Всё тот же около-Великий Фридрих, но уже с другого ракурса
Сверкнули из-под густых девчачьих ресничек игривым огоньком два голубых глаза, в полутьме бальной залы казавшихся Рейхману индийскими сапфирами. Мальчишка выгнулся с грациозностью таёжной рыси, готовящейся напасть на свою добычу, и — стараясь скрыть лёгкую дрожь, едва заметно пробиравшую всё его тельце, — придвинулся вплотную к коменданту. Рейхман не предпринимал никаких действий, в глубине души надеясь выждать минуту откровения от Фридриха, когда тот, по его мнению, должен будет, инстинктивно осознав неестественность того положения, в которое он поставил и себя самого, и уважаемого всеми человека, с детским простодушием раскрыть все свои идеи, чувства и планы, до того момента лишь смутно обрисовывавшиеся где-то в подкорке его разума, а теперь пытавшиеся заявить о себе в реальности. Он ждал, когда этот изнеженный королевский сынок испугается и начнёт оправдываться перед ним во всех этих безумных играх, совершавшихся в давно пустующем зале в свете одной единственной свечки. Огромная дубовая дверь была предупредительно заперта ключом, который Фридрих вложил в карман своего кафтана. Этой нехитрой уловкой он думал по возможности пресечь предполагаемые попытки коменданта сбежать от него в самый интимный момент, когда он наконец совладает с собой и сделает что-то такое, от воспоминания о котором в дальнейшем будет становиться и больно, и страшно, и сладко на душе...
— Вы теперь никуда отсюда не уйдёте, герр комендант. Вы у меня в заключении...
— Право, когда ты, Фридрих, говорил мне, что хочешь поговорить о чём-то наедине, с глазу на глаз, я себе представлял нечто иное. Хотя мне и следовало догадаться, что никаких простых разговоров между нами быть не может, ибо нас, посоле освобождения твоего из крепости, не связывают более никакие отношения...
— Нет, молчите, хватит... Я не хочу об этом. Разве вы всё ещё не понимаете, для чего мне вдруг понадобилось ваше присутствие? — Фридрих накрыл своей мокрой и холодной ладонью руку коменданта, грубую, всю испещренную выступающими жилками. Сердце его вдруг сжалось так, что перед глазами на секунду всё потемнело — волнение разбудило нервическую болезнь, о которой Фридрих уже давно успел забыть.
— Фридрих, боюсь, что напряжение, испытываемое иобой сейчас, может серьёзно пошатнуть твоё душевное здоровье.
Уверенность Фридриха в правильности осуществляемых им сию секунду действий пошатнулась, когда комендант посмотрел на него тем самым отечески снисходительным взглядов, каковым ещё недавно, в Кюстринской крепости, ему приходилось смирять юношу в моменты его сильнейших эмоциональных потрясений. Взгляд этот был в большей степени добрым, чем строгим, и потому Фридрих, имевший предубеждение ко всем людям, которых отец называл своими соратниками, смущённый искренностью сострадания коменданта и неожиданностью манеры обхождения с ним со стороны оного, начинал быстро приходить в себя, несмотря на трезавшие его отчаяние и страхи. И сейчас Фридриха что-то как будто бы выбросило из безумных грёз в реальный мир, слишком отчётливо ощутимый в своей болезненной и правдивой жеткости.
— Вы правы, герр Рихтер... Всё это... То, чему вы моею волею стали свидетелем, было следствием какого-то глупого наваждения. Прошу простить меня, больше такого не повторится.
Мозолистая, грубая ладонь легла поверх руки Фридриха и немного сжала её.