правда. Сейчас не лучшее время, — слова вызывают удивление в глазах напротив, и от этого хочется провалиться под землю. Нужна причина отказу. Хоть какая-то, чтобы не чувствовать себя так гадко. Чтобы оправдаться хоть чем-то весомым. — У меня там кот. Он дикий. Очень.
— У тебя есть кот? — выдумкой заинтересовываются, цепляясь за возможность обсудить отказ.
— Ну, то есть, он не мой. Взял передержать на время. Чтобы его не отдали в приют. Жалко же. Он совсем дикарь. Бросится на тебя, поцарапает. Прости, он шипит и по углам жмётся. Я не хотел бы, чтобы ты пострадал. Давай в другой раз, ладно? Думаю, послезавтра я уже вернусь в школу, там и поболтаем.
— Айщ, — разочарование даже не скрывают, но в руку тянут пакет, отпустив ручку двери, чтобы перекинуть ему на пальцы петли. — Не страшны мне коты. Ну да ладно. Не хочешь — как хочешь.
— Он правда дворовой и дикий, — Чимин пытается сгладить чужое разочарование. Демонстрирует пальцами атакующие когти выдуманного кота за дверью и с натяжкой улыбается. — Не стоит с ним связываться, — неловко усмехается, чтобы переняли веселье. — Я сам его боюсь.
— Хорошо, тогда до встречи в школе, но знай — ты меня бросил в лапы одиночества. Мучайся от этого, — ворчит Чонгук, но притягивает его за плечи и обнимает, хлопая по спине. — Выздоравливай.
За спиной совсем отчётливо слышится ещё один протест в виде шума. Чимин уверен, что Юнги подсматривает за ними, поэтому немного тушуется, отстраняясь от объятий.
— Спасибо ещё раз, — приподнимает пакет, втискивая его между ними, чтобы выразить благодарность и отстраниться. Краснеет, думая о Юнги за своей спиной. Тот наверняка злится, но так уж вышло.
Чонгук на прощание взмахивает рукой, а он ждёт, чтобы безопасно вернуться внутрь. Там за дверью, как и думал — натыкается на хмурый лисий взгляд. Юнги в коридоре. Смотрит так, будто отделяет плоть от костей.
— Кот? Дикий? На людей бросаюсь? — тот угрожающе преграждает путь, уперев руку на косяк двери, а Чимин только и может, что вжать голову в плечи и, прикрыв рот ладошкой — захихикать, выронив пакет на пол.
— Я ничего другого не придумал. Похож же, — глушит неуместные смешки, подтрунивая Юнги.
— Вот, значит, как? — хмурят брови, но Чимин видит, что по-доброму. С ним играются, даже несмотря на то, что Юнги видел, как его обнимал Чонгук. И он благодарен, что не сыпет упрёками. Чимин знает, что тому было неприятно, но этим с ним не делятся. — Ну ладно, будет тебе кот, — тот решительно подхватывает его на руки, вынуждая скрестить ноги за спиной на пояснице, и отчаянно от неожиданного момента Чимин цепляется пальцами за плечи. Вскрикивает, тут же посмеиваясь, когда его несут в комнату. Подбросили, словно и не весит ничего. Он уже удивлялся чужой силе в руках, невольно сравнивая с собственной слабостью. Это восхищает. Всегда люди желают иметь то, чего нет у самих. Чимину тоже хотелось бы иметь достаточно сил, чтобы прибежать на физкультуре хотя бы не последним, чтобы задушить Юнги в объятиях и оттолкнуть Мин Су так, дабы тот свалился. Но иногда такая сила требует упорных тренировок и времени, даже несмотря на то, что твоё тело отказывается и совсем не хочет нести на себе эту тяжесть усилий. Не всем дано быть сильными. Чимин слаб. И пусть.
Чимин пользуется моментом и прикусывает чужую раковину уха, пока его несут в комнату. Юнги на это реагирует, невольно подставляясь ласке, а шаг сбивается. Руки же жадно позволяют в отместку стиснуть ягодицы, за которые тот держится, и прижать тело к животу. Но, сбегая от губ, голову выворачивают, ёжатся, а после склоняются над кроватью, чтобы бережно опустить его на матрас.
— Зараза, — утирая ухо о приподнятое плечо, Юнги наваливается сверху. — Отдохни до прихода мамы. Ты всё ещё горячий, — Чимин почему-то расстраивается от простого поцелуя в лоб. Ему хотелось бы большего. Плевать на температуру, он не собирался физически напрягаться, чтобы растерять последние силы. Но Юнги, кажется, уже решил для себя его не трогать. Забота иногда бывает такой невыгодно вредной, когда охота, чтобы довели до исступления и заставили задохнуться без кислорода во время поцелуев. — И раз уж я кот, то буду лежать на своём человеке и греться. Послушаю, как бурчит твой живот.
— Ну не-е-е-т, — противится он. Чимин поначалу вздыхает, когда тот сползает по груди вниз, укладывая голову в область живота, и тянет бессильно вверх, на что получает смешок.
Голову всё же укладывают чуть выше — в районе сердца. Слышится вздох облегчения. Юнги закрывает глаза, а ему приходится смириться с тем, что, может, и правда время не совсем подходящее. Чимин корит себя за мысли, что хотел чего-то большего, не подумав, а хочет ли Юнги этого. Тот ведь только вернулся с похорон и наверняка не в состоянии целиком и полностью отдаться моменту. Ещё пару часов назад они оба истязали себя мыслями, что это конец, а потом встряска, выброс эмоций и воссоединение — тело нуждается в отдыхе, а остальное успеется. Чимин выравнивает дыхание, вплетая пальцы в чёрные волосы, и поглаживает голову. Теперь очередь Юнги слушать ритмичный бой и принимать тот факт, что сердца у него сразу два.
Лёгкий сон приходит сразу, стирая несколько часов. Тело под тяжестью затекает, когда он просыпается от покалывания в ноге. Юнги хоть и старался улечься между его ног, туловищем всё же давил на бёдра, когда совсем утопил сознание во сне. Тревожить не хотелось, но за окном уже совсем стемнело. Комнату подсвечивал лишь тусклый жёлтый свет уличных фонарей, чуть обрисовывая контуры мебели. На нём тихо сопят, размеренно выдыхая носом воздух, а Чимин не может не улыбнуться, пошевелить рукой, которая так и осталась вплетённой в волосы. Так тепло, даже жарко — Чимин купался бы в этой неге, но нога продолжает покалывать, портя этим момент. Попытка сдвинуться. Ещё одна, но Юнги тяжёлый. Пусть на десять килограмм больше его собственных несчастных пятидесяти, но и этот вес для него неподъёмный. Знает, что если продолжит соваться, то спугнёт чужой сладкий сон, но выбора не остаётся.
— Юнги, — тянет он шёпотом, — просыпайся, у меня нога онемела. И мама скоро должна прийти.
Тот нехотя мычит, приподняв вес, спускается ниже, чтобы он мог избавить бедро от давления. Вставать тот не спешит. Трётся носом и щекой о его грудь, будто маленький, потому что лень поднять руку.
— Ещё чуть-чуть, — сипит хрипло. — Мне давно так не спалось хорошо, — и снова укладывает голову на груди, сжимая бока в руках.
Нога продолжает колоть сильнее противным хаотичным пощипыванием кожи, но Чимин знает, что это пройдёт, потому что Юнги сполз чуточку ниже и теперь прислушивается к бульканью живота. Улыбается довольно, чем только смешит его.
Пролежать в тишине под отдалённое периодическое гудение холодильника получается всего лишь полчаса. Юнги уже не спит, Чимину видно, как тот смотрит в одну точку и изредка моргает. Спросить, о чём тот думает, он не решается. Там может быть больная тема, которую не хочется затрагивать. Неуверенность в завтрашнем дне и ожидание вердикта от органов опеки. Чимин и сам думает, что завтра он не пойдёт в школу, даже если выздоровеет. Будет помогать убираться в квартире к приходу проверяющего сотрудника. Юнги один просто не справится. А он готов сделать что угодно, лишь бы его не забрали.
В коридоре слышится звук мелодии открывающегося замка. Он служит сигналом подняться, но Юнги реагирует слишком отчаянно. Вскакивает на ноги в секунды. Испуганно суетливо поправляет на себе помятые во время сна вещи и щелкает свет, не дав ему зажмуриться. Приглаживает волосы, трёт лицо, пока мама разувается и кричит приветствие:
— Мальчики, привет, поможете?
Юнги смахивает остатки сна и трёт уголки глаз пальцами, закономерно по очереди тремя, и спешит выйти, напоследок одёрнув футболку и штаны.
— Юнги, возьми вот этот пакет, — мама указывает на купленные овощи, а после на стол, куда нужно всё сгрузить.
— Здравствуйте, тётушка, — Чимин уверен, тот сейчас неловко поклонился, а после слышится хрустящий шелест того самого пакета.
Он появляется в проёме двери и подходит ближе, рассматривая покупки.
— А вкусненькое? — сетует Чимин, не найдя чего-то особенного среди овощей.
— Эй, ты чего? — Юнги становится неловко, и он толкает его в плечо, чтобы не ворчал. — Перестань.
— Будет тебе вкусненькое. Сейчас приготовлю кимчхиччигэ (рагу по-корейски, приготовленный из кимчхи и других ингредиентов, таких как зелёный лук, лук репчатый, нарезанный кубиками тофу, свинина). Там мясо на дне и тофу. Ты как? Температура прошла? — мама заботливо тянет руку ко лбу сына, но тот уклоняется и с улыбкой отмахивается враньём.
— Нет. Завтра надо отлежаться ещё денёк, — с уверенностью в голосе строит планы.
— А ты, ребёнок? Ты как? — внимание переключают на Юнги и тянут руки, чтобы обнять. По Юнги видно — тому становится неловко, когда его заключают в объятия и похлопывают родительски по спине. Нажимом давят на голову рукой, чтобы чуть склонился и прижался. — Сочувствую тебе. Это ужасно, остаться одному в таком возрасте.
— Спасибо, — шепчет Юнги и на глазах Чимина так открыто льнёт в объятия, стискивая руками спину матери. Чимину не хочется на это смотреть, потому что не думать о таком — это одно, а видеть, как такому же, как он, не хватает элементарного «Ты как?» от матери — невыносимо. Он сглатывает и давится слюной, поперхнувшись, но делает это почти бесшумно, не желая портить момент. И мысленно ругает себя за это. У Юнги таких моментов в жизни слишком мало, чтобы спугнуть этот. Чимин просто не ожидал, что тот так отзывчиво пойдёт в чужие руки. Впитает с благодарностью тепло, а не неловко отстранится и засмущается. Он бы точно смутился. Тот, кто не нуждается так сильно — отстранился бы.
— Я могу тебе как-то помочь? — мама обхватывает чужие щёки ладонями и заглядывает в глаза, которые Юнги пытается всё же спрятать под суетливо порхающими ресницами. — Может, тебе нужно доверенное лицо, кто присматривал бы за тобой? Просто не знаю, что в таком случае ждать от государства?
— Все в порядке, спасибо, если что — я сообщу, — Юнги всё же одолевает неловкость, и тот отстраняется, получив свою долю заботы, но ответить на вопрос ещё не готов.
А мама будто понимает всё с полуслова, переключает внимание на пакет и раскладывает купленное по ящикам. Кастрюля ставится на плиту, шумит вода под быстрыми отточенными движениями рук и уже режется мясо на кусочки.
— Ты не стесняйся, ладно? — говорят, отвернувшись к плите. — Чувствуй себя как дома. Мы тебе всегда рады. Так что смело приходи в гости. Если нужна будет подпись от взрослого — тоже обращайся. Тебе сколько осталось до совершеннолетия?
— Полгода. Не думаю, что меня заберут. Скорее всего, назначат опекуна. Я изучал этот вопрос, — Юнги топчется посреди комнаты и рассматривает свои руки, пока Чимин изучает его лицо. Ловит каждое изменение мимики и выражение, затаив дыхание. «Изучал». Юнги знает, чего ему ждать, просто держит всё в себе. И Чимину немного не по себе, что его от этого ограждают, как какой-то цветок под куполом. Тема, конечно, болезненная, и гарантий никаких, но Чимина сейчас восхищает то, что тот все же строит какие-то планы и хочет контролировать собственную жизнь, изучая вопросы, которые подросткам лучше никогда и не знать. — Можно я душ приму? — Юнги сталкивается с ним взглядом, и Чимин тут же бросается в комнату за сменной одеждой.
— Конечно, пожалуйста. Ты не должен спрашивать о таком! — мама хлопочет, уже нарезая тофу для рагу, закидывая в кипящую воду, подкрашенную соусом кимчи.
— Не уходи! Я дам свою, — предугадывает Чимин последствия. Он хватает первое, что попадается под руку из вещей в своей комнате. Юнги легко может уйти обратно домой — этого нельзя допустить. Пусть не с концами, но тот же душ принять в собственной квартире или просто взять вещи, а Чимину не хочется, чтобы тот возвращался в квартиру один. По крайней мере сегодня. Юнги немного пучит глаза без слов, посмеиваясь с его реакции, когда отбирает растрёпанную стопку из штанов и футболки. Но Чимин даже не смущается. Плевать, как это выглядело, он успел запаниковать.
Душ принять успевает не только Юнги, но и Чимин, пока тушится мясо в небольшой кастрюльке на плите. Мама за это время расстилает Юнги матрас, вытащенный из шкафа, на полу его комнаты и застилает постельное. А Чимин все никак не может избавить себя от душащих мыслей о приюте. Конечно, не всё так страшно, но не видеть Юнги по соседству, не видеть в школе, а лишь во время редких встреч для него пугающе.
На ужине, пока он наблюдает, как Юнги с аппетитом втягивает подливу из ложки ещё горячего рагу, в голову приходит отчаянная идея.
— Мам, а ты не можешь стать опекуном для Юнги? — ложка по соседству замирает возле раскрасневшихся губ, но лишь на секунду. Юнги смотрит на него, а после рушит хрупкую надежду.
— Нет, Чимин, опекуном не может стать родитель… одиночка, — и виновато косится в сторону мамы. — Простите, — кланяется он, но ему тут же машут руками, дав знак, что всё в порядке.
— Нет, нет, все в порядке. Ты кушай. Может, добавки?
— Не нужно, спасибо. Я такой вкусный кимхчиччигэ ещё не ел. Действительно вау, — Чимин слышит лесть, но маме приятно. Та накрывает алеющие щеки, а Юнги не может оторвать от неё взгляд. — Когда вы смущаетесь, тётушка, вам очень идёт. Чимин так похож на вас, — Юнги переводит тему, засыпая маму комплиментами с улыбкой. Даже он сам улыбается, слушая это. Юнги харизматичен и умеет к себе расположить, если этого хочет. Неудивительно, что даже в бедности и с отцом-алкоголиком тот подружился с таким снобом, как Мин Су.
Больше эту тему Чимин не поднимает. Ответ был очевиден, даже если бы мама согласилась, то просто не смогла бы официально опекать Юнги. Когда квартиру опутывает тишина ближе к полуночи, а мама закрывается у себя в комнате, Чимин лежит на кровати и смотрит, как Юнги растягивается на матрасе, с зевком вытянув руки вперёд.
— Поспи со мной, Юнги, — шёпотом разрезая тишину, в которой слышно только дыхание обоих, Чимин зарывается в чужие волосы пальцами, пропуская пряди через них. Любуется обнажённым торсом, когда, наконец-то сбросив его тесную футболку, тот закидывает руки за голову.
— А мама? Она же увидит утром, — приподнимаясь на локте, Юнги заинтересованно оборачивается.
— Не увидит. Она не зайдёт в комнату к двум парням. Вдруг ты любишь спать в одних трусах? Будет как-то неловко наткнуться на такое. Так что вряд ли. Даже не крикнет, чтобы мы вставали. Я же не пойду в школу.
— Уверен? — Но Юнги уже не ждёт согласия. Вопрос задал почти машинально, веря в сказанное. Тот забирается к нему под одеяло.
Места довольно мало, но Чимин тут же переворачивается на бок и раскрывает руки, чтобы ими опутать крепкую шею Юнги. Прильнуть, мягко мазнуть по губам и ощутить, как бок сжимает горячая ладонь, что проворно залезает под футболку. Пальцы стискивают кожу, притягивают, и его уже обнимают предплечьем, позволяя руке гулять поглаживаниями по позвоночнику, и целуют в ответ. Хочется быть ближе, чтобы прижали к груди и не отпускали. От Юнги пахнет его гелем для душа. Вроде бы такая мелочь, но она заставляет думать, что с этим запахом искусственной малины тот помечен им.
— Ты, кажется, уже не такой горячий, — шепчут в губы, жадно терзая их лижущим языком. — Разворачивайся к стене и прекрати мне так отвечать. Я возбуждаюсь. А тебе нужен сон.
— Мне нужен ты, а не сон, — Чимин непослушно закидывает ногу на бедро и отказывается размыкать руки. Лишь перехватывает себя за локти и давит сильнее, врезаясь всем телом и губами в тусклом свете жёлтого фонаря, что пробивает россыпью фотонов через занавески. В темноте всё кажется более манящим и сказочным. Поцелуи, касания при нехватке света привычно воспринимаются ярче, сосредотачивая клетки на простых движениях. Юнги позволяет себе недовольно тихо промычать в поцелуй, но оторваться от губ не хватает сил. Он ползёт рукой по его бедру, стискивает ягодицу, притягивая вплотную к себе, и скользит дальше, ощупывая мышцы. — Чими-и-ин, — выдохом повторяя просьбу. А после глубоко целует, шумно выдыхая. Поджимает колено выше, между его ног, и напрягается, чтобы каждой клеточкой почувствовать давление от ленивого трения тел. — Я так хочу тебя, но давай не будем. Нас услышат. У тебя нет сил, я же вижу, — протестует после лёгкого покачивания бёдер, чем Чимин показывает, что тоже возбуждён. — Разворачивайся, и будем спать.
Чимин хныкает капризно, но, оставляя на губах короткие мазки, всё же разворачивается к стене, утягивает с собой чужую руку. Чтобы прижать к груди, накрыть ладонью бьющееся сердце и почувствовать тяжёлое дыхание кожей затылка. Юнги зарывается носом в его волосы, втискивает его в себя, поджимая колени своими, и молчит. Слышится только шорох одеяла, под которым переплетают ноги.
— Скажи это, Юнги, — просит он тихо.
— Отстань, — глухо в волосы. Просьбу понимают, но отказываются произносить слова вслух.
— Почему? — Чимин поворачивает голову чуть вбок, чтобы упереться взглядом в потолок и почувствовать на щеке горячее дыхание.
— Не хочу. Не хочу обесценивать значение этого слова, когда за ним так много спрятано, — мягкое касание губ в ухо, щёку заверяют в любви, но говорить отказываются. — Им разбрасываются везде. По любому поводу, а за словами пусто. Не дарят, а бросают, как что-то ненужное, и ждут тот же мусор в ответ. А следовало бы вкладывать большее. Делают пустым, — быстрый поток слов оседает на коже приятным теплом, поясняя отказ. — Мне так не нравится.
— Ну скажи, пожалуйста, мне очень надо, — хнычет он, выпячивая губы, а Юнги чуть приподнимается на локтях, чтобы с улыбкой прошептать:
— Ненавижу, — а после тихо-тихо в губы за секунды до поцелуя, нежно: — Люблю.