Любовь

Звучат ее шаги в стране дождя

На мостовых несбывшихся желаний

Под арками неписаных посланий

И на безлюдных мокрых площадях

Любовь

Орудийный затвор лязгает, и тусклое тело снаряда уплывает в чрево ствола. Грохот в ушах душит этот звук, так, что кажется, будто тяжелый затвор движется совершенно бесшумно. Рывком поворачивается башня, все содрогается, и орудие выплевывает опустошенную гильзу: оболочку использованной смерти. Марк, пригнувшись к прицелу, кричит, что, кажется, попал. Я командую полный назад. Тотчас меня бросает вперед потому, что танк стремительно откатывается за дом. Плохое укрытие, но лучшего нет.

Вонь, в которой смешались пороховые газы, запах пота, запах немытых тел и запах страха: жуткая смесь. Физически мешает. Давит. Гильза катится под ногами, словно стопка для гиганта, опрокинутая и пустая. Гигант, тем временем, молотит невидимыми, но оттого не менее тяжелыми кулаками по всему вокруг. И пока мне везет потому, что в дыму и гари он меня не находит. Так, наверное, вечный бродяга Одиссей, сидя в пещере ослепленного им Полифема, гадал, схватят ли его огромные волосатые пальцы, шарящие исступленно по неровному каменному полу пещеры. Пока не схватили.

Что-то громко хлопает рядом, железная коробка содрогается, по броне коротко молотит град маленьких посланцев ада. На этот раз ближе, чем прежде, но все равно далеко. Рывок вперед, разворот.

- Пять влево, - кричит Марк, башня плывет, повинуясь его требованию, выцеливая в темноте следующую мишень. Выстрел. Казенник с лязгом и кашлем прыгает назад, выбрасывая дымящуюся гильзу. Давид сует в орудие следующий снаряд. Смерть еще не наигралась достаточно. Рывок. Скрежет. Танк подпрыгивает, меня кидает влево и я чуть не расшибаю голову о край люка.

Иону проглотил кит. Бедняга маялся в его темном зловонном желудке три дня, пока Всевышний не повелел чудищу отпустить заплутавшего в поисках истины пророка. Я же влез в своего монстра сам, по своей воле. И не пророк я вовсе. Вопреки ветхозаветной истории, я заставляю своего стального кита лезть в самое пекло. И, если бы у него была душа, неизвестно, кому из нас было бы страшнее. Я-то, на худой конец, укрыт его толстой бронированной шкурой, а ему достается. Вокруг нас бушует настоящий шторм из железа и огня. Подобные ему гибнут десятками и их изодранные туши долго еще будут потом ржаветь под сырым осенним небом.

На сей раз молот смерти ударяет совсем близко, я глохну, наверное я что-то кричу в шлемофон, но сам я не слышу. Зато слышит Марк. Башня плывет, потом, словно в немом кино, дергается орудие и еще одна гильза летит под ноги. По выражению его лица я понимаю, что он промазал. Танк, теперь совсем бесшумно, катится вперед. Давид сует новый снаряд в ствол. А я думаю о Ханне.

О том, что она сказала вчера. Вчера было утро субботы и мирный день. А потом Ханна сказала, что уходит, и мир подо мной перевернулся. Я стоял, глядя, как она собирает чемодан, и не мог понять, дышу я, или нет. А потом случилась война и мир перевернулся второй раз за день. Наверное, это даже к лучшему. Человеку нелегко пережить удар, от которого вся его жизнь летит к чертям. А, когда такое случается дважды, ты понимаешь, что начал привыкать. Ну, подумаешь, говоришь ты себе, твоя жена уходит и не объясняет, почему, и почва уходит из-под ног. Ты пытаешься судорожно хвататься за воздух бессильными руками и пустыми словами. Ты знаешь, что должен упасть, но не понимаешь, почему ты до сих пор не разбился вдребезги.

У нее появился другой мужчина? Ей надоели мои постоянные отлучки? Мои сборы, мои учения, телефонные звонки среди ночи. Я редко бывал дома. Реже, чем хотел бы. Я танкист. И армии наплевать на мою личную жизнь. Армии нужно, чтобы мои танки и мои солдаты были готовы к войне. К войне, которой не должно случиться и которая пришла с бесцеремонностью старой сводни в растоптанных мужских штиблетах и тычет тебе в нос истертые фотографии уродливых перезрелых девиц, что замуж никто не берет.

Я думал об этом весь вечер, пока вел машину на север, обгоняя военные грузовики. Тревожные сводки по радио текли сквозь меня, сквозь пространство, разрезанное надвое дорогой, сквозь низкое небо, сквозь низкие холмы, поросшие выцветшим от летней жары кустарником и такими же приземистыми оливками. Ханна ушла. Боль не отступила. Теперь она грызла меня без лишней спешки. Куда ей торопиться: все мое время, сколько бы его не осталось, принадлежит ей без остатка. Спешил я. Но это тоже не имело никакого значения. Я бегу от боли? Или тороплюсь навстречу войне? Одно не вытесняет другого.

Вчера было вечность назад. Время не движется по прямой и не течет плавно, как лента транспортера в аэропорту, на которой раскиданы разномастные чемоданы наших судеб. Время то скачет рывками, как играющийся с бантиком кот, то спит, поглядывая одним глазком, что это мы делаем, пока думаем, что предоставлены самим себе. Вот и сейчас оно замедлило ход, растягивая секунды, словно жвачку. Танк заполняют внезапно вернувшиеся звуки. Дым щиплет глаза. Или я просто плачу.

Нас выдернули внезапно. Из мертвенной тишины Судного Дня. Из молитв и размышлений. Из застывших машин. Из белых одежд. И оказалось, что Судный День наступил с опозданием на сутки. Вернее, он-то пришел вовремя, он не может ошибиться. Он вошел в наш покой, пинком распахнув дверь и за его спиной стояли обгорелые призраки войны, тьма и смерть. Судный День прошел сквозь меня, походя смахнув мою любовь со стола и разбив ее на тысячи режущих осколков. Я поранился в кровь, и что с того?

Танк налетает на что-то. Кажется, это остов другого подобного чудища. Лязг, скрежет, дым. Выстрел. Гильза рушится вниз. Давид сражается со снарядом, тот извивается и не хочет лезть в ствол. Я высовываюсь в люк. Это опасно, но иначе не разглядишь. Кажется, Марк на этот раз попал. Снаружи настоящий ад. Чужой танк горит прямо перед нами. Едкая копоть рвется ввысь, унося с собой души погибших танкистов. Если бы я снимал кино про Преисподнюю, я не придумал бы лучшей картины. Жар. Рев. Грохот. Реки огня, кромсающие тьму в клочья.

Я думаю о Ханне. О недосказанном. Мысли текут сами, вне меня и без моего желания. У нас нет детей: не успели завести. Где теперь Ханна? У нас дома? Уехала к родителям? Я не знаю. Она где-то там. Во мраке у меня за спиной. За пустынным плоскогорьем, на которых две железные лавины сошлись друг с другом в крови и копоти и ни одна не желает уступить, пока моя тоска выгрызает во мне пещеру, чтобы наполнить ее болью и нежностью.

Удар такой силы, что меня швыряет на стену и от боли я теряю сознание на несколько секунд. Первая мысль: в нас попали. Вторая: я жив. Мы живы. Не пробили. Снаряд. Выстрел. Рывок назад. Еще выстрел. Там, позади, за кипящим мотором, за истерзанной броней, еще дальше, там Ханна. И не только она. Там другие. Там дети, старики, мужчины и женщины. Там мирная жизнь, которой может больше не быть. Там те, кто еще не родился и не родится, если тонкая перемычка из непрочной стали и вцепившихся в эту землю людей рухнет под напором чужих. Пришедших сюда за нашими жизнями и жизнями дорогих нам людей.

И мы стреляем, отступаем, огрызаемся, отвоевываем обратно каждую оставленную пядь. Мы умираем, возносимся к небесам в пороховом дыму, в реве оторванных башен, взлетающих вверх, как огромные неуклюжие ракеты, мы уходим в эту сухую почву прахом, из которого созданы и в который должны возвратиться. Мы цепляемся за нашу землю стальными траками, обожженными пальцами, зубами, жизнями, еще подчиняющимися нам. Потому, что за спиной остается то, что не должно достаться смерти.

День давно умер и стал ночью. Время застыло под пронзительными взглядами звезд. Если бы существовали боги, они уселись на окрестных горах, наблюдая, как воля перемалывает железо, как холодная ярость заставляет пламя отступать, и как люди смотрят смерти в лицо и смерть отводит глаза. Но боги - выдумка. Мы сами создали их, чтобы мир вокруг не казался настолько жестоким и бессмысленным. Они - наша иллюзия, самообман. Морок.

Есть только мы. И Творец. Давший человеку возможность выбирать, как жить. И, некоторым из нас, как умирать. В почти невыносимой какофонии звуков, в хаосе боя, сотканном из раскаленного железа и расплавленной боли, я не услышу снаряда, который убьет меня. Я не умру. Слишком многое из того, что не должно быть разрушено, уничтожено, у меня за спиной и я - последний щит моего мира. Я выкован из чистой воли и такой же чистой любви в самой горячей из печей. Я выстою.

Я должен вернуться.

И вернуть Ханну.

Танк содрогается и орудие выплевывает чужую смерть. Жерло ствола обращено на восток. Скоро рассвет.