Глава 7
Голод сжимает все внутри с каждой секундой сильнее и сильнее, словно одной огромной рукой кто-то сдавил со всей силы желудок - так, что из кулака выдавилась жидкость. И ты лишь пытаешься судорожно вспомнить, сколько человек может продержаться без пищи.
Мое тело уже собрало какой только можно мусор. Каждая соринка, каждый волос - все липло к измазанной синей краской коже. Она разъедала, щипала и чесалась так сильно, что хотелось выть во весь голос. К счастью, покончив наконец с окнами, я взялась за раствор ацетона. Сначала оттерла им свою одежду, потом ей же попыталась отмыть рубашку коменданта и пол, а затем - лицо и туловище... С рубашкой, кстати, я боялась больше всего. Ведь если дыру сделаю или прожгу что-нибудь... он меня этой же рубашкой и удавит.
Полностью краску с пола отмыть все же не удалось, зато с рубашкой повезло. Да, осталось немного, но все равно он ведь носит ее под кителем.
Стою посреди комнаты и смотрю на чуть голубоватый пол. Думаю, что с ним делать. Еще отдраивать? Но дальше уже некуда. Да и не слишком заметно. Так, если не приглядываться...
А ведь комендант будет приглядываться, обязательно будет!
Я вздыхаю, беру свою воняющую ацетоном блузку и яростно тру пол. До того дотрудилась, что руки совсем не чувствуются, ну словно бумажные! А спину как не разгону - так на всю квартиру хрустит! Эх, была б здесь баба Катя... Лучше нее в массаже никого нет! И руки вправляла, и синяки лечила... Как же ее сейчас не хватает...
Снова вздыхаю.
За окном уже вечер. Люди в окне лениво работают, еле шевелятся, да и надзиратели за ними особенно не следят, лишь между собой переговариваются.
Натягиваю прилипающую блузку и пропитанную ацетоном юбку. Прощальным взглядом окидываю свои труды.
И вдруг замираю.
На комендантском столе лежат красивые карманные часы. Вот только циферблат у них весь залит синей краской.
Кидаюсь к ним. Хватаю, оттягиваю краешек блузки и начинаю активно тереть. Не отскабливается! Даже цифр не видать!
Это конец... Мне точно конец... А если еще и поцарапаю...
Сглатываю. Пытаюсь ногтями отскоблить краску. Немного получается... Ну-ка, а если посильнее...
Дверь хлопает.
От неожиданности я чуть-чуть не роняю часы, но в последний момент успеваю спрятать их под кофту и прижать рукой.
- Ты все еще здесь?
Оборачиваюсь.
Комендант выглядит уставшим. Полузакрытые глаза, опущенные руки и медленное, тяжелое дыхание. Мундир слегка помят, а краешек кителя запачкан в пепле.
Киваю.
- Покрасийт?
Снова киваю.
- Все отмыйт?
- Да, товарищ комендант.
Он неприязненно морщится.
- Ну тогда пошла вон отсюда.
Бросаю взгляд на стол. Сглатываю. Прижимаю часы к телу посильнее и медленно, бочком протискиваюсь к выходу.
Покидаю здание.
Прислоняюсь к дереву и медленно выдыхаю.
Кажется, что в часах бьется маленький пульс. Или он бьется во мне?..
И что теперь делать? Я знаю что. Пойти в барак и попытаться отскоблить краску там. А потом... Зайти к коменданту в квартиру и незаметно ему подкинуть? Но как? Как я зайду к нему?
Интересно, он заметит пропажу? Наверное, нет... Он такой уставший вернулся. Вряд ли начнет выискивать и считать все свое имущество. Выглядел он так, словно вот-вот завалится спать, стоит ему только добраться до кровати.
А даже если заметит - разве помнит, куда и зачем их брал? Раз часы карманные, значит, он их носит с собой. Мало ли, где потерять мог. Я подброшу их возле его дома. Если сам комендант найдет - чудесно. Если кто-то другой - ему вернут. А даже если и не вернут, это будут уже их проблемы. Мои - краску отскоблить.
Марлин вчера распустила нас по баракам, едва зарумянилось небо, а Ведьма держит почти до самой темноты.
В баню бы сходить... Но мылась я позавчера. Так часто топить вряд ли станут... хоть и чистоплотные до мозга костей. А ведь тело все еще липкое, и волосы застывшими сосульками свисают.
Захожу в барак, взбираюсь на свою койку и замираю.
Ко мне тут же подсаживается Васька.
- Ты, - начинает она без всяких экивоков, - говорят, у коменданта сегодня была?
Киваю.
Васька щурится.
- И как? - улыбается она слишком уж ехидно.
- Ничего. Окна ему красила.
- Угу, - ухмыляется она. - Молодец.
Я вздыхаю. Мнусь и осторожно спрашиваю:
- Вась... Ты... Ты не поможешь мне?
- Чего такое?
Я колебаюсь и наконец вытягиваю из-под рубашки часы.
Васька аж чуть ли не зеленеет. Вздергивает брови, пучит глаза и протягивает:
- Да за какие такие заслуги комендант тебе с царского плеча... часы подарил?! Как говорится, даром только птички...
- Ничего он мне не дарил! Я сама их стащила.
- Ага, как Тоня винишко...
Все вдруг замолкают.
Тоня была упомянута зря.
И Васька это быстро понимает и захлопывает рот.
А мне неожиданно становится как-то слишком мерзко от Васьки, ее зависти и бездумных реплик. Я даже сжимаю губы от тошноты, беру часы и молча начинаю их царапать.
- Дура ты, Васька, однако, - вдруг подает голос женщина с мелко трясущейся головой. - Про ребенка такие вещи говоришь... Самой-то не стыдно?
- Ей тут часы не пойми за что дарят, а стыдно должно быть мне?! - мгновенно крысится Васька.
- А чего это мы такие смелые, однако? Ты же это... Поговорок у нас знаешь много? Ну так и про себя скажи, что по себе людей не судят. А еще такая есть: завидуй молча.
Васька психует, срывается и идет на свою койку.
А женщина подсаживается ко мне.
- Что с часами? - она заглядывает мне в руки.
Я морщусь и без лишних слов протягиваю их ей.
Она крутит, всматривается, любуется.
- Замарала? - спрашивает.
Я киваю.
- А как возвращать думаешь?
Пожимаю плечами. Беру со стола фляжку с водой и жадно к ней присасываюсь.
Она пытается оттереть краску подолом юбки.
- Да не получится... - вяло говорю я. - Я пробовала... Царапать надо.
- Циферблат поцарапать хочешь? Ацетоном надо.
- У меня юбка и блузка в ацетоне. Не оттирается.
- Значит, сильнее надо! Пробуй!
Я шоркаю часы краешком кофты. По крайней мере, цифры уже видно. Но стекло все еще синее, все еще мутное.
К нам подсаживается еще одна женщина. Огромная, лет пятидесяти, с маленькими утонувшими в лице глазками и безобидной улыбкой.
- Это каво? - гундосит.
- Симка, иди, шей! Шей свои наряды! Ради бога, только к нам не лезь!
Симка не обижается.
- Ну-у, - протягивает, - ночью шить не положено...
- Спи тогда. Керосинку свою гаси и ложись.
Она не уходит. Стоит около нас, долго так на часы смотрит и выдает:
- А можно я поскребу? У меня ногти длинные, черные. Смотрите...
- Симка, иди спи!
Она еще долго стоит и на нас смотрит. Медленно разворачивается и как-то заторможенно ковыляет до койки.
- Почти получается, однако, - вздыхает женщина. - Помню, дочка моя руки в краске извозюкала, так я ей целый день отмывала... И как тебя угораздило-то?
Я пожимаю плечами:
- Да сама не знаю. Накапало, видать, а я и не заметила.
- А чего там не оттерла?
- Комендант уже вошел. Увидел бы грязь.
Она молчит. Помогает мне оттирать.
А часы-то красивые. Видно, что дорогие. И оформлены - под стать комендантским! А краску, кажется, смыть получается...
Вот только возимся мы до поздней ночи. Все уж спят, только наша керосинка тускло-тускло светится, как будто там пара светлячков спит...
Но оттираем. До конца. И даже не поцарапав! Вот только подбросить бы их куда-нибудь незаметно... Мол, сам обронил...
Засыпаю я мгновенно, положив очищенные часы под подушку. И даже голода почти не ощущаю. И сны никакие не снятся. Видать, настолько я устала за день, что всю ночь спала как убитая.
А утром просыпаюсь не от крика Марлин, а от зверской боли в мышцах рук. На сгибах они настолько отвердели и горят, что полностью разогнуть их вообще невозможно. А голод перестал быть тягучим и навязчивым - теперь он тяжелый, грузный, коварный и очень режущий. Я беспомощно сглатываю и прижимаю колени к пустому животу.
Но Марлин все же появляется. Как всегда зовет на построение. Я с большим усилием поднимаюсь с кровати и плетусь за всеми.
Сегодня холодно как-то. Небо все в тучах, ветер сильный дует... а у меня одежда до сих пор ацетоном воняет. В ушах звенит... птицы правда, чирикают. Чего им в такую холодину в гнездах не сидится?
А после переклички Марлин почему-то говорит нам ждать, пока еду принесут. Кажется, комендант сдержал свое слово...
Комендант! Часы! Я совсем про часы забыла! Я оставила их в бараке!
Бегу назад, изо всех сил дергаю дверь. Заперто. Но там же Симка и другая швея! Они же должны работать в бараке! Так Марлин говорила! Может, попросить ее открыть?
Сбиваясь, ищу Марлин. Да где она, где?! Почему ее нет всегда, когда так нужно?!
А, вот она... Спешит откуда-то...
- Марлин! - кричу. - Марлин, можно вас кое...
- Вера! - выбрасывает она так, что я замираю.
- Что-то... Что-то не так?
- Уж не знаю я, что вы там не поделили вчера, но комендант как с цепи сорвался. Орет, тебя к себе требует.
Я на подкашивающихся ногах пячусь назад.
Сердце бьется в глотке. Я впиваюсь ногтями в шею и сипло выдавливаю:
- Я... Не... Я не пойду.
- Нет, пойдешь! - кричит Марлин тычет в здание. - Хочешь, чтобы нам всем влетело?
- Я не пойду.
- И как можно было так его довести... Довела? Молодец. А теперь шагай.
- Я не пойду.
Марлин упирает руки в бока.
А я уже ничего не соображаю. В голове пустота. И одна-единственная фраза, которую я, как пластинка, повторяю.
- Нас не кормили! - вдруг нахожу я новую. - Я сначала поем, а...
- Сначала сходишь к коменданту, а потом поешь. Он сейчас же сказал тебя привести.
Я закрываю глаза.
Одиннадцать дней.
Ну, наступят они. А дальше? А дальше отчет по новой, я знаю. Всю жизнь работать на немцев? Всю жизнь быть чьим-то зверьком? Хороша жизнь!
Да и жить я хочу только ради мамки с Никиткой. Я ведь так и не попросила у них прощения.
И, наверное, уже не попрошу.
До побелевших костяшек сжимаю кулаки и иду в квартиру коменданта.
На какое-то мгновение теряю и страх, и голод. Странное состояние, будто сейчас я нахожусь внутри одного из снов, а все, что происходит вокруг - ненастоящее. Нет, правда, боль в мышцах настоящая... Очень настоящая.
Толкаю дверь квартиры коменданта.
Он стоит у окна. Смотрит в него и курит. Так... Спокойно курит... да и выглядит тихим...
- Доброе утро, товарищ ком...
Он так резко гасит папиросу, что я шарахаюсь.
В мгновение разворачивается ко мне. Кидается в мою сторону. Больно хватает за запястье и швыряет в сторону стола.
Деревянный край так вонзается мне в живот, что я скрючиваюсь и закашливаюсь, закашливаюсь чуть ли не до рвоты. А комендант грубо разворачивает меня к себе. Отвешивает пощечину.
Щека тут же вспыхивает жгучей болью... будто не рукой меня ударили, а крапивой... так жжет... а глаза слезятся...
- За что? - шепчу, а сама дрожу и задыхаюсь от страха.
- За что?! - вопит комендант. Сжимает мои волосы на макушке. С размаху впечатывает лицом в стол.
И боль как-то резко исчезает... Вообще все исчезает... И нос, и губы, и щеки...
- За что?! Ты не знайт, да?! Ты не понимайт?! Не знайт, за что?! Сука! Сука, русский сука!
Я обессиленно сползаю по ножке стола. Тихо взвываю от пульса в висках. Шмыгаю носом. Дрожащей рукой тру по онемевшему лицу и вижу на ладони... даже не кровь, а какую-то черную, густую массу, словно темно-бордовую слизь... Начинает щипать. Немного...
- Где мои часы?! - орет комендант. - Где?! Где они?!
Я сглатываю нечто кисло-соленое. Нешевелящимися губами пытаюсь произнести:
- А... разве... я виновата, что вы... потеряли свои часы?
- Не лгать! Сука! Не лгать мне! Не лгать коменданту!
Цепляюсь за стол и медленно поднимаюсь. Разворачиваюсь к нацисту.
- Я не лгу. Я не трогала ваши часы. Вы ошиблись.
- Где?! Где часы?!
- Я их не брала. Наверное, потерялись.
- Ищи! - вопит комендант. Опять рвет меня за волосы. Швыряет на пол.
На пол падать не так больно... На пол падать совсем не больно...
И совсем не страшно... Так... просто терпишь побои и ждешь, когда все это закончится. Но страха нет. Наверное, я просто устала бояться.
- Искать! Искать часы! Искать! Мои! Часы!
Он подымает меня за шиворот. Кидает уже в другой угол. Но сейчас я не падаю - в последний момент ухватываюсь за стену.
- Ищи! Ищи во весь комнат! Ищи везде! Искать! Я сказал: искать!
Забиваюсь в угол. Пытаюсь зацепиться хоть за что-то. Не получается.
Комендант отрывает меня от стены. Разворачивает к себе, до боли впивается пальцами в мои щеки. Кричит:
- Позорная русская шлюха! Ты держала меня за идиота, когда надеялась стащить часы прямо с моего стола? Я сдеру с тебя кожу, сука, пока ты, вонючая проститутка, не вернешь мне ворованное!
Разве есть смысл доказывать ему, что я не крала часы?
Он замахивается, и я в последнюю секунду успеваю прижать к лицу ладони.
Но вдруг дверь хлопает.
- Оберштурмбаннфюрер...
Комендант оборачивается.
На пороге стоит незнакомый немец.
- Чего тебе? - выплевывает комендант.
Вошедший мнется.
- Оберштурмбаннфюрер, я обыскал барак, как ты и просил. Вот это, - он кладет на стол те самые часы, - было найдено под одной из подушек.
Все это звучит настолько легко и просто, что я лишь потом соображаю: немец только что огласил мне смертный приговор.
Бояться уже не надо. Нет смысла бояться. Зачем? Разве мне это как-то поможет? Главное, бить не будет больше. Застрелит - и все...
- Благодарю, Юстус. Ты... не мог бы оставить нас одних? Сам понимаешь: нет тебе смысла видеть то, что сейчас будет.
- Конечно, оберштурмбаннфюрер, я все понимаю.
И дверь закрывается.
Вот сейчас тело холодеет, ноги подкашиваются, от ужаса тошнит, раскалывается голова...
Вот сейчас мне становится действительно страшно.
- Товарищ комендант! - визжу я, хоть и понимаю, что из-за кашля мою речь сложно понять. - Я не крала их! Честное слово! Я заляпала их в краске и отнесла в барак, чтобы почистить! Я хотела подбросить их вам! Пожалуйста, не бейте!
Комендант смотрит на меня в упор. Тяжело дышит. Медленно стаскивает с ладоней перчатки, складывает и засовывает в карман.
- Ну товарищ комендант! Сами подумайте: зачем мне их красть?! Что я с ними буду делать?! Мне ведь даже продать их некуда!
Он берет часы и рассматривает их с разных сторон. Щурится.
- Пожалуйста, поверьте мне! Товарищ комендант! Или убейте сразу, только не надо бить!
- Пошла вон, - вдруг устало выдает комендант и кладет часы на стол.
Я замираю.
- Что?..
- Убирайся отсюда! - рявкает он и падает на стул. Вымученно запрокидывает назад голову.
Срываюсь с места, выбегаю в дверь, кубарем скатываюсь по лестнице и вылетаю из здания.
Сшибаю всех по пути, спотыкаюсь, несусь... И случайно врезаюсь прямо в того самого немца, что принес коменданту часы.
Он мигом хватает меня, заворачивает мне руки и толкает в сторону здания.
- Ага, сбежать от коменданта решила! - противно смеется он. - Поняла же, чертовка, что он уже не мальчик за тобой бегать... Ну ничего, сейчас мы тебя быстренько вернем!
- Пустите! - ору я и извиваюсь изо всех сил.
Замечаю рядом с Юстусом еще одного нациста, лет сорока пяти, который с некой снисходительностью смотрит на меня и выдает:
- А что это за создание?
- От коменданта сбежала, сучка, - спокойно поясняет Юстус и тащит меня за собой.
Но я же не сбегала! Не сбегала я! Он сам меня отпустил!
- От коменданта? - вздергивает брови сорокалетний. - И как наглости хватило?
Я дергаюсь изо всех сил. Верчусь, пытаюсь лягнуть Юстуса.
- Он сам меня отпустил! - визжу. - Сам! Вот сейчас вам от него влетит, ясно?! Вот сейчас вы получите, что поперек его слова идете!
Юстус втаскивает меня по лестнице. Снова зашвыривает в проклятую квартиру. Вместе с сорокалетним преграждает мне путь, а я бьюсь, как муха в банке.
Комендант все еще сидит, мучительно подперев двумя пальцами голову, а в другой руке держа тлеющую папиросу.
- Товарищ комендант! - кричу изо всех сил. - Ну скажите же им, что вы сами меня выгнали! Они мне не верят, думают, я сбежала!
Он лениво поворачивается ко мне и застывает. Чуть прищуривается. Поднимается, гасит папиросу и неожиданно тихим голосом произносит:
- Доброе утро, бригадефюрер.
Сорокалетний смеется.
- Доброе, доброе... Как успехи с чертежом?
- Пока не готов. Не ожидал, что ты зайдешь сегодня.
- Нет, что ты, я же не с проверкой. Просто узнать. Вдруг ты вообще им не занимаешься?
- Чертеж почти завершен, - сухо произносит комендант, сомкнув руки за спиной и безотрывно глядя в глаза бригадефюреру.
- Молодец, хвалю и верю! Да, зачем, собственно, зашел... Нужно переговорить с тобой насчет тех документов из архива. Ну, сам понимаешь, нужен твой профессиональный взгляд. А! Что ж ты девочку так замучил, что она от тебя как полоумная неслась?
Замираю.
А Юстус немедленно поясняет:
- А она у оберштурмбаннфюрера часы украла.
- Часы украла? - вздергивает брови сорокалетний. - Вот это дела... Уж чтобы у тебя кто-то рисковал часы красть... А ты ведь раньше их в строгости держал?
Комендант сжимает губы. Тяжело вздыхает и сглатывает.
Смотрит наконец на меня.
Я невольно всхлипываю и шепчу:
- Товарищ комендант... Ну скажите же им... Вы ведь меня отпустили. Так ведь, да?
Комендант скрещивает на груди руки. Медленно подходит ко мне. Вдруг впивается пальцами в мои щеки и свистящим шепотом выдает:
- Мало того, что ты сбежала от меня, так ты смеешь еще ко всему прочему так нагло лгать мне в лицо?
Я ничего не успеваю понять, как он больно вцепляется в мое плечо. Выталкивает из квартиры. Тащит вниз по лестнице. Едва успевая переставлять ноги, я волочусь за ним... И все еще не понимаю, что происходит... и что ждет меня дальше...
Комендант вышвыривает меня на площадь.
И как-то становится настолько унизительно и гадко под десятками чужих глаз, что стрелами вонзаются в меня... Как-то настолько ужасно и отвратительно осознавать, что на тебя теперь смотрит весь штаб, а комендант...
А комендант срывает с меня блузку, сдергивает юбку. Снимает с себя ремень, складывает вдвое и хлестает по лицу.
Первый удар обрушивается распарывающим ножом.
Из моего горла вырывается звериный вопль. Кричу, разрывая глотку, выплевывая через визг из сердца животный ужас. Боль такая, что хочется просто выть и расцарапывать лицо до черепа.
Кожа мгновенно лопается. Я задыхаюсь. Не чувствую носа, захлебываюсь кровью и пытаюсь удержать равновесие, но униженно падаю прямо в скользкую грязь.
А потом получаю пинок под ребро. Кажется, оно ломается... Трескается, как скорлупа от ореха... и боль проходит куда-то в мозг...
Ботинки коменданта врезаются в мое тело раз за разом.
Он, кажется, намерен сломать мне все кости, раздробить ребра и бросить подыхать русскую сучку в кровавой грязи.
Я реву, извиваюсь, дергаюсь, слепо тыкаюсь в темноту слипшихся от крови глаз и пытаюсь отползти. Тщетно.
Частая, резкая боль доводит меня до рвоты. Я скрючиваюсь над грязью. Выворачиваю из желудка желчь. Дрожу, бьюсь в конвульсиях и протяжно, побито вою.
Прекрасно зная, что на меня сейчас смотрит весь штаб...
Комендант устает избивать меня ногами и берется за ремень.
Это еще ничего... Больнее всего, когда тебя стегает железная пряжка. Она разбивает кожу, она рассекает все что только можно. Хорошо, что рядом нет никаких больших предметов, а то от судорог я разбила бы себе голову.
Вскоре меня настолько покидают силы, что я лишь вяло дергаюсь в ответ на каждый удар и крепко сжимаю ладонями лицо. Больше всего боюсь, что комендант вышибет мне глаза...
И это лишь часть одного большого унижения, когда весь штаб пялится на твое голое тело и смотрит, как комендант выносит... наказание. Смотрят, но ничего не могут сделать. Или просто не хотят.
Он наконец останавливается.
А я лежу. Задыхаюсь, сплевываю воду из лужи с кровью и кашляю, кашляю, словно хочу выкашлять глотку, выкашлять тупой плач, горящую боль и чувство собственного унижения.
- Неплохо, - будто бы во сне слышу голос бригадефюрера. - Правильно воспитываешь. А я уж было в тебе разочаровался...
Закусываю ладонь и выдавливаю жалкий собачий визг. Не могу больше дышать носом, совсем не могу. Он щиплет, он заполнен кровью, он, кажется... сломан?
- Я верен службе, - тяжело дыша, отвечает комендант и громко сглатывает. - Я верен нации и фюреру. Моя честь зовется верность.
Он дергает меня за волосы, рывком поднимает и тащит за собой.
Слышу, как поворачивается ключ. Комендант закидывает меня в барак - так, что я перелетаю через койку и больно ударяюсь о пол головой.
- Отлеживайся сутки и выходи работайт, - сквозь зубы выдает он. - И либо ты поправляйтся, либо сдыхайт.
Выходит, громко хлопнув дверью и повернув в замке ключ.
А тело все еще горит, все еще адски пылает. Я мелко дрожу, цепляюсь руками за краешек кровати и пытаюсь взобраться на нее. Не получается.
Взвываю, карабкаюсь по ножке и сползаю вниз. Реву от безысходности. Ноги не шевелятся совсем, руки не гнутся, а ребра болят так, что даже любое прикосновение к ним отзывается затмевающей сознание вспышкой боли.
Руками переставляю ноги и сгибаю их в колени. Закусываю губы, сдерживая животный крик. Снова закидываю руки через койку приподнимаю себя и наконец вскарабкиваюсь на кровать. Из последних сил накидываю на горящее тело кусочек одеяла и закрываю глаза.
Все еще чувствую, как подушка доносит до меня оглушительный пульс...
***
Помню, как не любила ездить я с мамкой и папкой на покос.
Она разбудит меня рано-рано, часов в шесть. А я на сундуке ворочаюсь, глаза протираю. В избе холодно, вставать не хочется, накрываюсь пуховым одеялом по самый подбородок и греюсь.
- Нет, вы на нее посмотрите, а! Нет, вы посмотрите! Сколько говорено было: ложись рано, завтра покос, рано ложись! А она! И шушукается со своим Никиткой, все шушукается! Вот тебе и шу-шу-шу! Подымайся, я со стенкой разговариваю?!
- Ниля, ну не ворчи, - слышу папку. - Голова уже болит, а день только начался. Иди еду упакуй в газеты.
- Пока ты дрых, я все упаковала уже! Огурцы, помидоры, лук - все в газеты завернула. Блинов еще с творогом положила, специально вчера весь вечер у печки стояла, пекла. Молока бидон, хлеба.
- Тогда иди в телегу все грузи. Когда тебе делать нечего, ты как баба базарная. И трещит, и трещит, и трещит...
Мамка фыркает, но выходит во двор. А папка присаживается на край сундука и щекочет мои босые пятки.
Дергаюсь и прижимаю стопы к стене.
- Ну-ка вставай, а то мамка опять ворчать будет.
- Да не хочу я на покос! - протягиваю. - Целый день на жаре печься, сдуреть можно.
- Зато приедешь, а баба с Никиткой тебе уже баню истопят. Я веников новых вчера наготовил, дубовых. Знаешь, полезные какие? Всю хворь изгоняют.
- Ну, баня и баня. Я каждую субботу в нее хожу. Что мне эта дура-баня...
Все-таки встаю. Умываюсь, одеваюсь. Слышу, как братка психует:
- Да не буду я эту рубаху надевать! На ней всю ночь Мурка дрыхла, теперь кофта в шерсти вся!
- Ну и чего? - смеется папка. - Отряхни да надевай.
- Ну уж нет! Фу, после какой-то кошки на себя? Да на ней заразы столько!
Братка к умывальнику подскакивает и тщательно руки с мылом трет.
Папка вздыхает:
- И в кого ты такой чистоплотный уродился? Мы с мамкой и стайки чистим, и котят из рожающей кошки вынимаем, а тебе все «фу».
Наспех завтракаю блинами с творогом. Мамка ворчит, чтобы я всухомятку не ела и молоком припивала, а папка в это время Любка в телегу запрягает. Оставшиеся блины в газету заворачиваю и к продуктам несу.
Уселись, едем. Баба с Никиткой на крыльце стоят, машут нам.
Вот и солнце уже припекать начинает. Мамка мне платок повязывает, мол, удар схватишь. К полю подъезжаем. Наша скошенная трава уже подсушилась, ее сгрести осталось да в копны скидать. Хоть бы дождь пошел, тогда назад домой поедем!
Выходим с телеги, берем грабли и начинаем грести. Мамка первым делом ямку глубокую выкапывает, туда ставит молоко с остальными продуктами да тряпками накрывает - чтоб не скисло на солнце. Мы с мамкой сено сгребаем, а папка с браткой копны делают. Лишь они правильно умеют кидать, ведь копна должна быть заостренной кверху, чтобы дождь сено не намочил.
Утром еще ничего, а к обеду жара накаляется, слепни с мухами пристают, мошка кусает да в глаза лезет. Вот не было б всех этих насекомых - вдвое быстрее бы работалось! И жарко стало невыносимо, пот градом катится, руки не шевелятся.
В полдень мамка нас обедать зовет. Мы еду выкапываем, тряпки на траву стелим, усаживаемся и начинаем свертки разворачивать. А муравьев здесь сколько! И ползут, и ползут... Без конца! По тряпкам бегают, кусаются, норовят к еде поближе подобраться. Братка психует:
- Фу, не буду я там с муравьями сидеть! Вы мне лучше молока в кружку налейте, я и стоя попить могу. А еще мне бы руки вымыть... Мам, ты воду взяла?
- Взяла, но она для питья! Молоком одним жажду не утолишь! Оботри тряпочкой руки да и все.
И снова психует, и снова все ему не нравится. А я мурашей отгоняю и с сочным хрустом откусываю зеленый лучок, заедаю сладкой помидоркой, сок от которой капает мне прямо на юбку, закусываю мягким хлебом...
- Верка, ты как?
Я мотаю головой. Чувствую, как по лбу стекает ледяная вода, запах спирта ощущаю...
- Мы у Марлин еды для тебя выпросили... Ты, получается, уже два дня не ела, однако... Она хлеб разрешила тебе дать, представляешь? Хлеб с яйцом. А нас помоями сегодня кормили, как комендант и говорил. Поставили ведро с каким-то супом прокисшим... там же и каша, и огрызки яблочные плавали. Жрите, мол, как хотите.
Я тяжело дышу, не разлепляя глаз. Тело все еще горит. Лицо распухло, губы вздулись и онемели. Ничем шевельнуть не могу, только лежу и часто-часто дышу, изредка прерываясь на кашель.
- Хочешь хлебушка? - она проталкивает в мои опухшие губы комочек хлеба. Но у меня даже не хватает сил, чтобы поработать челюстью и прожевать его. Поэтому я просто пытаюсь его рассосать и проглотить.
Чувствую ледяную ладонь на лбу.
- Господи, да у тебя же жар! - вскрикивает женщина... та самая, что помогала мне всю ночь отмывать часы. - Ты вся горишь, словно печка! Скажи, как ты себя чувствуешь?
Не могу сказать. Вообще челюстью шевельнуть не могу. Нос все еще щиплет и все еще не дышит - теперь мешает засохшая кровь.
- Мокрая вся, вспотела, бедняжка... У Тони тут спирта немного оставалось, давай я тебя им протру? Лучше водкой, конечно, но и вином тоже можно попробовать, там ведь спирт есть... Сим! Эй, Сима!
- Каво?
- Подь сюда, кормить ее будешь, а я пока тряпочку в вине размочу и обмыть девочку попробую. Хоть раны немного обеззаражу... Сомневаюся, конечно, что поможет, да лучше хоть так, чем совсем никак.
И пока Симка толстыми пальцами просовывает мне в рот по кусочкам хлеб, вторая женщина с тихим бульком выливает на тряпку вино.
Разлепляю наконец глаза.
С удивлением замечаю, что вокруг меня собрались все женщины из барака. Кроме Васьки, Васька на кровати сидит и клубки заматывает. Кто-то шепчет, кто-то молча головой качает, кто-то помочь пытается...
Снова устало закрываю глаза.
Чувствую холодную жидкость на коже. Женщина аккуратно обтирает мне щиколотки, ступни, запястья, шею, виски... Аккуратно пропитывает спиртом раны. Я морщусь - очень уж щиплет. А как же ребра болят...
- Я у Марлин для тебя новую одежду попросила, - приговаривает она. - Она Ане обещала передать. Аня задерживается немного, у нее работы уйма... Сейчас уже прийти должна, вещи тебе принесет.
Я тяжело дышу. Только успеваю глотать хлеб и запивать стекающей по щекам водой.
- Тебя простыней накрыть надо, однако. Иначе спирт не испарится. Он так тело охладит и жар снимает... О, а вот и Аня! Ты одежду принесла?
Слышу, как хлопает дверь.
- Да, принесла. Держи, Вер...
- Как она тебе ее держать будет, она шевельнутся не может! Давай сюда...
Собираю все силы, чтобы снова открыть глаза.
Аня стоит у двери, топчется и с каким-то чувством вины смотрит на меня.
- Как ты? - тихо проранивает она.
Я задыхаюсь. Тело чуть охлаждается, но раны начинают болеть сильнее.
Аня продолжает:
- Вер, про тебя тут комендант спрашивал.
Я сглатываю. Размыкаю вдруг тяжелые, опухшие губы и бормочу:
- Даже знаю, что. Наверное, спросил: «Еще не сдохла?».
- Ну, почти, - смущается Аня. - Сказал, если ты не сдохнешь к концу дня, он лично тебя пристрелит. Потому что нет у него смысла с тобой возиться.
У меня хватает сил даже на смех - на гадкий, безобразный, клокочущий смех.
А потом я обессиленно засыпаю.
Меня лихорадит всю ночь.
Я бредила, дрожала, с плачем искала одеяло, выла от боли в ребрах, терла синяки и ссадины. Не заметила даже, как утро наступило и все ушли... а я лежала...
И продолжаю лежать.
Лежу одна, снова с температурой, снова в лихорадке, снова в бреду. Но теперь нет никого, кто бы мне помог. Дверь заперли, оставив меня сгорать от жара, корчится от боли в ребрах... и умирать.
Хочется пить, но не могу дотянуться до фляжки с водой. В голове стучит. Выдыхаю. Приподнимаюсь на локтях, вытягиваюсь и зацепляю фляжку. Делаю два глотка и снова медленно опускаюсь на койку. Едва заденешь синяки, как они опять начинают противно ныть и пульсировать.
Остается только спать.
Только во снах я могу сбежать от реальности. Только так я могу забыть обо всем и уйти от боли.
И я сплю.
И снова сны какие-то оборванные, странные, бессвязные... Сережка в солдатской форме, мамка на покосе...
А под конец такой правдоподобный сон увидела! Как будто в мужской барак, оказывается, поселили папку! Мы встречались с ним во время работы и обдумывали план побега.
А потом я ложусь спать. Папка обещает, что ночью зайдет ко мне и мы вместе убежим. Все женщины уже спят, одна я лежу, жду его...
И он появляется. Медленно так заходит в барак... а я вся уже изворочалась, кричу:
- Папка, давай скорей, не успеем же! Папка! Побежали быстрей!
И окончательно просыпаюсь. Понимаю: сейчас не ночь, а день. Женщины не спят, а работают. Папка не здесь, а...
Но он ведь здесь! Я же слышу, слышу шаги!
- Папка... - бормочу. - Папка, ты?
А папка молчит.
Я морщусь и разрываю веки. Вздыхаю от разочарования. Нет, это не папка.
Комендант.
Он стоит около двери. Дальше почему-то не заходит. Руки сомкнуты за спиной, а глаза внимательно изучают меня.
- Как состояние, русь?
Улыбаться слишком больно. Поэтому просто шевелю опухшими губами и медленно протягиваю:
- Пока не сдохла.
Комендант прищуривается. Глубоко вздыхает. Так и не проходит почему-то вглубь барака.
- Ты должен возвращайться к работа с завтрашний день. Ты обязан поправляйться. Здесь не нужны больные.
- Я уже это поняла. Спасибо. За заботу.
Он мнется. Сглатывает. Наконец подходит к моей койке и кладет на табуретку сверток.
- Жри, - бросает.
На секунду задерживается на моем лице взглядом. Морщится, резко разворачивается и выходит.
И снова я собираю последние силы, чтобы дотянуться до свертка, подцепить его и положить на колени. Внутри нахожу спелые яблоки, пару груш, завернутую в газету вишню и даже настоящий апельсин! А еще какие-то пилюли, мази и лекарства.
Вздыхаю от удовольствия, подцепляю дрожащими пальцами вишенки и кладу их в рот. Недоспелые, правда. Кислые такие, твердые... разве несозревшая вишня бывает в августе?
И все равно это настоящая вишня. Это настоящая еда.
И единственное, что меня беспокоит... Наверное, логично, что мне принесли еду. Но странно, что столько много и такой вкусной. А еще более странно, что их принес мне лично комендант, а не поручил, к примеру, той же Марлин.
Или в бреду у меня уже появились иллюзии?..