Записи идиота

І

Свист, грохот... Шелест складывающихся зданий...

Сердце замирает в такие моменты, а моменты эти длятся вечность.

Вечность.

Столько длилось последнее, осознанное мной воспоминание.

Я не помню своего имени, не помню...
Я мало что помню.

Я помню войну. Бесцветную.
Страшную. Громкую. Худощавую. Голодную. Несчастную. Тревожную. Больную.

Страшно всем. Нет тех, кто не боится.
Просто все бояться разного.
Кто-то боится боли. Кто-то — рабства. Кто-то — смерти. Кто-то — напрасной смерти. Кто-то — забытья. Кто-то — остаться в живых и стать обузой для своей семьи. Стать калекой. Кто-то — боится сумасшествия.
Те же, кто ничего не боятся — лгут.
Они тоже боятся, просто страхи настолько сильны, что давно пережили трансформацию в гнев и злобу.
Они боятся. Боятся, возможно, сильнее чем кто-либо другой.
Но, в отличии от других, они боятся показать этот страх.

Ведь что может быть хуже этого? Что может быть хуже того, чтобы выдать свой страх?
Стоит только его показать, как мир... Как твои же друзья заставят тебя столкнуться с глазу на глаз с твоим страхом.

«Клин клином вышибает» — чушь. Не вышибает.

Человек, который боялся остаться калекой, который боялся вернуться домой в роли обузы, который срывал с себя затяжки, который пытался себя убить после потери конечности — больше не мог жить как раньше.
Жизнь, в его понимании — стала пустой. Серой. Бесцветной.

Это делает войну страшной.
Из-за страха люди могут совершать жуткие поступки.

В войне нет большого разнообразия цветов.

В ней даже нет разнообразия звуков.
Она просто громкая. Всегда громкая.
Крики призывающие к началу атаки. Крики обречённых. Крики раненых. Шум от свиста пуль, от взрыва снарядов... Шелест складывающихся от попадания зданий.
Даже шепот и тихий шорох падающей подле тебя ракеты воспринимается как невероятный шум.
Слишком громкий это шепот. Слишком громкие это крики.
Ни первое, ни второе, ни третье, ни десятое невозможно игнорировать.
Тело реагирует на них. Всегда.

Это делает войну громкой.

Исключением являются лишь сны.
Мрачные. Серые. Бесцветные.
Пропитанные запахом пота и чувством страха.
Но это ещё что...
Гораздо хуже, когда сны позволяют отвлечься от всего этого. Когда они позволяют отвлечься от войны...
В эти мгновения желудок вспоминает о чувстве голода.

Казалось бы... Ты худеешь. Люди вокруг тебя — так же худы.
Птицы и собаки, встречающиеся на твоём пути — все тощие, как спички.
Но вспомнить об этом факте удается только тогда, когда, хоть на миг, отступает ощущение страха.

Из-за этого война всегда худощава.

Человеку необходимо чувство безопасности — его не бывает на войне.
Человеку необходимо чувство насыщения — его не бывает на войне.
Человеческому глазу необходимо разнообразие цветов — их нет на войне.

Всё покрыто слоем пыли, гари и копоти.
Кажется, будто просвета нет.
Есть только деревянные кресты на могилах старых товарищей.
Есть только ранняя седина.
Есть только потухший, отстраненный взгляд.
Есть только слепая ярость.
Есть только желание мести.
Есть только чувство вины.
Есть только стремление к искуплению.
Есть только тоска.
Есть только бессонные ночи.
Есть только боль, разрывающая изнутри.

Это делает войну несчастной.

И каждую ночь, сидя на дежурстве ли, или стараясь немного отдохнуть в окопе, под небольшим навесом — тело сковывает неприятное чувство.
Это чувство заставляет всегда ждать. Ждать. И ждать.
Ждать чего-то плохого. Дурного.
Ждать того, что что-то пойдет не так.
Что-то всегда идёт не так.
Всегда.

И ты волнуешься. Переживаешь. Не знаешь... Переживешь ли.
Не знаешь... А хочешь ли пережить?
Что-то же тебя ждёт?
Война ведь не может продолжаться вечно?
Не может же?
Когда-то же это закончится?
Когда-то...
Но когда?
И ты волнуешься. Каждую минуту.

Это делает войну тревожной.

И из-за этого всё вокруг кажется каким-то неправильным. Каким-то больным.
Больным казался в тот момент, последний момент который я помню — весь мир.
Больным казался я сам.

Я кашлял уже давно.
Давно не бывал в нормальном, теплом доме.
Давно не принимал горячий душ.
Давно отсырел из-за влажной погоды. Вымок под сотнями дождей. Собрал на подошвах своих ботинок всю грязь.
Всю кровавую грязь.
Моя одежда успела пропитаться потом, дождем и болезнью.
Моя голова так же была больна.

Та и разве не был я больным, если в тот момент, момент, который показался вечностью... Я просто стоял на одном месте.
Стоял и молча наблюдал за тем, как в мою сторону летит ряд ракет, а за ними, будто след из цветов — оставался след из того, что так просто и не заметить. Это был след из пепла, извести, земли, суматохи, криков.
След из крови.
Они, эти ракеты, будто убегали от этого следа. Но он их догонял.
Догонял, когда ракеты падали на землю.
И тогда вокруг становилось много дыма, пепла, пыли, земли, извести, криков и крови.

Возможно, я и не мог бы ничего сделать.
Возможно, просто бы не успел среагировать.
Но я и не хотел.
Я смотрел на то, как приближаются небольшие, нечёткие пятна.
Я ощущал как больное горло разбирает приступ кашля... Кашля и крика.
Просто смотрел.

А после... Свист. Грохот. Шелест складывающегося здания. Тяжесть, упавшая на мои плечи и темнота.

ІІ

Свист. Грохот. Шелест складывающихся зданий, — это всё тяжесть, лежащая на моих плечах.
Она давит, прижимает к грязной, серой койке, что словно полностью покрыта слоем пыли и копоти.
Эта тяжесть заставляет мои раны вновь и вновь кровоточить.
Ныть.
Болеть.

Выживать всегда хуже, чем умереть.
Если человек прошел, пережил страшную ситуацию – ему всегда сложнее, чем тому, кто погиб.

Погибшему не нужно оплакивать своих друзей.
Ему не нужно печалиться об участи выживших.
Ему не нужно заботиться о тех, кого оставили, кого бросили.
Ему не нужно объяснять родным и самому себе: Почему выжил я, а не он?
Ему не нужно со стыдом опускать глаза вниз, смотря на других людей.
Ему не нужно нести всю ту тяжесть, что так нещадно давит сейчас на мои плечи.
Ему не нужно, смотря на людей, заново учиться их понимать.
Ему не нужно всё это.
Ему больше ничего не нужно.
На него больше ничего не давит. У него больше ничего не болит.

Мне кажется, иногда, что я испытываю чувство стыда из-за этих своих мыслей. Из-за мыслей о том, что погибшим повезло больше.
Но это бывает редко. Очень и очень редко.
Только тогда, когда из военного госпиталя увозят ещё одно тело и до моего слуха долетают стоны убитых горем родных: детей, друзей и родителей.
И в тот же момент, одновременно с этим, я продолжаю им завидовать. Я продолжаю проклинать тот факт, что мой организм оказался сильнее. Оказался выносливее.
Что я оказался удачливее.

Атмосфера лечебного госпиталя воспринимается мною точно так же, как и атмосфера какой-то тюрьмы... Как атмосфера «Дома смерти».
Ты лежишь на койке и единственное что можешь делать — оплакивать павших в бою товарищей. А так же терзаться в догадках: кто уйдет следующим?

Лучше всего я помнил только тот момент, но ночи подарили мне одно проклятое благословение — я начал вспоминать лица.
Лица погибших друзей.
Их имена всё ещё были скрыты в клубах пыли и дыма. Но лица...
Эти лица будто истязали меня.
Истязали не именно обладатели этих лиц.
Истязал их внешний вид.
Они все были осунувшимися. Худыми. Пепельно-серыми. Болезненными. Черты страха перемешались с чертами злобы. Взгляд...
Из-за их взгляда я не могу нормально спать ночами.
Их взгляд и обвинял меня. И наставлял. И сопереживал мне.
Их взгляд был слишком тяжёл.
Слишком болезненным для меня, для выжившего.

Я часто слышу, как молятся мои соседи по палате, как они читают стихи за упокой своих друзей, родственников.
Они вверяют Богу так много всего...
Они находят в Нем опору. Силу. Уверенность в своих действиях.
Они убивают, считая что Он это одобряет.
Они окунают свои кресты в лужи крови.
Они загрязняют их своими же руками.
Я не верую в Бога. Не верую в его промысел.
Мне жаль тех, кто вверяет ему настолько много всего.

В госпитале мне многих жаль.
Тяжесть, пришедшая ко мне из снов давит на мои плечи не только из-за погибших. Из-за выживших мурашек на коже, временами, оказывается гораздо больше.

Я часто вижу того мужчину, что мешал остановить свое кровотечение. Он не хотел оставаться калекой. Он боялся этого. Он знал, что боялся не зря.
Я сам видел, какое отчаяние застыло в глазах его родных после их первого визита к нему.
Они не знали чем ему помочь. Он и не желал помощи.
Он с завистью смотрел на место того, кто покончил с собой, воспользовавшись тем, что отвлеклись надзиратели госпиталя.
Вот только...
В глаза родных того, кто убил себя — отчаяние было не меньшим, чем в глазах у родных выжившего-калеки.

Родные... Мне так и не удалось вспомнить тех, кого я мог бы назвать семьёй.
Когда мне сказали мое имя — я и его не смог признать.
И все эти коммуникации... Разговоры... Процедуры...
Всё это давит, перекрывает кислород.
Если сны истязают меня по ночам, то люди с их странным ритмом жизни — днём.

Мне сложно понять, как можно так долго находиться на одном месте.
Мне сложно спокойно есть в шумной столовой.
Мне сложно не реагировать на каждый звук.
Мне сложно не прислушиваться к каждому шороху.
Я не могу отбросить привычки, которые обрёл за время войны.
Я не умею жить без приказа. И не вижу в этом смысла.
Я не вижу... Не вижу ничего, что хоть как-то не связанно с войной.

Я вижу колонны военной техники, проезжающей мимо госпиталя.
Я слышу шум поездов. По шуму — я могу различить что за ракеты летят и куда.
Я обладаю невероятной реакцией. Мое тело отвечает на поступающие из окружающего мира импульсы до того, как мозг успевает их обработать.

Просыпаясь ночами — я быстро скатываюсь с кровати, заползаю под нее. Всё из-за того, что до слуха моего донёсся свист.
Это был свист издающийся автомобилем... Но понять я это не успеваю. Реакция тела быстрее.
Днём я переворачиваю столы в столовой. Закрываюсь в комнате. Прячусь в углы и шкафы от шума, криков и воспоминаний.
Смотря на туман, виднеющийся из окон больницы — меня начинает охватывать тревога.
Туман... Пыль.... Разрушения... Взрывы...

Врачи и медсестры, эти надзиратели, обкалывают меня разными препаратами, беседуют со мной, отправляют ко мне других врачей...
И они все продолжают на меня давить.
Они давят так же как и сны.
Они давят как и свист от падающих ракет. Как и грохот, сотрясающие землю от взрывов. Как и шелест зданий, во время обрушения. Как и крики тех, кто остался под завалами.
Они просто добавляют тяжести на мои плечи.

ІІІ

Свист. Грохот. Шелест складывающихся зданий, – это звуки, к которым привыкаешь на войне. Либо начинаешь думать, что привыкаешь.
Человек, находясь в вечном страхе, волнении, холоде, тревоге, несчастье, боли — даже выйдя за пределы всего этого,— изменится.
Война никогда не проходит бесследно. Особенно для того, кто принимал в ней прямое участие.

Я долго вспоминал свое имя. Лица родных мало что значили в то время.
Они терялись и становились лишь фоном.
Та и как я мог довериться тем, кого не было там со мной, в тот момент.
Что они могли?
Кого мне было видеть? На кого надеяться? Кому доверять?
Только своим однополчанам, но не им... Не тех, кого люди называют «родными».

И даже когда мое имя начало хоть что-то означать для меня, когда их имена стали иметь смысл... Доверия и того, что именуют теплом в наших отношениях не было.

Да, семья это то, чем стоит дорожить. И я дорожил. И дорожу.
Но насколько сильно оценивается стоимость чего угодно в мире, в котором нет цветов? В мире, в котором только пепел и пыль?
И нет нужды доказывать обратного.
Я видел только пепел и пыль. Я видел только серость окружающего меня мира.
Я не могу вновь им довериться.
Они ведь не проходили вместе со мной те ситуации.

Ещё в госпитале... В том месте, что лишь добавляло давление на мои плечи — я впервые вышел на улицу: лёгкий ветер, теплые лучи солнца, щебетания птиц, шум машин по дороге, шорох камней от шагов людей, их голоса, их смех и споры, шелест листьев на деревьев, хруст ломающихся веточек, упавших на землю...
Всего этого было так много. Его было слишком много.
Оно было... Громким.
Оно было тревожным.
Оно было бесцветным.

Всю прогулку я тогда провел в напряжении, в состоянии боевой готовности.
Но я, что в госпитале, что сейчас — всегда в таком состоянии.

Услышав хлопанье крыльев птицы — я соскочил с лавки и сбросил на землю свою матушку, пришедшую меня тогда навестить, я накрыл её собой ведь подумал, что что-то летит.

Она тогда сильно испугалась. И ушибла локоть.
От врачей я тогда получил ещё одну беседу.
Груз на моих плечах стал ещё тяжелее.

«Война закончилась» – они всё твердили и твердили мне это, а я никак не мог понять.

Закончилась? Неужели и правда закончилась?
Но тогда почему?..
Почему мир всё такой же унылый? Почему я всё ещё просыпаюсь от кошмаров?
Почему мои друзья, с которыми я прошел сквозь ад... Не здесь? Почему их смерти были такими... Глупыми?
Почему я выжил, а они нет?
Почему я, а не они?
Зачем тогда это всё было нужно, если людей, которые способны были оценить этот чертов мир во всей его красе и не осталось?

Разве... Разве... Разве... Разве хоть что-то в этом мире имеет смысл? Имеет цвета? Имеет чувства? Имеет эмоции?
А если и имеет...
Почему у меня этого нет?
Почему, не смотря на то, что война закончилась... Я вижу мир таким же?

И стены госпиталя... И сад возле него представлялся в моем понимании клеткой. Тюрьмой.
Моя семья была для меня незнакомцами.
Незнакомцами, что смотрели на меня с опасением. И сочувствием.

Я ощущал лишь как тяжелеет ноша на моих плечах.
Я не знал, куда стоит смотреть и куда идти...
Этот мир... Он был непонятен.
Он и всё ещё мне непонятен, но тогда...
Тогда было темное время.
А может время было всё тем же... Просто я не мог видеть другого.

И нельзя сказать, что мне вдруг что-то помогло.
Нельзя приписать эту заслугу одному конкретному событию.

Врачи продолжали вести со мной беседы. Психологи... Терапии...
Они продолжали мне объяснять простые правила.
Они рассказывали мне о моих эмоциях. О цветах окружающего меня мира.
Они же, эти врачи, помогали моей семьёй: говорили как и на что реагировать. Объясняли — как верно меня успокоить после ночного кошмара. Объясняли — что делать, если воспоминание о былом нагнало меня в толпе... Или просто среди дома.

Я так до конца и не вспомнил, а что мне нравилось до войны?
Пепел и дым вокруг меня только начинают оседать на землю и открывать изменённый войной пейзаж.
Я только начинаю оценивать полученный от злобы и ненависти ущерб.

Я только начинаю лечить себя и свою голову после всех болезней и болей.
И голова ещё болит.
По ночам мне продолжать сниться и свист, и грохот, и шелест складывающихся зданий.
Он и будет мне снится.
Он не уйдет.
Не уйдут и лица друзей, погибших в боях и за их пределами.
Но пепел почти осел.
Тяжесть на моих плечах перестала накапливаться и, кажется, стала чуток легче.

Я знаю, что до конца жизни не избавлюсь от этой ноши.
Так не бывает.
Война не пройдет без следа.
Но, из плюсов... В сером мире начинают появляться различные оттенки.
Я начинаю их видеть.
Я дожил до завершения войны.