Глава 3
Выбегаю за ней на улицу.
– Карина! – кричу, чтобы остановилась, но она быстрым шагом сворачивает за угол бара в сторону чёрного хода. – Да, стой же! – скольжу до неё и хватаю за плечо.
– Как я тебя ненавижу! – произносит сквозь зубы и оборачивается.
Она злится больше, чем утром.
– Карина, я тут не при чем! Он сам... пьяный!
– Вот почему ты такая? – не слышит меня. – С самого детства всё портишь! Сперва родителей у меня забрала, теперь его! – машет в сторону бара.
– В смысле забрала? – имею в виду родителей.
– Любишь к себе внимание привлекать! – у неё глаза на мокром месте, а я трясусь от холода. Колготки прилипают к ногам. – Лучше бы тебя никогда из детдома не забирали! Ненавижу тебя!
– Ты сейчас злишься, да? Это же неправда?!
Но она смотрит, растопырив ноздри, как будто хочет что-то сказать, но не решается.
– Неправда? – повторяю и чувствую, как слезы подбираются к глазам.
– А ты думаешь, что тебя в детстве все соседи подкармливали? Печенья, конфетки! – шмыгает носом и смотрит с такой ненавистью, словно это не я, не еë сестра, а самый чужой человек на свете. – Потому что жалели! Потому что ты – жалкая! Жалкая ворона!
Я смотрю на неё и не знаю, что сказать. Уверена, она говорит со злости и всë неправда!
– Я – Верóна! – от холода дрожащим голосом правлю, а сама уже не знаю, кто я. Щиплет глаза. Наверное, потекла тушь и, возможно, она уже права – я похожа на ворону.
Карина травит взглядом и, вытерев слезы, поворачивается спиной.
– Ненавижу тебя! – кричит и сбегает прочь.
Я впервые в такой ситуации. Холодно, но стою, соображаю, что мне делать, стираю змейки слез. Зубы стучат, и тело трясётся с такой силой, что с трудом держусь на ногах, чтобы не поскользнуться. Карина растворяется в темноте.
А я слышу шаги за спиной. Хрустят всё ближе.
Окурок пролетает рядом и, ударяясь о накатанный снег, уголёк отскакивает в сторону.
Только Никиты не хватает, именно сейчас!
Не хочу его видеть, и чтобы видел меня, как я подавлена. Жмурюсь от злости и сжимаю замёрзшие пальцы. Хочу двинуть ему снова, но уже с такой силой, чтобы не смог встать.
– Ну, давай, что ты там хотел? Отодрать меня, как львицу?! – мой голос дрожит и, шмыгая носом, говорю громко, специально, чтобы точно услышал.
Когда чувствую, что Никита уже за спиной, я резко разворачиваюсь, занося в ударе кулак.
– По–твоему мне этого сейчас не хватает?! – кричу и бью со всей силы.
Но он ловит его своей ладонью, что приводит меня в большее бешенство и хочется выть от бессилия.
Глаза слезятся. Не могу понять, кто передо мной. Всматриваюсь.
Это не джемпер Никиты, а чья–то светлая рубашка под чёрным пиджаком.
Поднимаю голову.
Ромка, насупившись, смотрит мне в глаза и крепко сжимает мой кулак своей горячей ладонью:
– На львицу ты сейчас не очень похожа! – он делает попытку улыбнуться. –Скорее, на замёрзшего сфинкса. – Ромка отпускает мою руку и быстро снимает пиджак. – Накинь, а то заболеешь!
Протягивает его с какой–то жалостью во взгляде.
– Ты всё слышал, да? – ищу в его глазах то самое равнодушие.
– Нет! Только то, что ты Верона. – он ловкими движениями пытается накинуть пиджак мне на плечи. – Но это я и так знаю!
Я отстраняюсь, препятствую жесту внезапной доброй воли, а у самой зубы не сходятся.
Не нужна мне его жалость! Ни его, ни чья–либо ещё!
– Зачем ты вообще вернулся? – брезгливо морщусь и смотрю с презрением в глаза.
Я отталкиваю Ромку. Хочу вернуться за сумкой и пальто, сбежать куда–нибудь подальше, но от резкого движения нога предательски скользит на ребро.
Хруст.
Каблук сворачивает на бок и резкая боль в лодыжке. Заваливаюсь назад.
Санта Клеопатра! Ну почему я такая неуклюжая, постоянно падаю на него?
Ромка успевает поймать. Как всегда, как в детстве. Теперь точно, всë! Вечер испорчен.
Окончательно!
Совсем!
Отдалённо слышу, как люди визгом приветствуют мою любимую группу. Но я не там, а здесь: на холоде, с размазанной тушью и в объятиях того, кого так презираю последние семь лет.
Это последняя капля.
Вжимаясь ему в грудь лицом, меня разрывает плачем от собственной никчёмности.
Он накидывает пиджак мне на плечи и кутает в него, но это совсем не греет.
– Пойдём, тебе надо в тепло!
Я отстраняюсь и мотаю головой.
Его пиджак на мне, как пальто. Маленькое чёрное пальто.
– Куда я в таком виде? – стараюсь смотреть не на него, а на сломанный каблук, который торчит, повёрнутый набекрень.
Носком ботильона касаюсь земли, чтобы хоть как–то держать равновесие.
– Через чёрный ход. – он взглядом указывает на широкую дверь в углу стены. – Приведёшь себя в порядок, пока я сделаю «Глинтвейн».
Обречённо вздыхаю. Хуже уже не будет! Согреюсь и поковыляю домой, сдаваться судьбе.
Моя любимая песня уже вовсю играет, слышу знакомые слова.
Я киваю Ромке, что согласна и он помогает просунуть руки в рукава, а затем почему–то разворачивается, приседает на корточки.
– Цепляйся, донесу!
Что? Я стою и не решаюсь.
– Давай, пока совсем не замёрзла! – настаивает Ромка.
Холодными руками обхватываю его шею, от чего он ёршится, а я прижимаюсь к спине.
Он такой горячий. Лежала бы так вечно. Рубашка слабо пахнет табаком и вкусным одеколоном.
Ромка подхватывает меня за коленки и осторожно встаёт. Даже думать не хочу, как всë это выглядит со спины. Надеюсь на пиджак, что спрячет то, что нужно.
– Тоже додумалась… надеть капронки в такой минус, – ворчит, ссылаясь на ледяные ноги в своих руках.
Хочу съязвить и колко ответить, но не могу – зубы не сходятся.
Холодно. Я лишь мычу.
Ромка осторожно ступает по накатанному снегу. До двери несколько шагов и я сильнее прижимаюсь.
– А помнишь, как мы лазили по гаражам, и ты неудачно спрыгнула? Подвернула лодыжку, а я тащил тебя до дома на горбушке? – смеётся.
Улыбаюсь. Я никогда и не забывала!
– Моя мама тебя сильно ругала, – стучу зубами, а он открывает тяжёлую металлическую дверь и заносит меня внутрь. Тепло укрывает спину. – Потом я ругала её, что к тебе не справедлива, – улыбаюсь, вспоминая, как обиделась на маму в тот раз и два дня с ней не разговаривала.
Он останавливается ненадолго и поворачивает голову, а я все ещё прижимаюсь к нему. Кажется, что руки примёрзли к его шее.
– Ты меня сейчас задушишь, ослабь немного хватку, – хрипит и подходит к одной из дверей в коридоре.
Ромка открывает её и заносит меня в небольшую комнату, в которой горит яркий свет. Прямо напротив входа, у стены, стоит потёртый кожаный диван неожиданного зелёного цвета. Возле него такой же царапанный журнальный столик с бумагами, а них грязная кофейная чашка.
С постеров на стенах смотрят зарубежные группы. Ромка опускает меня на диван и распрямляет спину, заправляет выбившуюся рубашку с пятнами моей туши на груди.
Я кутаюсь плотнее в пиджак и смотрю на Ромку снизу–вверх. Трясусь.
Спаситель отодвигает столик и садится у ног, берёт в руки мою стопу со сломанным каблуком, а затем, расстегнув молнию, стягивает с ноги ботильон. Обхватывает ладонями лодыжку и шевелит.
– С–с! – кривлюсь от боли.
Рома смотрит в глаза и тоже машинально морщится:
– Больно?
Киваю и грустно смотрю на открытую дверь. Играет уже четвёртая песня. Еще немного и я всё пропускаю.
– Не вставай, я сейчас приду.
Он поднимается, убирает с лица чёлку и направляется к выходу.
– Там моя сумка и телефон за баром, Лёшка приглядывает. – уже спокойным голосом прошу, согрелась немного. Рома оборачивается. – Можешь принести? Меня, наверное, подруга обыскалась.
Кивает и выходит из комнаты.
Я наклоняюсь к стопе и растираю. Ботильоны можно выбросить, смотрю на них с тоской.
Вряд ли получится починить каблук. Вздыхаю. Они мои любимые. Были.
Я снимаю второй, осторожно встаю на ноги и, разглядывая комнату, останавливаюсь на середине. Приподнимаю лацкан его пиджака, чтобы послушать Ромкин запах: вкусный, очень вкусный одеколон. И грустная музыка доносится из коридора. Грустная, такая же, как я.
Поправляю пиджак и медленно двигаюсь в ритме, превозмогая боль с улыбкой. Закрываю глаза.
Все там веселятся, а я здесь. Ни автографа, ни внимания. Никакого праздника!
Несправедливо!
Вдобавок не знаю, как возвращаться теперь домой? Без каблуков и с чувством вины.
Сестра меня ненавидит. Мама, наверное, уже знает от неё, что произошло и презирает меня больше, чем в прошлый раз. Предчувствую неприятный с ней разговор. Может напиться, чтобы было всё равно, а утром сказать, что я ничего не помню?
Нет!
Потом эти вертолёты и здравствуй белый друг. Не хочу больше! Как я вообще могла во всё это вляпаться? Чувствую камбалой, раздавленной, плоской. Или это температура?
Стою на цыпочках, трогаю лоб – вроде нормальный, но присутствует слабость.
– Вы классная публика! – слышу красивый голос солиста. – Продолжаем!
Люди радостно кричат в ответ.
Классная…
Видел бы он меня, от такой публики точно бы стошнило.
Никита, наверное, счастлив, что испортил мне вечер.
В дверях появляется Рома с большой кружкой в одной руке, под мышкой у него моя сумка, а в другой руке резиновые тапочки, сложенные один в один.
Он опускает взгляд на мои ноги:
– Я же просил, не вставать! – недовольно ворчит и подходит к журнальному столику, ставит кружку.
– Мне уже терпимо, – взглядом ищу в его руках мобильный.
– Телефон я в сумку положил, – будто прочел мои мысли, он кладёт её на диван. – Вот, тапочки, – протягивает. – Зачем встала, ещё и босиком? Здесь же грязно.
– Мне уже всё равно! Хуже, чем есть уже не будет! – изображаю равнодушную улыбку. – Хоть так потанцевать, раз в зале не суждено.
Прихрамывая, на носочках подхожу к дивану, сажусь и, сочувствуя ботильонам, забираю тапочки. Их не надеваю, а кладу рядом с обувью и из сумки достаю телефон.
От Ленки пять пропущенных, от мамы больше десяти.
Санта Клеопатра! Не решаюсь перезвонить. Уже всё равно ничего не изменится, остаётся только принять.
Я включаю камеру на фронтал и выставляю перед собой руку, разглядываю отражение.
Так и есть – не Верóна, а ворона.
Щеки в туше, глаза – красные и нос туда же. Сегодня день позора или позорный день! Скорее бы закончился.
Нахожу в сумке влажные салфетки и тру под глазами.
– Выпей! – Роман берёт со столика кружку и подносит ко мне.
Я кладу грязную салфетку и телефон на диван, и с лицом благодарного гостя беру кружку из рук. Пахнет корицей.
– Надеюсь алкогольный? – нюхаю глинтвейн.
– Размечталась! – улыбается. – Тебе нет восемнадцати!
Он садится рядом и ждёт, когда сделаю глоток.
– Мне почти! – отпиваю немного.
Имбирь согревает. Тепло растекается по телу, и я от блаженства прикрываю глаза.
– Почти не считается, – он касается моей руки, подталкивает, – Давай, не останавливайся! – хмурится. – Как тебя вообще пропустили?
– Военная тайна! – пытаюсь шутить и не выдать Болика, вспоминаю про подругу.
Делаю ещё один глоток и отдаю Ромке кружку. Беру телефон и набираю Ленке, но она не отвечает.
Наверное, не слышит. Конечно, веселится! Не то, что я....
А я уже песни даже не считаю. Бессмысленно.
– А чья это комната? – рассматриваю стены. – Персонала?
Он кивает:
– Моя каморка!
– Ты здесь работаешь? Охранником? – удивляюсь.
Рома хоть и стал высоким, но для охранника маловато мышц и лет. Сравниваю его с Ленкиным Сашкой – тот огромный по сравнению с соседом.
Солист объявляет предпоследнюю песню, ещё одну мою любимую.
– Я здесь – арт–директор, – отвечает, как будто совсем неважно.
Важно и очень неожиданно!
Неожиданно горда за него и презрение куда–то исчезает.
Ромка поднимается и смотрит на меня, а я с тоской на дверь.
– Мне нужно в зал, посмотреть, что к чему, а потом их проводить, рассчитаться и всё такое. Подождёшь? – спрашивает с надеждой в голосе. – Я вернусь и отвезу тебя домой.
Но потом он хмурится, что–то вспомнив и, помедлив, спрашивает:
– Или тебя твой парень проводит? Забыл про него, … а он, похоже, про тебя.
– Парень? – пустым взглядом пытаюсь понять, о чем он и до меня доходит, что Ромка про Никиту. – Он мне не парень! – возмущаясь, выпучив глаза и вспоминаю выходку Никиты. – Он думает, что мой парень… самовлюблённый кретин! Но Никита – просто друг детства.
Зачем–то оправдываюсь.
– Как я? – Ромка улыбается.
Ещё чуть–чуть и всё!
Всё закончится!
– Потанцуй со мной! – подрываюсь на месте, забыв про больную лодыжку и тут же вскрикиваю.
Цепляюсь за Ромкину руку, чтобы не упасть.
Остаток глинтвейна из кружки в его руке выплёскивается прямо мне на платье, и брызги, коричневой жижей, оставляют на его рубашке кляксы.
Я замираю и Ромка тоже.
Хорошо, что напиток немного остыл.
Ромка вытягивает рубашку, которая уже выглядит совсем не свежей, надувает недовольно щеки и громко, как сдувающийся шарик, испускает воздух.
– Ты… какая–то… ходячая катастрофа!
Смотрю взглядом провинившегося ребёнка.
А я как будто не знаю?! И без его замечаний сегодня в этом убедилась.
Пожимаю плечами, потому что другого ничего на ум не приходит.
Рома закатывает глаза и трясёт головой, не знает, что со мной делать.
– Ладно, пошли! Есть идея получше. Надевай тапки! – указывает взглядом на них. – Идти сможешь?
Киваю неуверенно и наспех залезаю в резиновые шлепки.
– Вещи оставь, потом заберёшь.
Он выходит в коридор, а я ковыляю следом.
– А куда? – еле поспеваю.
Ромка останавливается возле туалетов, ждёт, когда догоню:
– Не отставай, кетчуп!
Я дохожу до него и, как закон подлости, из мужского выруливает Никита с друзьями.
Он расплывается в улыбке, подтаявшей от горячительного:
– О, заяц! Я думал, ты сбежала!
Опять заяц? Серьёзно?!
Я машинально хватаю Ромку за руку и сверлю Никиту взглядом. Ромка опускает голову ко мне и взглядом указывает в его сторону, намекая на вопрос – тот самый кретин или нет? По моему недовольному лицу, наверное, понимает, что да.
Тогда он отпускает мою руку, хватает Никиту за грудки и рывком вжимает его в стену.
– Э! Чувак, ты чего? – друзья Никиты активируются, но не решаются влезть.
– Ещё раз к ней приблизишься, я тебе прикус испорчу! Понял? – Ромка скалится на него и замахивается кулаком, но останавливает прямо у челюсти Никиты.
Тот щерится и смотрит на меня, потом на друзей, снова на меня, ожидая, что я заступлюсь. Но я распрямляюсь и с гордо поднятой головой сверлю его взглядом. Пусть знает, что за меня есть, кому заступиться, хоть я в этом и не уверена до конца
– Ты понял? – снова спрашивает Ромка.
– Да понял! – брезгливо кривит губы Никитос.
Ромка убирает руки, берёт мою и тянет за собой.
Солист в микрофон благодарит присутствующих гостей за внимание.
Опять Никита всë испортил! Из–за него я всë пропускаю. Что за невезуха!
Мы заходим в зал. На сцене любимая группа собирает вещи, чтоб уйти.
Ромка помогает мне залезть на барный стул, а сам направляется к сцене. Рыскаю взглядом по залу, ищу Ленку, но ни еë, ни Болика не видно. Фоном играет музыка, и гости снова шумят.
Никита за своим столиком на втором этаже, косится в мою сторону и в сторону сцены. Уже всë равно на его чувства, ему же плевать на мои.
– По просьбе нашего друга мы споём ещё раз, любимую многими и Верóны–Вероники, – солист группы делает акцент на моëм имени, отчего я чувствую, как вспыхивает лицо от смущения, – песню! – Он улыбается и стучит по микрофону. – «Еле дыша!» – объявляет громко. – Специально для Верóны.
Я растекаюсь в улыбке и снова подбираются слезы к глазам. Но это слезы радости! Ловлю взгляд Ромки, который спустившись со сцены, идет под музыку ко мне.
Это так мило с его стороны! Мы будто снова в поле копаем картошку, а Ромка где–то нарвал цветы: ромашки, одуванчики, и тащит их мне через весь огород, чтобы подарить.
Тогда мне было десять лет. Глупо, но я всë помню. Пусть по–детски и смешно. Но…
Ромка подходит и встаёт так близко, что, кажется, он слышит моë сердце. Оно снова колотится, как тогда и сжимается до приятной боли.
– Танцевать не предлагаю, я на работе. – произносит громко из–за музыки. – Как–нибудь в другой раз и в другом месте.
Улыбаюсь сквозь слëзы и просто киваю. Он встаёт рядом, и мы оба смотрим на сцену. Тапочки на ногах качаются под музыку. Я подпеваю, изредка поглядываю на него. А он стоит и задумчиво смотрит вперёд.
Я счастлива, здесь и сейчас, и мне не важно, что будет потом.
Даже если потом наступит конец света.