Нити судьбы

После той игры, что не оставила на моем теле смертельных ран, но глубже прежнего вонзилась в сознание, вновь напомнив о моем ничтожном месте в этом искалеченном подобии мира — будто бы даже мое исчезновение не оставило бы следа в пыли, — прошли две недели. Семь за семь дней, одна из которых промелькнула сквозь меня, как призрак боли, пока я почти безжизненно лежала в кровати, лишь время от времени выползая на кухню за крохами еды и парой бутылок алкоголя. Мне нужен был этот яд — не как средство бегства, но как костыль, поддерживающий шаткую реальность моего существования, которая распадалась, как осенние листья под ногами бога, утратившего интерес к своему творению.

Несмотря на это оцепенение, я успела побывать на двух играх. Прошла их безупречно — и принесла нашему лидеру две карты, одна из которых была новой, а потому особо ценной. За это мне подняли статус: теперь браслет, что был на моей руке — древо жизни в миниатюре, корень которого питался кровью павших, — показывал не десятку, а восьмерку. Но, увы, даже такое продвижение не принесло ни радости, ни даже слабого намека на свет. За эти две недели в моей жизни не произошло ничего, что могло бы добавить цвета в серую и беззвучную ткань моего существования. Эта бесконечная серая мгла, как пепел после великого пожара, заполнила все трещины души.

С Сугуру мы не говорили. Наши взгляды стали стрелами, острыми и ядовитыми, но бессильными пробить ту броню равнодушия, которую каждый из нас давно воздвиг. Мы будто знали, что словами ничего уже не изменить, что между нами пролегает бездна, в которую нельзя ни шагнуть, ни крикнуть, ни взглянуть без риска потерять рассудок. И все же мы обменивались этими колючими взглядами, словно жрецы мертвой веры, что продолжают ритуалы, не веря в богов.

Нираги же продолжал свою адскую игру. Он смотрел на меня, с тем особенным, многозначительным взглядом, который словно змея обвивался вокруг моей шеи. Он однажды даже принес мазь для моей раны, пока я была в душе, — акт, столь неуместно заботливый, что показался мне предвестием чего-то большего, чего-то неизбежного. Но уже спустя мгновение он вновь показывал своё демоническое нутро: флиртовал, бросался на каждую первую деву, что подходила к бару, будто бы был богом плотских искушений, изгнанным за излишнюю жажду тел. Он знал, что я вижу, он знал, что мне, якобы, плевать.

Но так ли это было на самом деле?

Я старалась игнорировать его. Сознательно. Упрямо. До фанатизма. Я знала, как это его бесит. Этот демон ждал, пока я сорвусь, раскрою свои глубины, поддамся искушению и нарушу своё молчаливое обещание самой себе. Но, по правде, я и сама грешила не менее, чем он. Подсознательно я совершала свой маленький, горделивый грех. Я мило поддакивала лидеру, соглашалась с его безумными идеями, делая всё возможное, чтобы пробиться выше. Я смотрела вверх, туда, где воздух чище, где смерть отстрочена, но не отменена. И да, я была горда. А гордыня, как и похоть, есть грех древний, как сама судьба.

И, может быть, однажды нас настигнет кара. Или избавление. Но пока мы остаёмся здесь странниками на изломе мира, пленниками чужой игры, мы будем продолжать этот изломанный танец из глаз, ран и замерших слов. Потому что только в боли мы по-настоящему живы.

***

Но ведь и впрямь, как изрек Шекспир в своём одиннадцатом сонете — «ничто не вечно под луной»... И разве кто-нибудь из нас, тех, кто остался в этом выжженном крае призрачной надежды, не чувствовал эту тягучую мимолётность радости? Разве не замирало сердце в осознании того, как зыбки успехи и хрупки победы? Всё, что мы имели — стиралось временем, как слова, написанные на песке в момент отлива. Под лунным светом, казавшимся здесь особенно безжалостным, мы были всего лишь тенями, бесформенными отголосками жизни, цепляющимися за крошки смысла.

Но не каждый осознаёт цену отпущенного мгновения. Мы с Сугуру, застрявшие в этой пылающей пасти не ценили те краткие, драгоценные моменты, когда души, словно иссечённые клинками, могли бы найти каплю искупления. Мы были как грешники, пляшущие на обломках собственного падения, смеясь и глотая пепел.

Всё изменилось в один, казалось бы, ничем не примечательный день. Он был сер и спокоен, как стоячая вода, не предвещал бури, не шептал о беде. Я по наивности думала, что смогу и дальше грешить без последствий, что моя израненная душа останется невидимой, забытая, недосягаемая для кары. Но завтра Такэру Данма должен был отправиться на игру. А это значит , сегодня был тот самый день, когда каждый житель этой фальшивой утопии, пряча шрамы под улыбками, должен был предаться искушению.

Сегодня — ночь, когда дозволено всё. Когда стены растворяются, а запреты теряют форму. Люди веселятся, пьют яд винообразный, вдыхают грязный порошок, что на пару часов зашивает дыры в их душах, и пускаются в дикие танцы, забывая, кем они были и что потеряли. Эта ночь, искривлённая месса, где каждый может творить, что душе угодно, без последствий. Без сожаления. Без памяти.

И всё же... почему, когда весь Пляж гудел от предвкушения, моя душа металась в тревоге? Почему в груди, там, где раньше билось сердце, теперь скребётся что-то дикое, первозданное, будто зверь в клетке? Ответ, возможно, лежал в самой сердцевине моей сущности. Он вырывался наружу, царапая изнутри, карабкаясь по костям, выламывая двери моего рассудка. Я сделала шаг, как бы случайно отбивая ногой ритм, и вздохнула так, будто этим одним дыханием загнала чертёнка обратно в бездну души.

Собрание завершилось стремительно. Такэру бросил лишь несколько слов о подготовке двора, о правилах, о дозволенном. Хлопнул в ладоши и напомнил, что исполнителям, нам, позволено чуть больше. Мы его псы, верные, преданные, почти приручённые, но всё ещё способные на укус. Мы, каждый день бегущие за похвалой, за крохами статуса, за взглядом одобрения.

Я поднялась со скользкого кожаного стула, и направилась к заднему двору, отрабатывать свою новую повинность. Мне досталась лёгкая задача — по его милости. За последние недели я старательно, почти мерзко усердно, подлизывалась к лидеру. И он это заметил. Нужно было просто переставить стулья, протереть шезлонги, подтянуть столики — вроде бы пустяк. Но всё усложняла одна, чёртова, деталь. Его присутствие.

Сугуру тоже получил задание.

Пересчитать бутылки, перенести закуски, проверить бассейн, следить за порядком. Но вместо выполнения он, как всегда, передал всё другим. Иронично. Демон, говорящий о труде, сам отдыхал на троне из лени и злобы. Когда он нашёл исполнителей своей мелкой работы, его взгляд наконец упал на меня. Я почувствовала, как всё внутри скрутилось в комок, как тот самый чертёнок затрепетал в тени моего тела.

Я стояла к нему спиной, но ощущала его, будто кожа сама начинала гореть под его взглядом.

— Не халтурь, — сказал он. Его голос прозвучал ближе, чем я ожидала.

— А сам-то? — бросила я, не поворачиваясь, продолжая тереть проклятый шезлонг.

Но он лишь хмыкнул и ушел.

Мне стало чуть легче, но не лучше. Я продолжила работу. Не потому что хотела, а потому что было нужно. Я бы предпочла развалиться на постели, прильнуть к прохладному стакану лимонада, раствориться в тишине. Но не могла. Я слишком долго шла к этой крохе доверия, слишком много сил отдала, чтобы сейчас опуститься и снова стать никем. Я держалась — гордо, упрямо, по-псовьи верно. Пусть даже этот путь ведёт в самый центр ада.