ᴍᴏʀᴇ ᴛʜᴀɴ ᴀ ɢᴀᴍᴇ

Советую читать под песню "Thinking Bout You" (Ariana Grande)

----- От лица Каролины -----

— Ты сейчас серьёзно, Каро? — смеётся Ламин, запрокидывая голову и откидываясь на спинку моего потрёпанного дивана. Его смех, как всегда лёгкий, искренний и такой обволакивающий, будто он снова мальчишка во дворе, а не футболист с бешеной популярностью. Просто мой лучший друг. Просто друг детства. Просто... Тот самый, с которым мы вместе днями напролёт играли в песочнице, когда ещё и мечтать не умели. Именно тот, который сейчас сидит у меня в комнате, среди бардака, с ногами на моём пледе и с солёным попкорном в руках, смеясь... надо мной. — Ты ни разу не целовалась? Ни разу вообще? — спрашивает он, будто не верия. Как будто это какое-то суперстрашное и ужасное преступление.

— Тсс, потише! — нервно шикаю я, толкая его в плечо подушкой, в виде единорога. — Иначе мама подумает, что я тебя на свидание позвала, а не просто сериал досмотреть.

Он продолжает смеяться. Как всегда — громко, без стеснения, с искренним удовольствием, пока его выразительные карие глаза сверкают в полутьме. Он смотрит на меня так, будто я рассказала ему самый забавный анекдот из всех только существующих, а не раскрыла, возможно, самую уязвимую часть себя.

— Ты в свои девятнадцать ни разу... — он наклоняется ближе ко мне, всё ещё посмеиваясь и продолжает: — ну ты даёшь. Я думал, ты уже полгорода перепробовала.

— Ну прости, Ямаль, что я не звезда Instagram и не вписываюсь в твой гарем, — недовольно и как-то смущённо бубню я, отворачиваясь и утыкаясь в колени. — Сказала же — не смейся.

Он коротко замолкает. На секунду. Только на одну, а потом:

— Эй... — его голос значительно смягчается и падает на парочку октав. — Я не смеюсь. Ну, может быть чуть-чуть... Но не потому что ты странная. Просто... ты же классная. Умная, красивая. Реально странно, что никто...

— Никто не хотел, — уязвленно перебиваю я, медленно поднимая на него свои карие глаза и как-то горько усмехаясь. — Или я не хотела. Всё не то было. Всё не те. Не чувствовалось правильно. Не было... щелчка.

Он долго смотрит на меня. Безотрывно, с теплотой и каким-то непонятным чувством в оттенке ресничек, пока его голос, когда он говорит, не звучит совсем иначе. Как-то глубже и в разы тише:

— А со мной... чувствуется?

Между нами повисает напряжённое молчание, которое мгновенно электролизует тёплый воздух.

Сердце громыхает где-то в горле, криминальный сериал за нашими спинами всё продолжает играть, но кажется, будто мир замирает, пока его колено касается моего, и он находится слишком близко. Слишком близко, чтобы мыслить здраво. И слишком близко, чтобы не захотеть большего.

Я непонимающе хмурю брови, его взгляд всё ещё на мне. Ламин не смеётся, как обычно. Не флиртует в шутку или подкалывает меня, и я понимаю, что между нами что-то неумолимо дрогнуло. Что-то, что уже не спрячешь за словами «просто друзья».

— Хочешь... — я нервно сглатываю, судорожно сжимая ткань спортивных штанов на своих коленках. — Хочешь показать мне как... ну, как это?

Он удивлённо моргает и наклоняет голову немного вбок, открывая доступ к смуглой шее.

— Целоваться? — он будто бы хочет отшутиться. Улыбка дёргает уголки его губ, но он не говорит ни слова. Просто наблюдает, вглядывается в меня, будто видит впервые и вдруг, совершенно тихо: — Типа, частный урок?

Я киваю. Медленно и возможно неуверенно со стороны, но предельно искренне, пока меня трясёт изнутри, из-за собственных же эмоций и безрассудных поступков, но я не отступаю. Он всё так же близко. Сидит совсем рядом, напротив и почти не двигается. Просто смотрит на меня, естественно и как-то обезоруживающе, пока его взгляд становится в разы серьёзнее, темнее, как будто в роговицы проникает сама ночь.

— Только не влюбляйся в меня, ладно? — наконец произносит он почти шёпотом и эта краткая фраза, обронённая будто между делом, неожиданно ударяет прямо под дых. Потому что она не звучит как глупая шутка. Она звучит как предупреждение. Как просьба, хоть уже и поздно. Слишком поздно.

Я не отвечаю, потому что просто не смею, ведь если скажу хоть слово — он моментально поймёт. Поймёт, что я давно.

Он медленно тянется ко мне. Ни одного резкого движения, ни капли давления — только осторожное приближение, будто он тоже впервые идёт на этот шаг. Ощущения в груди до безумия странные, пока его глубокое дыхание касается моей покрасневшей щеки — мятное, чуть солёное от попкорна и чего-то его, родного. Того, что с детства ассоциировалось с уютом, безопасностью, и в то же время — с неотвратимой опасностью, потому что Ламин Ямаль — это самая настоящая буря в человеческом обличье.

Он касается моих губ с такой мягкостью и нежностью, будто боится сию же секунду сломать. Будто я становлюсь фарфоровой в его крепких руках или святой, в то время, как всё внутри меня взрывается — сначала тихо, как искра, а потом жаром, волной, цунами чувств и ярких эмоций.

Поцелуй — неловкий, но до мурашек по моей бледной коже. Худенькие пальцы дрожат, я судорожно вцепляюсь в край подушки, всё ещё не веря, что это происходит. Что он правда целует меня, прижимаясь ближе и прикрывая глаза. Меня, Каролину, его соседку по подъезду, лучшую подругу, ту, что видела его с пластилином в носу, с разбитым коленом, с соплями и слезами на глазах, когда его не взяли в младшую команду. А теперь — он здесь, в этом моменте и всё также рядом. Его пухлые губы исследуют мои, пробуют, будто он хочет запомнить вкус, пока я неуверенно и старательно отвечаю, как могу, бесконечно краснея и путаясь в дыхании. Чувствую, как в один момент Ламин улыбается уголками губ — прямо во время моего первого поцелуя — и перехватывает инициативу, уже целуя глубже, увереннее. Его большая ладонь мягко ложится на мою щёку — такая тёплая, широкая, настоящая и я чувствую, как он чуть сильнее притягивает меня ближе, будто бы ему мало. Стоит откровенно признаться, мне — тоже.

Я просто неминуемо, с каждой новой секундой, тону. Утопаю в нём, в этом мгновении, в том, как он звучит в этой тишине, как пахнет и ощущается на моём теле. В том, как его длинные и чёрные ресницы щекотно касаются моей кожи. В том, как мне не хочется, чтобы это когда-либо заканчивалось.

Мне мало вечности, когда он медленно отстраняется, прекращая мой первый поцелуй и я просто физически не могу сразу открыть глаза. Собственное сердце бьётся в ушах, как ненормальное, пока пульс подскакивает до самых высоких отметин за всю историю моей жизни.

— Ну... — он блуждающе улыбается, чуть сбитый с толку, как будто сам не ожидал, что всё будет именно так и продолжает: — Уже не скажешь, что никогда не целовалась.

Я только качаю головой, не в силах ответить, потому что внутри творится слишком многое. Слишком ярко, неописуемо и почему-то глаза дико щиплет от наворачивающихся слёз, но я держусь.

— Ты дрожишь, Каролина, — встревоженно шепчет он и легонько убирает выбившеюся прядку с моего лица, не отсаживаясь назад. — Всё нормально?

Я киваю ему, дёргано и как-то глупо, а потом просто улыбаюсь, пока внутри всё вселенски горит и хочется попросту кричать от яростного бессилия. Почему? Потому что этот поцелуй для меня значит всё, а для него это... может быть, просто опыт. Просто момент и помощь лучшей подруге, которая так тяжко и безнадёжно в него влюблена.

— Ламин... — растерянно начинаю я, но он прерывает меня на полу слове, откидываясь назад:

— Расслабься и не усложняй, Каро. Всё хорошо. Правда. И если хочешь — я могу... ну, показать ещё. Когда-нибудь. Без напрягов.

Я просто снова киваю ему — без каких-либо слов, без лишних взглядов и попыток что-то объяснить. Потому что сказать Ламину короткое «да» куда легче, чем признаться в том, что уже давно сидит внутри меня. В том, что я влюблена в него. И, возможно, была всегда.

***

Сериал от HBO идёт уже третью серию подряд, но мы с Ламином, будто потерялись и находимся в другом измерении. Совсем не следим ни за сюжетными поворотами, ни за звуком, который фоном глухо колышется за спиной. Мы просто сидим вплотную, плечом к плечу, будто ничего не изменилось. Будто всё, как раньше, в детстве и в подростковом возрасте, да только вот внутри меня уже всё другое. Слишком другое и травмированное своей значимостью.

Ямаль снова тянется за попкорном, привычно и небрежно, будто это просто ещё один дружеский вечер для него, а я всё ещё пытаюсь собраться, отдышаться — после того, что между нами только что произошло. Умопомрачительный поцелуй, который был для него «просто по дружбе», ощущался слишком настоящим для меня, чтобы остаться «просто».

— Ну что скажешь, учитель? — стараюсь беззаботно пошутить, смотря на него, пока мой мелодичный голос предательски дрожит.

Он бросает на меня быстрый, лениво-лукавый взгляд, закидывая в рот очередную попкоринку с картонного ведёрка и тянется с ответом:

— У ученицы явный талант. С первого раза — такая техника, страсть и дерзость... Ты с таким дебютом рискуешь отжать у меня звание MVP поцелуйного чемпионата.

— Дурак, — тихо посмеюсь, мягко шлёпая его кулачком по накаченному плечу, в то время, как даже от такого безобидного прикосновения по моему телу снова прокатывается волна обжигающего жара. Слишком сильно. Слишком живо и отчётливо на фоне всего остального.

Он вдруг затихает и совсем перестаёт дурачиться. Лишь смотрит вниз, на свои сцепленные в замок ладони, а потом на меня. Прямо. Глубоко. И почему-то... слишком по-настоящему.

— Всё нормально, Каро, — говорит он почти шёпотом. — Мы можем... ну, просто досмотреть сериал. Или...

Он не заканчивает свою шаткую фразу, потому что я сама, молча, снова к нему тянусь. На этот раз, целую первая. Неуверенно, но честно и всё потому что нет ни одного слова, которое объяснило бы, почему мне это так нужно. Почему я не могу иначе. Без него.

Наш поцелуй становится тише. Длиннее. Он гладит меня по правому боку, его рука почти незаметно касается моей оголённой кожи под толстовкой — так медленно, что от этого становится страшнее, чем если бы он поторопился. Он поднимает бровь, словно спрашивая: «можно?»

Я слабо киваю, зарываясь пальчиками в его милированные волосы и больше ничего не нужно.

Привычный смех мгновенно исчезает, пока большой экран телевизора за нашими спинами становится лишь размытым фоном. Всё вокруг сужается до прерывистого дыхания, до бешеного пульса, до прикосновений, которые кажутся первыми и последними одновременно.

Он снимает с меня толстовку осторожно, как будто я — не я, а что-то хрупкое и ценное. Ещё более драгоценное, чем при обычном поцелуе и меня почти доводит до ручки то, как Ламин не торопится. Как изучающе смотрит в мои карие глаза своими, только на несколько оттенков темнее, и я просто не в силах отвести мутный взгляд, потому что впервые не боюсь.

— Всё хорошо? — рвано спрашивает он, когда я оказываюсь уже под ним, на диване, где недавно сидела, поджав ноги, и яростно спорила о финале прошлого сезона.

— Не останавливайся, Лами, — отвечаю я, еле слышно, потому что боюсь, что, если промолчу — он моментально остановится и уйдёт, а я, как полная дурочка, останусь с этим пылающим огнём внутри и с пустыми руками. Без его смуглой кожи под пальцами и без судорожного покалывания в районе живота.

Слава Богу, он не уходит и всё происходит слишком медленно, без лишней суеты, как будто мы учимся друг другу. Я обжигающе чувствую его руки на себе, чуть влажные от поцелуев губы, горячее дыхание, и будто растворяюсь. Он здесь — совсем рядом. Не где-то в мечтах перед сном, не в прошлом, не в воспоминаниях — а вот. Тут, сейчас и когда всё заканчивается — мягко, как прилив, — он ложится рядом. Прямо на спину и выдыхает, смотря куда-то в потолок, на котором сияют флуоресцентные звёздочки, повешенные родителями ещё в детстве.

Я натягиваю на себя мягкий плед и просто физически не могу смотреть в его сторону. Не потому что мне стыдно, а потому что безумно страшно. Страшно услышать то, что разрушит между нами всё «это». Каждый миг этого волшебного вечера, который повернулся на сто восемьдесят градусов.

Он поворачивается ко мне первым, с той самой ленивой, тёплой улыбкой, которой он всегда улыбается, когда забивает шикарный гол. Других и не бывало.

— Это было круто, reina. Реально.

Я ничего не отвечаю ему, лишь машинально накручиваю на палец растрёпанную прядку каштановых волос где-то в тёплом воздухе, уставившись в настежь распахнутое окно. Язык не поворачивается сказать то, что я искренне хочу. «Для меня это было всё, Лами», и он продолжает:

— Знаешь... если тебе норм... мы могли бы... иногда. Ну, по-дружески. Без всяких обязательств.

И в это мгновение моё сердце будто закашлялось — хрипло, с диким надрывом, где-то внутри грудной клетки, там, где обычно живёт хрупкая надежда на лучшее.

— Секс по дружбе? — повторяю я вслух, изо всех сил стараясь звучать нейтрально. Мой голос почти ровный, я почти горжусь собой. Почти, только вот дрожь спрятать можно не в словах — она всё равно сидит в пальцах, в животе, в затылке, разливается тревогой по голубоватым венам.

Он спокойно пожимает на это плечами, словно предложил мне остаться у него на обед или дозаказать пиццу Салями.

— Почему нет? — его бархатный голос всё такой же лёгкий, даже чуть ленивый. — Нам же хорошо вместе. Нам комфортно. Мы свои. Без драмы и каких-либо усложнений. Только если ты хочешь, конечно.

А я — дура. Самая настоящая и абсолютная, потому что почти сразу киваю, тихо шепча в полутьму роковое и сиплое «да».

Опять.

Потому что сказать «нет» — значит признаться, что ты хочешь большего. Что тебе больно и обидно. А боль — это явная слабость, и я уже не хочу казаться слабой рядом с ним. Потому что «да» — это хоть что-то. Сахарные крошки. Объедки от любви, но и это — лучше, чем ничего.

Ламин почти сразу замечает мою тишину. Замечает то, как я старательно отвожу взгляд и будто чтобы разрядить обстановку, в которой всё вдруг стало слишком густо от невыраженного, он усмехается и глупо шутит:

— Только давай сейчас досмотрим серию, а то я боюсь, мафия без меня не справится, а любовник, возможно, окажется двойным агентом с амнезией. Или будет коварной женщиной в парике.

Он смеётся. По-настоящему. Своим открытым, лёгким смехом, который всегда меня обезоруживал. Ещё с самого раннего детства, и всё бы ничего, только вот в этот момент он тянется и кладёт ладонь мне на плечо — прямо на обнажённую кожу. Именно там, где после поцелуев ещё горело золотистое тепло.

Он мягко гладит плавный изгиб, будто невзначай. Будто бы, между прочим, но длинные пальцы движутся медленно, успокаивающе, как будто читают меня, как книгу, страницу за страницей. Я всё же поворачиваю голову и тут же встречаю его глубокий взгляд.

Он смотрит прямо в меня. Не мельком. Не мимо. В глаза. В самое нутро и там что-то есть. Нечто между «я тебя знаю» и «я тебя не понимаю». Немыслимая глубина или просто отражение моей собственной бездны.

— Всё окей? — ласково шепчет он, совсем не как раньше — с флиртом. Сейчас же — в разы тише, будто касаясь своим голосом тех самых мест, где мне болит всего сильнее.

Я снова киваю и снова ему вру, потому что не «окей».

Потому что его рука на моём плече — не просто рука. Это скользящее прикосновение, которое я хочу чувствовать каждое утро, а не только в такие вечера. Это необходимое тепло, которое я бы забирала в себе навсегда. А он отдаёт его мне между делом, как бы невзначай. Просто потому, что так вышло.

Ламин чуть сильнее сжимает мою ледяную ладонь. Его пальцы тёплые, надёжные, как всегда и это тоже — боль. Потому что в них есть всё: забота, привычка, дружба. Кроме главного — любви.

Я киваю. И даже улыбаюсь спустя мгновение. Чуть-чуть. Совсем немного, чтобы не расплакаться.

И дальше лишь делаю вид, что смеюсь вместе с ним над глупым сериалом, пока внутри — уже после шторма. Динамичные волны схлынули, но всё затоплено. Антикварная мебель вокруг плавает, стены мокрые, а я — стою посреди опустошения, прижимая его ладонь к своему плечу, словно она может удержать мой мир на плаву. Почему-то категорически не выходит.

***

«Это» продолжается между нами уже месяц. Ламин приходит поздно, но почти что регулярно. Если тренировка выпадает на вечер, то после девяти. Если матч в Ла Лиге — ближе к полуночи, а может даже позже. Всё всегда случается по одному сценарию, который впитался в мои мятые простыни уже до дрожи. Он приходит с лёгким румянцем на щеках, рассказывает мне истории про других, смеётся, роняет майку или толстовку на пол, пока я слушаю и молчаливо поджимаю губы, делая вид, что это ничего не значит, а потом — мы спим. Словно ничего не происходит. Словно это норма.

Словно я не замечаю, как сильно пахнет от него чужими сладкими духами. Как он всегда приходит с этой ленивой, размазанной по лицу улыбкой, за которой удобно прятать всё, что было не со мной. Она раздевается рвано и как-то небрежно, кидая ключи от машины на стол и рассказывая мне про случайного фаната на улице, и про девушку в баре, которая «чуть не упала ему на руки». Он говорит это легко, слишком обыденно и спокойно, будто бы между прочим, будто бы я — друг из раздевалки его «Барселоны».

— Ну ты бы видела, Каро. Вот серьёзно! — заливисто смеётся он, и тянется за бутылкой минеральной воды, как будто и не замечая, как я моментально напряглась в постели и поджала под себя оголённые ноги. — Подошла ко мне и такая: «Ты же Ламин, да? А можно я тебя просто поцелую, пока мои подруги не видят?»

Потом Ламин вальяжно откидывается на спинку моей кровати, пока мокрые милированные кудри хаотично прилипают к его виску. Он улыбается — настоящей, мальчишеской улыбкой, и она колет мне где-то между рёбер.

— Ты хмуришься, — говорит он, кидая свои черные джинсы на пол и вновь возвращаясь ко мне: — Ну чего ты, Каро, я же не поцеловал её. Почти.

Он смеётся снова, нагибается ко мне, нависая на одних лишь руках и целует в щёку. Сладостно, терпко и даже мягко, потом неминуемо спускаясь ниже, будто бы ничего и не случилось со мной секунды назад.

— Не будь такой серьёзной, reina. Я же с тобой.

С тобой.

Он говорит это почти каждый раз, и я чувствую, как внутри что-то болезненно сжимается — так тонко, пронзительно, почти физически. Ведь Ламин со мной, только пока ему удобно. Пока не слишком поздно. Пока никто другой не позвал. Посимпатичнее. Погорячее и посмелее.

Я отворачиваюсь, но его влажные и прохладные после конденсата ладони уже на моих бёдрах. Бархатного голоса больше нет, только прерывистое дыхание. Он идеально знает, как именно ко мне прикасаться. Знает каждую точку, каждый изгиб, и этим нагло, бесконечно пользуется.

Я закрываю свои карие глаза, не потому что безумно приятно, а потому что, если смотреть на него в эти моменты наслаждения — будет в разы хуже.

Потому что я бы не осталась, если бы не любила.

Потому что он бы не остался, если бы любил.

Я тихо, почти беззвучно и в который раз, проглатываю всё это, пока его руки расстёгивают молнию на моём коротком чёрном платье. Всё повторяется. Всё по кругу. Он ласковый, тёплый, даже нежный и это — самое больное. Он не злой. Он не агрессирует и не подчиняет. Он просто не выбирает.

А я позволяю. Снова и снова, потому что лучше хоть так, чем никак.

Мы в который раз за неделю занимаемся сексом, не любовью и после, как обычно, наступает зыбкая, почти гробовая тишина. Такая, где слышно, как моё сердце — не просто бьётся, а осыпается в горстки пыли, смешиваясь с его выровнявшимся дыханием в крепком сне и на соседней подушке.

Сдав экзамен по экономике, теперь уже я оказываюсь у него, набирая спасательное сообщение первой. Нервы сдают куда сильнее, чем я ожидала, и я просто вихрем влетаю в его комнату, роняя нас обоих на кровать. В тот момент мне не хочется думать, не хочется чувствовать и давать ненужным эмоциями верх. Хочется лишь одного — исчезнуть, и я просто-напросто теряюсь в его сильных руках.

Повержено закрываю свои карие глаза, ощущая, как комок в горле становится всё тяжелее. Чувства переполняют меня, но в глубине, как всегда, остаётся лишь пустота, которую ничто не может заполнить. Ламин, как всегда, рядом, но между нами — эта зияющая пропасть, в которой нет слов и нет эмоций, которые могут нас связать.

Он кладёт руку мне на плечо, пытаясь встретить мой взгляд, но я снова избегаю его. Я не хочу смотреть в его глубокие глаза сейчас. Потому что, если я это сделаю, всё снова станет больным. Всё, что я ощущаю, — это то, как его присутствие становится ещё более чуждым, несмотря на все его попытки быть рядом. Я тихо, почти невыносимо, тянусь к нему. И вдруг мне кажется, что единственное, что мне нужно, — это просто почувствовать его накаченное тело рядом, чтобы хоть как-то заглушить всё, что происходит внутри.

— Каро, ты чего? — его бархатный голос осторожен, как всегда, но в нём есть какая-то недосказанность, как будто он пытается понять, что вообще со мной сейчас происходит.

Я сжимаю кулаки, пытаясь не дать себе сдаться. Но голос предательски срывается, и я, сама, не понимая почему, тихо произношу:

— Я хочу. Ты знаешь... Просто сделай это. Не задавай вопросов.

Он не сразу отвечает. Я чувствую, как он замолкает на мгновение, как будто переваривает мои слова, будто решает, что теперь делать, но я не хочу слушать его заботы. Не хочу слышать, как он снова будет пытаться найти объяснение всему. Мне нужно сейчас, чтобы было просто... грубо, больно, без эмоций. Мне нужно, чтобы он просто был. Без слов. Без вопросов, просто яростными поцелуями на моей шее и длинными пальцами, оставляющими на бледной коже красные следы.

— Ты сдала экзамен? — его голос снова звучит тревожно, и я мгновенно заливаюсь холодным отчаянием.

Я закрываю глаза ещё крепче, пытаясь выкинуть из головы все эти дурацкие мысли об учёбе и о нём. Всё, что я хочу — это отключиться, забыться. Чтобы не думать, не переживать, поэтому и поднимаюсь с кровати, поворачиваюсь к нему лицом и сама снимаю с себя белую блузку, оставаясь лишь в кружевном лиловом бюстгальтере и чёрных облегающих джинсах. Слышу его шаги за собой. Он изо всех сил пытается смотреть мне в глаза, пытается понять, что происходит, но я не могу выдержать этого.

— Нет, я не сдала. — мой ответ вырывается с болью. — Поэтому просто поцелуй меня, Ямаль. Заткнись и поцелуй.

Ламин обезоружено замолкает, наверное, совсем не ожидая такого ответа, но я уже не могу ничего объяснять. Я не хочу снова подвергать себя этим бесконечным поискам смысла. Мне нужно просто чувство и боль — физическая, которая отрезвит затуманенный разум, и, если я не получу её сейчас, мне станет ещё хуже.

Проходит несколько секунд, его карие глаза темнеют, и он молниеносно подлетает прямо ко мне. Один кратки вздох, его длинные пальцы, скользящие по моим кружевным лямкам и его пухлые губы, дико сминающие мои. Именно в этот момент я теряю все оставшиеся крупицы контроля и своей гордости, поднимая вопреки всему белый флаг.

***

На следующее утро я просыпаюсь раньше него, что случается довольно редко, ведь обычно Ламин спит чутко. Видимо сегодня он вымотался по-настоящему и куда больше обычного. Я несколько минут просто лежу рядом, не двигаясь, уставившись в потолок его комнаты, будто там можно найти какой-то знак, объяснение, путь назад. Или вперёд — к собранной себе.

На солнечной кухне же, почти бесшумно, шуршит лишь Шэйла — мама моего «лучшего друга».

— Buenos días, mi niña, — говорит она, когда я захожу, и тепло улыбается, как всегда, но её внимательные карие глаза, чуть щурящиеся — изучают меня дольше обычного. — Ты плохо спала.

— Да нет, — мягко говорю я, изо всех сил стараясь улыбнуться. — Просто немного устала.

Она ставит на стол чашку кофе. Своим особым жестом — так, будто всё уже приготовлено именно для тебя, именно в тот момент, когда нужно.

— Ты не обязана делать вид со мной, — мягко говорит Шэйла, опираясь ладонями о край стола. На плите за её спиной жарятся ароматные блинчики, соблазняющие собой весь дом. — Я знаю тебя не первый год, Каролина. Я знаю, как ты смотришь на него, и как ты молчишь, когда он рядом.

Я стыдно и как-то глупо опускаю свои разбитые глаза в пол.

— Иногда... — она бесшумно садится рядом, нежно накрывая мою руку своей: — Иногда мы любим слишком сильно. Думаем, что наше терпение что-то докажет, что оно вечно. Что если быть рядом, он поймёт. Оценит. Выберет, но, mi amor, любовь — это не то, что нужно вымаливать. Это не награда за боль.

Я сжимаю губы. Тихо, смаргивая слёзы вот уже который раз, пока она меня ободяюще приобнимет, ласково шепча:

— Ламин добрый, я ведь знаю. Он не хочет ранить, но он пока ещё мальчик, Каро. В реальной жизни он не понимает ни черта, только футбол дается ему не по годам, а ты — уже женщина. Сильная и настоящая, и тебе не нужны крошки. Ты этого не заслуживаешь. Ты заслуживаешь куда большего.

Она смотрит на меня с такой нежностью, будто я её дочь. Может, даже больше.

— Я не говорю тебе уходить, — добавляет она после краткой паузы, за которую микроволновка издаёт протяжный сигнал. — Я просто прошу: не теряй себя. Ты — не чья-то половинка. Ты целая. Всегда была. Такая умная и безумно ранимая девочка...

Я не выдерживаю последних слов и крепко обнимаю её в ответ. Она пахнет карамелью и утренним хлебом, прямо, как в нашем детстве и это ощущается, почему-то, больнее всего. Потому что так не пахнет он. Так пахнет дом. Забота. Без условий и «почти».

— Gracias, Шэйла, — выдыхаю я ей в плечо, пока чашка с кофе на столе неминуемо остывает. — Я. я просто устала.

Она нежно гладит меня по каштановым, немного спутанным после ночи волосам, совсем не спеша. Будто успокаивает.

— Тогда сначала «отдохни», а потом — реши, Каро. И только никогда не забывай, что я всегда на твоей стороне. Даже если против будет весь «Камп Ноу» и мой непутёвый сынок во главе.

Мы обе слабо смеёмся в этой тишине раннего утра, совсем по-настоящему и именно в этот момент я понимаю, что может, я и не ушла... но что-то внутри меня уже встало на ноги.

***

Я допиваю остывший кофе медленно, как будто это даёт мне ещё пару лишних секунд на осознание, на окончательное прощание — не с ним, а с прежней собой. С той, что ждала, терпела и умоляла его без слов.

Когда я возвращаюсь в его комнату, Шэйла уже ушла на работу, закрыв за собой дверь с лёгким щелчком, пока Ламин только проснулся. Сегодня был его единственный выходной на неделе. Светлоокрашенные волосы были слегка взъерошены, а на лице впервые за долгие месяцы читалась легкая неуверенность. Он лежит на боку, локтем опираясь о скомканную подушку, и молча смотрит на меня, как будто ждёт и уже чувствует.

— Ты встала слишком рано, reina. Совсем не как всегда, — говорит он хрипло, на что я лишь согласно киваю и молча сажусь рядом, на самый краешек кровати, пока пауза затягивается. Мои тёплые пальцы сильно дрожат, но я не прячу их за спину. Пусть видит. Пусть видит каждую мелочь и деталь того состояния, которого со мной допустил.

— Нам надо поговорить.

Он моментально приподнимается на локтях, напрягаясь и кидая непонимающий взгляд в мою сторону.

— Что-то случилось, Каро?

Я лишь вымучено поворачиваюсь к нему, параллельно пытаясь запомнить каждую чёрточку его родного и такого красивого лица, выдыхая:

— Я больше не могу так, Ламин. Мы... это... — я крепко сжимаю пальцы в замок, переводя взгляд на пол. — Это неправильно. Я так больше не могу.

Он хмурится. Его взгляд сбивается с моего, снова возвращается, как будто он ищет в моих карих глазах шутку. Спасительную ложь, но её нет.

— Каро... — голос у него сиплый, будто садится от чего-то несказанного. Он придвигается ко мне, быстро, но робко, и в этом действии — вся осторожность, как будто он боится испугать.

Но я не даю ему ни надежды, ни выхода, лишь делаю вдох — резкий, короткий, как прыжок с обрыва.

— Послушай, — перебиваю я, стараясь говорить ровно, не дрогнуть, чтобы моментально не вскрыть собственную ложь. — Я... влюбилась.

Он сиюже секундно замирает, словно кто-то резко вырубил звук и свет. Его сонное лицо будто бледнеет, а в карих глазах вспыхивает что-то болезненное. Он моргает, поражённо застывая, как будто удар пришёлся ему прямо в живот.

— Влюбилась? — растеряно шепчет он. — Ты серьёзно?.. В кого?

Я глотаю ком, поднимаю взгляд, не позволяя себе ни дрожи, ни жалости. Только едкую ложь, которая полноценно режет. Наверное, и пусть.

— В другого, — слабо выдыхаю, будто признаваясь в страшном преступлении. — В того, кто рядом. Кто действительно рядом. Кто не приходит, когда удобно, а остаётся. Целиком. По-настоящему. Кто не делит себя между мной и кем-то ещё.

Правдивые слова срываются с моих искусанных губ, как капли дождя — сначала осторожно, а потом всё быстрее. Каждая — заноза, вытаскиваемая из собственной кожи, пока Ламин резко зарывается пальцами в свои волосы и еле слышно матерится себе под нос. Его красивое тело чересчур напряжено, мощная челюсть сжата, а карие глаза сверкают, но это не злость. Это раненое, диким образом уязвлённое «как ты могла?»

— Он трогал тебя? — глухо спрашивает он и его голос больше не его. Он чужой, низкий, скрипящий, будто бы не помещающийся в горле. — Вы уже были вместе?..

Я опускаю взгляд. Не киваю. Не отрицаю. Просто молчу. Пусть сам решит, что больнее.

Он резко встаёт, проходит пару шагов по комнате. Его ладони на висках — он стискивает голову, будто мысли слишком громкие, будто хочет вытрясти из себя картинку, которую сам себе нарисовал.

— Так будет правильно, Лами, — говорю я, с трудом сохраняя голос и сдерживая обречённые слёзы. — Я не могу быть наполовину. Не могу быть одной из. Мне больно, Ямаль. Я устала. Он... Он даёт мне то, чего ты не можешь. Тепло. Уверенность. Он меня выбрал. Одну, чёртову, меня.

Он поворачивается ко мне так резко, что я непроизвольно застываю прямо на кровати. У его ног, повержено смотря на него снизу-вверх, пока его лицо лишь искажает что-то близкое к отчаянию.

— Я ТЕБЯ выбрал! — срывается он. — Я с тобой, Каро, каждый чёртов вечер! Я рядом, я... я думал, что этого достаточно!

— Пока не зовёт кто-то ярче. Пока не позже полуночи. Пока тебе удобно, Ламин. — я говорю это совсем тихо, но отчётливо, ведь каждое дальнейшее слово, словно приговор. — Ты приходишь, когда тебе больно, когда скучно, когда хочется тела. А я хочу быть с тем, кто приходит, потому что ему хочет меня. Не только мою кожу и тело.

Я отчётливо вижу, что он впадает в дикую ярость. В нём всё пульсирует, плечи судорожно дрожат в отражении большого зеркала, а кулаки автоматически сжимаются, будто бы подтверждая, как всё неминуемо рушится изнутри.

— Я не думал... что ты можешь быть с кем-то ещё, — говорит он уже почти беззвучно. — Я думал, ты... моя.

Я смотрю на него долго. Слишком долго и понимаю: вот он, его страх. Настоящий. Не потерять меня, наши ночи и прикосновения, а потерять власть надо мной. Потому что «моя» — не значит «любимая». Это значит «принадлежит».

— Вот именно, — тихо отвечаю я. — Ты думал, Ламин. Только не чувствовал.

Он подходит ещё ближе. В его движении читается лишь одно — порыв, срыв, паника. Он хватает меня за руку, горячими пальцами вцепляется чуть ниже локтя. Не больно, но сильно. Как утопающий, цепляющийся за последний глоток воздуха.

— Я не хочу тебя терять, — выдыхает он и его бархатный голос почти срывается.

— Но ты уже потерял, — смотрю прямо в его красивые глаза. — Не сегодня. Раньше. Просто я только сейчас это поняла.

Он отпускает. Его рука остаётся в тёплом воздухе ещё секунду, а потом медленно опускается на бедро. Он будто сдувается. Стоит посреди комнаты, как человек, потерявший всё и впервые осознавший, что виноват сам, пока я поднимаюсь и делаю шаг к двери.

Поворачиваюсь. Говорю спокойно, без обиды, без боли. Только с правдой.

— Я не злюсь на тебя, Ламин. Не ненавижу. Просто я люблю. А ты — нет. Не меня, и в этом разница.

***

Проходит девять дней, я не вела отсчёт, не думайте — просто тело помнило. Каждым сантиметром и каждой клеточкой. Каждой ночью, в которой я больше не засыпала в его крепких объятиях, не поворачивалась к нему лицом, улыбаясь, как полная дурочка и не слышала его мерного дыхания, касающегося моей ключицы. Я больше не ощущала его пальцев на своём запястье и не шептала его имя, будто в бреду. Просто, как робот, просыпалась в шесть утра, до будильника и пила крепкий кофе, который всегда готовила на двоих — из привычки. Сейчас же, наверное, из глупости.

Он опять молчаливо остывает прямо на столе, как я сама. Без вкуса. Без жара. Без какого-либо смысла. Зеркало же стало собственным врагом, потому что, когда я смотрела в него — больше не видела себя. Я смотрела, разглядывала и понимала, что напротив кто-то совсем другой. Уставший. Опустошённый и с карими глазами, которые больше не горят, не спорят и не ждут.

Университет стал ощущаться, будто бы туннелем. Серым, длинным, с чужими голосами, которые не значили абсолютно ничего. Люди вокруг куда-то шли, направлялись, болтали и смеялись, а я просто молчаливо кидала головой, будто бы и живая. С ними, вот прямо сейчас. Хотя внутри — только тишина, в которой глухо гремит его мягкое имя.

Мария — моя близкая подруга, и по совместительству одногрупница, тащит меня по на «взрослую прогулку» по Барселоне. По бесконечным и шумным улицам, по дурацким вечеринкам и по чужим компаниям. Иногда она хватает меня за руку, будто боится, что я рассыплюсь прямо на тротуаре и умоляюще говорит, подбадривая:

— Каро, ну пожалуйста. Встань. Посмотри. Очнись, — я горько хмыкаю, пытаясь улыбнуться накрашенными губами и прикидываясь чужим выражением лица. Выходит, до тошноты фальшиво. — Вокруг полно мужчин, честно. Он не первый, и уж точно не последний.

А внутри меня только одна мысль: стоит прекратить врать всем окружающим. Ламин не был обычным и штатным «просто». Он был для меня всем, и я уже не могла без него.

С Даниэлем же... я искренне пыталась. Он был симпатичным, надёжным. Он никогда не делал мне больно, а просто и регулярно осыпал комплиментами:

— У тебя красивые глаза, Каролина и прекрасная душа.

Но я не слышала его. Я слышала лишь бархатный голос Ламина в своей голове, шепчущего мне куда-то в шею между поцелуями: «Ты злишься — и это так чертовски красиво» и всё внутри моментально скручивалось в неприятный узел.

Я не могла отключить память тела. Оно помнило каждый его жест.

Каждый взгляд, когда он смотрел на меня так, будто я центр, ось, солнце, вокруг которого вращается всё и даже если сейчас я говорила себе, что всё кончено, — моя кожа, дыхание, сердце упорно отвечали: нет, ты всё ещё его.

Даниэль держал меня за руку, предлагал фильмы, шоколад, свою куртку в холод, а я беспрерывно вспоминала, как Ламин просто касался моего лица пальцами, где-то под одеялом, проводя по щекам, будто запоминая. И это было настолько настоящим, что сейчас любое «доброе утро» от другого человека звучало, как фатальная ошибка.

Мне хотелось быть честной — перед собой хотя бы, а точнее — в первую очередь.

Я пробовала вычеркнуть его, но не получалось.

Каждое утро я всё ещё смотрела в окно в надежде, что он появится.

Что позвонит.

Что просто напишет:

«Ты не думаешь обо мне?.. Потому что я — только о тебе.»

Но он молчал, упрямый осёл.

И я молчала в ответ, потому что больше не могла быть первой. Больше не могла ползти.

Он должен был прийти ко мне сам и сделать свой выбор, а иначе, я просто должна была всё пережить побыстрее и забыть.

***

----- От лица Ламина -----

Прошла ещё одна игра, и снова провал — я бежал по полю как тень самого себя, ноги двигались механически, тело выполняло команды тренера, но меня там не было, будто я наблюдал за происходящим со стороны, будто кто-то другой в моей форме делал эти кривые пасы, промахивался по воротам, терял мяч в самых простых ситуациях, а я лишь бессильно смотрел на это, не в силах вмешаться, не в силах даже разозлиться, потому что злость требует энергии, а у меня не осталось ничего, кроме этой странной, гнетущей пустоты, заполнившей меня после того, как она ушла.

После финального свистка я не пошёл в раздевалку сразу — просто сидел на скамейке, уставившись в пол, в эти трещины на резиновом покрытии, которые складывались в причудливые узоры, будто пытаясь сказать мне что-то важное, что-то такое, что могло бы объяснить, почему всё пошло не так, почему я больше не чувствую ни азарта, ни страсти, ни даже простого удовольствия от игры, почему каждый удар по мячу теперь кажется бессмысленным, каждый выход на поле — тяжёлой обязанностью, а не тем, что когда-то заставляло сердце биться чаще.

Ребята пытались подбодрить меня — кто-то похлопал по плечу, кто-то пробормотал что-то ободряющее, но их слова не долетали до меня, будто между нами была толстая стеклянная стена, сквозь которую я видел их лица, но не слышал голосов, и я лишь кивал в ответ, не в силах выдавить из себя даже фальшивую улыбку, потому что любая эмоция казалась теперь непосильной ношей, любая попытка казаться нормальным — предательством по отношению к тому опустошению, которое стало моим единственным спутником.

Вечером они потащили меня в клуб — «Надо отвлечься», — говорили они, и я пошёл, не потому что хотел, а потому что боялся остаться один в номере отеля, где стены будут давить на меня, а телефон будет манить её профилем в Инстаграме, её улыбкой на фотографиях, её жизнью, в которой больше нет меня, и я снова проведу часы, листая её сторис, вводя сообщения в чат и стирая их, снова и снова, пока не пойму, что даже синяя галочка «прочитано» — это уже слишком много для того, кто стал для неё просто воспоминанием.

Клуб встретил меня оглушающей музыкой, слишком громкой, слишком навязчивой, свет прожекторов резал глаза, алкоголь не приносил облегчения, а лишь усиливал это чувство отстранённости, будто я наблюдал за происходящим из-за толстого слоя ваты, и я сидел за столиком, изображая улыбку, которой не было, и смотрел по сторонам, будто надеялся увидеть её в толпе, будто где-то здесь, среди этих чужих лиц, должно было промелькнуть что-то знакомое, что-то, что вернуло бы меня к жизни.

И вдруг — синие глаза, длинные ноги, уверенная улыбка, незнакомка подошла первой, заговорила легко, смеялась звонко, но я даже не запомнил её имени, оно не имело значения, потому что ни один звук не мог заменить то имя, которое всё ещё жгло меня изнутри, и когда она наклонилась ближе, когда её пальцы коснулись моего запястья, я вдруг поцеловал её — не из желания, не из страсти, а просто чтобы проверить, смогу ли ещё, осталось ли во мне что-то живое, или я окончательно превратился в пустую оболочку.

Но ничего не произошло — губы к губам, и только холод, только пустота, ни искры, ни жара, ни даже злости, ничего, будто я поцеловал зеркало, и я резко отстранился, увидев в её глазах удивление, и пробормотал «извини», даже не дожидаясь ответа, и пошёл прочь, почти бегом, к выходу, на улицу, где холодный ночной воздух обжёг лёгкие, и я стиснул зубы, чтобы не закричать, потому что мне было мерзко — не от неё, а от себя, будто я предал что-то, будто сделал что-то непоправимое, хотя это была всего лишь пара секунд, всего лишь ничего не значащий поцелуй, но он вдруг показался мне последней каплей, окончательным подтверждением того, что я больше не тот человек, каким был раньше, что я сломался, и теперь даже самые простые вещи — футбол, улыбки, прикосновения — больше не работают.

Я опустился на бордюр, закрыл лицо руками, и где-то глубоко внутри, в этой пустоте, которая теперь была мной, прозвучало её имя — Каролина, — но я не произнёс его вслух, потому что уже привык молчать, привык носить всё в себе, привык быть тем, кто разрушил всё важное, а теперь просто существует день за днём, будто тень самого себя.

***

Я медленно брел по коридору тренировочной базы, волоча ноги, будто на них висели гири. Рука автоматически нащупала в кармане ключ от номера, но, когда я попытался вставить его в замок, пальцы предательски задрожали и ключ со звоном упал на пол. Я оставил его там — пусть валяется. Всё равно утром уборщица подберёт.

Номер встретил меня знакомой тишиной и запахом стирального порошка от свежего постельного белья. Я плюхнулся на кровать, даже не снимая кроссовки. Грязь с подошв осталась на белоснежном покрывале — тёмные пятна, уж слишком сильно похожие на следы моей испорченной репутации.

Потолок над кроватью плыл перед глазами. Эта трещина в форме молнии, которую я изучал уже сотни бессонных ночей, сегодня казалась особенно глубокой. Я следил за её изгибами, пока глаза не начали слезиться от напряжения. Вдруг осознал, что дышу слишком часто — короткие, прерывистые вдохи, как у загнанного зверя, пока телефон бесконечно жёг карман джинс. Я вытащил его и швырнул на подушку, но уже через минуту лихорадочно схватил обратно. Пальцы сами набрали её имя в поисковике Инстаграма — мышечная память оказалась куда сильнее разума.

И чёрт возьми, новое фото. Она стояла под проливным дождём без зонта, промокшая до нитки. Капли стекали по её щекам, и я не мог понять — дождь это или слёзы? Губы были плотно сжаты — я знал это выражение ещё с раннего детства. Так она делала, когда пыталась сдержать свои эмоции.

«Кто позволил тебе промокнуть?» — пронеслось в голове. «Кто не подставил плечо? Кто не прикрыл тебя от непогоды, как делал это я?»

Я листал её профиль, как завороженный. Вот она смеётся, закинув голову назад — этот смех когда-то был моим личным антидепрессантом. Вот строит смешную рожицу — я помню, как целовал эти губы сразу после таких гримас. Вот обнимает подругу — её руки так естественно лежат на спине у другой девушки...

Пальцы сами потянулись к кнопке «сообщения». Они дрожали, как у алкоголика с похмелья.

«Как ты?» — написал и тут же стёр. Слишком банально.

«Ты...» — снова стёр. Слишком неопределённо.

«Я...» — чёрт возьми, да когда же я перестану быть таким никчёмным трусом?!

Из груди вырвался стон, больше похожий на рычание раненого зверя. Я замахнулся, чтобы швырнуть телефон об стену, но в последний момент передумал — вдруг она напишет? Вместо этого я лишь слабо толкнул его в сторону, и он мягко упал на ковёр, даже не разбившись. Даже разрушить что-то как следует у меня не получалось, только наполовину.

В этот момент дверь с треском распахнулась, ударившись об стену.

— Опять не спишь? — Рафа стоял на пороге, его обычно добродушное лицо было искажено гневом. Карие глаза горели, ноздри раздувались, как у разъярённого быка.

Я просто отвернулся к стене, но он в три шага преодолел расстояние между нами и выдернул меня прямо из кровати за плечо.

— Смотри на меня, когда я с тобой говорю! — его пальцы впились в мои плечи, оставляя синяки.

Я попытался вырваться, но его хватка оказалась стальной. Он встряхнул меня так, что даже зубы щёлкнули.

— На матче ты был хуже новичка! — Рафа говорил сквозь зубы, брызгая слюной. — Ты подвёл команду! Ты подвёл меня! Но больше всего ты подвёл себя, понимаешь, идиот?

Он швырнул меня обратно на кровать с такой силой, что я отскочил и едва не упал, с другой стороны. Затем схватил мяч, валявшийся в углу, и со всей силы запустил в стену. Грохот стоял такой, будто взорвалась граната.

— Ты думаешь, я слепой? — Рафа снова навис надо мной, его дыхание обжигало лицо. — Ты сдохнешь без неё! Так позвони ей, чёрт возьми! Кричи! Рви на себе волосы! Бей посуду! Делай что угодно, но перестань быть этой... этой пустой оболочкой!

Я открыл рот, но вместо слов из горла вырвался лишь хриплый стон, больше похожий на предсмертный хрип.

Рафинья отступил на шаг, провёл ладонью по лицу. Когда он заговорил снова, в его голосе уже не было гнева — только бесконечная усталость и попытка достучаться до меня.

— Если она тебе важна — борись. Если любишь — то люби по-настоящему, но не вот это... это жалкое существование.

Дверь захлопнулась с таким звуком, будто поставила точку в нашем разговоре. А я лежал, уставившись в потолок, и только через несколько минут понял, что мои щёки совсем мокрые от слёз. Телефон валялся в ногах кровати. Я дополз до него, как старик, разбитый параличом.

Экран был всё же треснут, но работал, прямо с её светящимся фото на дисплее. Мои пальцы дрожали, когда я набирал сообщение. Всего одно слово, но в нём — вся моя неуверенная душа.

«Прости»

Кнопка «отправить» показалась раскалённой. Я нажал её и тут же зажмурился, будто ожидая взрыва. Теперь оставалось только ждать. Я прижал телефон к груди, чувствуя, как его холодный корпус постепенно нагревается от тепла моего тела. Сердце колотилось так сильно, что казалось — вот-вот разорвёт грудную клетку изнутри.

Где-то за окном зашумели первые машины на дорогах. Начиналось утро. Новый день. Новая пытка ожиданием, а я лишь свернулся калачиком на кровати и зарылся мокрым лицом в подушку, чтобы хотя бы запах стирального порошка был знакомым. Хотя бы это.

***

Следующей ночью я стоял под её дверью, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Второй час ночи по моим часам — те самые часы, которые она подарила мне на семнадцатилетние. Стёкла были заляпаны дождём, но я всё равно видел, как стрелки отсчитывают каждую мучительную секунду ожидания.

Три глухих стука. Пауза. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Из-под двери пробивалась узкая полоска света — она не спала. Значит, видела мои сообщения. Значит, специально не открывала, пока я прижал ладонь к холодному дереву, чувствуя под пальцами шероховатости краски. Вдох. Выдох. Снова стучу — на этот раз громче и как раз на этом моменте раздаются шаги. Медленные. Неуверенные. Цепочка на двери звякнула, замок щёлкнул с неохотой.

Когда дверь приоткрылась, меня ударил знакомый запах — её мягкий шампунь, апельсиновое масло, которое она капала в ванну, и что-то неуловимо родное, что всегда было просто «её запахом».

— Ламин... — её голос звучит хрипло, будто она плакала или только что проснулась, а может и всё вместе.

Она стояла в проёме, укутанная в тот самый растянутый свитер первой команды «Барсы», который я совсем «случайно» оставил у неё год назад. Её длинные волосы — эти прекрасные каштановые волны были растрёпаны, как после долгого сна. Без макияжа, с припухшими веками, но всё равно, самая красивая.

Я открыл рот, но слова застряли где-то между рёбрами. Вместо этого моя рука сама потянулась к косяку, цепляясь за него, будто боясь, что дверь сейчас захлопнется перед моим носом и я вновь останусь совсем один.

— Не могу, — выдохнул я, и мой голос звучал совершенно чужим — хриплым, надтреснутым. — Больше месяца, Каро. Больше месяца я пытаюсь дышать и не получается.

Она скрещивает руки на груди — её защитная поза и я отчётливо вижу, как тонкие голубые вены на её запястьях принимаются пульсировать. Те самые вены, которые я целовал в то утро, когда мы в последний раз засыпали вместе.

— Заходи, — она вздохнула и отступила, пропуская меня внутрь.

Гостиная была залита мягким светом торшера. На столе — открытый ноутбук и кружка с остатками чая. Значит, действительно не спала. Я сел на край дивана, локти упёр в колени, ладони сжал в замок. Она опустилась напротив, в кресло, поджав под себя ноги и в свете лампы я увидел, как сильно дрожат её длинные ресницы.

— Я не спал ни с кем, — слова вырвались сами, горячие и неотёсанные. — С того дня, даже близко не подпускал. Это... — я провёл рукой по мокрому от дождя, лицу, — это было бы предательством. Тебе. Нам. Всему, что было.

Она подняла бровь — это едва заметное движение, которое всегда выдавало её скепсис. Уголки моих любимых и таких нежных губ дрогнули — она пыталась сдержать что-то, может быть, улыбку, а может быть, и гримасу боли.

— И что, ждёшь медаль? Мне тебя похвалить на этот счёт? — но голос её дрогнул, выдавая больше, чем хотели бы эти слова.

Я моментально вскочил на ноги, не в силах усидеть. Прошёлся по комнате, потом резко развернулся и сжал спинку её кресла, наклоняясь так близко к её лицу, что видел, как расширяются её сумрачные зрачки.

— Нет! Чёрт, нет! Я.... — я сделал глубокий вдох, чувствуя, как горит в груди. — Я понял, как тебя унизил. Этот «секс по дружбе» ... — язык прилип к нёбу, слова шли с трудом. — Ты заслуживаешь цветов утром. Смс «спокойной ночи» или «я тебя люблю» без повода. Ты заслуживаешь, чтобы тебя любили открыто, вслух, перед всеми, а не прятали как постыдный секрет.

Её выразительные карие глаза заблестели. Она резко отвернулась, но я уже увидел — по её щеке скатилась слеза. Одна. Потом другая.

— Поздно, — прошептала она, и в этом шёпоте было столько боли, что у меня перехватило дыхание.

Я опустился на колени перед её креслом. Руки дрожали, когда я взял её ладошки в свои — они были холодные, как всегда и я почему-то вспомнил, как часто грел их своим дыханием перед матчами зимой. Когда она всегда приходила посмотреть на меня в тёплой куртке, но никогда не брала перчаток. Родная и такая милая, моя дурочка.

— Научи меня, — голос мой срывался, в горле стоял ком, но я продолжал: — Научи любить тебя правильно. Кричи на меня. Бей. Топчи, но не... не отнимай шанса.

Она сдавленно всхлипнула и вдруг её пальцы поспешно переместилась с моих рук в окрашенные волосы, сжимая их так, что стало больно.

— Я не умею без тебя, — я прижался лбом к её коленям, чувствуя, как дрожит её хрупкое тело. — Не знаю, как, но... научи. Только не оставляй.

Её руки дрожали, когда она подняла моё усталое и довольно болезненное лицо. Её карие глаза были как два озера, покрытых тонким льдом, который вот-вот треснет.

— Один месяц, Ламин, — выдохнула она. — Пробный, только из-за нашего детства и если хоть раз...

Я резко кивнул, перебивая:

— Если хоть раз оступлюсь — сам уйду. Без слов. Без споров, потому что ты бесспорно достойна только лучшего.

Её губы дрогнули. Она потянулась ко мне, и её пальцы коснулись моего виска, вытирая каплю — пота? Слезы? Я уже и сам не понимал.

— Идиот, — прошептала она прямо в мои волосы, и в этом слове было столько усталой нежности, что у меня перехватило дыхание. Как же сильно я по этому скучал. — Совсем идиот.

Я обхватил её за тонкую талию, прижался лицом к животу, вдыхая знакомый пряный аромат, который всегда был только её и в груди что-то дрогнуло — тёплое, живое, почти забытое. В этот момент я окончательно понял: вот ради кого стоит становиться лучше. Ради этого чувства и ради неё.

Я не знал, сколько мы так просидели — на полу, среди тишины, в которой пульс стучал громче любого слова. Её пальцы всё ещё покоились в моих волосах, а моё лицо — прижатое к её животу — наконец перестало дрожать от новых эмоций.

Я медленно поднял голову. Каролина смотрела на меня — уставшая, растрёпанная, с влажными ресницами, но по-настоящему живая. Та, без которой я уже не знал, как дышать.

Я потянулся к ней и мягко коснулся губами уголка её рта. Осторожно, как извинение. Как просьба. Как обещание. Она не отстранилась. Только прикрыла свои красивые карие глаза и вздохнула — тихо, едва слышно, но в этом вздохе было больше, чем в любом «да».

Я прильнул к её пунцовым губам — на этот раз увереннее и наш поцелуй был совсем не жадным, не страстным — нет, он был бережным. Медленным. Таким, каким целуют только тех, кого потеряли и вдруг получили обратно, пусть и ненадолго. Когда же я отстранился, лбом коснулся её лба и прошептал:

— Лучше бы я умер тогда, чем жить всё это время без тебя. Это... было невыносимо, Каро. Как выжженное место внутри.

Она сжала мои плечи. Сильнее, чем я ожидал, но всё также нежно, с бесконечной любовью. В её карих глазах было что-то первобытное — страх, усталость, но и искра. Таящаяся глубоко, под слоем боли.

— Пойдём, — сказала она тихо, поднимаясь. — Ты вымок весь.

Я кивнул и молча последовал за ней. Мы прошли по коридору, мимо знакомых мелочей — её фотографий на стене, полки с книгами, моей старой игровой футболки сезона 22/23, так небрежно брошенной на стул. Как будто всё это время я всё равно оставался частью её дома.

В спальне было темно, но уютно. За окном продолжал барабанить дождь — ровный, спокойный, почти убаюкивающий. Она накинула на меня тёплый плед, вытащила из шкафа сухую футболку — мою, одну из тех, что я давно не носил и мы, не говоря больше ни слова, легли рядом на узкий диван. Так, как будто нас кто-то подхватил и вложил друг в друга — переплетённые руки, дыхание, сердце.

Я устроился на спине поудобнее, в то время, как Каролина осторожно положила голову мне на грудь. Её пальцы тихо рисовали круги на моей футболке, пока я лишь прижал её ближе к себе, губами касаясь макушки.

— Я мало знаю о настоящих отношениях, — сказал я негромко, почти в полусне, — но если на поле я лучший, то и в жизни смогу научиться. Ради тебя. Ради нас.

Она не ответила мне сразу. Только прижалась крепче, пока дыхание стало ровным, а потом — её голос, шёпотом, прорвался до меня сквозь полудрёму:

— Главное — не переставай хотеть, Лами.

— Никогда, reina. Никогда, — выдохнул я, целуя её ещё раз, пока дождь за окном стал тише. А в груди, впервые за много ночей, стало по-настоящему спокойно. Мы лежали, сплетённые как нити одного полотна, и засыпали вместе. Не в прошлом, не в сожалениях, не в физическом удовольствии, а в том самом «пробном месяце», где впервые за долгое время свет зажигался не только в её квартире — но и во мне.