"Лесник"
Сейчас я сижу в теплой, сухой хозяйской комнате хижины лесника. Я попросился к нему на ночлег, потому что продолжать свой путь я более не мог: погода настолько испортилась, что из-за плотного ливня я не мог видеть дальше вытянутой руки, было тяжело ступить, огромные капли били глаза, да еще и промок, как собака. Лесник дал мне одежду своего раньше времени ушедшего сына. Что с ним случилось старик говорить не стал. Было, конечно, не по себе, но пришлось нацепить её – всё лучше, чем сидеть нагишом и зябнуть.
У старика длинная, седая густая борода. Глаза его, некогда горевшие голубым пламенем жизни, поблекли. Его тело сохранило еще остатки своего былого величия: широкие плечи, но ссутулившаяся спина; крепкие, толстые, в меру мускулистые руки, но дряблые, дрожащие пальцы с отросшими противно-мерзкими ногтями; ничего не могу сказать про ноги- он был в каких-то старых облезлых штанах- но было видно, как им тяжело удерживать это тело.
Старик позвал меня отужинать. Кухонная комната была в ужасном, запущенном состоянии: бог знает, когда в последний раз он проходился по полу веником, в углах висела большая, казалось, вековая паутина, в помещении был отчетливый запах какой-то плесени и сырости. Лесник уже сидел за столом, в одной руке держал ложку, а другой указал на табуретку, стоящую на противоположной от старика стороне стола. Я уселся. Он пододвинул ко мне миску с какой-то дурно пахнущей похлёбкой. Я без особого желания зачерпнул своей ложкой и немного отхлебнул... было тяжело сдержать рвотный позыв. Схмурившись и вдавив внутрь себя губы, я слегка улыбнулся одними глазами, как бы давая понять, что такая еда может смело подаваться в лучших трактирах. На всё это старик лишь хмуро и кратко усмехнулся.
С горем пополам, чуть не раздавив свой язык, я смог осилить это подобие еды. Такое ощущение, будто это собакам сварено было. Все время, что я давился этой дрянью, старик своим сиплым, низким голосом болтал о том о сём, не сводя с меня своих бледные, полуслепые стеклышки. Он утверждал, что, якобы, нет у него среди животных врагов. Особенно среди волков. Говорил, дескать, часто ходит их подкармливать. Чушь. Бред сивой кобылы. Такое попросту невозможно. Волки, едва заметив старика, набросились бы на него и разодрали бы эту дряхлую, отжившую своё, гору мышц. Видно, он совсем сбрендил, живя в отшельничестве.
Вдруг, как бы в противовес моим мыслям, за окном всей своей могучей силой ударил гром, и всю комнату на миг заполнил ослепительно белый свет. Сразу после, словно призванные этими звуками, казалось, прямо под окном, завыли волки. Да так завыли, что аж окна задрожали. Впервые за весь вечер старик заулыбался, точнее скривил линию губ в нечто подобном улыбке. Он поднялся, не спуская с меня свои как будто одичавшие глаза, и вышел из дома под дождь прям в том, в чём был: тонкой, изношенной рубахе, старых, облезлых штанах и каких-то дрянных башмаках.
Я дождался, пока старик выйдет, и рванул в его комнату, где он меня расположил. На двери не было ни замков, ни каких-либо засовов. Потому я взял метлу и древком вставил её поперёк дверного проема, продев через ручку.
Я уселся за стол и начал что есть духу быстро писать этот дневник. Мной овладел дикий страх. Этот чёртов лесник наверняка что-то умыслил сделать со мной. Его нет уже около десяти минут. Куда он делся? Хотя пусть пропадёт пропадом, старый хрыч. Кажется, он вошел в дом. Как же он топочет. Что-то бурчит себе под нос. Ищет меня. Скрипнула половица перед моей дверью. Он навалился на дверь. Древко метелки начало трещать. Вплотную стоя к двери, он стал кричать: "Мои друзья хотят покушать, пойдем в лес, приятель." Метла скоро треснет. Гром. Волки. Лесник.