Глава 19
Помню, как я к матери в школу прибегала.
На стене висел портрет великого фюрера, мать складывала в стопку книги после налета учеников.
- Элеонор! - не оглядываясь, звала она, потому что, как истинная родительница, по звуку шагов знала, кто вошел. - Иди, помоги мне книги в библиотеку перенести.
И мы тащим. Тяжелые она мне не дает, только те, что полегче. Стараюсь не задеть мать. Знаю ведь, что платье совсем новое, а ради прически она два часа в цирюльне просидела. И пахнет от нее духами новыми, немецким парфюмом, душистым таким.
- Ты омлет приготовила? - на ходу спрашивает меня мать. - Отец со службы вернется голодный, есть захочет.
- Конечно, - улыбаюсь, раскладывая книги на полки шкафов.
Мать в это время к библиотечной работнице подходит, списки какие-то сверяет, пишет, листает...
- Фрау Эбнер, здесь двух книг не достает, - поправляет очки работница библиотеки.
- Разумеется, фрау Кляйн, - кивает мать. - Я занесу их вам позже. Просто двое учеников забыли вернуть их, когда выполняли задание на дому. Но если вам так срочно нужно - могу отправить Элеонор, она сходит по домам и заберет недостающие учебники...
И я соглашаюсь. Не потому, что горю желанием обегать дома. А потому что не имею прав спорить с матерью.
Иду по улочкам, вдыхая горький берлинский воздух, изгаженный выхлопными газами проезжающих машин. От придорожных киосков сочатся запахи прожаренных баварских колбасок и ржаного пива.
Через несколько дней Рождество.
Впервые я буду отмечать его не в Берлине. Не с матерью и отцом, а в обществе немецкого начальства, к которому я прибыла в качестве медсестры. А сугробов здесь навалило... ох! Хочется выбежать прямо из горячей бани и занырнуть прямиком в снег! Никогда столько сугробов в Берлине не видела, никогда... Что ж, возможно, и правы были русские писатели да поэты, описывая их зимы волшебными красавицами.
Приготовление к празднику в самом разгаре. Мне часто отец в перерывах от службы рассказывал, что в Рождество все вокруг становится добрым, чистым и колдовским. Может, не стоило бы мне так слепо ему верить, но в последнее время все действительно будто помягчели сердцами, растаяли и расцвели. Наверное, в каждой из наших душ спит ребенок, а просыпается прямиком к Рождеству.
Штаб, конечно, не стали украшать носками, елочками и игрушками. Но в квартирах покоились еловые ветви в вазочках, царил армейский порядок и чувствовался, хоть и немного - дух истинного Рождества.
Конечно, вновь приедут немецкие офицеры, вновь они будут праздновать с Берусом за одним столом... Но он сказал, что хотел бы провести рождественскую ночь со мной. Чувствую, какой скандал закатит Марлин, чувствую их ссору и напряжение... Но это уже на совести Беруса. Я к этому не причастна.
Вешаю на стену плакаты. С лестницы вижу, как смеются рабочие мужчины. Карты где-то стащили, играют. Песни поют... даже пьяные, кажется...
Спускаюсь с лестницы и оцениваю снизу, ровно ли я наклеила плакаты.
- Вера!
Хм... Нет, кажется, второй чуть кривовато... Надо поправить, а то он с великим фюрером, некрасиво так выделяется...
- Вера!
А у третьего угол отклеился! Где мои глаза были! Немедленно нужно исправить, не дай бог из начальства кто увидит, тогда ж меня...
- Да Вера, черт тебя дери!
Вздрагиваю и наконец спешно оборачиваюсь. Растираю щеки:
- Ох, Марлин, извините, я... Отвыкла просто...
- От чего ты отвыкла?! - она размахивает тряпкой. - Там еще целая коробка плакатов, а ты с тремя возишься!
- Так они не мои. То, что мне дали, я...
- И что теперь?! Не мое - значит, все?! Моя хата с краю?! Ну видишь ты: плакаты бесхозные лежат, ну повесь их по-человечески на стену! Нет, она три штучки отобрала и копается, копается с ними...
- Я тщательно хочу. Чтобы нигде не отклеивалось, нигде ничего не торчало, не вылезало, не выглядело криво... Я работаю. И все работают. Вы б лучше на мужчин взглянули - они-то, кажется, не очень обеспокоены подготовкой штаба к празднику.
- А ты помнишь, чтоб в мою обязанность входило за мужиками следить?! - фыркает Марлин. - У них надзиратель есть, который, я уверена, сейчас опять нажрался и дрыхнет. Эгоист! Как же он меня в последние дни выводит! За елкой надо с мужчинами ехать, в центре большую поставить... а ну как сам Адольф Гитлер нас почтит визитом? А у нас елки нет. Непорядок. Да только этому все до одного места, лежит да слюни пускает. Уж хоть бы поперхнулся когда-нибудь этой водкой да загнулся наконец. Может, хоть тогда нам нормального надзирателя бы поставили.
Прищурясь, смотрю на повешенные мной плакаты.
Спрашиваю:
- Почему вы его не позовете тогда?
- А какой смысл его сейчас звать, он как пить дать снова в стельку. Что, думаешь, я его не знаю?
- А вдруг нет? А вдруг он что-нибудь к празднику готовит?
Марлин хохочет.
- Вернер? К празднику? Ага, конечно, снежинки сидит вырезает.
- Вы бы проверили его сначала. Он мог просто забыть об обязанностях.
- Вот есть у меня сейчас время его проверять бегать! И так разрываюсь: этой помоги, этой задание дай, эту проконтролируй...
- Давайте я проверю? - предлагаю. - А мужчины пусть пока плакаты развешивают.
Марлин резко смотрит на меня. Ее взгляд буквально кричит: «Хорошая тактика - от работы слинять, умно!».
Но вслух произносит совсем другое:
- Иди. Рвешься? Иди. Уберешься у него в квартире, если наблевал. А он, между прочим, не только наблевать может. Переоденешь его и проследишь, чтобы опять не нагадил.
Морщусь.
А что еще отвечать? Сама напросилась, и Марлин это почувствовала.
В последний раз смотрю на отклеенный краешек плаката со свастикой. Вздыхаю, укутываюсь в шубку потеплее и захожу в теплое здание.
Стучусь в квартиру Цираха.
Кажется, каждое мое желание обращается против меня же. Будто судьба - это коварный джинн, и стоит мне лишь только загадать неверно, как вся моя жизнь покатится кувырком.
Стучусь еще раз, уже настойчивее. Ну точно пьян. Спит, не слышит. Господи... да поразвешивала бы я эти плакаты, не переломилась...
Дергаю на себя ручку, но квартира заперта. Его что, нет? Уехал? Почему тогда Марлин утверждает, что он там? Не знает?
- Герр Цирах! - кричу, барабаня в дверь кулаком. - Герр Цирах, вы там? Откройте, пожалуйста! Это я, Элео... Вера! Герр Цирах!
Тишина.
Нет его дома. Уехал. Может, за елкой? Но ведь мужчины здесь. Или у какого-нибудь начальника сидит?
- Вернер! - стучу уже просто на всякий случай. - Вернер, откройте!
И где его теперь искать? Сказать Марлин, мол, нет его? А как она отреагирует?
Да как она может отреагировать... Заставит плакаты вешать и все.
Вздыхаю, отряхиваю шубу от растаявшего снега и ухожу.
И дверь квартиры Вернера неожиданно открывается.
От неожиданности застываю и смотрю на него. Закашливаюсь.
Права была Марлин. Он снова пьян. Опухший, бордовый, с трудом держится за косяк и пытается сфокусироваться на моем лице покрасневшими глазами.
- Марлин... просила передать... - начинаю, но взмахиваю рукой. Какая разница, что она там просила? Вряд ли Вернеру сейчас интересно хоть что-то, кроме его алкоголя.
Вернер тяжело дышит, вцепившись в дверной косяк. Сглатывает. Покачивается, но не спешит закрывать дверь. Даже издалека меня тошнит от резкого запаха спирта. Хоть бы у него в квартире все было чисто, боже, хоть бы чисто...
- Марлин... Марлин приказала... убраться у вас, - выдавливаю. - Можно?
Вернер вцепляется в косяк еще сильнее.
Морщится. Сглатывает.
- Когда я был маленький, я выпал из лодки, не умея плавать, - вдруг выдает. - Все было бы иначе, если б не вмешался отец, который спас меня.
Кашляю.
Аккуратно протискиваюсь в квартиру. Прохожу несколько шагов и застываю, а после - в ужасе прижимаю ладони к губам.
С ума сойти... Мы, кажется... Мы совсем не воспринимаем Вернера всерьез, а он...
Теперь уже я от избытка эмоций прислоняюсь к стене. Чувствую, как дрожат и подкашиваются ноги.
Посреди комнаты стоит стул, а с потолка свисает петля, искусно связанная из крепкого каната.
- Меня учили делать петли, - тихо смеется Вернер. - Когда подготавливали к становлению офицером СС... да...
- Герр Цирах! - кричу я, усаживая его в кресло. - Господи, что вы задумали?! Не смейте, слышите, не смейте! Вы с ума сошли!
А он молчит. Сгорбливается в кресле и стеклянным взглядом упирается в свои колени. Сглатывает.
Аккуратно приобнимаю его за плечи.
- Герр Цирах... Не надо этого делать, слышите? Я понимаю, как вам сейчас грустно... но грусть пройдет, а вас уже не будет! Пожалуйста, не делайте этого!
Вернер дышит очень тяжело. Сипло. Сбивчиво.
Молчит. Молчит так, будто давно уже мертв изнутри, а я своими банальными словами пытаюсь воскресить погибшую душу.
Он вдруг скорчивается, сжимает кресло руками и испускает вопль животной душевной боли. До крови закусывает собственную губу. И неожиданно всхлипывает.
От неспособности подобрать правильные слова шарахаюсь взад.
- Я не знаю, что с вами, - шепчу я, теребя мех на шубке. - Да и вряд ли вы мне скажете. Но... Ничего не стоит того, чтобы оборвать жизнь. Слышите? Ничего не стоит.
Вернер заходится в судорогах. Не плачет, но оглушительно воет, пытается вырвать свои волосы и сильно дрожит.
И меня больше не тошнит от алкоголя, не отвращает его внешний вид. С удивлением я замечаю, что в его квартире не такой уж и беспорядок. Просто в отличие других идеально убранных жилищ, это выглядит живым. Здесь на столе разбросаны рисунки и фотографии, сам стол запачкан чернилами, завален обрезками бумаг... Но всю картину уродует множество бутылок, стопок, бокалов, осколков... на одном осколке даже чернеет кровь...
Невольно смотрю на выглядывающие из-под рукавов его рубахи багровые полосы.
А ведь он слаб. Он очень-очень слабый человек. И никто не помогает ему с этой слабостью бороться.
- Может, я как-то могу вам помочь? Герр Цирах? Скажите, я сделаю все, что бы вы ни попросили. Сделаю все, что в моих силах. Я очень хочу хоть как-то вас вытащить. Слышите?
Кладу ладонь на его пылающее сквозь рубаху плечо.
Он снова всхлипывает.
Вдруг смотрит на меня.
Тяжело вздыхает. Утирает глаза. Поправляет рубаху, натягивает рукава посильнее.
И приказывает:
- Раздевайся.
Давлюсь.
Вот и еще одно искаженное желание. Вот и еще одно побуждение проявить человечность по отношению к тому, кто ее не достоин.
А ведь я верила ему...
Опускаю голову. Уже привычным жестом расстегиваю пуговицы шубки и скидываю ее с плеч.
Платье снять не решаюсь. Уточняю этот момент у Вернера взглядом.
Но, кажется, ему пока достаточно и этого.
Почему-то морщится в отвращении. Поднимается с кресла. Поджав губы, изучает меня с ног до головы. Изуродованной ранами рукой откидывает прядь моих волос назад. Почему-то медлит, будто что-то его останавливает.
- Герр Цирах... Не надо этого делать. Подумайте о своем звании. Начальство этого не одобрит.
Его перекашивает. Вернер резко утирает губы.
Толкает меня в грудь, отчего я падаю на кровать. Нависает сверху.
Что Берус, что Вернер... Уже так все надоело. Но жрать-то хочется. Жрать и ходить без ушибов. А лучше - хотя бы просто ходить, ведь пьяный замученный Вернер - совсем не Берус.
Вернер замирает надо мной. Жмурюсь и задерживаю дыхание.
Медлит. Медлит очень долго. Просто смотрит на меня сверху - но ничего не делает. То ли беспокоится за звание, то ли действительно где-то в самой-самой глубине души жалеет меня.
Выдыхает и яростно впивается своей пастью в мои губы.
Слишком агрессивно. Слишком агрессивно лапает меня, расцарапывая кожу сквозь платье. Слишком агрессивно сжимает мои волосы, агрессивно впечатывается губами в шею.
Рывком задирает платье, впивается ногтями в бедра... и вдруг отшатывается назад.
Все еще закашливаюсь от рвотных позывов. Все еще задыхаюсь от запаха спирта. Все еще корчусь, дрожащими руками опускаю платье и заглатываю воздух.
А Вернер сидит в кровати и в упор смотрит на меня. Молча качает головой. Жмурится, сгибается и вцепляется в свои волосы.
Поправляю сползшую на голое плечо лямку и сажусь рядом с ним.
Вернер тяжело дышит. Теребит в ладонях неизвестно откуда взявшийся рыцарский крест.
Кладет его на стол. Швыряет в меня шубу и бросает:
- Накинь. Здесь очень холодно. Я только недавно затопил печь.
Накидываю. Неуверенно присаживаюсь рядом с ним. Склоняю голову набок.
Вернер беспомощно прижимает руки к сердцу. Жмурится, будто бы подавляя слезы. Дрожит, дрожит всем телом - не то от холода, не то от переизбытка чувств.
Снова изо всех сил кусает свою губу. Трет шею, оттягивает воротник.
Я в это время вскакиваю, отодвигаю стул и пытаюсь снять дьявольскую петлю.
Здесь темно. Только свет огня сочится из другой комнаты. Наверное, просвечивает сквозь отверстия в дверце. И гудит, распространяясь по всему железу печи.
Снова сажусь с ним рядом.
- Простите, если что не так... - шепчу. - Я не хотела вас разочаровывать. Я... я правда помочь пыталась. И я не смею надеяться, что вы мне что-то скажете, если даже Берусу не говорите, но... Ни одна, слышите, ни одна ваша проблема не стоит вашей жизни. Нет ничего такого, чего нельзя было бы преодолеть. Даже я знаю. Посмотрите, в каком я положении и в какой ситуации, но я не сдалась. Я ценю жизнь. И вам нужно.
Вернер яростно трет глаза. Судорожно вздыхает.
- Какие красивые слова, - вдруг усмехается. - Жаль, не твои.
- Почему не мои? Я...
- Ты говоришь заученные обществом фразы. Иди-ка ты с ними куда подальше.
- Как я могу говорить что-то индивидуальное, - выдавливаю, - если понятия не имею, что у вас за горе?
Вернер закашливается. С силой сжимает свою шею.
Снова кладу руку на его плечо. Наверное, ему все-таки холодно... Зимний ветер в открытую форточку продувает, морозит.
- Ну, давайте включим Гете, - криво улыбается Вернер. - Наш оберштурмбаннфюрер же так его любит, боготворит. Давайте поговорим красиво, как писатели. Давайте плеваться сахарной водой вместо слюней. Давай? Я начинаю. Уже давно меня изъедает чернейшая и страшнейшая болезнь. Наверное, я скоро умру. Она ведь смертельна. Я никому еще об этом не сказал. Да и не считаю нужным. Не думаю, что мне помогут.
Хмурюсь.
Аккуратно глажу его по плечу.
- Что за болезнь? - тихо спрашиваю.
- Любовь. Достаточно красноречиво?
Давлюсь.
Прокашливаюсь и неуверенно улыбаюсь.
- Ну... это же... это же хорошо!
Он снисходительно смотрит на меня.
Перебираю складки платья. Сжимаюсь от неловкости. Продолжаю:
- А... Ну, она знает?
Смотрит на меня еще проницательнее. Так, будто на умалишенную. Чуть склоняет голову набок. Приподнимает кончики губ - усмехается.
- Не знает... - по-своему толкую его взгляд. - А она... Вы извините за такой вопрос, но... Она хотя бы живая?
Хмыкает.
Внимательно оценивает меня взглядом.
Медленно кивает.
- Так это же вообще здорово! - кричу. - Вы просто скажите ей об этом! А потом, уверена, вы поженитесь, заведете детей, и ваша супруга будет любить вас не меньше, чем вы - ее. Просто сделайте первый шаг. Расскажите о чувствах любимой женщине.
Вернер запрокидывает голову. Испускает протяжный стон душевной боли. В мучениях падает на подушку. Накрывает себя одеялом, прижимает колени к животу и замолкает.
- Вы, главное, не думайте об этом! Помните, вы хотели меня научить проявлять фото? Давайте, принесу ваш фотоаппарат? Где он? В комнате? Сейчас, я мигом...
А Вернер даже не шевелится. Кажется, засыпает...
Торопливо бегу в соседнюю комнату.
Уютно сияет сквозь отверстия огонь в голландке. Потрескивают дрова. Квартира Вернера могла бы быть очень уютной, если б не раскиданные повсюду бутылки и запах алкоголя.
Подлетаю к столу и аккуратно поднимаю старый поцарапанный фотоаппарат. Стряхиваю с него невидимый мусор.
Замечаю вдруг уголок альбома, выглядывающий из-под стопки бумаг. Осторожно вытягиваю его.
Чистый, но потрепанный, будто бы засмотренный до дыр. Раскрываю.
Признаться честно, я ожидала увидеть там различные портреты, групповые снимки, но...
Но я вижу настоящую красоту.
Я вижу Германию с какого-то холма, весело рябящую красивыми уютными домиками. Я вижу дерево, напоминающее склонившуюся над водой девушку. Вижу кота на заборе, такого черного, будто тень. Даже обычный муравейник в траве, но запечатленный так умело и эстетично, что невольно восхищаешься и говоришь: «Да, это настоящая красота». Необычайным образом Вернер видел и увековечивал то, чего не видят другие. Он чувствовал этот мир. Он обладал уникальным взглядом художника. Он умел различать в этой гнилой планете нотки самого прекрасного.
А через несколько страниц меня встречают рисунки, и снова меня поражает его мастерство. Из обычного карандаша он создает чахнущий в вазе цветок; сокола, парящего в небесах; цветущую и спеющую рожь; человеческий глаз... Человеческий глаз, радужка которого украшена небрежным пятнышком родинки.
Хмурюсь.
Перелистываю страницу.
И вижу фотографию Беруса. Сидящего в кресле с распахнутым кителем, закинувшего ногу на ногу и держащего бокал вина.
А потом еще одно фото Беруса. Его улыбка. Искренняя улыбка и светящийся взгляд.
И еще Берус. Прислоняется к забору и держит между двух пальцев в перчатке папиросу.
Я фотографирую все то, что считаю очень красивым.
Берус. Стоит вдалеке и беседует с офицерами.
Берус. Учится пользоваться фотоаппаратом.
Я пытаюсь запечатлеть всю красоту этого мира.
Берус. Вдалеке, осматривает машину. И еще Берус, улыбается и протягивает форму с крестом, словно хвастаясь. Берус, спит, лениво прижав к себе подушку, и видны лишь красивые изгибы его обнаженного тела...
Я увековечиваю лишь самую совершенную, самую уникальную и самую эстетичную красоту, какая только может существовать на нашей планете.
Берус - вот его самая уникальная красота.
Берус - вот его совершенство.
Слышу сзади шаги и от неожиданности резко захлопываю альбом.
Прижимаюсь к стене. Сердце неистово колотится. Руки вспотели. Задыхаясь от волнения, смотрю на Вернера. Сглатываю.
Он задумчиво взирает на альбом в моих руках. Трет шею. Медленно, покачиваясь, добредает до меня.
Вытягивает альбом. Нежно гладит его по корешку, прижимает к груди, всхлипывает от восторга.
А потом швыряет в печь.
Вижу, как огонь сжирает фотографии. Вижу, как обугливаются страницы. Вижу, как молча умирает самая совершенная красота этого отвратного мира.
- И ничего ты никому не докажешь, - совершенно спокойно поясняет Вернер, наблюдая за огнем.
Снова сглатываю. Обнимаю себя.
- Так я... Я и не собиралась никому ничего доказывать...
Вернер устало присаживается на табуретку. Берет перевернутую стопку, дует в нее и заполняет водкой. Опрокидывает в себя. Занюхивает рукавом, морщится и тяжело вздыхает.
- И... - начинаю, сбиваясь. - И давно это у вас?
Трет щеки. Заполняет еще одну стопку. Но не пьет, а лишь долго наблюдает за прозрачной жидкостью.
Вдруг взвывает, вцепляется в свои волосы, скрючивается и выдыхает:
- Мне так стыдно! Боже, боже мой, как же мне стыдно!
Присаживаюсь рядом с ним на колени и обнимаю.
Он плачет. Правда плачет, по-настоящему. Либо он настолько слаб, либо уже не может себя сдерживать... Да и кто вообще сказал, что слезы - проявление слабости? Только отец Беруса.
Вернер неожиданно кладет голову на мое плечо. Всхлипывает. Мой воротник мгновенно становится мокрым от его слез.
- Ты знаешь, какой это позор? - кричит. - Знаешь, какой позор для офицера? Мы же... мы же арийцы... Да если кто-то среди нас окажется третьим полом... Я ведь... Я даже из семьи ушел. Отца бросил. Боялся, что узнает. Боялся разочаровать. А Берус? Как бы он отреагировал, раскройся вся правда обо мне?
Глажу его по волосам. Пытаюсь обнять так, как меня когда-то обнимали родители... и после этого я всегда успокаивалась.
- Отец мне упорно пытался жену найти... - он жмется все ближе, а дрожит все сильнее. - Он хороший, ради меня старался, о моем будущем думал. А я его бросил. Взял и ушел из дома. Вслед за Берусом отправился, только чтобы ничем не отличаться. В офицеры подался, в штаб вместе с ним поехал... Ты думаешь, я хотел этого? Хоть когда-нибудь хотел? Я хотел лишь быть с ним рядом! Банально быть рядом, как бы слащаво и приторно это не звучало!
Он вдруг встает. Подходит к полке и начинает вынимать оттуда свои награды.
- Видишь?! - вопит. - Видишь?! Видишь вот эти награды? А форму эту видишь? Думаешь ради кого она? А рисунки? Рисунки мои видишь? Фотографии?
Он стучит кулаками по своей груди и шепчет:
- А меня ты видишь? Меня? Видишь? Это все для него. Все, что ты видишь - все только для него. И я для него. И это глупо, понимаю. Это неправильно. Но я понял это еще в детстве. Понял, что не смогу существовать без него. Просто не смогу. Не вынесу. Не выживу.
Молчу.
Не потому что не могу подобрать слов. Не хочу его перебивать.
Вернер яростно пинает бутылку водки, которая стояла на полу.
- Временами, - хрипло выдает, - я пытаюсь это в себе заглушить. Убить не надеюсь, но хотя бы притупить... хотя бы на время. Иногда... мне так хочется, чтобы вместе с рвотой я вывернул и поганые чувства, недопустимые для офицера Третьего рейха. Хотел, пытался вытошнить из себя всю эту мерзость, всю эту аморальщину... Пытался выблевать его из сердца, но никак! Никак, понимаешь? Я извожусь, когда вижу его с другим или другой, я стараюсь быть ближе, стараюсь не разочаровать его, изо всех сил стараюсь завоевать хотя бы его доверие! Я... правда пытаюсь, но... Он такой человек... Нет, он не был таким раньше. Он другим был.
Пошатнувшись, ухватывается за стену. Трет лоб. Садится прямо на пол.
- В детстве я, знаешь, никому ведь особо нужен и не был. Все время один шатался. Отец хороший был, но постоянно пропадал на службе, а мать сестрой была занята. Вот тогда мы с ним были только вдвоем. Даже и не помню, как познакомились... кажется, знали друг друга всю жизнь. Он показывал мне этот удивительный мир, он открывал поразительные места. Мы бродили с ним по лесу, прыгали по крышам, искали тайную пещеру и верили, что там спрятаны сокровища. Мы были вдвоем на целый мир, и это запомнилось мне как самое прекрасное время, что было когда-либо в моей жизни. Только он давал мне прочувствовать, что я хоть кому-то нужен. Что я не одинок, что у меня есть Берус, а я есть у него. Как банально и приторно... А я ведь писатель, знаешь? Наверное, и говорю поэтому временами... по-книжному. Не обращай внимания. Привычка.
Вернер зевает.
Проходит в свою комнату и падает в постель. Я присаживаюсь на краешек кровати.
Дрожащей рукой глажу его изуродованные шрамами руки.
- Я как истеричная страдающая барышня, да? - вдруг с улыбкой спрашивает.
Осекаюсь.
- Нет...
- Я просто выдохся. Действительно, устал. От этой боли устал. От этого дьявольского желания заполучить его внимание - устал. И мне теперь даже не грустно. Просто смешно. Просто смешно от этой иронии.
Через открытую форточку продувает зимний ветер, и грязные занавески вздуваются парусами.
Накрываю Вернера одеялом.
Он облегченно вздыхает. Сжимается. Так ему в разы теплее.
- Странно, что я все помню, - сонно шепчет. - Каждый день нашего детства помню. Каждое наше приключение. И... я помню, как наступал вечер. Мы шли домой. Я замерзал. Небо тогда уже темным было... как сейчас помню, темно-фиолетовым... Берус накрыл меня своим плащом. И костер развел. Сказал, что все будет хорошо и что я обязательно согреюсь. Обязательно... согреюсь...
Вернер судорожно вздыхает. Дышит так тяжело, так медленно, так ровно...
- А мне ведь ничего и не надо, - грустно смеется. - Ты думаешь, мне нужно что-то заоблачное? Просто быть рядом с ним. Общаться, как прежде. И чтобы он точно так же накрыл меня своим плащом и пообещал, что я обязательно согреюсь.
Осторожно ложусь рядом с ним. Обнимаю его сзади за пояс через одеяло. Утыкаюсь переносицей в спину.
Наверное, я просто не знаю, как его поддержать. Поэтому утешаю хоть так. Хотя бы объятиями и теплыми прикосновениями.
- И я же... Я же сделал все, чтобы он от меня не отдалился! - кричит Вернер, не обращая на меня внимания. - Он обожал шахматы - я попросил научить. Я до дыр зачитал «Фауста», лишь бы у нас были темы для разговоров. Он любил часы - и я дарил ему их! А он теперь видит во мне лишь подчиненного, которого вызывает по просьбе и прогоняет, когда тот становится не нужен.
- Он беспокоится о вас, - неуверенно шепчу. - Волнуется, что вы стали слишком много пить.
- Беспокоится?! А где он был, когда я загибался и не был в состоянии даже добраться до квартиры?! Веселился с офицерами, развлекался с тобой! А где он был, когда я умирал, когда уже был готов с жизнью покончить? Лепил из тебя Элеонор и кувыркался с тобой в постели. Где он был, когда я так нуждался в его поддержке?! Где?! Да нигде! Утолял потребности - свои и людей высших чинов.
- И он вам все еще нужен?
- Все еще.
Замолкаю.
Он такой теплый... Не то что Берус. Совсем другой.
- Но я стал тем, кого он хотел во мне видеть, - хрипит. - Стал агрессивным надзирателем с плетью. И живу я так, как он хочет, чтобы я жил. Но это все не то. Ничего не то. Я уже и не знаю, что делать, чтобы его вернуть. Пытался его научить фотографии проявлять. Вот, на днях. Кое-как уговорил, Берус с неохотой большой взялся, а тут его группенфюрер вызвал, так он быстренько и убежал. Смешно... А я ведь и вправду все время был рядом. Видел, как он женится. Заводит любовниц, - на этом моменте прерывается на несколько секунд, чтобы насладиться моей растерянностью. - Изводился, потому что не мог никого видеть с ним рядом. А терпел. И даже молчал.
- Вы не пробовали обратить внимание на кого-то другого? Вам... только мужчины симпатичны? Или женщины тоже?
- Ни мужчины, ни женщины. Только он. Мой Берус.
Молчу.
Даже не могу подобрать слов.
- С отцом не повидался, - горько усмехается Вернер. - Так жалею, что бросил его. Вроде бы и должен я ненавидеть Беруса после всего, что он сделал... Но люблю. Очень сильно люблю.
- А в Рейхе это запрещено, да?
- Третий пол здесь тождественен самым грязным нациям по типу еврейской. Ты же сама знаешь?
- Я знаю, потому что вы всем это постоянно внушали.
- Если человека нетрадиционной ориентации обнаружат среди офицеров - расстреляют. Или сошлют в концлагерь, где, в общем-то, условия будут похуже смерти.
- Убивать человека только за то, что он любит кого-то?
- Мы убиваем евреев просто за то, что они есть. Я, если честно, никогда не понимал все эти классы, высшие и низшие расы... Отец меня по-другому воспитывал. Да только слушал ли я отца? Нет, я Беруса слушал, а ему папаша внушал совсем другое. Да и, если подумать, всю свою жизнь я существовал лишь ради Беруса. Я всего себя ему посвятил.
- Не жалеете?
- Жалею, конечно, а как иначе? Ты думаешь, я хочу его любить? Совсем не хочу, и отдал бы все, чтоб от этого избавиться. Иногда... мне плохо. Очень-очень плохо. Наверное, как сейчас. Только я пытаюсь держаться. Пытался. Раньше. Ради отца. А теперь...
Вернер тяжело вздыхает. Поднимается, выскальзывая из моих объятий.
Вытягивает из портсигара на тумбочке папиросу, закуривает.
- Вы можете сожалеть... - шепчу, смотря на него совершенно другим взглядом и замечая невидимую доселе красоту. - Можете терзаться, что ваши мечты неосуществимы, но... Взгляните: вы добились, чего желали. Вы с ним рядом, и вы единственный человек, кому он доверяет. Он действительно волнуется за вас, постоянно спрашивает, как вы... Не напились ли? Здоровы ли? Он пытается помочь, правда пытается, просто... кажется, он разучился это делать. Разучился помогать. Но он ценит вас! И, возможно, до сих пор видит в вас друга, просто, опять же, не умеет проявлять какие-то чувства. Попытайтесь с ним поговорить. Просто попытайтесь. Уверена, он вас выслушает. Он ведь тоже... как ни странно, нуждается в друге.
Вернер молчит. Вдруг поворачивается ко мне. Берет мою ладонь и начинает, почти не касаясь, гладить ее грубыми пальцами.
- Ты хорошая, - вздыхает. - Извини меня. За все, что сделал.
Киваю. Пытаюсь даже улыбнуться. Слабо выходит.
Да и, наверное, что мне сейчас хочется меньше всего - это улыбаться.
- Уходи, - приказывает, откидывается на подушку и закрывает глаза.
- А если я уйду, вы... Ну, вдруг вы снова попытаетесь...
- Уходи, я сказал.
Не в моих правах ослушиваться приказы начальства.
Поднимаюсь.
Накидываю шубу.
Смотрю на Вернера. На его густые волосы, четкие и красивые брови, высеченный нос... Да, пусть и неидеален во внешности. Но ведь тоже достоин, чтобы его любили.
А ведь его привязанность... Действительно никогда не обернется счастливым для него финалом. Не при каком условии.
И ладно бы возлюбленным Вернера был кто-то другой. Но речь ведется о Берусе. А я уже успела достаточно хорошо узнать Эбнера, чтобы понять: такая любовь не по его натуре.
Значит, участь Вернера - вечерами уничтожать свой организм алкоголем, задыхаться от слез, боли и невозможности обнять любимого, наслаждаться фотографиями и жить в мечтах, что, возможно, когда-нибудь, на одной из светящихся от добра планет, они с Берусом в итоге будут вместе, и будут счастливы.