Акт I\9. Как стать своим
Проктор потратил вечер, пытаясь поговорить с кем–то, но все от него, чужого, отмахивались — дескать, до утра подождёт. Утомившись крутиться между танцующими и пьющими, Евгений закрыл лицо руками, чтобы не видеть бесполезной суеты и подумать в относительной тишине, как вдруг...
— Вы, пан, никогда понимания не дождётесь, — послушался тоненький голос. — Вы для нас ещё более белый, чем ваши девочки.
Евгений поднял глаза и увидел дочь старосты, Елену.
— Простите, что значит — белый? — не выдержал проктор.
— Вы не знаете, что вы белый? — усмехнулась паночка. — А ведь вы что ни на есть — белый. Вежливый. Изнеженный. Читать умеете. Или даже писать? Я учусь у вас, только тятенька считает, что писать — для писарей. Белых–белых людей, понимаете?
Елена Песковская была девушкой неопределённого возраста, но вполне определённых достоинств: тихого нрава и больших мечтаний. Паночка носила привезённое кем–то из Столицы приталенное чёрное платье с высоким воротником, а ещё расшитый бисером кокошник, из–под которого выглядывал край накрахмаленного чепца. Руки при этом у неё были пухлые, а запястья тонкие. По всему телу набухали толстые вены и прощупывались багровые шарики лимфоузлов. Иногда панна кашляла, да так, что окружающие разбегались. Проктор понимал, что она сильно больна, и чувство самосохранения умоляло держаться от неё подальше — к всеобщему счастью, доброта и сострадание оказывались сильнее.
То ли в свете огней, то ли под жаром местной настойки, проктор заметил про себя, что для «царствующего» положения она была довольно красноречива и даже слегка хороша...
— Значит, для вас я тоже — просто белый человек?
— Почему же? — возмутилась Песковская, прикрыв улыбку рукой, — напротив: в последнее время вы мой доверенный собеседник. Уроки письма, данные вами, я не забуду всю жизнь. Если захотите построить библиотеку, то я сама побегу закладывать первый камень. Вот этими самыми руками, видите? Пусть они станут белыми, ну почти как у вас. Нисколечко не устыжусь, вы только попросите по–человечески! Сначала улыбнитесь кому надо. Ради всех богов, не ходите смурной! Вот даже сейчас хмуритесь. Вас в нашем доме маменька терпит скорее из жалости, а кормит — из сострадания. Улыбнитесь, пан, и сострадание превратится в искреннюю любовь.
— Как улыбка поможет мне построить библиотеку? Сомневаюсь, что вы смыслите что–нибудь в строительстве, если предлагаете подобное, — Евгений закрыл лицо руками, осознавая безысходность своего положения. — Отец милосердный, как же мне с вами разговаривать...
— Ах, вы снова прослушали самое важное!
Ничто не предвещало беды, но перед болтающими на колени упал пан Итак. Он причитал Матери и Отцу о жгучих, обжигающих, пепелящих глазах, которые смотрели на него из–под густо подведённых ресниц. И опять про шёлк, и опять про перси.
Паночка и взглядом не повела в сторону Итака. Вместо этого она схватила проктора за руку, потянув к себе:
— Если вы хотите стать для нас своим — потанцуйте; я вас приглашаю.
— О, Отец! Наконец–то! С удовольствием, — воскликнул Евгений. Улыбка озарила его лицо.
Он предложил ей руку, а она схватила его за талию и повела в пляс. Пара оказались в центре шумной толпы, галдящей то на общем, то на Лесном. В тот вечер сама пани Песковская жала руку проктору, но на утро не смогла вспомнить, почему.
На следующий же день пан Итак перестал любезничать с Евгением и отвечать на его вопросы. Он даже громко заплакал, сидя у большого костра. Проктор попросил быть потише, закрыл окно и приступил к письму. Ему было не до страданий несчастного, чьё сердце оказалось разбито.