Посмертие

Три дня. Казалось бы — всего три. Но время словно застыло, как отсыревший песок в часах. Напряжение в замке не просто ощущалось — оно жило. Пульсировало, просачивалось в воздух, цепляясь за кожу ржавыми крюками. Студенты чувствовали это. Их глаза — испуганные, безмолвные провожали авроров в коридорах. Грейнджер была всегда где-то рядом. То в стороне, как тень, то впереди — тревожный силуэт. Драко ощущал приближение чего-то дурного, пронзающего тонкой, почти незаметной занозой. Это маячило где-то на самом краю сознания, царапало изнутри, но он отмахивался. Упрямо, зло, почти с вызовом. Усталость, не более. От вахт, сменяющихся с изнуряющей регулярностью. От того, что они сутками дежурили в спальнях, скрытые чарами, наблюдая за спящими детьми. За каждым дыханием. Все были вымотаны до предела. Споры вспыхивали в коридорах тихим раздраженным шепотом. Мракоборцы начали срываться друг на друга. Недоверие, как плесень, все разрасталось.

Драко еще не знал, что потом будет возвращаться к этому дню много раз, медленно прокручивая каждый миг в памяти.

За закрытыми, величественными, дверьми Большого зала — где он коротал дни рядом с натянутой, словно сжатая пружина Грейнджер, — вдруг раздался тяжелый рокот шагов. Гермиона вскочила прежде, чем двери распахнулись. Сердце ухнуло вниз. Глаза судорожно метались по лицам, и только когда кто-то произнес хрипловатое:

— Он выбрал, — напряжение отпустило.

В гостиной Башни Старост было душно. Молчаливые мракоборцы заполнили собой помещение, как вода — узкий сосуд. Воздух казался сгустившимся, звенящим от предчувствия. Грейнджер направилась к спальне, украшенной серебристым гербом. Слизерин. Малфой, будто призрак, скользнул за ней. Джанин молча указала на кровать. Гермиона опустилась на корточки. На первый взгляд — ничего. Но на тёмной ткани белели две крошечные крупицы. Они были почти незаметны. Почти.

— Только здесь? — глухо спросила она. Горло пересохло.

— Да. Все остальные спальни чисты. Это Илиан Торнвелл. Староста. — отозвалась Джен.

— Он точно... магглорожденный? — Малфой поморщился, как будто само предположение было для него оскорблением. — Я не припомню ни одного старосту слизерина не из... чистокровных семей.

В голосе прозвучало неловкое сомнение. Гермиона метнула в него острый, злой взгляд — какая, к Мерлину, сейчас разница? Он пожал плечами. Беззлобно. Джанин фыркнула и закатила глаза. Это всё это было неважно. Впервые они оказались так близко, наступали на пятки. И видит Мерлин — эти пятки горели.

— Значит так, — голос Грейнджер стал низким, чётким. — Работаем быстро. Студента изолировать. Но — тихо. Без шума. Приставить к нему кого-нибудь. — Она достала из кармана конверт, бережно смахнула кисточкой меловую пыль и аккуратно запечатала его. Спрятала под мантию. — Не знаю, сколько у нас времени. Надо подготовиться. С других спален караул не снимать. Вдруг это уловка. И главное — не пугайте студентов.

Она встала. Взор скользнул по пустой, почти торжественно холодной спальне. Каменные стены, зелёные портьеры, вычищенная до блеска мебель из красного дерева. Сомнение кольнуло, на миг оставив след. Гарри. Надо было сообщить Гарри. Хотя бы одну строчку. Хоть какое-то предупреждение. Гермиона нащупала взглядом пергамент на столе. Она черкнула сухую, прерывистую записку. Рука дрожала.

— Найдите мне сову, — бросила она через плечо. — Малфой, нам нужно выйти за границы купола.

Дождь хлестал, будто разъярённые боги выливали своё негодование на землю, не жалея ни троп, ни тех, кто посмел их топтать. Тяжёлые капли сбивали дыхание, падали, как гравий, в лицо, забивались за шиворот. Земля раскисла в глиняную жижу, цеплялась за подошвы, хлюпала, будто пыталась удержать каждого, кто осмеливался её пересечь. Гермиона шла первой, капюшон соскользнул с головы, шея онемела от холода. Малфой шёл сзади, почти ступая по её следам, временами спотыкался, чертыхаясь вполголоса, но не отставал. Ветер бил в уши, унося слова. Они почти перекрикивали стихию, пытаясь пробиться друг к другу сквозь грохочущий рев воды с неба.

— Сова... — заорал Малфой, пригибаясь под веткой. — Она долетит до Поттера? До того, как всё начнётся?

Гермиона не сразу обернулась. В лицо ударил поток, словно плеть. Она на мгновение прикрылась рукой, всмотрелась в его лицо, в тень напряжения на скулах, в промокшие волосы, прилипшие к лбу.

— Я не знаю, — ответила наконец. Голос её был хриплым, сорванным.

Она крепче сжала клетку. Они свернули с тропы, углубляясь в лес, чьи стволы вырастали из земли, как уродливые кривые пальцы. Осинник был густым и зловещим, каждая ветка тянулась навстречу, царапала лицо, хватала за плащ. Листья, мокрые и чёрные от дождя, свисали плотной завесой, сквозь которую почти не пробивался свет. Воздух здесь был тягучим, липким — пахло гнилью. Защитный купол заканчивался внезапно — едва уловимым голубым дрожанием воздуха, лёгким щелчком в ушах, когда они пересекли границу. В этом месте было особенно темно, сумерки сгущались, как будто тьма здесь дышала глубже, чем в других частях леса. Гермиона опустилась на колени, поставила клетку на размокшую землю. Сова встрепенулась, тревожно ухнула. Её перья были мокрыми, глаза — блестящими, настороженными. Подрагивающими от холода пальцами привязала к лапе пергамент.

— Лети, — прошептала почти беззвучно.

Сова выскользнула наружу, взмахнула крыльями, тяжело, как будто сопротивляясь ветру, набрала высоту и исчезла в сгущающемся мраке. Гермиона медленно встала, плечи её вздрагивали под мокрым плащом.

— Возвращаемся.

В комнате стоял тусклый, недвижимый полумрак, тот самый, что возникает в промежутке между днем и ночью, когда свет ещё не исчез, но уже не греет. Тревога испариной оседала на коже. Авроры работали молча, с сосредоточенной неторопливостью, характерной для тех, кто привык к точности. Манекен из класса защиты от тёмных искусств — тяжёлый, с туго набитым туловищем, был уложен в постель с осторожностью, достойной больного ребёнка. Один из мужчин — высокий, с тонкими чертами лица и светлой щетиной, придерживал голову куклы, другой, более приземистый, расправлял одеяло, пытаясь сделать ложь неузнаваемой. Молчание было тяжелым, пропитанным ожиданием, от которого сжимались зубы.

Гермиона шагала по комнате размеренно, не торопясь, но и не давая себе остановиться. По часовой стрелке она двигалась от стены к двери, от двери к окну, поднимая палочку, ощупывая пальцами уже наложенные чары. Её волосы, влажные от дождя, ещё не высохли и прилипали к вискам. Сложная иллюзия, копирующая очертания западной части спальни и портретов бывших слизеринцов, едва вздрагивала под ее невесомыми прикосновениями. У стены, в полутьме, медленно выстроилась группа: Джанин, молчаливая, недвижимая, с мрачным прищуром, будто заранее предвидела провал. По обе стороны от нее стояли двое мужчин. Первый — Флетч, тонкий, высокий, с серо-стальными глазами. Второй — Эймс Торн, ниже, коренастее, соспутанными светло-рыжими волосами, вечно дрожащими пальцами и заиканием, едва заметным, но болезненно очевидным в каждом вдохе. Он будто не мог устоять на месте, то переступал с ноги на ногу, то касался шеи, то стискивал рукоять палочки с такой силой, что костяшки бледнели. Малфой держался немного в стороне, почти вплотную к Гермионе. Он, в отличие от других, не всматривался в манекен под покрывалом, не косился в окна. Просто ждал. Его руки были в карманах, пальцы — недвижимы, дыхание — ровное. Словно грядущая ночь была повторением чего-то давнего, знакомого до отвращения. Сочился отчужденностью, будто переживал эту засаду не впервые, а в сотый раз. В её сознании дрогнула тень то ли уважения, то ли зависти.

— Мы связаны между собой, — произнесла она наконец, не громко, но так, что воздух словно вздрогнул. — Одна ошибка и иллюзия упадёт. Никаких лишних движений.

Никто даже не кивнул.

Сначала была просто тишина. Такая, в которой даже мельчайшие колебания становятся преступлением. Невидимые часы будто перестали работать — стрелки застыли, и время стало вязким, как смола. Тёплая, густая, остывающая. Каждая секунда тянулась бычьей жилой сквозь нервы. Никто не дышал в полную силу. Только редкие вдохи, поверхностные. Гермиона ощущала, как позвоночник сдавливает собственный вес. Напряжение поднималось вверх от поясницы, будто в нее медленно ввинчивали прут. Плечи не дрожали, но пот скользил по спине, застревая в ложбинке между лопатками.

Малфой стоял рядом. Неподвижный. Слишком неподвижный. Как камень, забытый посреди комнаты. Даже глаза не моргали. В гостинной, за дверью, были остальные. Мракоборцы, распластанные в креслах, на подоконниках, на полу. Никто не спал. Кто-то вел счет по ударам сердца, кто-то — по мигам дрожи в пальцах. Ожидание. Бездонное. Она чувствовала это напряжение в каждой клетке. Как будто весь замок сжался вместе с ними в судороге. Свет за окном сдвинулся. Где-то там, далеко, небо начинало разгораться — едва-едва, будто кто-то поджёг края мира.

И тогда он появился.

Сначала запах. Затхлый. Как старые тряпки на чердаке. Потом — скрип. По полу зашаркали когти. Домовик, дряхлый, согбенный, весь в складках, как сушёное яблоко. Его глаза светились в темноте двумя угольками. Он втягивал воздух носом, нервно, как зверёк. Остановился всматриваясь, словно почуяв чужое незримое присутствие, но все же нерешительно прошёл мимо, к кровати. Застыл. Потом колеблясь, с дрожащими пальцами, потянулся к одеялу. Ткань соскользнула — и открылся иссушенный временем деревянный манекен. Безжизненный. Пустой. Домовик дёрнулся назад.

Все застыли. И в этот момент Драко стремглав обернулся на рыжего, по наитию. Этот дерганный, нервный мужчина вызывал в нем душок сомнения с самого начала. Эймс переводил глаза с фальшивки в студенческой постели на эльфа и обратно. Всего доля секунды. Казалось, что еще можно было успеть. Предотвратить необратимое... Джанин попыталась ухватить Торна за руку, но сама судьба ее опередила — тот рванулся вперёд с резкостью туши, сорвавшейся с крюка, и палочка в трепещущей веснушчатой руке вспыхнула. Магическая завеса, висевшая над комнатой дрогнула, сморщилась и схлынула. И в тот же миг темнота, стоявшая в нише, оголила их.

Домовик обернулся. Глаза, тускло-зелёные, как прелая вода пруда, исказились злобой. Он посмотрел прямо на Гермиону. Пристально — и, почти беззвучно, одними губами прошипел:

— Ты...

Мир замер на один хриплый вдох. Тень пробежала по лицу Гермионы. Её зрачки сузились. Узнала. Это было видно по тому, как напряглись плечи, как взметнулась ладонь к поясу. Она устремилась вперёд, но не успела вытащить палочку. Всё происходило как в вязком кошмарном сне. Домовик сорвал с себя какой-то сверток, крошечный, холщевый, и, не сводя с неё взгляда, бросил его точно Грейнджер под ноги. Драко дёрнулся, пытаясь ухватить Гермиону за мантию, оттащить, удержать — слишком поздно. Мешочек лопнул хрипом разорвавшейся ткани. Мир разверзся зелёной вспышкой, выдергивая из темноты лица. Пространство ухнуло. Сера. Ее запах, разъедающий, заставляющий глаза слезиться, вихрем заполонил спальню. Ядовитая пелена окутала ноги Грейнджер, клубясь вверх, словно живая. Она не успела отшатнуться — ударная волна швырнула её вбок.

— ГРЕЙНДЖЕР! — заорал Малфой, но его голос утонул в гуле.

Её отбросило в стену — с хрустом, с тупым глухим звуком тела, ударившегося о камень. Драко рванулся к ней, но уже знал — поздно. Она оседала на пол, как сломанная кукла, а потом началось. Сначала — дрожь, ездва заметная. Затем — резкое, подёргивающее судорожное движение плеч, словно что-то внутри пыталось вырваться наружу, свербя под кожей. Её начало трясти. Тело выгибалось, как будто позвоночник стал проволокой, которую крутят в разные стороны. Кожа стала почти серой. Вены под ней вздувались — не просто проступали, а тянулись к поверхности, пульсируя, как если бы по ним текла не кровь, а расплавленный, закипающий свинец. Пальцы Гермионы сжались. Один за другим. Начали хрустеть в суставах — медленно, отчётливо. Грудь рвано вздымалась, с каждым вдохом она задыхалась, словно горло обмотали железным прутом. Никто и заметил как домовик скрылся из поля зрения, будто того здесь и не было мгновение назад.

— ПОМФРИ! — рявкнула Джанин так, что голос срезал воздух, как удар плетью. — ЖИВО!

Глаза. Драко никогда не забудет эти глаза. Широко распахнутые, неестественно белые, с расплывающимися зрачками — взгляд прямо на него.. Ни осознания, ни боли — только панический, животный ужас. Склера налилась красным, сосуды лопались один за другим, окрашивая белки в бурую пелену. Её выгнуло дугой — позвоночник затрещал. Она вскрикнула, но вырвался только хриплый, подсечённый стон — будто лёгкие схлопнулись изнутри. Изо рта хлынула пена, густая, с кровавыми нитями вперемешку с желчью. Гермиона билась в конвульсиях, затылок с глухим щелчком ударялся о плиты — раз, другой, третий, пока чёрные брызги не расплылись по камню. Драко рухнул рядом, коленями в пол, руки впились в её плечи, придавив с бессильной яростью. Он кричал что-то, но её зрачки уже не ловили свет. Стеклянные, мёртвые, они отражали только его лицо — искажённое, чужое.

Пена пузырилась на губах.

И вдруг — тишина.

Тело обмякло, словно из него выдернули стержень. Даже воздух вокруг застыл, тяжёлый, пропитанный медью и кислым запахом смерти. Драко не сразу понял, что за гул доносится сверху — какофония из шагов, заклинаний, вскрики. Кто-то влетел в помещение с грохотом.

— Назад! Назад! — кто-то командовал. — Не трогать её! Не приближаться!

Но Джанин уже стояла на корточках, рядом с Драко, трясущимися пальцами пытаясь нащупать ее пульс.

— Где, чёрт возьми, Помфри?! — заорала она куда-то в проём.

Он замер, не смея дышать, и медленно, словно боясь раздавить последние крупицы жизни, приник головой к её груди. Холод ткани, запах крови, серы — всё смешалось в одном отчаянном порыве. И тогда... едва уловимо, под слоем этого дурного наваждения, он услышал. Тихо, как стук крыльев мотылька о стекло:

Сердце.

Оно билось — неровно, с перебоями, но еще билось.

— Жива... — его собственный голос прозвучал хрипло, будто песок царапал горло. Руки сжали её плечи, не то чтобы встряхнуть, не то чтобы убедиться, что она не рассыплется. — Гермиона, слышишь? Ты...

Он смотрел, слово видел её в последний раз. Весь шум отступал, огибал их, отдаляясь. Он обхватил её — осторожно, как будто она могла рассыпаться у него на руках. Тело её казалось легче, чем должно быть, из-за ощущения, что жизнь уже частично покинула его. Голова повисла у него на плече, как у куклы, с запёкшейся кровью в уголках губ.

— Отойдите, — тихо сказал он, не глядя ни на кого.

— Малфой, стой, — резко подалась Джанин. — Мы не знаем, как это распространяется!

Он не остановился. Шёл прямо, как будто никого больше не было. Авроры расступались. Кто-то закрыл рот ладонью. Кто-то отвёл взгляд. Кто-то впервые за много лет почувствовал, что не может даже выговорить протего — слова застряли в глотке.

Драко брел, не чувствуя ноши на руках. Гермиона безвольно обвисала в них, капли крови с её затылка падали на плитки коридора, оставляя за ними рваный след. Её дыхание было мелким, прерывистым, словно тонкая нить, готовая порваться в любой момент.

Авроры окружали их плотным кольцом, но не решались приблизиться — ни помочь, ни остановить. Их застывшие лица отражали ужас: одни сжимали палочки, но ни один не осмеливался преградить путь.

Он не бежал — шёл ровно, почти механически, сжав зубы до боли. В глазах стояла пустота, но в каждом движении читалась немая ярость. Кровь пропитывала манжеты.

Где-то впереди, сквозь туман собственного отчаяния, он различал двери больничного крыла. Ещё несколько шагов — и он вломится туда, не прося, требуя помощи.

— Держись, — прошипел он так тихо, что даже мракоборцы не услышали. — Или я сам отправлюсь за тобой в ад.

Кровать больничного крыла едва вздрогнула под весом её тела. Из приоткрытой двери вбежала мадам Помфри, на ходу прикалывая шляпку к седым волосам. За ней шагал молодой колдомедик в аврорской форме — серьёзный, мрачный.

— Уйдите! Все! — проревела Джен, обернувшись с таким бешеным огнём в глазах, что авроры попятились. — ВОН ОТСЮДА! СТАТЬ У ДВЕРИ!

Миг — и помещение опустело, будто волна смыла всё живое, оставив только стылое, звенящее напряжение. Кто-то хлопнул дверью. Тишина и запах — едкий, тяжёлый, с примесью серы и чего-то кислотного, что пробиралось в ноздри и царапало изнутри.

— Ножницы, — потребовала Помфри, протягивая руку, и колдомедик вложил в неё блестящий инструмент. Ткань затрещала под лезвиями, как будто не хотела сдаваться. Срезали быстро, почти беззвучно, осторожно отгибая край за краем, как если бы под ними лежала не женщина, а бомба, готовая взорваться от одного неверного движения.

Когда верхняя одежда спала, взглядам предстало тело — худое, бледное. Рёбра, ключицы, синяки на боку, старые шрамы вдоль живота и один — особенно глубокий, зигзагообразный — поперёк левого плеча. Пот стекал по шее, прилипал к вискам Грейнджер, словно её кто-то окунул в кипяток. Кожа лоснилась, дышала испариной — вся, кроме правой руки.

Та казалась чужой. Почерневшая от кончиков пальцев до плеча, она постепенно переходила в синюшность — оттенок разложения, уже не человеческий. Пятно поднималось выше — вдоль плеча, на шею, и тонкой, пульсирующей дорожкой — к щеке.

— Она вся горит... — пробормотал колдомедик, отступая на шаг. — Но эта рука... как мёртвая.

— Проклятие, — процедила Помфри, осматривая сосудистую сетку под кожей. — Это... некроз. Но не обычный. Оно дышит. Словно...

Осеклась, не договорила. Помфри наклонилась с фонариком, осматривая зрачки. Ресницы дрогнули. Но взгляд оставался стеклянным. Слепым.

Заклинания падали на тело Грейнджер одно за другим — без слов, быстрые, чистые. Помфри работала молча, с сосредоточенностью полевой целительницы, колдомедик очерчивал палочкой руны в пространстве перед собой. Воздух гудел от чар.

— Стабилизируем, — резко бросила Помфри, и её голос, обычно такой строгий, теперь звучал почти хрипло. — Ещё раз эпискьюро, и немедленно витаментум.

Колдомедик кивнул, его пальцы дрожали, когда он настраивал аурографию. Свечение пульсировало слабо, неровно — как будто сама жизнь Грейнджер, балансировало как на лезвии ножа, грозясь потухнуть.

Драко стоял над ними, даже если хотел бы отвернуться — не смог. Его руки, ещё недавно крепко державшие Гермиону, теперь сжимались в кулаки так, что ногти впивались в ладони. Он не чувствовал боли — только пульсацию в висках, гулкую, как набат.

— Почему она не приходит в себя? — его голос прозвучал чужим, сдавленным.

Помфри даже не обернулась.

— Потому что её душа ещё не решила, вернуться ли, — отчеканила она, и в этих словах было что-то древнее, страшное. — А теперь либо молчите, либо уходите.

За её спиной колдомедик резко вскинул голову — аурография вспыхнул ярко-алым.

— Кровоизлияние в лёгких, — выдохнул он.

Он опоздал?

Время растеклось единой липкой массой. Драко все стоял, не ощущая онемевших ног, не слыша перешептываний за спиной. Мир сузился до хрупкой фигуры на койке и мерцающих огоньков над ней. Помфри работала тихо, слаженно, изредка бросая краткие распоряжения. Ее безупречно-белый, накрахмаленный халат, пропитался кровью, той самой, что еще час назад липла к его пальцам.

Драко не осознал как оказался у постели. Руки вцепились в простыню, но коснуться Гермионы он не смел.

— Она выживет?.. — прошептал кто-то, возможно он сам.

Когда Помфри, вытирая лоб тыльной стороной ладони, произнесла: «Теперь только ждать.», Драко не сдвинулся с места и на дюйм. Взгляд прилип жвачкой к ее бледному, но уже не такому серому, лицу, веки едва трепыхались.

Только тиканье магических приборов нарушало тишину больничного крыла, когда он опустился на стул рядом с ней. Впервые в жизни он молился. Сам не зная кому.

Рассвет приходил медленно, скользя по полу и стенам, окрашивая все в поблекшее золото. В помещении было почти пусто. Помфри дремала в кресле у окна, накрывшись пледом. Соседние койки были пустовали, и только дыхание Гермионы — тяжёлое, но уже ровное — напоминало, что эта кошмарная ночь закончилась.

Драко сидел в тени, склонившись вперёд. Локти на коленях, руки сжаты в замок. Он не спал. Ни минуты. На челюсти засохла кровь, оставшаяся с момента, когда он нес Грейнджер.

Он знал: не может помочь. Не умеет. Но сидел — упрямо, молча, словно этим присутствием мог задержать неотвратимое. Медленно наклонился и, почти не касаясь, поправил одеяло. Чернеющие ледяные пальцы были чуть согнуты. Он укрыл их — бесконечно осторожно, как укрывают ребёнка. Не от холода — от чужого взгляда. От всего мира. Джанин невольно повернула голову — и тут же отвернулась. Словно увидела что-то почти интимное в этом жесте. Слишком личное.

Прошли сутки. Как один расплывчатый миг: сбивчивый, тревожный, на грани сна и лихорадки. Смена колдомедиков. Доклады. Допросы. Шёпот среди профессоров, когда тело Гермионы переносили в отдельную палату. Зелья. Всё это — на фоне безмолвной, неподвижной женщины, чьё тело всё ещё светилось слабым, болезненно-фиолетовым ореолом стабилизирующих чар.

К обеду второго дня в палату вошёл Поттер.

Не постучал. Просто открыл дверь — буднично, уверенно. Как человек, привыкший, что ему везде рады, или по крайней мере — обязаны быть. Будто знал: он главный, а значит, всё вокруг принадлежит ему по праву.

Драко поднялся на ноги резко, как пружина. Ни слова. Ни жеста. Встал так, будто по команде — и замер, заслоняя собой постель.

Они встретились взглядами. В упор. Остро. Без приветствия, без нужды в нём. Между ними — не просто напряжение. Удар, резкий, хлёсткий, в самое солнечное сплетение. Старое чувство, хранившееся в теле, будто шрам. Время не стёрло его, лишь притупило злость до момента встречи. Ненависть не ослабла. И сейчас под кожей — будто снова разожгли угли.

Драко не видел Поттера со дня суда. С того самого дня, когда тот сидел напротив, в кресле свидетеля, выпрямившись как статуя, с руками, аккуратно сложенными на коленях, и лицом, будто вырезанным из камня — благородным до омерзения. Драко тогда не сказал ни слова. Не дал Поттеру удовольствия. Не позволил взгляду соскользнуть ни на дюйм. Но с тех пор каждый раз, как вспоминал тот день, чувствовал, как в животе стягивается тугая, холодная спираль неприязни, как в сердце что-то скрежещет.

Он знал, что тот явится. Ожидал. Не только потому, что Поттер вечно лез в каждую трещину магического мира, но и потому, что теперь он за него отвечал. За них всех. Незримо руководил авроратом. Был символом, лицом, именем, которое теперь несло в себе почти больше власти, чем сама мантия Министра. И всё же, возможно, Драко просто хотел думать именно так. Рационализировать. Отгородиться.

Из обрывков, сказанных Гермионой между делом, он понимал: та дружба, что когда-то связывала их, давно исчезла. Может, испарилась после войны, а может, сгорела в огне каких-то слов, что Драко не знал. Но Поттер всё равно пришёл. И выглядел встревоженным. Не ради приличия. По-настоящему. Не показное беспокойство — что-то во взгляде...будто внутри него что-то дрожало.

В груди у Драко свернулась змея — тонкая, горячая, ядовитая. Подозрение. Недоверие. Или... страх? Нет. Злость. Но всё же отступил. Молча. Сделал шаг вбок, чуть назад, кивнул. Пропуская к кровати. Простой жест, в котором звучало: смотри сам. Смотри, если осмелишься.

Поттер подошёл. Медленно. Почти неслышно, словно каждый его шаг был неохотным. Как будто приближался к неотвратимому. Он наклонился — и застыл.

— Это... Гермиона? — выдохнул он.

Голос его был сух, хрипловат, чужой. Растерянный. Словно он всё ещё не верил, что это возможно. Что это она. На подушке лежало лицо, которое теперь трудно было узнать. Бледное, как галька в ручье, вымытое, словно отшлифованное временем. Чёрное пятно под кожей едва заметно шевелилось — как паразит, свернувшийся калачиком на ее щеке.

Драко промолчал. Поджал губы. Ответа Поттер не заслуживал.

Тот смотрел, будто всё ещё надеялся, что перед ним ошибка. Иллюзия. Что сейчас она откроет глаза, встанет, усмехнется, скажет, что всё это нелепый розыгрыш. Но комната оставалась немой.

— Нами колдомедики не знают, что это, — наконец сказал он. Глухо. Сдавленно. — Никто раньше ничего подобного не видел. Она приходила в себя?

— Нет, — бросил Драко. — Дышит, и на том спасибо.

На последнем слове голос его сорвался, треснул. Как стекло под давлением. Изнутри вспыхнуло раздражение, острое, вспененное, и заколотилось о ребра. Он шагнул к изножью кровати и вцепился пальцами в кованую решётку. До хруста суставов. До боли. Будто мог передать через металл свой гнев, свою злость, свое бессилие, заставить ее проснуться. Железо было ледяным.

Поттер не шелохнулся. Даже не потянулся к ней.

Боится, понял Драко. Не за неё — за себя. Боится, что эта дрянь перекинется. Вползёт под кожу, приживется.

— Что будешь делать, Поттер? — спросил он тихо. Почти ласково. Но в голосе — металл. Ржавчина. Яд.

— Её нельзя везти в Лондонский госпиталь, — глухо ответил тот. — Там пресса. И... — он снял очки, провёл рукой по лицу, словно пытался стереть с себя усталость. — ... там всё равно нет никого, кто мог бы помочь.

— Я заберу её в Малфой-Менор, — процедил Драко.

Поттер усмехнулся. Не с высока — просто с холодом. Улыбка в лицо.

— Ты? Кто тебя туда отпустит? Ещё и с Гермионой?

Внутри всё закипело. Металл в груди стал жидким, расплавленным. В глазах Драко вспыхнул отблеск ярости. Но он не поднял головы. Только выдохнул:

— Найдём некроманта. Кто-то обязан помочь. Кто-то должен.

Поттер долго смотрел на него. Как будто пытался понять — откуда в нём это? Это упрямство, эта решимость, эта странная, почти неуместная верность.

— Она тебе не доверяла, — тихо сказал Драко. — Никому не доверяла. — он натянул маску. Знакомую. Наплевательскую. Словно ему всё равно. Словно всё это его не касается. — И, к слову... — он взглянул Поттеру прямо в глаза. Холодно. Прямо. — Думаю, она узнала домовика. Так что в твоих интересах — чтобы её поставили на ноги как можно скорее.

Поттер побледнел. Почти незаметно. Лёгкая тень прошла по его лицу — как облако скользнуло по солнцу. Но Драко увидел. Отметил. Тишина повисла густо. Поттер опустил глаза. Медленно. Будто только сейчас заметил что-то у себя под ногами.

— Мне нужно подумать, — сказал он. И вышел.

Собрание состоялось вечером, в старом преподавательском зале. За длинным овальным столом сидели почти все — профессора, несколько высокопоставленных авроров, Джанин, Макгонагалл, чьи морщины будто пролегли глубже, чем прежде. Поттер стоял у окна. Ветер шевелил тяжёлые портьеры.

— Школа будет закрыта, — сказал он тихо, вымученно. — С завтрашнего дня. Все ученики отправятся по домам.

Он сделал паузу.

— Мне жаль, — добавил наконец. — Искренне.

— Дамблдор был бы рад, что не дожил до этого, — бросила Макгонагалл и встала.

Драко стоял в тени, у стены, опершись плечом о холодный камень. Не вмешивался. Формально — он здесь только по просьбе Джанин. Фактически — лишний. Но никто не выгнал.

Он слушал — и в нём медленно росла пустота, разевая свою беззубую гнилую пасть. Всё звучало, будто издалека: гул, не имеющий к нему отношения. Как будто происходило не здесь, не сейчас. Как будто с кем-то другим. Он смотрел на лица авроров. На спину Поттера, что так и не обернулся, будто не осмеливался взглянуть Макгонагалл в глаза.

А она лежит одна.

Там.

Без движения.

Мысль пронзила резко, как укол под рёбра. Он вдруг понял — ему не всё равно. Не по долгу, не по-человечески. Не потому, что она заслуживает лучшего. А потому что её боль вдруг стала его собственной. Потому что не успел оттолкнуть. Потому что смотрел на неё: бледную, тихую, страшно далёкую — и хотел, чтобы она вернулась. Чтобы открыла глаза.

Посмотрела.

Пусть холодно.

Пусть отстраненно.

Но — была.

Драко сжал пальцы.

Какого чёрта, Грейнджер.

Совет наконец замолк. Стулья заскрипели — кто-то вставал, кто-то переговаривался, кто-то шагнул к Макгонагалл. Воздух в зале потяжелел, насыщенный изнеможением и беспомощностью.

Он медленно отклеился от стены. Поттер стоял у того же окна, вцепившись в подоконник так, будто пытался удержать рассыпающийся порядок. Драко подошёл. Неторопливо, через силу. Шаги глухо отдавались в помещении. Поттер не обернулся.

— Её перевезут завтра утром, — сказал он, глядя в темноту за окном. — В Годрикову Лощину. Там безопаснее.

— Сомневаюсь, что она бы согласилась, — тихо заметил Драко.

Поттер устало, натужно, не то хмыкнул, не то вздохнул.

— Может и так. — обернулся. Глаза оцепеневшие, но всё ещё острые, как гвозди. — Не понимаю, что ты вообще делаешь рядом с ней.

Пауза повисла тяжёлая, глухая. Но Драко не отвёл взгляда.

— Я об этом не просил. — и это было правдой. Кристально-чистой и от того еще более горькой.

Он не просил этого. Никогда.

Не хотел, чтобы его вытаскивали из каменного мешка Азкабана, где даже грязь на стенах была честнее, чем этот лицемер. Не желал этой жалкой пародии на свободу, когда каждый случайный взгляд впивался в него, как нож в старую рану.

И уж точно не молил о самом жестоком наказании — чувствовать.

Горькая слюна наполнила рот. Вина разъедала изнутри, кислая, мерзкая.

Смешно.

Особенно сейчас, когда её грудь едва поднималась под тонкой больничной простынёй, а он торчал рядом, вслушиваясь — бесполезный, бессильный. Не просил он и знать, что её жизнь стоит больше, чем ему казалось. Дыхание перехватило.

Тогда всё это — его освобождение, эти ее жертвы, негласное изгнание, фарс его собственного искупления — все окажется напрасным.

И единственная правда останется той, что он выцарапал когда-то на стене камеры:

«Лучше бы ты сгнил.»

Но даже эту малость у него отняли.

Поттер прищурился, будто хотел что-то сказать — и передумал. Провёл рукой по щеке — на секунду просто человек. Потом голос снова стал сухим:

— Поезжай с ней, раз уж уцепился. — Он отвернулся. — Только не мешай.

Драко остался один. Медленно, будто сопротивляясь, опустил плечи. Смотрел, как капли дождя сливаются на стекле. В груди что-то продолжало пульсировать — глухо, болезненно.

Утро выдалось серым. Не было ни рассвета, ни ветра — только дрожащий свет, просачивающийся сквозь тусклые, вымытые дождём окна станции. Поезд — немая глыба металла — скрежетал тихо, будто затаив дыхание, в ожидании последних пассажиров. Пар от рельс поднимался в морозный воздух, когда рыжая макушка мелькнула в толпе. Драко замер с сигаретой в пальцах — и в следующий миг уже летел вперёд, даже не осознавая, когда выпустил дымящийся окурок.

Тело среагировало раньше мысли. Он врезался в Торна плечом, сбивая с ног, и они рухнули на заиндевелые плиты платформы. Где-то крикнули. Кто-то засвистел. Драко не слышал.

— Эй ты! — его кулак врезался в челюсть, костяшками наотмашь. — Ты, ты, ТЫ!

Торн захлёбывался кровью, пытаясь прикрыться руками, но Драко рванул их в стороны, бил снова — по лицу, по рёбрам, по животу. Каждый удар сопровождался хриплым шёпотом:

— Если бы не ты... если бы не твой проклятый... она бы не...

Пальцы впились в рыжие волосы, ударил головой об плиту. Раз. Два. На третий чьи-то чудовищные лапы обхватили его под рёбра, отрывая от жертвы.

— Хватит, — прогремел за спиной голос Джанин. — Очнись!

Драко вырывался, царапая ей руки, но великанша лишь перехватила его крепче, прижала спиной к своей груди. Он задыхался, слюна и кровь Торна капали с костяшек.

— Он... он...

— Знаю, — Джанин качнула головой, глядя, как Эймс ползёт прочь, хватаясь за разбитую голову. — Но так ты ей не поможешь.

Она разжала хватку, развернула его к себе. Её широкое лицо было печальным, укоризненным.

— Гнев — плохой советчик. Особенно если...

Драко дёрнулся не дав ей закончить, будто слова могли обжечь сильнее ударов. Он отшатнулся, обтирая окровавленные руки о пальто, и вдруг понял, что дрожит — мелко, противно, как в лихорадке.

— Я не... — голос сорвался. Он посмотрел на свои трясущиеся ладони, — Я не...

Джанин вздохнула и потянулась к нему, но он уже отворачивался, шатаясь, брел к концу состава. Ветер подхватил её последние слова:

— Скажи ей. Пока еще можешь.

Но Драко уже не слышал. Он шёл, сплёвывая вкус железа, и где-то внутри, под рёбрами, ноющей раной пульсировала правда.

Нога ступила в невзрачный вагон. Внутри пахло спиртом, зельями и чем-то металлическим, как в морге. Его переоборудовали под временную палату: по стенам мерцали осветительные руны, дрожащие тусклым золотом, а с потолка тихо тикал вращающийся механизм. Воздух был слишком чистым, стерильным, хрустящим — от этого хотелось дышать реже.

Гермиона лежала в центре отсека — на низкой койке, закреплённой в полу. Тонкий плед не скрывал угловатости её тела. Дыхание стало ровнее, ритмичнее — один из колдомедиков, склонившись рядом, кивнул сдержанно, но взгляд у него всё равно оставался тревожным. Драко застыл у стены. Чувствовал себя лишним. Подойти ближе не хватало наглости.

Её лицо — почти неузнаваемое — было затянуто сизой тенью. А под кожей, у скулы, шевелилось пятно. Оно дышало. Медленно, тяжело, как животное, впавшее в спячку. Разрасталось, пульсировало, медленно и неотвратимо продвигаясь к сердцу. И — дальше. Глубже. Вгрызаясь в неё.

Правая рука Грейнджер лежала поверх одеяла. Чёрная. Не посиневшая, нет — цвета обугленного дерева. Ледяная — как бы ни старались колдомедики, тепло туда не возвращалось. Плоть на пальцах казалась стеклянной, полупрозрачной, хрупкой, готовой осыпаться от любого прикосновения. Под ногтями проступала тонкая, расползающаяся паутина — будто венозная сеть вывернулась наружу, очерчивая свои границы.

— ...некротическая фаза сохраняется, но не прогрессирует, — прошептала одна из ведьм, склоняясь над диаграммой. — Странно. Словно что-то... удерживает.

— Или затаилось, — пробормотал другой, нахмурившись. — Мне не нравится, как оно реагирует на свет. Будто...живое.

Драко не вмешивался. Его взгляд был прикован к её лицу — чужому, и всё же её. Он изучал каждый миллиметр, обязан был запомнить. Все до последнего вздоха. Когда поезд тронулся — мягко, почти неслышно, — он не шелохнулся. Стоял, вытянувшись, с разбитыми кулаками за спиной.

Взгляд упрямо соскальзывал на руку. Иногда ему казалось, что оно замечает. Замирает. Прислушивается. И, в какой-то миг, поворачивается к нему.

Смотрит в ответ. Ожидающее.