Елена Звездная Лесная ведунья
И началось. Тычинки и пестики. Зерно и почва. Осеменение во всех его видах и формах! Чаща молча, но выразительно читала нотации ведьмаку, и вещала, что не гоже это, брать зернышко и совать его в лунку, потом высовывать, совать и высовывать. В ее исполнении это было оригинально — впереди лошадь с сохой, позади крестьянин с лотком, сначала разбрасывающий пшеничные зерна, а потом как умом скорбный, судорожно собирающий все что раскидал обратно в лоток. В подобном контексте разврат ведьмака приобретал вид весьма скудоумного действия, даже более чем.
И вот после всего этого чаща сунула ему в руки мой букетик, презрительно воззрилась на девиц, а затем обрисовала ведьмаку мои очертания. На этом не остановилась, и сотворила из зелени мой облик… сильно польстив моей внешности. В исполнении чащи у меня была грудь раза в три больше имеющейся, талия раза в два меньше, попа… одеждой обременять мой облик эта зараза не стала, так что ведьмаку предоставили возможность полюбоваться крутыми очертаниями бедер, а опосля, еще раз презрительно оглядев всю компанию, чаща гордо удалилась под землю. Вслед за ней исчез и скудоумный пахарь сплетенный из веток ивовых, и лошадь, и соха… осталось только вспаханное «поле». Не то чтобы большое, но все грядки с земляникой пали жертвой образовательного процесса.
И остался ведьмак, с букетиком. Ошарашенный. Я бы даже сказала потрясенный. А потому не сразу заметил, как… расцвел.
Зато я заметила и растерялась.
Принц Анарион цвел! В прямом смысле этого слова! Не знаю, что Изяслава на него наложила, но вместо того, чтобы начать покрываться бородавками, ведьмак начал цвести! Ромашками! Ромашки выскакивали бутончками на его лице, носу, руках, груди, везде в общем, и распускались! А потом упала прядь черных волос… и еще одна… и еще…
Ошарашенный ненаследный принц в ужасе смотрел, как на его руках расцветают ромашки, как падают вокруг него лохмы волос, и не видел, что на стремительно лысеющей голове тоже распускаются ромашки…
На этом видеть ведьмака я перестала, потому что чаща вот только теперь свалила из сада, так что далее я могла лицезреть только землю, под которой поганка лианистая перемещалась. Взмахнув рукой, вернула воду на травинки, у коих позаимствовала, и осталась ждать чащу. Хотя, явно зря.
Но все равно почему-то просидела, пока Заповедная не явилась, восстав передо мной гневной лесной девой, и даже руки на груди воинственно сложила, потому как… дошло до чащи, для чего я букетик ведьмаку передавала.
— А давай без нотаций, — поднимаясь, и поправляя капюшон, попросила я. — И особенно без пантомим.
И на этом я поднялась, и пошла обратно к дубу Знаний. Чаща шла рядом, мрачная, насупленная, злая. Потом вдруг подотстала, и вернулась лишь когда я уже к дубу подошла, где меня ждали леший, кот и ворон. И вернулась чаща неожиданно довольная, я даже не поняла с чего бы такая радость, но тут зловредина заповедная протянула ко не руку ивовую, и продемонстрировала — там были три пряди — золотистая, рыжая и черная… И жалко мне стало русалок.
А потом мне стало жалко меня, потому что кот уже все что нужно у дуба заказал, и теперь меня ждала стопка книг, да настолько внушительная, что сюда тележка требовалась, в руках все не унесешь!
— Да чтоб это все к чертям провалилось! — воскликнула в сердцах.
Зато чаща расцвела от счастья, и…
— Так, прекрати это паскудство, — потребовала я, едва она начала мне на пальцах показывать, что надо делать, чтобы вот это все не учить.
***
Домой возвращались все мрачные и злые — чаща достала. Как есть достала! Я ее посылала за тележкой раз десять, но каждый раз эта поганка возвращалась с какой-то гадостью не толкательноспособной! Нет, как молоко для ребенка воровать, так на это она способна, а как нормальную тележку у крестьян позаимствовать, так это нет! Она таскала только то, что прогнило до такой степени, что и на растопку не годилось!
В итоге пришлось звать на помощь кого ни попадя.
Итого, к избе моей вышли суровые, мрачные, злые… а некоторые вроде меня еще и вспотевшие. А я всего восемь штук тащила. Основную массу на себя леший взял, две книги нес кот, одну ворон, часть на оленей распределили, хорошо хоть зайцев встретили, те тоже помочь взялись.
Охранябушка мой, тоже явно притомившийся за день, как раз на огне суп варил, но увидев нас, все равно встал, ко мне подошел, освободил от тяжести неимоверной, а я уже такая уставшая была, что чуть не рухнула, только и хватило сил на хриплое:
— Спасибо.
Архимаг взглянул сурово, вздохнул и спросил:
— А тележку для этого всего взять не додумалась, да?
У меня даже слов не нашлось, чтобы ответить.
А потом я на избу свою, в которую маг ушел, глянула да и… оторопела. Изба моя выросла! Не маленькая и замшелая теперь была, а чистая, деревянная, светлая, с окнами… и без казана моего, самого большого, самого хорошего, такого нужного, что еще ни разу не использовала, настолько я его берегла! Я… но не охраняб мой.
— Ирод окаянный, — я клюку подпрыгавшую ко мне подхватила и бросилась к казану, — ирод, ты чего уделал то?
В казане булькало что-то вязкое, сосной пахнущее, и вот гарантированно не отмывающееся!
— Не трогай, — обернувшись через плечо, сказал архимаг, — обожжешься еще. С тебя станется. И суп не трогай, сам налью. Иди лучше руки помой.
Тут уж даже леший за меня оскорбился, от чего трещать начал. Он всегда трещит, когда в ярость приходит — у него мускулатура древесная, а поверх деревянная же кора, вот она и трещит, когда лопается.
— Охолонись пожалуйста, — попросила я, — печать сниму, и уберется отсюда… умный такой.
И тут случилось страшное — я же к казану со смолой подбежала, а я ведьма, а охранябушка, он же архимаг, а печать, она же криво наложена, а изба — мужик же ее с применением магии строительствовал…
Треск! Грохот! Смола которой бревна конопатили, обратно в казан! Бревна в хлам! Крыша вниз! А я вверх и бегом, почти до самой изгороди.
А потом стихло все.
И только пыль, оседающая медленно, костер простестно шипит, затушенный пролившимся супом, у супа выхода не было, на него бревно наехало, да основательно причем.
И в общем… лежу на руках у охранябушки, смотрю на него выразительно, а маг меня держит, на разруху взирает, и зубы яростно сжимает. Красота, идиллия.
И злой вопрос лешего:
— Маг, это что сейчас было-то?!
Охраняб мой промолчал, только желваки под смуглой кожей дергались, выдавая ярость, причем злился мужик на себя, исключительно на себя, и оно как бы правильно, да только:
— Лешенька, ты не злись, — попросила друга верного. — Охранябушка и сам не рад, чему уж тут радым быть, весь денечек почитай работал и все зря.
Жалко мне его было, да, скрывать нечего. Руку протянула, по щеке погладила, я лешего так часто успокаивала, просто во всех остальных местах можно было себе занозу загнать нехилую, а лицо леший полировал каждое утро, так что там не кололось. Да только леший от моего прикосновения так не вздрагивал, и голову резко не опускал, и взгляда синего, пронзительного у лешего тоже не было, и сердце у лешего не начинало биться так, словно вырваться из грудной клетки хочет…
— Ты не печалься, не тужи, охранябушка, — улыбнулась я сочувственно, — печать тебе наложили плохо, нечеткая она, нестабильная. Видать сражался ты до последнего, на алтаре, обессиленный, и то ужом извивался, вот и не вышло у них с раза первого-то. Догадываюсь, что тогда-то рабский ошейник на тебя и надели, а дальше…
Про дальше, говорить явно не стоило.
Но охраняб мой тихо произнес:
— Все равно сопротивлялся. И ты права, ведьма, сражался до последнего. Одного архимага за Грань отправил, второму недолго еще ходить, третий вот… жив пока. А теперь скажи мне, что не так с печатью?
Я с рук его соскользнула, на дом полуразрушенный посмотрела, на охранябушку, злого, напряженного, на друзей верных и вымолвила:
— Силен ты, маг, очень силен. И сила твоя рвет печать, терзает ее, словно волк голодной зимой, и сломает печать твоя силушка. Сломает, охранябушка, быстро сломает. Да только ничего хорошего в том нет — сначала печать твоя падет, а потом и разум.
Маг ничего не сказал, лишь смотрел на меня глазами синими, стылыми, обреченными.
— Не печалься, говорю, — перехватывая клюку свою поудобнее. — Ну печать и печать, с кем не бывает, снимем.
— Как? — выдохнул маг.
— Как-нибудь, — ну не было у меня ни ответа, ни плана. — Но точно снимем.
И ударив клюкой о земь, прошептала заклятие:
— Где на свет родился, там и пригодился!
Такое себе заклинание, его местные давно подхватили и превратили в поговорку, имея ввиду совсем иное, да и про людей, а заклинание то было древнее, и живым оно подходило едва ли — в единый миг обратились бревна трухой прогнившей, ветром взмыли над кронами могучих дубов да и понеслись в те места, где спилили их без жалости, да в сплав по реке пустили, а оттуда, ибо более неоткуда, русалки их и принесли.
Не русалки, а несушки какие-то.
— Ведьма, хорошая же была древесина, — тихо сказал охранябушка.
— Хорошая, — согласилась я, — да не в моем лесу рождена, не в моем ей и гибнуть. Ты остальные бревна с досками где брал?
— Леший принес, — говорил маг холодно, зло говорил.
— Вот впредь к лешему за древесиной и обращайся, — посоветовала я, и прошла в избу…
В то, что от нее осталось.
Поднялась тяжело по ступеням, прошла в дом, села на лавку у печи, осмотрелась. Хороший вид был. Вообще из любого места, где вместо четырех стен, одна одинешенька осталась, вид хороший. Панорамный такой. Просто вот смотри и радуйся! Правда одно бревно обзору мешало, конечно, но досадовать на него смысла не было — все, на чем крыша сейчас держалась, это последняя выжившая стенка и это самое бревно, замшелое, конечно, но крепкое.
Домовой высунулся из печки, огляделся, крутя вихрастой головой, исчез, а вскоре протянул мне тарелку с бутербродами. Взяла молча, сгребла бутерброд с тарелки, остальные на лавку поставила да и принялась вечерять, ужинать в смысле. Хороший вышел ужин. На свежем воздухе оно завсегда так — любая еда вкусной покажется.
— Ну, чего встали? — спросила у книгоносителей. — Проходите, ужинать будем.
— Чем? — вопросил кот.
— Чем бог послал, — решила я.
Леший окинул охранябушку внимательным оценивающим взглядом.
— Лешенька, я лесная ведунья, но даже как ведьма, честно тебе заявляю — каннибализм не есть добро, и участвовать в нем я отказываюсь.
Леший с магом переглянулись, осознали, что делать нечего, да и направились к избе.
Маг внутри, если можно выражаться «внутри» по поводу одностенного здания, пробыл недолго. Поднялся, осмотрел остатки моей избы, проверил, хорошо ли держит крышу бревно замшелое, а опосля ушел.
Вообще ушел.
Без него книги заносили, после недолгих размышлений, сложили все на печи, я этой печью все равно никогда не пользовалась, в ней домовой жил. Потом я зверей отпустила, а потом, стараясь не замечать косой взгляд домового, за клюку взялась да и посмотрела, где мой охранябушка. А как увидела, с трудом на ногах удержалась — маг нес. Нес здоровенный котелок, судя по тому, как сжимались листочки на деревьях, котелок тот горячий был, а на нем, на крышке, снедь стояла — круги колбасы копченой, сало копченое тоже, сыр белый, под полотенцем стиранным, хлеб едва из печи.
Да только напугало меня не это все!
Ударила клюкой о земь, сокращая путь охранябушки, да и осела на ступени, чудом сохранившиеся, а саму трясет, даже руки дрожат.
А маг почти не удивился, когда прямо из лесу на двор мой ступил. И мимо меня прошел, неся тяжесть такую без труда совсем, и только поставив котелок на пол в остатках моей избы, назад вышел, ко мне подошел, сел передо мной на корточки, в глаза заглянул и спросил:
— Ты чего такая бледная, ведьма?
Огреть бы его. Вот прямо клюкой этой и огреть, но меня так трясло, что боюсь это не я клюку сейчас держала, а она меня поддерживала.
— Ведьма, — маг посуровел, — ты чего?
А может хватит у меня, силушки то, врезать ему, а? Но нет, сил не наблюдалось, плакать только очень хотелось, от облегчения, что ли.
— Весь, — от волнения архимаг даже про свое извечное «ведьма» позабыл, — чего ты волнуешься? Я в деревню сходил, дров наколол, скотину от хворей полечил, людей некоторых, селяне и отблагодарили, только просили котелок назад вернуть. А, и да, кузнец за руку восстановленную благодарен очень был, сказал ножей тебе сделает, ритуальных, как полагается.
Вот тут уж я взвыла.
И клюку бы выронила, да та стоять рядом осталась, а меня трясло уже, да так, что не передать.
— Охранябушка, родненький, ты что творишь? — вопросила голосом дрожащим. — Я понять не могу, тебя при рождении головушкой обронили, или ты опосля приговора несправедливого умом тронулся?
Маг отшатнулся, затем вскочил, гневный, яростный.
А я, я все понять не могла.
— Ты мне прямо скажи, — продолжила, слабым голосом, — ум то у тебя есть, али вышел весь?
— Ведьма, ты меня оскорбить пытаешься? — глухо вопросил маг.
А я смотрю на него, да и думаю — как сказать-то, чтобы дошло, наконец?!
— Охранябушка, — я тоже встала, да на ступеньку, так что росту мы теперь были почти равного, — я Лесная Ведунья, понимаешь ты? Для всех в округе, я бабка старая, карга страшнючая, питаюсь поганками да лягушками, понимаешь? Ты, скудоумный мой, что людям то сказал, когда за еду работать взялся?!
Мужчина оскорбился, по поводу «за еду работать взялся», но ответил:
— Сказал что раб, у ведьмы лесной служу.
— Ой дураааак, — простонал кот Ученый.
Ему маг ничего не сказал, лишь на меня посмотрел. А я… а что я. Как стояла, так и села. Посидела, поглядела вдаль, на лес, подышала, успокоилась, а затем тихо, но жестко сказала:
— Слушай меня внимательно, охранябушка. Твою печать криво наложили, да только переделывать не стали не потому, что сопротивлялся ты, а потому как смысла в том не видели. Ты быстро смекнул, что я тебя могу убить и через убийство твое в силу войти, потому как ты только от ведьм, видать, подобного и ожидаешь. А вот от магов нет, и от принца Анариона ты такого тоже не ждешь, не так ли?
И на мага сурово посмотрела.
Не ждал. Нахмурился, просчитывая расклад, да и ожесточилось лицо, холоден стал взгляд.
— Не только ведьмы? — тихо спросил он.
— Ну, принц наш, если уж быть откровенными, своеобразная ведьма, — я поднялась, — только ведьмак. А Тиромир он маг, но особенный.
Руку протянула, пылинку несуществующую с плеча широкого смахнула, в глаза синие посмотрела, да и прямо сказала:
— А ты у нас жертва, охранябушка. И видишь ли, я всех убедила, что ты уже умер, упокоился на жертвенном алтаре во имя моей силушки, а ты… Из лесу выходить более не смей, понял?!
Договаривать не стала, сошла вниз по ступеням, ушла к ограде, постояла, все так же в лес глядя, успокоилась, потом вернулась.
Маг стоял, опираясь спиной о стену последнюю дома моего, кот, даром что призрачный, с мурчанием ел суп, который всем радушно домовой разливал, даже леший попробовал, и только мы с охранябом остались стоять, друг на друга глядя, и еду игнорируя.
— Ведьма, — тихо произнес охранябушка, — ты сказала Изяславе, что убила меня?
Я молча руку к лесу протянула — и взметнулась листва прошлогодняя, поднялась, почти что до верхушек крон, да и рухнула вниз, потревожив птиц вечерних. Архимаг лишь мельком глянул на лес, затем посмотрел на меня непонимающе.
— Ведьма в силу с убийством магически одаренного существа входит, — слова с моих губ сорвались шепотом.
И ушла я в остатки избы.
Руки ополоснула по дороге, поднялась по ступенькам, скинула плащ на то место, где раньше была вешалка, стараясь никого не задеть, добралась до лавки, села, получила от домового тарелку супа, хлебать принялась без аппетита совершенно.
Внизу, у избы стоял архимаг. Руки на груди сложены, взгляд на меня направлен, синий лед в глазах, скулы резче обозначились — злился он.
— То, что ты Славастене сказала — слышал, — произнес он, не заботясь, что не только я — все слышат, — но Славастена всего лишь ведьма, а вот Изяславе перечить не стоило тебе.
Пожав плечами, равнодушно заметила:
— Славастена не ведьма, и никогда ею не была. Изяслава уже тоже не ведьма более, силу она свою отдала сыну, откуда, по-твоему, ведьмак взялся?
Архимаг на миг глаза зажмурил, видать переваривая информацию новую, затем на меня посмотрел, и мне же сказал:
— И что ты собираешься делать теперь, ведьма?
Плечами пожала, еще ложку супа выпила, на небо глянула, да и ответила:
— Утро вечера мудренее, охранябушка. Давай ужинать, потом поспать не помешало бы тебе, а по утру, по утренней зорьке, и решу, что делать буду дальше.
— А порешить гада сразу, и спать спокойно, — мрачно предложил леший.
— А вот это не советую, — устало посмотрела на друга верного. — Я против и как ведьма — потому как несправедливо это, и как ведунья лесная. Лешенька, он архимаг с печатью частично сломанной, но силой активной, и от меня он все эти деньки подпитывался, да так, что вот магичить уже может преспокойненько, так что от смерти его весь этот лес сгореть может. Вот ты как, хочешь без леса нашего Заповедного остаться?
Леший есть перестал. И кот перестал. И Мудрый ворон передумал мясо клевать. И только домовой ел себе преспокойненько и по мелочам не тревожился.
— А если уйду? — спросил маг напряженно.
— Так никто не держит, — улыбнулась ему лучезарненько. — Только ты учти, охранябушка, печать твоя нестабильная, силушка так же, а за пределами леса моего Заповедного тебя ждет Славастена с сыночком своим Тиромиром-гнидою, да Изяслава с ведьмаком Анарионом, а промеж них верный слуга короля архимаг последний Ингеборг, да только вот я бы на него не ставила — Анариону он клятву принес, как принцу, а Тиромир сын ему, так что для кого из них двоих он тебя на алтаре убьет, еще неведомо, но вот то, что убьет — это я тебе гарантирую. А коли ты чудом каким из лап его вывернешься, то путь твой жизненный все равно не долог — печать нестабильная, охранябушка, и когда рванет она — лишь дело времени. Так что, открывать тебе тропу заповедную? И подскажи уж сразу, куда конкретно открыть, в какую сторону-то?
Архимаг удар принял достойно. Пошел, умылся, руки ополоснул, к нам поднялся, кот пододвинулся, место освобождая, охранябушка рядом со мной сел, домовой ему супа набрал, мяса положил побольше, я хлеб протянула, ворон ложку.
Сидим, вечеряем.
Хорошо, спокойно, идиллия.
И тут, нежданно негаданно, Сила Лесная объявилась.
Ветром шумным, древестным скриком, птичьим криком, и проявилось лицо из листьев дубовых, из гнезд птичьих.
— А гнезда-то положь где взял, — попросила я.
Сила Лесная одумалась, гнезда назад вернула, лицо правда без бровей осталось, но ничего, переживет.
— А я смотрю, ты, ведьма, ремонт затеяла, — молвила сила, все тем же мужским голосом.
И вот как к ней относиться-то, до сих пор не пойму. Зато одно могу сказать — ранее то я за ней язвительности не замечала, да и являлась она хорошо если раз в полгода, а теперь такая честь, и все опять же мне одной.
— Так свежий воздух для процесса то учебного самое то, — ответила, поразмыслив. — Опять же вид хороший.
Силушка лесная недоверчиво прищурилась и спросила:
— Маг избушку сломал, да?
— Да, — подтвердила не весело.
Силушка Лесная вздохнула тяжело, кивнула, и посоветовала:
— За учебу принимайся, ведунья, али за размножение — самая пора настает, не теряй ночь понапрасну.
И усмехнувшись похабно, исчезла среди деревьев как не было ее, только птенцы расшумелись в гнездах потревоженные. Вот нельзя было без позерства никак, да?!
— Что б тебя, — прошипела нервно, и аппетит весь пропал как и не было.
А может и не было, кто его знает.
Отдав почти полную тарелку домовому, встала, из-за скамьи выскользнула не потревожив лешего, прошла к печи, за ней, в мешковине схороненная, тетрадь лежала толстая. Изымала с трудом, стена то была последняя, и вроде крепко держалась, а мало ли, осторожность не помешает. Открыла на странице первой, взглядом по нервным строчкам пробежалась, прошла до зубовного скрежета знакомое:
«День первый. Лесная ведунья из меня вышла так себе. Не ахти даже, я бы сказала. Спалила ветки и случайно одну старую ель. Ночевать в лесу плохо. Палить деревья тоже плохо. Заповедная Чаща зараза. Лесная сила — гад непонятной половой принадлежности. Все плохо. Утоплюсь».
Тетрадь закрыла. Подумала о том, что ничего не изменилось.
Решила, что за истекшие три с половиной года вообще ничего не изменилось.
Захватила полотенце, ушла топиться.
— Ведьма, ты куда? — встревожился охранябушка.
— К водяному, — ответила я.
— Размножаться? — ехидно поинтересовался кот.
От Силушки Лесной заразился ехидством, не иначе.
— Топиться! — не оборачиваясь, буркнула я.
И ушла.
***
На реке сегодня было неожиданно тихо. Я даже остановилась, озираясь непонятливо, но рыба плескалась, в заводи рядом кувшинки цвели, кикиморы помахали приветливо, так что вроде как все в порядке. Но пока до заводи шла, все понять не могла — что ж не так-то?!
Дошла, вещи свои сложила на кусту ближнем, рубашку исподнюю не снимала, уже ученая, это я по первости сюда нагишом сунулась, просто не знала еще про водяного, а тот был тем еще типом.
И вот только я, мыло душистое захватив, в воду ступила, как засветилась та, аки папоротник в короткую летнюю ночь, и хоть луны не было на небе, а лунная дорожка возникла, да и повела, серебрясь на воде, прямо к валуну огромному, где возлежал дивный молодец. Плечи у него — косая сажень, волосы — цвета спелой пшеницы, торс да руки его мышцами бугрятся, взгляд томный, призывный, улыбка в полумраке сверкает ярче месяца…
— И тебе не хворать, — сказала неприветливо, спускаясь в воду.
Водяной местный охальник был тот еще, и где ж такой выискался я по сей день не знала. Однако в столице, в королевском озере водяной был стандартный — с зелеными волосами, мутными глаз-ами, скверным характером и вечно недовольной миной на опухшем лице. Стандартный в общем. А этот — нет.
— Весянушка, что ж ты невесела? Что ж ты рубашку не повесила? — низким хриплым голосом вопросил водяной.
Глянула на него исподлобья, и даже отвечать не стала. Водяной сразу смекнул, что дело нечисто, а потому возлежал на валуне молча, пока я чистоту наводила. Вымылась, как есть, в рубашке, волосы промыла, ополоснула, а потом поплыла к водяному, он пододвинулся, освобождая место, руку протянул, помогая на валун взобраться и сесть.
— Ну, что опять? — спросил, когда дрожать от холода перестала.
— Водя, а ты печать магическую снимать умеешь? — спросила просто так, ни на что не надеясь.
Просто непростой это был водяной, очень непростой, так что у него многое спросить можно было.
— Печать магическую? — вопросил водяной, почесав подбородок. — Снимал.
Я, резко голову повернув, воззрилась на него с надеждою.
— И как? — вопросила, едва поняла, что теперь водяной молчать вздумал.
— А заводь видишь? — тихо спросил Водя.
Я огляделась. Заводь была приличная, да только сейчас я заметила, что на яму она больше похожа, чем на старое русло реки, или же залитый луг. Просто видать давно яма эта появилась, по склонам уже деревья росли не один десяток лет — два-три скорее, по берегам камыш везесущий, а то что вода тут была чистая — так на дне родник, оттого и мыться здесь было хоть и чисто, но холодно.
— Любил я ее, — вдруг признался водяной.
— Печать? — не поверила я.
Водя глянул на меня глазами лунного цвета, усмехнулся и выдавил нехотя:
— Эльну, магиню.
Наклонился вперед, руку протянул, прикоснулся пальцем к воде и пошли от той круги, да не простые, а мерцающие, и в кругах тех ожили воспоминания.
— Давно это было, — начал рассказывать Водя, — давно… словно и не было уже. Там, — он кивнул в сторону реки, стояла башня магическая, прямо по среди реки стояла. От нее к берегу мост вел, да только цельным он не был — обрывался, прямо над тем местом, где из воды валуны виднелись.
— Как это? — не поняла я.
И водяной показал. Башню-крепость посреди реки, мост от башни к берегу ведущий… да только берег тогда ближе был, река не столь полноводной и широкой, и на берегом том вторая крепость, и были они как пара. Та, что посреди реки — изящная, белокаменная, а та, что на берегу — темного камня, монолитная, внушительная. И мост от одной башни к другой, что обрывался на середине, да так что не перепрыгнуть — шагов десять пустоты было между двумя половинами моста.
— Чародейская академия, — сказал Водя указав на светлую башню, — а эта вот магическая.
Я с одной башни на другую взгляд перевела, но ничего не поняла.
— Чародейская? — переспросила.
Да и как тут не переспросить — не было у нас чародеев испокон веков! Я о таком и не слышала.
— Чародейская, — кивнул водяной, да и стала та башня ближе, словно подлетели мы к ней.
И увидела я на самой вершине магичек. Странные они были — волосами как одна седые, хоть и юные совсем, от семи лет и до двенадцати, уж не более, но седые. И сидели все на полу, перед каждой низкий каменный столик, а на столике том яблоко, змея в банке мертвая, и птица, за одну лапку привязанная. И кричали те птицы, и пытались вырваться… да куда ж вырвешься, если крепко привязан.
И ходила меж теми седыми магичками взрослая, возраста не определить, и двадцать ей могло быть и семьдесят, а волосы как у всех — лунно-серебристые, неестественные.
— Я…- начала было.
— Смотри, — сказал водяной.
Смотреть было на что — одна из магичек, та, рядом с которой стояла учительница, протянула ладонь над яблоком и оно скукожилось, чернея на глазах, и оставляя после себя лишь серебристое облачко, собравшееся сверкающим туманом под ладошкой девочки. Движение, и вот облачко над тельцем мертвой змеи — магичка опускает ладонь ниже, и трупик вспыхивает, поглощая сияние, начинает шевелиться, вскидывается и атакует из последних сил пытающуюся вырваться птицу. Сверкнули ядовитые клыки, забилась пташка, теряя жизнь серебряными каплями… а те вниз не падали, поднимались вверх, впитываясь в ладонь магички, от чего седые волосы на голове ее заискрились серебряным сиянием.
Что-то говорит главная чародейка, и повторяют упражнение все ведьмочки, да только у одной из сидящих в отдалении вдруг вырывается птица, да испуганно мчится к окну. Лопает стекло на ее пути, вскакивает виновная в случившемся.
— Ее звали Эльна, — грустно сказал водяной. — Она не была чародейкой, но по мосту смогла пройти, выжила, от того и взяли ее на обучение.
Движение руки, и время ускорилось, промелькнуло одним мгновением и вот сидит на камнях у подножия башни девушка в темно-серой мантии. Ручки ее худенькие, кожа бледная, волосы лунного цвета в косу собраны, в глазах светло-голубых слезы, стекают они по лицу, и падают в воду.
— У чародеек на последнем испытании выбор небольшой — или ты убьешь, или тебя, — водяной протянул руку, словно хотел погладить лунные волосы, но пальцы лишь коснулись воды, поколебав ее и изображение. — Она убивать отказалась. Наотрез отказалась.
И наверху, в той башне, где учились девочки, послышались крики, показались вспышки света, да начали падать сверху камни, книги, стекла… тела таких же хрупких девушек с волосами лунного цвета…
— И ее заклеймили, — почти прошептал водяной. — Ее силу должна была поглотить главнейшая, сразу как пройдут испытания и в башне останутся лишь сильнейшие… но я не смог проплыть мимо.
И события прошлого начали раскручиваться как иная пружина, все ускоряясь:
Разговор страшного, но стандартного водяного с тихо плачущей девушкой.
Его вопрос, ее кивок, и чародейка, сбросив мантию, в исподнем скользнула в руки к водяному.
Попытка главной чародейки помешать, и волна, окатившая башню и пыл разъяренной… гадины.
Этот валун, тот самый, на котором сейчас сидели мы с водяным, девушка, лежащая на нем на животе, и водяной, касающийся склизкими пальцами страшной печати…
Яркое сияние взрыва…
— Я хотел помочь, — прошептал Водя, — я лишь хотел помочь… Если бы я только знал…
Вот так я и узнала, от чего водяной у нас такой красивый да магически одаренный.
— А до того, как печать наложили, забрать ее не мог? — тихо вопросила я.
— Она не слышала. Не видела. Не чувствовала. Говорят слепые слышат лучше, чем зрячие, видать так оно и есть — я звал ее, часто звал, но лишь когда печать наложили, когда лишили ее магии, только тогда увидеть смогла.
Водяной с остервенением плеснул рукой по воде, на меня посмотрел и с горечью спросил:
— Хочешь узнать, от чего печать снял? От чего не оставил как есть?
Спросить хотела, но не решилась бы, ни за что бы не решилась, такое горе было в его взгляде.
— Она не хотела слепой жить, — прямо сказал водяной.
И соскользнув с валуна, исчез в воде.
Я осталась сидеть, обняв ноги и устроив подбородок на коленях.
Сидела недолго, Водя выглянул из-под кувшинки, и спросил:
— Чего твоя чаща разошлась?
— Территорию охраняет, — пожав плечами, ответила я.
— Да? — удивился водяной. — А волосы моих русалок ей для чего понадобились?
— А пугала ставить будет, — неловко пошутила я.
Водяной нахмурился и спросил:
— Отчего у русалок взяла? Почему не у кикимор?
Тут в него откуда-то сбоку прилетела жаба. Брякнулась на кувшинку, по ней сползла водяному на лоб… обидчивые у него кикиморы. Но тут уж сам виноват, я в их дела водяные не лезу, мне своих хватает. И к слову о моих делах.
— Водя, а что стало с чародейской башней, и той магической? Где они?
Водяной с лица осторожно лягушку снял, отпустил ту плыть свободно, на меня посмотрел и сказал не дрогнувшим голосом:
— Лежат. На дне. А такую реку, сама понимаешь, не осушить, не исчерпать.
Исчерпывающий ответ, ничего не скажешь.
— Водь, а книги-то достать можно? — спросила с надеждой.
Магические книги они защищенные, им ни огонь, ни вода не вредят.
Водяной поразмыслил и спросил:
— Тебе все?
Все вряд ли, их отмывать замучаешься, а магией не рискну сейчас — не нравится мне печать архимага моего, ох и не нравится. Лучше уж в близи от него не магичить.
— Мне, Водя, те нужны, которые про печать магическую, — прямо сказала я.
Водяного я уже знала, тот был из тех редких представителей нечисти, что умел учиться на ошибках своих, а потому, коли ошибся, продумывал и искал выходы, а потому, вот зубом клянусь тем, который фальшивый, что искал он и книги, и то, в чем ошибся, печать снимая. И права была — водяной, высунувшись по пояс, на меня посмотрел и спросил:
— А что мне за это будет, Веся?
Начинается.
— Тебя хочу, — прямо и без обиняков заявил водяной.
Из ближайших кустов высунулась рука колючками покрытая, да кулаком тут же погрозила. Чаща была категорически против наших отношений с водяным. Просто от водяных, так уж случилось, только водяного и родить можно, а рыбы это вам не зверюшки, это, с точки зрения моей Заповедной поганки, совершенно не нужная вещь в хозяйстве, так что.
— Извини, друг сердешный, не в этой жизни, — уж даже не знаю в который раз, сказала я.
В камышах ехидно захихикали кикиморы. Вообще Воде не стоило намекать, что патлы кикимор для чучела куда лучше подойдут, чем волосы русалок, так что кикиморы теперь будут гарантированно мстить. Просто водяной им не хозяин — кикиморы народ свободный, могут в воде жить, могут в болоте, а могут и вовсе в лесу, а там на их стороне чаща всеми ветками и колючками, так что зря Водя так, очень зря.
— Хорошо, — Водя злой был, но держался, потому что знал — чаща моя сволочь зловредная и злопамятная, она при желании и до его волос добраться может, а уж о том, что русалкам теперь путь на сушу заказан, так и вовсе можно было говорить. — Тогда поцелуй.
Из кустов в водяного полетел валун. Водя мужик тренированный, перехватил в полете, отправил обратно — чай не лягушка, можно и пошвыряться. Чаща тоже рассудила, что камни жалеть смысла нет, и зарядила в водяного целой глыбой. Водя перехватил. В полете. Магией. Подержал, вздохнул страдальчески, назад вернул и на меня посмотрел.
— Хорошо, — я соскользнула в воду, — с меня поцелуй.
И соскальзывала я в воду, а оказалась вдруг в объятиях крепких, тесно прижатая к груди мужской, и нет — не был это водяной, вовсе не он был. У водяного и руки мягче, и тело… тоже мягче, а охранябушка весь твердый, как из стали выкованный, да и держит крепко, аж не продохнуть, а еще взгляд у него злой, матерый, опасный.
— Ведьма, — голос хриплым был, — я бы на твоем месте такими обещаниями не разбрасывался.
И даже возразить не дал, поднялся рывком, да и пошел по воде, утонув в ней лишь по колено, а тут глубины было в три роста человеческих, я точно знала, ныряла как-то за книгой оброненной.
И водяному, едва из воды вышли:
— Позже поговорим. Без свидетелей.
Тут уж у меня челюсть отвисла, да только архимаг клюку мою подхватил, магией подхватил, о земь ударил и путь открыл прямо к избушке!
Так что когда дар речи ко мне вернулся, не было уже ни заводи, ни Води, ни даже чащи Заповедной в кустах. Был маг. Маг меня в избу занес, на ноги поставил, полотенце протянул, развернулся и ушел. Да недалеки переходы были — в угол ушел, сел там, на стул уцелевший, учебник взял со стола, и… к чтению видать вернулся.
— Охранябушка, — заматываясь в полотенце, проговорила я, — а что это вот сейчас было-то?
— М? — он оторвался от книги, меня взглядом синим окинул, вновь к чтению вернулся, и ответил голосом злым: — Чаща твоя примчалась, изобразила мне процесс зачатия головастиков, требовала остановить разврат, сообщила в красках и иллюстрациях, что сама три года уж поделать ничего не может, и вся надежда у нее на меня только. И да, у меня, есть вопрос.
— Ккакой? — потрясенно спросила, прижимая полотенце к груди.
Архимаг глянул на меня, усмехнулся и спросил:
— Чешуя не мешает?
— Нннет, — ответила неуверенно.
— Ясно, — маг перевернул страницу, — значит чаща у тебя не только сволочная, но еще и тугоумная. Спать ложись, ведьма.
А такого уже ни одна ведьма не стерпит.
— А ты мне не указывай, охранябушка! — прошипела я.
Маг голову вскинул, на меня посмотрел пристально, и вдруг сипло произнес:
— Простите, госпожа.
Даже негодовать после такого не захотелось. Постояла, глядя на охранябушку, который смотрел так, словно приказаний ждет и вообще раб он мой, развернулась и ушла за печь, вымолвив:
— Называй лучше ведьмой, мне так привычнее.
— Как вам будет угодно, госпожа ведьма, — раздалось вслед.
Аж передернуло! Вот заладил-то!
***
Ложилась спать с влажными волосами, сушить их магией при архимаге с нестабильной печатью я не решилась. Пугала меня и сила его, и то, что контроль над ней охранябушка теряет рядом со мной.
Последний взгляд мой был на месяц.
«В полночь», — приказала я месяцу.
И провалилась в сон.
Снился мне лес. Он всегда мне снился — лесная ведунья спит, да не так, как кажется. Я спала как трава, как деревья, как земля — дремота, не сон, и работа. Лес, он ответственности требует, особенно если это Заповедный лес. И я спала лишь телом, умом бродила по лесу, отслеживая потоки силы, проверяя ручьи, улыбнувшись перебравшейся к нам сегодня семье кротов, заметила, что на одном из холмов земля сходить начала, вслед за ней деревья рухнут, надо бы вмешаться завтра…
И вдруг сон мой стал сном!
И я увидела себя, с костяным кинжалом в дрожащих руках… Я увидела себя, стоящую на коленях над тем, кто ради меня готов был отдать жизнь.
«Нет… — ветер срывает хриплый шепот с губ, ветер срывает горькие слезы».
«Да, — тихий голос Кевина, — нас никто не спасет, Валкирин, никто. Один удар, ты сможешь».
Валкирин — та, что выбирает мертвых. Имя, что дала мне Святослава… лишь спустя годы, я узнала его значение. В ту страшную ночь — уже знала.
«Один удар, Валкирин, быстрее».
«Веся, — поправила я, — меня зовут Весяна. Меня так назвала мама…»
Удар, острый нож в теряющем жизнь теле молодого мага, и слезы падают на его лицо, когда я, склонившись, прикасаюсь губами к его губам.
Его последний поцелуй…
Мой самый первый…
И яркий свет в глаза.
***
— Что с месяцем? — услышала вопрос, едва распахнула мокрые ресницы.
Не сразу поняла, где я, что со мной, и почему на краю моей постели сидит матерый измотанный жизнью мужчина, а потом вспомнила.
Села, слезы вытерла, на месяц глянула, тот, верный друг, луч убрал, свое дело выполнив.
— Спасибо, — прошептала я месяцу.
А вот затем посмотрела на архимага, да посмотрела вопросительно — кровать тут моя была, а его матрас за печкой, ввиду отсутствия теперь у меня прихожей.
— Это… моя кровать, — напомнила несознательному.
— Ты плакала, — прозвучало в ответ.
— Бывает, — улыбнулась заверительно. — Мы, ведьмы, существа эмоциональные. Спать ступай, охранябушка, и не перечь мне.
В последних словах непререкаемая сталь. Архимаг спорить не стал, поднялся, голову склонил, аки раб опять, и ушел к себе спать, да лег, повернувшись спиной ко мне и прикрывшись почти с головой. Видать обиделся, да не моя печаль в том, мне лес спасать надо, мага этого спасать надо, а потом как-то еще с Лесной Силушкой договариваться… еще не знаю как, потом придумаю.
Одеваться долго не стала — плащ простой неприметный на плечи, капюшон накинула на голову, туфельки легкие матерчатые, верная клюка в руке, и шагнула я от избушки сразу к холму в лесу.
Там уже ждал леший, он моего леса хранитель, он со мной одни сны видит.
Постояли, глядя на холм, подумали. Поразмыслить было о чем — коли вмешаюсь я сейчас, то деревья, могучие великаны, коим еще стоять бы лет сто, а то и двести, погибнут. Да только холм источник подземный разрушает, и рвется он на поверхность, а вода здесь дело нужное — молодым деревцам подмога, мелким зверям питье.
Долго с лешим решали, чего делать то будем, как и дубы сохранить, и источнику путь на поверхность дать. И вот казалось бы волшба дело нехитрое, со стороны оно может и так, а на деле сидим с лешим на земле формулы вычерчиваем, давление воды и силу корней высчитываем, да рассчитать надо так, чтобы и волки сыты и овцы целы. Решили. Дело сладили.
К водяному я пришла пошатываясь.
Постояла, на ветру качаясь аки камыши по берегам заводи, от того видать Водя меня не сразу и увидал.
— Случилось чего? — спросил встревожено, выныривая с глубины.
— Ддддерево, укрепппляла, — языком едва ворочать могла.
Ну да отойдет скоро, лес он великая сила — одной веткой отбирает, другой дает, так что под сосной посижу и в норме буду.
Водяной покивал головой понимающе, вновь на глубину нырнул, вернулся с сундуком, всплеском волны отправил его к моим ногам. Сундук был таков, что на нем и спать можно было бы при желании — крышка плоская, в старину такие сундуки делали и служил он частенько и хранилищем и кроватью хозяевам. Да только этот сундук был не простой — не ведаю, сколько лет ему было, но веяло тьмой, холодом могильным несло, да привкусом крови на губах.
— Зачарованный, — подтвердил догадку мою водяной. — Сам пытался открыть — не вышло.
Кивнула, говорить сейчас трудно было, только позвала лешего мысленно, да клюкой о земь ударила.
***
Под сосной возле избушки я сначала полежала, посидеть не вышло. Полежать долго тоже — охранябушка пришел. Постоял, на меня посмотрел, ушел. Думала спать пошел, оказалось нет — прислал ко мне домового с чаем и бутербродами. Надо же, оказывается хлеб еще остался, я думала весь съели.
Когда перекусила, архимаг все же не выдержал, пришел. Постоял. Посмотрел на сундук, на меня, вопросил:
— Ведьма, этот хран зачарованный. Его не открыть. Попытаешься — все что в нем, уничтожится.
— Не учи ученого, — высунулся из дерева кот Ученый.
Охраняб на него едва ли поглядел, на меня смотрел предупреждающе.
— Спать иди, — послала я его. — С сундуком сама разберусь, не маленькая.
Однако маг даже не дернулся, вздохнул, сдерживая негодование, и хотел было что-то еще сказать, да не успел — я руку к сундуку протянула, дерева мореного коснулась… и осыпалось трухой то дерево, остался только каркас стальной, да замок нетронутый. Охраняб потрясенно на меня поглядел, и произнес только:
— М-да.
— Я же ведунья лесная, забыл? — спросила с улыбкой.
Отвечать он не стал, нагнулся, каркас оставшийся от сундука поднял, книги вытряхнул, а опасное хранилище подальше отбросил. Затем на колено опустившись, быстро книги перебрал, каждую в руках подержал, будто искал чего. Да только не искал — охрану он с них снимал. Чародейские книги, они часто зачарованы, и тому, кто откроет мало хорошего несут, да только архимагу такое нипочем. С каждой книги чары снял, после встал и ушел обратно к избе, оставляя меня сидеть в задумчивости.
— Силен, — заметил леший.
— Двух архимагов сам убил, — тихо сказала я.
Леший суставами потрещал в задумчивости, да и ушел в лес — я дерево укрепила, но следить за ним лешему теперь. Долго следить, до тех пор, пока под корнями исполина не пробьется на поверхность родник, но и на том не все еще, проследить надобно, не размоет ли вода почву, верно ли рассчитали мы все.
Я же снова жестоко эксплуатируя месяц, приступила к чтению — чародейский язык я знала плохо, но он был подобен языку магическому, а вот его уже… я тоже знала плохо. Но мы, ведьмы, народ настойчивый, так что я с энтузиазмом взялась за дело.
***
К спящему архимагу подобралась бесшумной кошкою, скользнула пальцами по покрывалу, осторожно оттягивая, да только…
— Ведьма, ты меня домогаться решила? — вопросил неведомо как проснувшийся охранябушка.
— А то, — подтвердила бодро. — Размножение, оно, охранябушка, куда проще обучения.
— Ну-ну, — хмыкнул маг.
Но не мешал, и то хлеб.
Стянув до пояса покрывало, я рубашку задерла по самую печать, хотя по-хорошему снять бы ее, рубашку в смысле, ну и печать тоже.
Посидела, посмотрела, попросила:
— На живот перевернись, будь так добр.
Охранябушка взял да и перевернулся. На спину. Мне же досталось крайне сомнительное удовольствие встретится взглядом с синими, такими синими, что почти фиолетового оттенка глазами, и взглядом недобрым.
— Ведьма, — тихо произнес маг, — уймись. Эту печать не снять.
Унялась бы, да только:
— Мужик, либо я печать сниму, либо ты мне тут пол леса снесешь и не заметишь! О себе не думаешь, о природе подумай!
Маг выслушал молча, но как высказала все, со спокойной насмешкой произнес:
— Есть третий вариант, ведьма. Ты меня убьешь и войдешь в силу.
У меня от слов его руки опустились. Опустилась на край лежанки его, посмотрела с тихой тоской и едва слышно вымолвила:
— А ты еще не понял, охранябушка?
Посмотрел недоверчиво, а в глазах уже промелькнуло, проявилось подозрение.
— Кевин Ланнерон.
И вроде тихо сказал, а для меня слова его громом небесным прогремели. Как приговор.
Усмехнулась невесело, кивнула, да и повторила просьбу:
— На живот перевернись.
Но архимаг даже не пошевелился, лишь смотрел на меня, а что было во взгляде его — леший разберет. Я не вглядывалась, я отвернулась и запрокинув голову, на месяц посмотрела… не до слез мне сейчас, совсем не до слез.
— Быть того не может, ведьма, — что-то не так у мага этого было с голосом, говорит вроде тихо, а пробирает до костей, — что-то тут не так. Я по вашему следу шел, я следы заклинания видел, я… Вас лес поглотил. И раз ты стала лесной ведуньей, значит, ты природная ведьма и…
И он осекся.
Вспомнил, стало быть, слова мои.
Вспомнил и понял:
— Но ты не природная, тебя лес призвать не мог, ты действительно прирожденная… Твою мать!
Резко повернувшись, посмотрела на него с яростью и прошипела:
— А вот мать мою не трогай!
— Остынь, ведьма, это было ругательство, — холодно произнес архимаг.
Я то остыну, тебя, сволочь, сейчас спасу, потом из лесу своего вышвырну, потом остыну!
— На живот! — прошипела, с трудом ярость сдерживая.
Маг молча перевернулся.
Мне же пришлось снова рубашку задирать, но мучить меня архимаг не стал — стянул рубашенку одним рывком через голову, лег, предоставляя мне всего себя, и лишь когда я к коже его притронулась, не к самой печати, а к черным молниям наложенных проклятий, тихо сказал:
— Ты же обманула меня, ведьма.
— Смотря в чем, — не стала оправдываться я.
Усмехнулся, затем произнес:
— Если ты прирожденная, значит, лес призвать не могла. Но лес вас поглотил, головой ручаюсь, а значит, силу свою ты на призыв потратила. Так? И это был вовсе не план Кевина Ланнерона, да, ведьма?
Я провела пальцем по черным отметинам, да и не стала молчать:
— Охранябушка, родненький, умен ты больно. Так умен, что шанс у тебя есть, хороший такой шанс… Стать богаче на парочку проклятий сверху тех, что уже имеются. Не зли меня, маг, просто — не зли!
Злить не стал — лежал молча, дышал осторожно, стараясь не шевелиться даже, а я устроившись удобнее, проводила пальцем по черным молниям проклятий, незримо повторяя рисунок каждого из них. И уже почти закончила, когда неугомонный этот вдруг высказал:
— Лечишь ты хорошо. Слишком хорошо и для ведьмы, и уж тем более для ведуньи лесной. Хорошо лечишь. Лучше целителей.
— Ой, а я посмотрю, ты у нас не только умен, а еще и на комплименты горазд. Ох, охранябушка, ой смутил меня старую, — протянула язвительно.
— Молодую, — возразил маг. — Очень молодую. Слишком молодую, для того, чтобы настолько овладеть целительским ремеслом. И это притом, что у тебя даже дара нет целительского.
Я замерла.
Хотя и не стоило, на таком моменте останавливаться — больнее ему будет потом. Вот только, даже не догадываясь, сам архимаг сейчас причинял боль мне, вскрывая старую рану каждым из слов.
— Замолчи! — не попросила, скорее потребовала.
Замолчал… жаль, что не надолго.
— Его вылечить не смогла, да, ведьма? — тихо спросил маг.
Вскочила как, сама не ведаю, развернулась, сбежала вниз по ступеням лестницы, дороги не разбирая, ушла в лес, без клюки родимой даже. Шла, куда не ведая, потом сил не осталось — рухнула на колени, рукавом закрывая крик и всем телом сотрясаясь от рыданий.
Не смогла…
Все сделала, что умела, что не умела сделала тоже… два месяца его мучила, к смерти не отпускала, а спасти… не смогла.
И захлебываясь слезами, не услышала тихой поступи, лишь замерла, когда укутал одеялом, когда обнял, прижимая к себе, когда произнес сокрушенно:
— Прости меня, Веся, прости. Нужно было заткнуться.
Нужно было.
Но говорить я этого не стала, лишь спросила:
— Как ты меня нашел?
Маг молча положил передо мной клюку.
Помолчал и добавил:
— Прости.
Вытерев слезы, тихо ответила:
— Дело прошлое.
Я поднялась, маг поддержал, и убрал руки прежде, чем я успела попросить об этом.
***
В остатки избушки вернулись молча. Я сходила к бочке, умылась ледяной водой, постояла, глядя на лес… Лес меня и защитил, и вылечил. Лес мудрее нас. Он бережет, он хоронит, он скрывает… Хорошо мне в этом лесу было. Так если подумать — я даже счастливая живу в нем. Мне здесь и хорошо, и спокойно, и это дом мой теперь, да только страх появился, что выгнать могут. Но смогут ли? За первый свой дом я сражаться не могла, мала была еще, из второго «дома» сбежала, а третий дом для меня вот он. Мой лес. Мои леший, кот, ворон и чаща, пусть и зловредная.
Когда в дом вернулась, маг за столом сидел, опять с книгой.
— Спать ложись, охранябушка, через пару часов рассвет, — сказала я, в постель укладываясь.
Взгляд архимага не увидела, скорее почувствовала, да в ответ смотреть не стала… не сегодня.
— Веся, я могу спросить?
— Ведьма, — поправила я, — называй меня так, мне привычнее, тебе проще.
— Мне не проще, Веся.
Ну, твое дело значит. Я отвечать не стала, укрылась почти с головой. Но охранябушка мне попался упорный и настойчивый.
— Прирожденная ведьма ведь слабее природной, я правильно понял?
Да что ж ты все не уймешься никак?!
— Правильно, — тихо ответила.
И зажмурилась, надеясь перейти в то состояние дремоты, в котором видишь лес, и не видишь воспоминаний и снов. Да разбередил маг все, все что болело на сердце, но уже казалось бы похоронено было под прошлогодней листвой, но нет — тлел еще тот костер, на котором сожгли мою мать.
«Ведьма!»
«Дочь ведьмы!»
«Смотрите, ведьма идет!»
Я слышала это с детства, с самого раннего детства, но однажды селяне перешли черту.
«Смотрите, опять эта ведьма до колодца идет! А бей ее! Бей ведьму!»
До меня и первый камень не долетел. Не знаю, как это вышло, до сих пор не знаю. Я навроде только голову руками прикрыла, но что-то случилось, и от скрещенных в попытке защититься рук, ударила в толпу волна силы. Да такой силы, что снесла подростков, организовавших травлю, и взрослых, что стояли в отдалении наслаждаясь моим унижением, и даже парочку домов сила тоже снесла.
И осталась я, со слезами застывшими в глазах, а повсюду прочь бежал народ, дети кричали, страх поселился, и тучи, страшные тучи, внезапно превратившие ясный день, в серую муть.
Потом прибежал отец, тряс меня, ухватив за плечи, и все орал «Ты что наделала, Веся?! Ведьма, что ты сделала?!». А я не ведала что ответить. Только больно было, от того, что и папа меня ведьмой назвал, ох как же больно от этого было. И спросить мне хотелось только одно: «За что?». За что так со мной? За что так с матерью моей?
— Весь, но прирожденных ведь много, — вдруг сказал архимаг. — Да почти каждая вторая, у тебя не должно быть силы, практически вообще никакой.
Ее и не было, до того самого дня. Ее не было…
— Знаешь, охранябушка, если тебя ведьмой с детства кличут, ведьмой и станешь, — едва слышно ответила ему.
А мама ведьмой не была. Это я потом, когда у Славастены в обучении была, уже точно выяснила, к отцу приехала и под нос ему сунула выписку из учетной книги. Мама ведьмой не была! А вот я ею стала. В тот самый день и стала, о чем было указано во второй выписке — всплески силы всегда фиксировались ведьмами, так что все было наглядно и других доказательств не требовалось.
Отец выписку прочел, на меня посмотрел, пошатнулся. Мачеха кинулась, воды принести, а отец… он только и смог, что сказать «Прости меня». Не простила.
За себя может и просила бы, а вот за маму — нет!
Молча вышла из дому, силой отшвырнув от себя брата, что кинулся на меня с вилами, да сестру с топором. На дворе постояла, ловя отовсюду перепуганные взгляды соседей. О, да, теперь они боялись, я больше не была маленькой беззащитной девочкой, которую можно было безнаказанно обижать. Теперь я была ведьмой, в дорогой одежде, приехавшей на дорогой карете запряженной двумя вороными жеребцами, и с кольцом на пальце. Огромный, черный бриллиант в обрамлении капелек прозрачно-белого бриллианта — признак моего статуса. И одно это кольцо стоило больше, чем вся эта деревенька, некогда затравившая мою мать только за то, что приехавший свататься к дочери старосты купец, с первого взгляда влюбился в нее, сиротинку с окраины, безотцовщину.
Безотцовщина…
Дед охотником не был, но когда в лютую зиму в деревню пришел медведь-шатун, он бросился защищать… эту деревеньку и этих людей. И ни один охотник из избы не вышел, чтобы помочь ему! Медведь-то огромный был, испугались мужики, никто на подмогу не пришел. Дед победил, да только подрал его медведь, сильно подрал… до весны дедушка не выжил. Вот так и стала моя мама в десять лет безотцовщиной. С бабушкой они не жили — выживали. Без мужика в деревне не проживешь, а бабушка в другой раз замуж не пошла, не смогла она, не захотела. Вот так и вышло, что мама к семнадцати была не сосватана — приданного то нет, а то что милая, да пригожая, это еще не повод венчальный венок предложить. И все же нашелся один парубок, из тех что охотничьими дружинами в лес на заготовку шкур уходил, да по весне возвращался. И вроде сладилось у них, да только тут мой отче пожаловал. Он влюбился сразу, но и мама полюбила всем сердцем. И чего только не натерпелась, от своей любви. Избу их с бабушкой поджигали, да не раз, в спину порой летели камни, а купец, что клялся жениться, со свадьбой вдруг затягивать начал. Купец, что с него взять? Когда первый порыв чувств прошел, он вспомнил о том, что брак с дочерью старосты, это выгодно — купец был заезжий, у старосты можно было поставить перевалочный пункт, да и возить товары в обход пограничников, без уплаты пошлины, а с мамы моей что было взять? Ничего. Да вот тут проблема образовалась — я уже под сердцем у матери жила.
То, что случилось дальше, узнать мне было очень тяжело, но я узнала. Одна из «подруженек» матушки, прибежала на святки, попросила погадать ей на жениха. Обычная забава — воск свечи вылить в блюдце с водой, да по воску застывшему, по кляксе этой непонятной, пытаться судьбу прочесть. И ничего колдовского в забаве такой нет, нет и ничего опасного, но только мама воск в чашу вылила, набежали деревенские да храмовники. Маму обвинили в колдовстве.
Меня то спасло, что роды начались преждевременные. Так я осталась на руках у бабушки, а мама умерла в храмовой тюрьме. До вынесения приговора она не дожила, так что спалили на костре лишь ее окровавленное родами платье.
И во время этих событий, мой отец находился в деревне.
Я была совсем маленькая, когда умерла бабушка. Помню только, что было мне тепло и хорошо, а потом вдруг стало холодно и голодно и жить я начала в другом доме. Отец забрал. Плохо он ко мне не относился, прохладнее чем к своим детям от мачехи, но не плохо. Плохо относилась мачеха, мои кровные брат с сестрой, да селяне.
«Ведьма, дочь ведьмы»…
Я хорошо помню тот день, когда вышла из дома своего отца и стояла на дороге, глядя в небо. А деревенские знали, точно знали, что прокляну я их сейчас. И не ошиблись ведь.
«Сколько мать моя слез пролила, столько и вам не видать солнца ясного!»
Я сказала это громко, чтобы все слышали, а ответом мне был грохот небесный.
Когда я уезжала, в деревеньке Горичи шел дождь.
И спустя неделю — там все еще шел дождь.
И спустя месяц…
И спустя год!
Жалобы на меня до самого короля дошли, от него приказ к Славастене «Угомони ученицу». Но прозвучало уже проклятие, как снять его я не ведала, ведьмы подступились было, да только в результате вмешательства, дождь лишь сильнее пошел.
Нет больше деревеньки Горичи, болото одно осталось.
Кто мог — уехал, кто не мог — ушел. Отец бросил свою жену, как только понял, что склады теперь держать в Горечах не получится, но и он от кары не ушел — в родной стране его ждал неприятный сюрприз, брат его младший все к рукам прибрал, и отец остался ни с чем. Знаю я это потому, что купец не постеснялся ко мне приехать и о помощи просить, мол «Прокляни брата моего беспутного, я же тебе не чужой, ты же дочь моя». Ну раз дочь, я и проклянула… отца, естественно. На неудачу.
А в Горичах все так же часто идет дождь, но каждое утро солнце светит на три могилки за селом, и цветут на них цветы круглый год в любую погоду.
«Весь, у нас вторжение, — сообщил вдруг леший».
«Ведьмак? — мгновенно насторожилась я.»
«Вроде он, — с сомнением ответил друг верный, — но не ведьмак теперь, а ромашак. Не взыщи, хозяйка, другого слова не подберу».
Поговорить значит ведьмак хочет, да только я сейчас совершенно не в том состоянии.
«Чащу позови, пусть ему лекцию прочтет еще раз. Она знает какую. А мне бы поспать, лешенька».
И я заснула, покойно и привольно, как может спать только лесная ведунья, без снов, без кошмаров, без воспоминаний.
***
Утром проснулась поздно и удивилась тому, что свет мне в глаза не бил, и вообще полумрак повсюду. Села, огляделась, улыбнулась. Охранябушка за ночь раздобыл где-то ткань черную, и занавесил все стены несуществующие, так чтобы свет не мешал мне.
Встала, потянулась, вышла из избы и заулыбалась уже всему — солнцу, утру, лесу, лешему который держал бревно, коту Ученому, который давал советы, Мудрому ворону, который давал указания, и даже охранябушке, который бревно это пилил. А у костра русалки лысые обед готовят, из лесу медведь с кузовком грибов идет, и чаща моя зловреднючая, лежит на солнышке, ногой в листочках покачивает, и морда у нее ну такая довольная, что ни словом сказать, ни песней передать.
Красота в общем!
— С добрым утром. Как ты? — спросил маг, выпрямляясь.
— Спасибо, хорошо, — ответила улыбаясь.- Лешинька, ты сильно занят?
Суровый мой сотоварищ, посмотрел на чащу. Та, поначалу делала вид, что вообще ни разу намеков не понимает, но с лешим не забалуешь. Встала как миленькая, пошла бревно для охранябушки держать, но я ее взгляд на медведя перехватила, и вот клюкой поклясться могу — она сейчас медведя припашет. Чаща у меня та еще поганка.
Посмотрела на русалок, те улыбались во все зубы, счастливые такие… лысые.
— Русалочки, милые, а где волосы-то? — не удержалась я от вопроса.
— Утра доброго, госпожа лесная ведунья, — ответили они разом.
Потом вдруг засмущались, глаза опустили, и только Фати, она самая смелая из них, сказала:
— Нам чаща-матушка все поведала, ну об том, почему ж вас все страшной уродиной кличут, уж не сочтите за оскорбление, госпожа. Да только волосы же сейчас не в моде, особливо у магов. Им чистенькие, без волосика, девушки нравятся.
Ну… чаща!
Глянула на чащу — та улепетывала, бревно теперь медведь держал, грибы мне кот нес, а охранябушка, видать уже знал все, но лишь улыбку скрыть пытался, а говорить правду русалкам, видать, никто не собирался.
Даже я.
— Эм… красиво, — проговорила невнятно.
— Маслом натерли голову, чтобы блестела! — гордо сообщила Этин.
Ну чаща, ну ты у меня еще попляшешь.
Да только тут как раз леший подоспел, не то, чтобы он спешил, но подошел в самое время.
Я руку протянула, к его колючей щеке прикоснулась, и глаза закрывала уже, когда заметила — не пилил бревно больше мой охранябушка. Замер он, гневно глядя на лешего. С чего бы?
И глаза я закрыла, передавая другу верному все сведения о лесе, все что во время сна заметила, все что ему сделать надобно. Где подлесок прорядить, где муравьев угомонить, с каким волком побеседовать надо бы, а то повадился на оленят охотиться, мне Урог и раньше про него говорил, а вот сегодня сама увидела — волчара этот наглый, от стаи отбившись, караулил у водопоя не старых или болезных, а молодых оленят. Негоже это! У волков своя задача, а коли не выполняют — прочь из моего леса! В общем дел было много. И славно так, что леший у меня теперь есть, по началу все самой делать приходилось, я с ног сбивалась, все чаще где-нибудь под сосной спала, но может и к лучшему это, меня тогда только работа и спасала, берегла от дум страшных. И все же с лешим полегче стало, и я без него как без рук теперь.
Все передала, поручения дала, открыла глаза, улыбнулась другу верному, руку опустила.
— До заката управиться надо бы, лешенька, — попросила его.
— Я-то успею, а ты? — вопросил леший.
— Управлюсь. У меня выбора нет, вечером поспать нужно будет, ночь-то вся на охранябушку уйдет.
Леший повернулся, да на охранябушку глянул недобро.
— Не злись, лешенька, — попросила его.
Тяжело вздохнул богатырь лесной, да и исчез. Оно и верно, работы много сегодня, а я и так проснулась поздно. Быстро умывшись, волосы расчесала, собрала, на ходу хлеб с сыром сжевала, опосля нос нацепила, на лицо краску нанесла, брови поклеила косматые, бородавки самые страшные, плащ же не самый страшный — тот после охранябушки надо было еще починить.
Из избы вышла уже как полагается — страшная, мерзкая, жуткая.
— Лапти забыла, — сказал вдруг маг.
Ой, точно!
Метнулась обратно, переобулась, но когда спустилась по лестнице, маг заступил мне дорогу. Осмотрел внимательно и спросил:
— Магией пользоваться не стала. Выходит, опасаешься?
— Повод есть, — ответила я.
И чуть не помянула все поганки лесные разом! Модулятор голоса забыла.
— Да что ж за день то такой! — пришлось опять бежать в избу, охранябушка почему-то за мной пошел.
Постоял в полумраке, пока искала нужный, да настраивала на каркающий резкий голос, делая распевку, а потом спросил:
— Что конкретно не так с магией?
Посмотрела на него досадливо, вздохнула и правду сказала:
— Мою ты поглощаешь. Да быстро. Так быстро, что иллюзия и та не держалась, глаза мои сползающие вспомни.
Маг кивнул, принимая ответ, и произнес:
— Ночью ты не переодевалась. Сейчас снова в «образе». Людей встретить собираешься?
Посмотрела на него пристально, да и совет добрый дала:
— В мои дела не мешайся, охранябушка. Это мои дела, не твои.
Промолчал, взгляд тяжелый, пристальный.
Затем вдруг сказал:
— А из охранительной магии на тебе что-то есть?
Да сколько ж можно уже.
— Чаща! — позвала я.
Меня она везде услышит, даже если рядом нет, а уж зову не поддаться права не имеет. Вот и сейчас скользнула в избу стебельком вопросительным. И вот тогда я и нанесла удар, вымолвив.
— Чаща, родненькая, ты не поверишь — маг наш вообще ничего о зачатии не ведает.
Это было все!
Когда я уходила, в избе царила такая тишина, что была хуже рева звериного, но это ничего, мне все нравилось.
***
Дел сегодня набралось немало — лес то мой Заповедный увеличился, от того и хлопот прибавилось. И металась я с клюкой из одного конца вверенной территории в другой, иной раз с лешим пересекаясь. Так, пока я с главным оленем разговаривала, вдали раздавался оправдательный скулеж волка-негодника — леший работал.
А ведьмак спал. Все там же, на опушке леса, нервно отгоняя от своих ромашек местных пчел. Пока гонял — я не трогала, а как прибить попытался, мгновенно чащу призвала. Теперь ведьмак выл, он эту лекцию в третий раз смотреть вынужден был.
С лешим встретились у нового источника — пока все шло, как надо было, но только пока, вода все равно размывала холм. Постояли, подумали. Поняли в чем ошиблись и где в расчетах вообще закралась ошибка — почву определили неверно, глина в ней была, да только на поверхности, а внутри песка больше… нет, не удержу я дуб, рухнет он. И когда упадет, ох и дров наломает. Постояли, еще на холм посмотрели, подумали.
И тут Савран вернулся.
Как ступил на территорию моего леса, я ощутила сразу, остановился и он в замешательстве. Да, плохи твои дела, Савран, ох и плохи.
— Саврана к жене проводи, — попросила лешего.
Тот кивнул, я осталась корпеть над расчетами. Вот нельзя дела лесные в спешке делать, знаю же, но нет — поспешили мы вчера, и вот он плачевный итог. Посидела, подумала, посмотрела на холм… ну его к лешему, простым путем пойду! Глаза закрыла, осмотрела лес, нашла бревно тонкое, муравьями проеденное, отобрала решительно, перенесла к холму да и сделала из него сток. Так чтобы от самого грунта, до поверхности, и не через холм, а к его подножию.
К тому времени как леший пришел, уже справилась, стояла, плащ отряхивала.
Друг мой верный скользнул призрачной тенью в холм, оценил работу, вернулся, на меня поглядел с сомнением.
— Лесная сила за то не похвалит, — сказал леший. — У леса свои правила, свои законы, могла б суглинка намыть, камнями дно рудника устелить, а еще…
На этом леший замолк. Могла бы, да, а еще мог бы он верно состав почвы определить, но тут дело такое — с меня паршивая ведунья, а с него крайне ограниченный леший. Нет, раньше он был явно выше похвал всяческих, профессионал своего дела, да только… Так уж вышло, так случилось, что ко мне леший пришел умирать. Насилу спасла, и спасла же, вот только ныне леший от сил своих прежних едва ли одной пятой владел, так что — работаем с тем, что имеем.
Но леший о своих обязанностях вспомнил, сник.
Посмотрела на него, вздохнула, да и невыдержала:
— Лешенька, а вот давай откровенно, правду-матушку тебе скажу. У Лесной Силы правила есть, тут ты прав, есть и законы, и с этим спорить не буду, но от гор, до заморья — это последний Заповедный Лес! Последний, лешенька. А все знаешь почему?
Леший угрюмо посмотрел на меня.
— А все потому, — заявила решительно, — что действуем мы так, как считаем правильным. Правильно мы с тобой действуем, вот. И можно бы постенать, что и ты и я не идеальны, но будем откровенны — все у нас получается. Посмотри, три года миновало, а наш лес цветет и процветает, и зверья вдостоль стало, и ягод… А какой сорт земляники ты хороший принес, как поспеет — на весь лес аромат разносится! Так что хорошие мы с тобой леса сохранники, очень хорошие.
Задумчиво почесал леший бороду, на меня посмотрел, да и спросил:
— Хорошие, твоя правда. А вот надолго ли? Ты, хозяйка, рискуешь сильно, справишься ли мне не ведомо. Но знай, сейчас знай — для мага я остров нашел. Коли безумным станет — с него не выберется. Коли разум сохранит — сорванная печать повредит лишь валунам да скалам. Советов давать не буду, не мое дело, лезть не стану, просто помни, что сказал.
— Запомню, — вздохнула я.
Совестно мне было, что вчера сорвалась на печали прошлого. О прошлом жалеть смысла то нет уже давно, о будущем думать надобно, тут леший прав. Но вот что меня вдруг встревожило:
— Лешенька, а от чего Ясеневый лес-то пал?
Странное дело, когда узнала, опечалилась, конечно, а кроме грусти и сожалений, иных мыслей не было, да и дел тогда было невпроворот. Нечисть к нам хлынувшую привечать пришлось, обустраивать, территорию леса увеличивать, правда не так, как в этот раз, по всему периметру, а лишь на болото протянуть подведомственные земли, да на взгорье, взрыгг да шуней в лесу ведь не поселишь, им горы нужны. Мы тогда с лешим с ног сбились, до смешного дошло — у селян свиней на развод закупали, кормить то нечисть и живность чем-то надо было, а из павшего Ясеневого Леса волков пришло в два раза больше, чем оленей. Ох и намаялись тогда. И что только не делали. Пшеницей да овсом холмы засеивали, бурак да репу чуть ли не вручную сажали, заячью траву сеяли, и не только ее. И по правде — не было бы у меня тогда лешего, ни в жизнь бы не сдюжили. Но справились, сумели.
А вот о Ясеневом лесу тогда почему-то даже не подумали.
— Надо бы узнать, — призадумался леший.
И на меня посмотрел напряженно вдруг. Я знала, какой вопрос леший услышать не хочет: «От чего сгинул Подгорный Заповедный лес?». Но я не охранябушка, я задавать вопросы, от коих сердце кровью истекает, не стану.
— Ворона Мудрого пошлем, — решила подумав.
— Стар уже, — не согласился леший. — Но сокола молодые на крыло встали уверенно, может послать кого?
— Хорошо, — согласилась я, — только сначала ко мне пришли.
Переглянулись и дальше за работу.
***
Лес, он огромный, сложный, за ним глаз да глаз нужен. Особливо когда поэкспериментируешь ради блага, а потом хоть головой о стену бейся. Вот как сейчас прямо.
— Просьбу я твою выслушала, Острый клык, к сведению приняла и о том я подумаю, но еще одно дерево мне попортишь — волкам отдам!
Свиньи, коих закупили мы на развод, долго сами не разводились, аккурат пока к ним кабаны из окрестных лесов не сбежались. Вот тогда дело и пошло — свиней развелось видимо-невидимо, да все бы ничего, если бы вот не он! Острый клык! А прозвали его не просто так — кабан этот, вымахал мне по пояс в холке, клыки свои поточить любил. И говорила же — точи хоть об старые деревья, хоть об камни у реки, но нет, в молодые рощи повадился.
Острый клык извинялся, даже желудей принес — сажай мой, лесная хозяйка, прости меня, непутевого, да только… как точил клыки об деревья, так и буду.
— Клыков лишу! — пригрозила кабану.
Свин хрюкнул возмущенно, начал землю рыть копытом, пришлось объяснять как маленькому:
— А если я с тебя кожу сниму частично, аккурат поперек тела, как тогда запоешь?
Своей шкурой Острый Клык дорожил, отступил мгновенно, голову склоняя, и помчавшись прочь, гарантировал, что больше ни в жись, никогда, ни за что, ни единого деревца…
Проводила его бегство печальным взглядом и начала раздеваться.
Плащ маскировочный на сук повесила, маску туда же, лапти с когтями вделанными скинула, осталась в одном исподнем, клюку даже отложить пришлось. Вообще, по правилам, я все это делать должна была иначе — сесть в роще израненной, клюкой нарисовать охранительный знак, а затем, вдохнуть силу леса и выдохнуть ее в покалеченную рощицу. Но это по правилам, я знала о них, но и знала и о том, что спасая жену Саврана, увеличила свой Заповедный лес и тем ослабила его. Взять силы у леса сейчас, это поставить под удар все те территории, что еще не укоренились на Заповедной стороне. А потому робкий шаг босой ногой, волосы, что струились по ветру и вдох — я собиралась залечить рощицу своей силой.
Шаг, еще шаг, поворот, изгиб, второй вдох, на грани возможностей легких, поворот, падение на колени, прогиб назад и выдох до головокружения, до биения пульсации в висках, до ощущения легкости…
«Все на свете как вода,
Все на свете как земля,
Все на свете в ночь летит,
Свет и вода все излечит»…
И две ладони ударяют по прошлогодней листве.
Всплеск силы! Вихри подхватывающие листву и превращающие воздух во взвесь из капель, листьев, травы и энергии!
Ладони сжимаются в кулаки — сила опадает вместе с мелким сором, капли стекаются одна в другую, создавая лужицы, те текут в ручейки, ручейки поднимаются по стволам покалеченных деревьев… содранная кора возвращается на свое место, становится единой, обволакивает поврежденные участки, заживляет рощицу.
Я поднялась легко, словно ничего и не было.
Легко обошла рощицу, проверяя все ли удалось, легкой походкой с улыбкой вернулась к своей одежде и замерла, ощущая как перестало биться сердце, как улыбка стала застывшей маской, как душа проваливается куда-то очень далеко…
Возле одежды моей стояли двое. Один почти сливался с природой, и на нем обильно цвели ромашки, но его я не боялась.
Второй напугал до одури!
— Ну, здравствуй, Весенька, — произнес королевский маг, привалившись плечом к березке и насмешливо взирая на меня.
Заратарн эльн Тарг в моем лесу. Кто привел даже спрашивать не надо — ведьмак, больше некому. Как провел — тоже без вопросов. Я рощицу своей ведьмовской силой восстанавливала, а потому связь с лесом была временно прервана, от того и не ощутила вторжения. Вот же мерзость то, а!
— Забавно как, — маг, одетый как с иголочки, все с теми же глазами подведенными черным углем, оглядел меня с ног до головы, — все почитают тебя Ведуньей лесной, а ты всего лишь ведьма в услужении, не так ли?
Не так. Но мне нравится твоя теория, Заратаренька, продолжай.
Он и продолжил, да только как-то не так.
— Красивый танец, — сказал с лукавой улыбкой.
Вот значит как.
Я руки на груди сложила и вопросила ласково:
— Заратаренька, одного быка тебе, как погляжу, мало было?
Магов взгляд желтизной сверкнул — выдавая ярость. И я улыбнулась коварненько.
— Кого на этот раз видеть желаешь, Заратаренька? — издевалась в открытую — мой лес, ничего они мне тут не сделают. — Может коня? Козла? Али к тебе кого по экзотичнее, медведя там? А хочешь, с водяным поговорю, у него в реке парочка кракенов завелась, древние интересные… самое то для тебя, Заратаренька.
Маг постоял молча. Глядел свысока, и не в росте дело. С высока глядел, словно с высоты лет прожитых, али знаний великих. Затем на ведьмака цветущего оглянулся и приказал:
— Исчезни.
Ведьмаку приказал. Принцу, пусть и не наследному. Маг! Ой, то ли я чего не знаю, то ли маг последний страх потерял. Надо бы найти, страх тот, чтобы магу хорошо не жилось.
Но ведьмак исчез. Голову склонил, на которой ромашки весело цвели, на меня холодно взглянул, да и ушел… натравить бы чащу на него в назидание, но успеется, сейчас маг моей проблемой был.
А тот, едва одни остались, ко мне шагнул, да не один шаг совершил — все семь сделал, чтобы подойти и стать близко-близенько, так что духи его ощущала в наполненном запахом листвы лесу. Наклонился, чтобы глаза в глаза, и прошептал:
— Послушай, ведьма, зол я на тебя, спорить не буду, провела так провела, поглумилась на славу, да только желаннее от этого стала. А потому я не мстить пришел, а предупредить — уходи отсюда. Сил у тебя не много, но достаточно — связь с лесной ведуньей разорвать сможешь легко. А после уходи. Лес этот уничтожен будет. И лес, и хозяйка его. Ни помочь, ни спасти ты не сможешь, поверь мне. Уходи, Весенька.
И хоть стоял маг передо мной близко-близехонько, да только казалось он далек от меня сейчас, и разделяет нас не расстояние — время.
Насторожило меня это, от того и спросила:
— Неужто ты, Заратаренька, лес Заповедный уничтожить хочешь?
Маг усмехнулся криво, но ответил:
— Весенька, милая моя девочка, не лес моя цель, я лишь подтолкнул тех, кому это нужно. Беги отсюда, милая, хочешь сама, а хочешь — помогу?
И кольцо с пальца снял, но не мне дал — знал, что не возьму, магические вещи брать себе дороже, а потому на веточку рядом повесил.
— Бывай, девочка, — улыбнулся Заратарн.
И портал призвал.
Да только и я ушами не хлопала — и кольцо его в тот же портал полетело, куда и маг исчез.
А опосля я лишь одно слово произнесла:
— Чаща!
Моя зловреднючая поганка явилась тот час же. Довольная, улыбкой светиться, в руках картинки похабные — никак для очередной лекции готовила. Да только хватило ей одного моего взгляда, чтобы осознать — провинилась. Ох как провинилась. И вмиг утратив облик девы голозадой, расползлась кустом терновника, проверяя все границы подведомственной территории.
— Зла на тебя не хватает, — прошипела ей, с трудом сдерживаясь.
Чаща скукожилась, да и исчезла — дел у нее теперь было завались, ведьмака выдворить, пространственные дыры от портала маговского залатать, да и в целом безопасностью озаботиться, наконец, вместо заботы о размножении.
Я же быстро к вещам своим прошла, собрала все, клюке вручила, и ею же тропу заповедную открыла для себя.
***
На краю обрыва простояла не долго — Водя, как и я, вторжение на свои территории чувствовал. Из реки вынырнул, на меня поглядел, понял, что дело не чисто. С тяжелым вздохом рывком подплыл к берегу, на руках из воды выскользнул, на берег парубком вышел. Да, Водя не обычным водяным был, я об этом знала, и он знал — а больше никому ведомо не было. Обрыв этот — нейтральная территория, мой лес сюда не доходит, а царство водяного сюда же не поднимается. Крохотный клочок пространства, где хозяйка леса да хозяин реки поговорить могут без свидетелей.
Водяной на берег вышел нагим, но щадя мои чувства, достал длинную рубаху из-под камня, и поднялся ко мне одетым.
Подошел, гигант с длинными золотыми волосами, постоял рядом, плечом к плечу со мной, тоже на воду глубокую посмотрел, а потом я спросила:
— Водя, а у тебя враг есть?
Хозяин реки глянул на меня непонимающе, но поспешать с ответом не стал, подумал хорошенько для начала, опосля сказал:
— Весь, ты ведь уже знаешь — я чародеев и чародеек погубил. Да не всех. Враги есть, да только о силе моей тебе ведомо, и лес Заповедный мне завсегда помощник.
Кивнула, все так же на реку глядя. Велика она, река-то. Велика, широка, могуча…
— А если падет мой Заповедный лес, Водя, тогда до тебя добраться смогут? — выдохнула едва слышно.
И на сей раз водяной с ответом не спешил. Помолчал, затем спросил:
— Весь, о чем ты?
Повернулась к нему, шея заныла в тот же миг, пришлось просить:
— На колени встань.
Опустился, подбородок его теперь на уровне моей груди был, но мне так легче. Шагнула к водяному, он обнял, нагнулась к губам его, обхватила лицо широкое ладонями, взглянула в глаза светло-синие, как река под нами, и выдохнула все что знала — образы, запахи, слова, опасения, свои мысли.
Водя судорожно вдохнул, меня обнял крепче, прижал к себе сильнее, и выдохнул почти прикоснувшись к моим губам свое видение…
Оно обрушилось на меня сломанными крепостями чародеев и чародеек, окатило брызгами ледяной разбушевавшейся реки, заставило задохнуться ощущение жизней, что поглотила стихия, и увидеть юношу… тощего дрожащего подростка застывшего на краю леса и тем сохранившего себе жизнь. Парень был в черной мантии ученика, черные волосы собраны в низкий хвост, темные глаза подведены черным углем…
И я отшатнулась, вырываясь из сонма образов прошлого.
В себя пришла в объятиях уже поднявшегося Води, он обнимал, прижимая к своей груди и успокаивающе гладил по волосам.
— Это он, — только и смогла сказать.
— Я понял, — ответил водяной.
Я прижалась щекой к его груди, слыша размеренное биение сердца водяного и не зная, что делать то теперь? Заповедные леса уничтожали, давно уже, один за другим, так что на нашей стороне моря их вот почитай и не осталось уже почти, но то не казалось бедой — все течет, все меняется. Опять же вот мы с лешим постепенно приходим к выводу, что коли действовать по правилам, тем правилам, коим учили меня и его, то ни к чему хорошему не приведет это. А потому не было у меня точного ответа, кто леса-то Заповедные косит один за другим. Да и как косит-то? Понять сложно. Лес всегда лесом остается, даже если хозяйку свою потерял, сразу то и не видать. Лес как один организм, как пес — бросят его, он не сразу гибнет-то, отощает, заболеет быть может, но проживет еще сколько получится, а может и даже лучше жить будет, хозяева то разные бывают. От того грустно, что исчезают леса Заповедные, но окромя грусти ничего-то и не было, лес то остается, только обычным становится.
А тут такое.
— Водя, это выходит кто-то, и мы даже догадываемся кто, мог намеренно леса Заповедные уничтожать?
— Выходит… что так, — сипло произнес водяной.
Молвил он с трудом, и понять его можно — тяжкий груз ведать, что за вину твою иным платить пришлось.
— Не вини себя, — сказала, что должна была сказать.
А легче от моих слов ни мне, ни Воде.
От водяного отступила, но он за руку удержал — я и не против, к самому обрыву ведь отступила. Постояла, на кручи водные поглядела. Река и лес, два друга рядом. Река лес поит, лес реку кормит — им завсегда рядом идти сподручнее, даже если нет в них магии. А уж если есть — сила наша в единении. Речная нечисть она в основном в болотах живет да заводях, а им без леса никак, беззащитные без леса они. И в то же время — нечисть речная и есть армия водяного. Не рыбы, не лягушки, а нечисть магическая. Так и выходит, что силе речной без Леса Заповедного никак.
— Что делать будем, Водя? — спросила, все так же на волны глядя.
— Знать не знаю, Веся, — ответил водяной, и только руку мою крепче сжал.
— А узнать надобно, — ох как хорошо понимала я это.
Водяной меня потянул прочь от края обрыва, я отошла, руку свою отняла, да осталась стоять, глядя вдаль. Там, по ту сторону широкой реки, лес стоял обычный, древний, старый, не нужный никому. От того несло от него гнилью и затхлостью, водилась в нем нежить давно разум утратившая, покрывались мхом деревья старые, погибал подлесок, без шанса к небу подняться, виднелись ходоки — некогда людьми были, теперь нелюди.
— Ты на тот лес не смотри, Веся! — потребовал водяной.
Да как же не смотреть-то?
— Водя, делать что-то надобно, — я повернулась, в глаза его взглянула. — Коли мой лес последний, долго ли продержится? Я у тебя о враге спросила, так у тебя он один — кто он мы уже ведаем. А у меня врагов поболее будет! И ведьмы мне не помощники отныне — я клич по всем ведающим кинула, суд будет над Изяславой да над Славастеной, страшный суд, Водя, и заслужили они, вина на них обеих, а исход один — ведьмы слабее станут! Все ведьмы! Так что мне отныне рассчитывать только на себя приходится. А у меня, Водя, враги нынче опасные — архимаг последний королевский Ингеборг, принц-ведьмак Анарион, да маг, что некогда своей желал назвать — сын Ингеборга и Славастены Тиромир. А окромя прямых врагов, выходит есть и куда более опасный враг — Заратарн эльн Тарг. Справлюсь ли? Мне не ведомо! Что если не смогу? Что тогда будет?
Водя молчал. Он реки хозяин, я леса хозяйка — мы вместе, но и порознь тоже, слишком разные стихии у нас.
— Весь, а что бы сделала лесная ведунья? — тихо спросил водяной.
Пожав плечами, ответила:
— О лесе бы своем заботилась, о его сохранности пеклась, и за границу опушки не глядела бы. Для истинной хозяйки леса забота одна — ее лес. И только.
— Хороший план, — заметил Водя.
Да только я несогласная была.
— Это плохой план, Водя, — проговорила уверенно. — Это очень плохой план. Во всех иных лесах лесные ведуньи были истинные, правильные, и поступали они «правильно», да только к чему привело это, ответь мне?