Глава 7
Переступив порог КПП,я замер. Пушкинская не была оплотом цивилизации. Она была его бледным, умирающим подобием. Да, здесь было чище, чем у «Полосатых» — не было луж непонятной жидкости и валяющихся под ногами костей, пол был подметен. Но на этом преимущества заканчивались.
Свод станции тонул во мраке, который не могли разогнать редкие, мерцающие аварийные лампы. Они отбрасывали красные, дрожащие круги света, за пределами которых сразу начинали клубиться пугающие тени. Основной свет исходил от самодельных светильников — фитилей, плавающих в банках с машинным маслом, и редких, бережно хранимых ламп накаливания, висящих над самыми важными точками. Воздух был густым и спёртым, пахнущим дымом, человеческим потом и сладковатым запахом гниющей древесины.
Никаких киосков и домов не было. Вдоль обшарпанных, местами обвалившихся стен жались брезентовые палатки и шиферные лачуги, слепленные из обломков и ржавых листов. Из-под пологов доносился приглушённый шёпот — «продавцы» торговали своим скарбом: гильзами, перешитой одеждой, сушёными грибами сомнительного вида и самогоном, который мог протравить желудок мутанту.
В торце станции, как чёрная бездна, зияли заваренные выходы на поверхность. Массивные стальные двери были искорёжены, покрыты слоями ржавчины и намертво забиты балками. Рядом на стене висел почерневший от времени план эвакуации, искореженный и бессмысленный. Степан, заметив мой взгляд, хрипло прошипел: —Забудь. Их открывают, только если совсем припрут. Или чтобы выпустить самоубийц. Обратно не возвращается никто.
Быт здесь был не жизнь, а медленная агония. Убогая торговля, ремонт старого тряпья, люди, бесцельно сидящие у своих палаток. Дети не бегали — они тихо копошились у ног родителей, их глаза были слишком взрослыми и пустыми. А на самом «дне» станции, в самых тёмных и сырых углах у тоннелей, ютились те, кого эта псевдо-цивилизация выплюнула окончательно. Бедняки. Они сидели на корточках, завернувшись в гнилые одеяла, их лица были серыми от грязи и безысходности. Они молча протягивали руки, и самое страшное было — не в их голоде, а в полном отсутствии надежды в их глазах. Это был тот же ад, что и у «Полосатых», просто прибранный и упорядоченный до состояния тихого, беспросветного отчаяния.
Меня привели к общему котлу, где дневальный налил мне мисочку мутной жижи с плавающими кусочками чего-то похожего на картофель. Хлеб не предложили. Это была еда, чтобы не умереть сегодня. Не больше.
Я ел, не чувствуя вкуса. Мысли лихорадочно работали.
План.
Остаться здесь — значит через два дня быть конвоируемым прямиком в лапы коменданта «Полосатых». Мне бы не поздоровилось за потерю людей и груза. Идти обратно через тоннель с Душой Метро — самоубийство.
Оставался один путь. Вперёд. Но не по метро.
Я украдкой изучал станцию. Охрана у заваренных дверей была номинальной — один сонный мужик с обрезом. Но эти двери не для меня. Мой взгляд упал на решётку вентиляционной шахты в потолке в дальнем конце платформы. Она была старой, ржавой. Рядом валялась брошенная стремянка из труб. Если повезёт, она вела в общую систему технических тоннелей.
Я помнил со старой карты, что от «Пушкинской» должен был идти аварийный ход в сторону «Тверской». Он будет тёмным, вероятно, заваленным или кишащим тварями. Но это был единственный шанс.
«Тверская» принадлежала «Красным». Говорили, они фанатики, но дисциплинированны. Они не были в состоянии войны с «Полосатыми». Я мог попытаться предложить себя как рабочую силу, солдата, что угодно. Это был слепой бросок, но другого выхода не было.
Я доел бурду, поблагодарил Степана кивком и сказал, что пойду спать. Мне махнули рукой в сторону тёмного угла, где на голом бетоне спали другие такие же временщики.
Лёжа в темноте под тяжёлое дыхание соседей, я мысленно прокручивал карту.
Страх сжимал горло. Но я вспомнил мёртвые глаза Андрея, продажных командиров и безразличные лица на КПП.
Выбора не было. Уйти или сгинуть.
Я выбрал уйти. Сегодня ночью.