Глава 5
В детстве я любила размышлять по поводу предстоящего взросления.
Какой я буду... ну, скажем, лет в тридцать? Или в сорок? Или в сорок пять, как мамка?
Красивой тетенькой в кашемировом пальто и шляпке. С сумочкой и туфлями на высоких каблуках, которые громко цокают, соприкасаясь с землей. Ветер будет раздувать мой шелковый шарф, а я смеяться и подтирать кончиком пальца в перчатке помаду, что имела вольность забраться за контур губ.
Или я буду такой же, как мамка - полной, в холщовом фартуке, умеющей изумительно готовить и выплясывающей танго каждый вечер. А днем - пропадающей в огороде или на покосе, под агрессивной жарой и злорадно ухмыляющимся июльским солнцем.
Или я буду... никакой?
Навечно застывшей шестнадцатилетней девочкой, которую посадили в этот лагерь, словно в консервную банку... и законсервировали в этой банке внешность, поведение. Надежды о будущем и мечты.
Я уже чувствую, что буду здесь сморщенной помидоркой на дне банки с засолом. Все еще вкусной, но уже выжатой и совсем несвежей.
Если буду вообще.
Если мне позволят быть.
Теперь даже на жизнь я должна спрашивать разрешение у незнакомых людей.
Марлин сидит за столом и выводит на свежей бумаге текст. Я заглядываю в тетрадь. Наверху синеет мое имя, написанное на немецком.
Эта страница посвящена мне. Эта, как и десятки таких же в толстой пыльной тетради. Тетради - лишь одной, одной из многих, которые разрывают полки шкафов. И каждый лист каждой тетради - человек. Чья-то биография, записанная небрежной немецкой рукой.
Так ли я представляла свое будущее?
- Сколько тебе лет? - спрашивает Марлин, выстукивая кончиком перьевой ручки по столу.
А я моментально пытаюсь сообразить, какой возраст мне назвать лучше всего, чтобы получить хоть элементарное сострадание и какие-то поблажки. Хотя бы от Марлин.
- Ну? Сколько? - торопит она.
Я вздыхаю и сдаюсь:
- Шестнадцать.
Марлин пишет.
- Происхождение?
- Пролетарская семья.
- Да нет же! Национальность!
Тут я быстро смекаю, что вот она - лазейка к благодушному отношению.
- Я... Наполовину русская, наполовину украинка, но... Еще у меня есть немецкие корни.
Она поднимает глаза:
- Что?
- Правда. Честное слово. Мои дальние родственники - коренные немцы.
Марлин морщится, и я мгновенно замолкаю. Встряхивает желтыми кудрями. От нее так насыщенно пахнет печеными яблоками, сладкими яблоками, яблочными пирожками...
- Шить умеешь? - внезапно говорит Марлин.
Я на секунду замираю.
Шить я умею. В школе посещала кружок «Умелые руки», где меня обучили хитростям любой уважающей себя девушки. Но стоит ли об этом говорить?
- Нет.
- Научишься. Будешь кроить одежду для рабочих. У нас всего две швеи, а рабочих стало вдвое больше. Завтра я выдам тебе материалы.
- У меня будет рабочее место?
- Барак твое рабочее место. И процесс я буду контролировать лично.
Марлин замолкает. Вдруг взмахивает рукой, будто опомнясь.
- Санитары тебя осмотрели? - спрашивает, а я чувствую, как краснею.
Да, меня осматривали. И я не хочу об этом ни вспоминать, ни рассказывать. Надеюсь, что, если не буду думать, все забудется, как страшный сон. Слишком унизительно и позорно, чтобы кто-то еще знал об этом факте моей биографии.
Интересно, а с какой целью они вообще все это проверяли?
- Что ты молчишь?! Я задала тебе вопрос!
- Да, - выдавливаю я. - Я же при вас заходила.
- Я должна была удостовериться.
- Скажите, а... То, что они проверяли... Это так важно?
- Важно?! А если вдруг у тебя вши, а ты заразишь нас?!
- Так я не о вшах... - вздыхаю я и замолкаю.
Марлин кладет ручку и долго смотрит мне в глаза. Чуть сжимает губы и медленно произносит:
- Это принято во всех лагерях, где работают русские.
- А для чего это приняли?
- Ты меня спрашиваешь? Вера... Вера же, да?
- Да.
- К такими вопросами обратись к коменданту. Не я здесь всем руковожу.
- Было бы забавно его об этом спросить, - горько усмехаюсь я, но Марлин больше не говорит ничего.
Захлопывает тетрадь и пихает ее в глотку пыльного шкафа. Бросает мне короткое "иди" и выгребает новую тетрадь, пахнущую непорочной бумагой...
И я иду. Накормленная - Марлин все-таки выпросила у таинственного коменданта нам паек - напоенная, но до безразличия уставшая.
Уже не помню, кто меня доводит. Отпирают тяжеленный засов и толкают меня в женский барак, мой новый дом.
А изнутри он даже больше кажется, нежели снаружи. Чем-то напоминает обычную больницу. В несколько рядов выстраиваются железные двухэтажные койки. Около некоторых даже табуретки с помятыми фляжками воды, клубками пряжи, носками и шарфиками. А пахнет сырой землей и немного глиной.
И девушки есть. Как-то на удивление и не замученные совсем, а веселые, бравые и живые. Новоприбывших в кольцо обвили - кто на полу сидит, кто на койке, кто на табуретку уселся. Рассказывают, видать, что-то, а у самих глаза горят.
Я мнусь. Не решаюсь пройти дальше, пока ко мне не подскакивает какая-то девочка.
А, нет... Девушка. Просто маленькая и щупленькая, как мышка, с совершенно детской фигурой, но лицом как минимум двадцатилетней. Волосики белые, жиденькие, ресницы светлые, а бровей вообще не видать.
- А тебя как зовут? - выпаливает она, хватаясь тоненькой ручкой за мое запястье и волоча вглубь барака.
Мне неловко, что все упираются в меня взглядами. Опускаю голову и поспеваю за девицей. Она толкает меня на койку, наверное, приглашая таким образом присесть.
- Ну? Зовут тебя как? Ты какая-то маленькая слишком. Тебе пятнадцать хоть есть?
- Семнадцать будет, - отвечаю я и прикрываю лицо ладонями.
- Как говорится, не суди по возрасту, суди по уму. А имя? Имя-то у тебя есть? Как говорится, человек без имени...
- Вера.
- Вера? Тебя зовут Вера? А меня Василиса, но все здесь Васькой кличут. Наверное, из-за кота. У меня кот Васька дома остался, так я за него здесь больше всех переживаю. Он же там один... Ладно, если соседи вспомнят, а вдруг нет? Меня же еще в начале июля сюда привезли...
Я озираюсь.
Все такое грубое, мужицкое, серое. Не барак, а сарай какой-то. На потолке балки, и пол весь замызганный...
А женщины на меня так и смотрят, но ничего не говорят. Ждут, видать, когда Васька замолчит. С некой даже... почтительностью, что ли?
- У меня уже язык заплетается одно и то же рассказывать, - вздыхает Васька и откидывает жиденькие волосики назад.
- Так не рассказывай, - тихо говорю я и пожимаю плечами.
- Ты что! Как можно! Ты же должна тут обо всем знать! Да еще и маленькая, так быстро не сориентируешься...
- А ты из города? - усмехаюсь.
Васька прерывается.
- Я-то? Да. А ты откуда знаешь?
- Видно. В деревне шестнадцатилетнюю уже кобылой считают. Полноценным взрослым человеком. А в городе - да. В городе - маленькая. Потому что городские огород не полют, коров не загоняют, кур не кормят, за лошадьми не ухаживают. Белоручки. Уж прости, Вась.
Другие женщины почему-то начинают хихикать. Васька зыркает на них, и те замолкают.
- Ну и молодец, что к труду приучена, - беззаботно взмахивает она рукой. - Здесь это ценится. Правда, не только это... но тебе пока рано про такое рассказывать.
- Что это вообще за место? Штаб какой-то?
- Так я тебе про это рассказать и хотела! Да, штаб. Здесь все немецкие офицеры проживают. Как говорится, шишки всегда на голове живут, в другом месте это уже не шишка, а обычный синяк. Ну, не будут же всякие генералы сами полы мыть, улицы расчищать, форму застирывать и штопать... Вот и ссылают нас сюда для этого.
- Как концлагерь, - хмыкает кто-то из толпы, но Васька мигом мотает головой.
- Нет, что ты! Это совсем другое! Как говорится, из двух зол выбирай меньшее... Концлагеря направлены четко на истребление нации. А здесь мы просто работаем. Условия, конечно, не царские, но и не концлагерь, слава богу.
Она начинает распутывать клубок, а потом пытается замотать его заново. Ее маленькие пальчики похожи на сломанные иглы, которые блуждают в лабиринтах красных нитей.
- И как к вам здесь относятся? - наконец спрашиваю я и ерзаю на койке.
И тут неожиданно отвечает мне не Васька, а женщина лет тридцати, у которой почему-то мелко трясется голова:
- Как-как... Как к русским.
- А ну тихо, я рассказываю! - цыкает Васька, и женщина отворачивается. - Нормально относятся. Как рассказы о других послушаешь, так волосы дыбом встают! И в печах сжигают, и кости молят... А у нас все спокойно. С одной надзирательницей очень повезло. Ты ж уже знакома с фрау Эбнер?
- С Марлин? Да, конечно.
- Согласись, чудо, а не женщина? Она очень добрая. Строгая иногда, но от нее то яблочко лишнее получишь, то хлебушек, то конфетку. Жалеет нас, не порет, как остальные.
- Вас тут порют?! Ты же сказала, что все спокойно!
- Так тебе тут что, дворец царский? Они не немцы были б, если б не пороли. Но Марлин хорошая, сочувствует нам. Как говорится, везде найдется отрада. А вот вторая надзирательница зверюга... они с фрау Эбнер посменно работают. Мы ее ведьмой кличем. Не в глаза, конечно. Страшная такая, лицо квадратное, лошадиное, глаза маленькие, космы лохматые. Ходит с плеткой, выхаживает, да как зыркнет своим глазом - в дрожь бросает!
Я тоже невольно вздрагиваю. Обнимаю себя.
- Ты же сказала, здесь только офицеры живут, - говорю. - Но Марлин никак на офицершу не похожа...
- Офицеры, но за нами приглядывать берут и из низов. Охрана - обычные капиташки или вообще сержантики. А в мужском бараке, конечно, надзирателями самих офицеров назначили. Старший - штурмбаннфюрер Вернер. Щекастый такой, видела?
- Видела.
- Так вот, он не только над мужиками главный, но и над всеми пленными. Мы его Мыло зовем. Потому что от него всегда мылом пахнет, вонючим таким, дегтярным. Та еще мразина, скажу я тебе, вот чтоб он на мине подорвался, прости господи... К нему ты подход не найдешь, не пытайся. А еще напьется, бывает, и как дурачок в одних кальсонах с плеткой бегает.
Я молчу. Невольно сама беру пушистый клубок и начинаю разматывать.
- Так Вернер - самый главный здесь? - уточняю. - Я видела, как он кому-то отчитывался о работе. Такому офицеру, оберштиль... оберштуль... оберштам... В общем, какому-то высокому по званию. Лет тридцати пяти. У него еще родинка прямо в глазу.
Ваську аж перекашивает. Она скребет щеку и сплевывает прямо на пол.
- Ну да, - пожимает плечами. - Это ж комендант. Он подполковник вообще, но его главным поставили, за пленными присматривать. Он - наша верхушка. Сам редко во что-то вмешивается, обычно это Мыло за всем следит. Но если уж разозлить самого коменданта...
Ее снова передергивает. Нервно трет шею и сглатывает.
Так вот кто здесь комендант! Вот о ком Марлин постоянно говорила!
- Запомни мои слова, - свистящим шепотом говорит Васька. - Увидишь коменданта - лучше замри. Если работаешь - работай в полную силу. Он на тебя может и внимания не обратит, а если вдруг обратит, то ты не уходить, а выползать от него будешь. Если, конечно, он тебя в живых оставит. А то, знаешь... Ему тут один парень случайно документы молоком облил. Ну, стены красил в его кабинете и стакан толкнул. Так комендант даже разговаривать не стал. Револьвер к виску - и пропал парень. А самое главное - все на наших глазах! Все видели, как его мозги фонтаном брызнули, и потом мы же эти мозги от стен и отскребали.
Я смотрю на Ваську. Не с недоверием, а скорее с желанием прочесть на ее лице ложь или иронию.
Ибо не хочу верить ее словам.
Не хочу жить и вылизывать ботинки немцам, боясь запачкать мозгами стены.
Она врет. Потому что я так хочу.
- А коменданта вы как зовете? - выдавливаю из себя истеричный смешок.
- Комендантом и зовем. Мы что, дурные, чтобы клички ему еще какие-то выдумывать? Никто даже не знает, как его имя. Он очень страшный человек, очень. Слава богу, и появляется он нечасто. А если отчитывает - то самого уж Мыло, который за нами потом с плеткой гоняется. Но лучше бы с комендантом шутки не шутить. Как я поняла, у него все от настроения зависит.
Охаю. Ну вот, так близко около него стояла, а ведь и не знала даже, что это комендант. Сделала бы что-нибудь не то, а он бы и разговаривать не стал. Вынул бы револьвер...
Я вздрагиваю.
А ведь Максим умудрился его еще и за руку схватить! Отчаянный малый... Хорошо, что комендант, похоже, тогда был в настроении...
- Ох, уже язык заплетается, - жалуется Васька. - Расскажи теперь ты нам о чем-нибудь. Как говорится, умел сказывать, умей и слушать. О себе расскажи, как ты попасть к нам умудрилась и что дальше делать планируешь.
Я собираюсь было рассказать...
О чем рассказать?
О том, как каждое утро вскакивала ни свет ни заря и бежала к столу, где всегда были поданы свежеиспеченные шаньги с калачами и накрытый тряпочкой бидон теплого парного молока?
О том, как мы с папкой ездили на рыбалку? Как мамка перед этим наготавливала нам в дорогу свертки пирожков и блинов с творогом, а я черная-пречерная бегала по огороду с консервной банкой и выискивала червяков?
О том, как мамка ворчала на меня, потому что я отдала цыплятам всю крупу, и теперь у них может быть запор? Как она посылала меня в магазин к Сережкиной мамке за новой крупой и хлебом, а я бежала обратно и кусала свежую мягкую выпечку, сочиняя на ходу легенду о мышах в магазине?
О том, что навряд ли теперь поем мамкины калачи, повыкапываю папке червяков и погрызу по дороге домой только что купленный хлеб? О том, что даже не попрощалась с мамкой, а накричала на нее и зареклась жить самостоятельно? О том, как в слезах она стояла на крыльце? О том, как я оттолкнула Никиту, о его удаляющейся грязной фигуре и больших лучистых глазах, которые блестели от слез непонимания? О том, что нахожусь я здесь из-за какого-то дурацкого платья с пионами?
Об этом?
Я встаю и молча бреду к самой дальней койке. Возле нее не стоит никакой табуретки, а одеяло заправлено.
Ничего не хочу уточнять. Уточню - мне обязательно скажут, что здесь занято. А мне нужно спать у стены. Дома я сплю у стены. У холодящей кожу стены.
Я должна создать дом здесь. Иначе я просто не выживу.
Или отсчитывать дни? Внушить себе, что выйду я отсюда, скажем, через две недели? Так со мной было в госпитале. Обещали выписать через четырнадцать дней, но у меня появились осложнения, и мне все продляли, продляли, продляли... Я дни считала. Потом сбрасывала - и снова считала... Впервые я тогда от мамки с папкой отлучилась, тосковала жутко. Она мне яблочек занесет, а я потеряв голову мчусь к ней, только б ее увидеть... А как увижу - реву. Кричу: «Забери меня уже отсюда! Я не хочу одна, я боюсь! Хочу домой!». И она мне однажды говорит: «Собирай вещи и идем, только тише». И сбежали мы с ней из госпиталя.
Остается лишь верить, что когда-нибудь сюда зайдет мамка и скажет:
- Собирай вещи и идем. Только тише!
Или считать дни. Меня ведь выпустят. Ровно через две недели выпустят. А не выпустят - сама сбегу. Ровно через две недели.
Ну, или создать дом здесь. Иначе не выжить.
Найти мамку. Папку. Никитку с браткой. Бабу Катю. Найти их всех, найти семью.
Иначе - не выжить.
И я зарываюсь в шуршащее одеяло. Оно колется даже сквозь пододеяльник. Падаю на каменную подушку, из которой торчат и вонзаются мне в шею острые перья. Пододвигаюсь ближе к стенке и закрываю глаза.
Меня о чем-то спрашивают. Васька спрашивает, другие женщины, да только не обращаю я на них внимания. Медленно проваливаюсь в сон, что с каждой секундой все больше и больше рисует вокруг образы моей избы. Я даже слышу храп бабы Кати, слышу, как мамка с папкой в карты играют. Чувствую, как из комнаты сочится золотистая нить керосинки. Правда, чужие женские голоса, чужой смех, чужой шепот - все это нагоняет на меня такую животную тоску и отчаяние, что я беспомощно сворачиваюсь в комочек, утыкаюсь лицом в пыльную подушку и тихонечко взвываю.
Нет, все не так! Мамка с папкой никогда не разговаривают ночью! Они не будят нас, они не смеются так громко!
Закрываю тяжелой подушкой уши, чтобы не слышать чужих голосов. Задерживаю дыхание, чтоб не дышать этой землей и глиной. Жмурюсь, больше всего опасаясь открыть глаза и вновь оказаться там, смирясь с неизбежной реальностью...
Мне снится школа.
Сижу я за партой и с Машей переговариваюсь. Жалуюсь ей, что мамка мне денег не дала на мороженое.
- А давай ты скажешь ей, что в школе попросили фартук новый купить? - сверкает озорными глазами Машка.
- Мамку обманывать?
- Да ты чего! Так она тебе никогда деньги не даст!
Я думаю. Что-то отвечаю Машке, а потом учительница в класс заходит, с глобусом. Начинает про Африку рассказывать...
А после школы меня Сережка ждет. Нарядный такой, в костюме почему-то. Улыбается, говорит:
- Хочешь, Вер, мороженого поедим? Я сам тебе куплю.
И я, конечно, соглашаюсь.
Мы идем с ним по поляне. Я ем пломбир. Даже чувствую сахарно-ванильный запах и вижу, как мороженое растекается под нежно-розовыми солнечными бриллиантами.
Сергей задерживается, а спустя секунду догоняет меня, протягивает букет васильков и говорит, сбиваясь:
- Вер, знаешь... Я давно хотел сказать, что люблю тебя. Ты такая загадочная, непредсказуемая... Давай дружить?
И я, кажется, соглашаюсь. А как иначе?
Мы беремся за руки и шагаем по цветущей лужайке, усыпанной бисеринками клевера. Сергей вдруг останавливается и чуть дотрагивается липкими от мороженого губами моей щеки...
- Выходим на построение! Живей, живей! Тут некоторые у вас еще не проснулись даже! Живо, а то комендант увидит! Восемь часов, площадка еще пустая! Пошевеливайтесь, клуши!
Лицо щиплет от неприятных запахов, а рука после сна сильно затекла. Я медленно раздираю слипшеися глаза. Почему-то ресницы склеились гноем, а перед глазами бегают мутные пятна.
Мотаю головой. Поднимаюсь с визгливо скрипящей койки и обнаруживаю, что почти все женщины покинули барак. Натягиваю повыше сползшую юбку, яростно протираю глаза и спешу к выходу.
Чувствую влажную утреннюю прохладу. В тени даже немного зябко. На солнце - куда теплее. Вижу неподалеку ровную шеренгу женщин. Не сразу соображаю, куда встать, пока кто-то не берет меня за руку и не впихивает в строй.
Марлин уже при параде. Желтые волосы собраны аж на затылке. Зеленая прямая юбка доходит едва ли не до голеней, и черные сапоги не то чтобы с угрозой, а с некой снисходительностью стучат по площадке.
Если она работает посменно, значит, вчера за пленными следила вторая, Ведьма. Все правильно. За работниками следила Ведьма, а Марлин занималась с поступившими.
- Перекличка, - оповещает она, разворачивая список.
Я снова тру склеенные глаза. Была б здесь баба Катя! Она все умеет вылечивать. Синяк поставлю, когда с дерева навернусь - охладит. Руку вывихну - вправит. А какой массаж она делает! Руки морщинистые, мягкие, но так ловко кожу на спине перебирают! Раньше настойки да пойла разные заваривала: чай ромашковый, молоко с медом, отвар шиповника... Помню, как она бодро в огороде копалась, цветочки высаживала, а я вокруг нее бегала. Но сейчас баба уже и с печки почти не встает, так медленно по избе ковыляет, сморщенной рукой за палочку держась. Всякого лечить умела, кроме самой себя...
- Вера Сотникова!
Я вздрагиваю и смотрю на Марлин.
Она хмурится и настойчиво повторяет:
- Вера! Сотникова!
- Да здесь я! - кричу. - Вы же видите!
Марлин сжимает губы. Держит на мне взгляд с полминуты, затем вновь опускает глаза в список.
День тянется как резина. После переклички идем завтракать. Я выискиваю глазами Ваську, дергаю ее за рубашку и тихо спрашиваю:
- Вас здесь съедобно кормят?
Она почему-то останавливается, долго смотрит на меня. Протягивает:
- Как говорится, в голодухе и гвозди съедобными будут.
- А если серьезно?
- А если серьезно - да. Комендант бережно относится к рабочей силе. Он заботится о том, чтобы процент смертности был минимальным.
- Какой добряк.
- Представляешь, есть дядьки повыше него! И если все подохнут, ему от этих дядек влетит!
- Странно здесь все. Обязательно найдется рыба покрупнее. А самый главный кто?
- Фюрер, - мгновенно отвечает Васька. - Гитлер, то есть.
- Гитлер? Это же...
- Это ихний вождь. Но ты не бойся, здесь, в штабе, его нет, да и вряд ли будет. Хотя все возможно...
Не сказать, что столовая меня впечатлила, но я ожидала худшего. Несколько серых столиков со стульями вокруг, кастрюли гремят, горелой кашей пахнет. Права была Васька: здесь и впрямь все не так уж и плохо. Еда есть, вода есть, да и работа нетрудная - шей себе да шей. Вот только как же домой хочется... Мамка поди испереживалася вся. Думает, сбежала я из дому. Наверное, разными словами меня проклинает. А Никита... Плачет, наверное... Буквы немецкие гладит...
Я жмурюсь и падаю на стул.
Меня хлопает по плечу Васька:
- Эй, чего расселась? Как говорится, тарелка на крылышках к тебе не прилетит.
Рано я радовалась хорошему отношению и прекрасной столовой. Каша больше походила на подгорелый зеленый студень, а пахла прокисшим болотом. Интересно, немецкие повара специально портят еду, чтобы поиздеваться над русскими пленными? Или кто вообще стоит за кастрюлей? Хотелось дать ему эту тарелку и миролюбиво сказать: «Ешь». А из напитков на завтрак было то, что даже безрукий не смог бы испортить - просто вода. И это радует.
Я втыкаю ложку в дрожащую массу. Ложка стоит. Ничего удивительного.
Васька подсаживается ко мне и мигом - надо заметить, с большой охотой - вгрызается в зеленый сгусток. Я поджимаю губы. Вздыхаю, подчерпываю кусок каши и отправляю в рот.
Однако... Съедобно. Пересолено, подгорело, но пустое брюхо не слишком-то привередливо.
Напротив нас садится лохматая бабища, похожая на бесформенный мешок в юбке. Угрюмо сгорбливается над тарелкой и ковыряет ложкой сгусток.
Васька моментально отрывается от своей каши. По-птичьи склоняет голову и приторным голосом щебечет:
- Да что ты такая-то, Тонь! Ну тебе что, рассказать трудно? Мне ж интересно.
- Заткнись! - почему-то глухо рявкает баба и сжимает кулаки.
- Ну, Тонь! Ну что ты как маленькая? Здесь все свои, Тонь! Мы не укусим и ругать не станем! Как говорится, не держи дурное в себе, а иначе...
- Отвали!
Я хмурюсь. Смотрю на Ваську и спрашиваю:
- А что она должна рассказать?
- Да сейчас послушаешь. У нее такое интересное случилось, а она упирается, говорить не хочет. Ну, Тонь?
Тоня резко встает с места. Окидывает взглядом столовую и снова садится на стул. Ну, да, свободных мест больше нет, а есть хочется.
- Ну, не хочешь говорить - не надо, - обижается Васька и разворачивается ко мне. - Я тебе, Вер, сама расскажу. В общем, она у нас выпивоха жуткая, день-деньской мечтает...
- Закрой рот, сучка!
- Да тише, Тонь, ты ж рассказывать не хотела, так дай хоть мне. День-деньской мечтает о водочке или самогонке. Столько раз уж у немцев выпрашивала, а они ее слали куда подальше. Будут еще они расщедрятся, как же... Как говорится, есть, но не дадим. И позавчера, представляешь, ее...
Тоня вдруг ударяет по столу. Я вздрагиваю, а Васька и внимания не обращает:
- Ее Мыло вдруг к себе позвал. Вечером, когда все разошлись, он с чего-то вдруг взял - и позвал. А на следующий день у нее винцо появилося! Да не абы какое, а Берлинское. Так я и спрашиваю, Тонь! Каково было на винцо зарабатывать? Интересно?
Я закашливаюсь.
Странно. Подумаешь, заработала Тоня себе на алкоголь, это ее дело. А Васька-то зачем вмешивается?
- Я ему краску от шкафа отскабливала! - вдруг с визгом срывается Тоня. - Когда пол красила, случайно шкаф запачкала, а он меня скоблить заставил! И вино я у него со стола стащила!
- Стащила? Надо же, какая храбрая... А чего он тебя за воровство еще плеткой не исхлестал? Или планирует это сделать вечером?
- Он пьян был! Наверное, пропажи и не заметил, вот я и свистнула!
Я недоверчиво кошусь на Тоню. Эта серая лохматая фигура мало походила на ту, что разжигает в мужчинах интерес. Может, у меня ограниченные вкусы? Может, я чего-то не понимаю? В любом случае, Васька очень спешит с выводами.
Я поджимаю губы и опускаю взгляд в тарелку. Даже на зеленый сгусток смотреть приятнее, чем слушать предположения Васьки.
Дверь в столовую хлопает.
- Знаешь, я тебе говорила уже, что ты можешь мне во всем признаться. Я бы тебя, конечно, поддержала. Но ты признаваться не хочешь. Как говорится...
Тоня вдруг хватает ложку и швыряет в Ваську. Часть зеленого сгустка оказывается на стене, а ложка с тихим звоном падает на пол.
Прямо под ноги только что вошедшему в столовую коменданту, забрызгав кашей его начищенные сапоги.